Трагедия

Трагедия

Этой трагедии предшествовала небольшая ссора. Собственно, даже не ссора, а недоразумение, которое случилось на банкете по случаю XV годовщины Великого Октября, где присутствовали все члены Политбюро и правительства. За столом было весело, там шутили, смеялись, произносили тосты. Но Надежда Сергеевна не принимала участия в общем веселье и недовольно наблюдала за своим мужем. Иосиф Виссарионович был в центре внимания. В его честь произносились многочисленные тосты. Он много шутил и смеялся. Это ее раздражало и злило. Однако никто не замечал ее подавленного настроения. Никто не замечал даже, что она демонстративно не прикасалась к приборам на столе. Только Иосиф Виссарионович обратил на это внимание и шутливо бросил:

— Эй, нужно выпить.

И тут ее прорвало:.

— Я тебе не «эй», — выкрикнула она. — Я не позволю тебе так со мной обращаться…

Она выкрикнула еще что-то обидное и, хлопнув дверью, выскочила из банкетного зала. Вслед за ней выбежала ее подруга Полина Семеновна, жена Молотова.

Они долго кружили вокруг Кремлевского дворца и говорили обо всем и в том числе о мужьях. Надежда Сергеевна жаловалась Полине Семеновне на свою несчастную жизнь, но никак не могла объяснить, в чем же ее беда. Она говорила о денежных затруднениях, о том, что Иосиф почти не бывает дома, что, наверное, у него есть любовница, что она не помнит, когда последний раз была в театре, и что у нее давно не обновлялся гардероб… Словом, это были жалобы на проблемы, какие бывают в каждой семье. Наконец, Полине Семеновне надоели причитания, она перевела разговор на другие темы и стала расспрашивать ее об учебе в академии, о детях, о перспективах работы.

— Когда Надежда успокоилась, — позже рассказывала Полина Семеновна, — мы разошлись по домам. Я была уверена, что все в полном порядке, и оставила ее одну.

Рассказ Молотовой дополняет дочь Иосифа Виссарионовича, Светлана Иосифовна.

«Каролина Васильевна Тиль, наша экономка, — пишет Светлана Иосифовна в своей книге «20 писем к другу», — утром всегда будила маму, спавшую в своей комнате. Отец ложился у себя в кабинете или в маленькой комнате с телефоном, возле столовой. Он и в ту ночь спал там, поздно возвратясь с того самого злополучного банкета, на котором произошла размолвка.

Каролина Васильевна рано утром, как всегда, приготовила завтрак в кухне и пошла будить маму. Трясясь от страха, она прибежала к нам в детскую и позвала с собой няню, — она ничего не могла говорить. Они пошли вместе. Мама лежала вся в крови возле своей кровати; в реке у нее был маленький пистолет «вальтер», привезенный ей когда-то Павлушей (Павлуша — брат Надежды Сергеевны. —Авт.) из Берлина. Звук его выстрела был слишком слабый, чтобы его могли услышать в доме. Она была уже холодной. Две женщины, изнемогая от страха, что сейчас может войти отец, положили тело на постель, привели его в порядок. Потом трясясь, не зная, что делать, побежали звонить тем, кто был для них существеннее, — начальнику охраны Авелю Софроновичу Енукидзе, Полине Семеновне Молотовой, близкой маминой подруге…

Вскоре все прибежали. Отец все спал в своей комнатушке, слева от столовой. Пришли В.М. Молотов, К.Е. Ворошилов. Все были потрясены и не могли поверить…

Наконец, и отец вышел в столовую. «Иосиф, Нади больше нет с нами», — сказали ему».

Эту историю Светлана Иосифовна записала со слов своей няни. «Я верю ей больше, чем кому-либо другому, — пишет она. — Во-первых, потому, что она была человеком бескорыстным. Во-вторых, потому, что этот ее рассказ был исповедью предо мной, простая женщина, настоящая христианка не может лгать в этом никогда…»

Однако в описании событий много неясного. Во-первых, почему женщины изнемогали от страха, «что сейчас может войти отец»? По логике вещей, они должны были не бояться прихода Иосифа Виссарионовича, а сразу же сообщить ему о случившейся трагедии; во-вторых, почему для них, женщин, было «существеннее» звонить Енукидзе, Молотовой… и сообщать о несчастии, постигшем Сталина, в то время, как сам Сталин, находясь в соседней комнате, ничего не знал и ни о чем не ведал?

Словом, многое в этом рассказе нуждается в пояснении. Возможно, няня что-то из тех событий запамятовала, а что-то толкует по-своему. Наверно, Светлане Иосифовне следовало бы расспросить ее более подробно и получить ответы на все «почему».

Однако нас интересует не только обстановка вокруг мертвого тела Надежды Сергеевны и обстоятельства этого дела, но и как воспринял ее смерть Иосиф Виссарионович. Сошлемся опять на первоисточник, Светлану Иосифовну.

«Мне рассказывали потом, когда я уже была взрослой, — пишет она все в той же книге «20 писем к другу», — что отец был потрясен случившимся. Он был потрясен, потому что он не понимал: за что? Почему ему нанесли такой ужасный удар в спину? Он был слишком умен, чтобы не понять, что самоубийца всегда думает «наказать» кого-то — «вот мол, на тебе…», «ты будешь знать»! Это он понял, но он не мог осознать — почему? За что его так наказали?

И он спрашивал окружающих: разве он был невнимателен? Разве он не любил и не уважал ее, как женщину, как человека? Неужели так важно, что он не мог пойти с ней лишний раз в театр? Неужели это важно? Неужели… Из-за этого люди добровольно накладывают на себя руки…?

Первые дни он был подавлен случившемся. Он говорил, что ему самому не хочется больше жить. (Это говорила мне вдова дяди Павлуши, которая вместе с Анной Сергеевной оставалась первые дни у нас в доме день и ночь.) Отца боялись оставить одного, в таком он был состоянии. Временами на него находила какая-то злоба, ярость. Это объяснялось тем, что мама оставила ему письмо. Очевидно, она написала его ночью. Я никогда, разумеется, его не видела. Его, наверное, тут же уничтожили, но оно было, об этом мне говорили те, кто его видел. Оно было ужасным. Оно было полно обвинений и упреков. Это было не просто личное письмо; это было письмо отчасти политическое. И, прочитав его, отец мог думать, что мама только для видимости была с ним, а на самом деле находилась в оппозиции тех лет.

Он был потрясен этим и разгневан и, когда пришел прощаться на гражданскую панихиду, то подойдя на минутку к гробу, вдруг оттолкнул его от себя руками и, повернувшись, ушел прочь. И на похороны он не пошел. И только последние годы, незадолго до смерти, он вдруг стал говорить часто со мною об этом… Он искал вокруг — «кто виноват?», кто ей «внушил эту мысль», может быть, он хотел таким образом найти какого-то очень важного своего врага.

Но, если он не понимал ее тогда, то позже, через двадцать лет, он уже совсем перестал понимать ее и забыл, что она была такое… Хорошо хоть, что он стал теперь говорить о ней мягче; он как будто бы даже жалел ее и не упрекал за совершенное».

Но Иосиф Виссарионович ничего не забыл. Даже спустя десятилетия, на вершине своей бессмертной славы он помнил о том роковом банкете, с которого, хлопнув дверью, ушла его жена. Он представлял себе, как она пришла домой, как она металась по комнате в поисках чего-то такого, что бы могло побольнее ударить его. Внезапно она увидела пистолет. И первая мысль, которая могла прийти к ней в голову, ^— убить его. Но потом она передумала — это для него было бы слишком легкое наказание. Его похоронят. Ее осудят, расстреляют или оправдают (скорее последнее), и она до конца жизни будет мучиться Угрызениями совести. И она приходит к мысли, что лучше убьет себя, чтобы не ее, а его до конца дней терзали муки совести.

«Она наказала меня, — думал Иосиф Виссарионович, — но отдавала ли она отчет сама себе: за что наказала? Да, я мало уделял ей времени. Не часто ходили в театр. Не баловал ее нарядами. Не хватало денег. Даже маме посылал от случая к случаю. Все это правда. Но правда и то, что я был загружен работой выше головы. Не было времени даже отоспаться по-человечески. Она этого не понимала. Слушала оппортунистов. Ей ближе были Бухарин, Зиновьев и Каменев, чем я. Для нее это была ленинская гвардия, а я так себе, сбоку припеку».

Но если бы он тогда, согласившись с ней, отдал власть этой братии, то что бы сталось со страной, с народом? Она о том не думала, не понимала или не хотела понимать? Она полностью находилась под влиянием чуждых ему по духу людей, и они ее убили. Он проводил ее в последний путь, а на душе было горько и пусто. Горько оттого, что в тот момент, когда его со всех сторон обложили оппортунисты, удар в спину нанес самый близкий человек — жена. Ее поступок сравним с предательством. Правда, она и раньше (теперь он уже окончательно убедился в этом) не была на его стороне. Но тогда, по крайней мере, все считали, что у него крепкая семья. Теперь и того нет. Он остался один. Есть, правда, дети. Но у них свои заботы, своя жизнь.