Оценка России

Оценка России

Треть земной поверхности была недосягаема для Вашингтона. И уже в 1945 г. государственный департамент потребовал прекратить рассмотрение вопроса о помощи СССР до тех пор, пока советская политика «не будет полностью соответствовать нашей официальной международной экономической политике». Говоря об экономических средствах воздействия (обещание займа и др.), Г. Трумэн подчеркивал, что «все козыри находятся в наших руках и русские вынуждены будут прийти к нам».

14 сентября 1945 г. группа американских конгрессменов во главе с членом палаты представителей М. Колмером (Миссисипи) посетила Москву, жестко ставя вопрос о советских войсках в восточноевропейских странах. Группа эта буквально потребовала прозрачности советского бюджета, «полного и честного» раскрытия экономической статистики — только тогда можно будет говорить об американском займе Советскому Союзу. Сталин отвел в сторону сопровождавшего группу Кеннана: «Наши войска собираются покинуть восточноевропейские страны и проблемы будут решены. Скажите это вашим коллегам, чтобы они успокоились».

После неудачи лондонской сессии Совета министров иностранных дел осенью 1945 г. американское руководство пытается определить потенциал и намерения единственной неподвластной страны — Советского Союза. Вернувшись после кругосветной поездки, помощник военного министра Джон Маклой говорит на банкете в Американской академии политических наук, что, «куда бы вы не пошли, повсеместный предмет обсуждения — обеспокоенность амбициями России, насколько далеко она собирается идти, как обращаться с ней — об этом говорят во всех углах мира… Ответить на эти вопросы — первостепенная задача всех государственных деятелей мира».

В этом процессе ориентации в мире более легкой подсказкой оказалась «рижская аксиома», подозрительное отношение к России как к наступающей стороне. Пройдет значительное время, прежде чем в американской среде зададутся вопросом: «Зачем говорить о безграничных советских амбициях, если Сталин преследовал консервативную, ограниченную, даже традиционалистскую внешнюю политику?».

В незнакомой, новой обстановке гораздо удобнее и привычнее было обратиться к высшей мере подозрений. Ялта давала более сложный вариант, проще было не искать нюансов, не видеть оборонительного характера, отвернуться от всего, что могло показаться двусмысленным, что не обещало немедленной массовой поддержки. Гораздо легче было публично подчеркнуть угрожающий аспект советской внешней политики, тогда логичным выглядел вильсонизм трумэновской политики, усиленный только что кончившейся войной. Экстренность войны ушла в прошлое, атомное оружие усилило чувство вседозволенности, необходимость терпимо относиться к могущественным союзникам испарилась. В то же время представление о советской политике как об экспансионистской делало доктрину национальной безопасности гораздо более основательной.

4 октября 1945 г. советник американского посольства в Москве Джордж Кеннан прислал государственному секретарю каблограмму, в которой предсказывал, что русские «постараются организовать максимальные трудности для западных правительств посредством деятельности определенных групп в западных странах». Бирнс ответил личным письмом: «Ваше послание дало мне значительную пищу для размышлений». В эти дни Бирнса довольно сурово критиковали в Комитете по международным делам американского сената за недостаточную твердость в отношении русских. 16 октября госсекретарь показал военному министру Паттерсону и военно-морскому министру Форрестолу карту, которая, с его точки зрения, убеждала в том, что русские нуждаются в Ливии как опорном пункте по дороге на Бельгийское Конго. «Русские в этом отношении действительно серьезны». Бирнс сказал, что это главная из его обеспокоенностей.

А посол Гарриман тем временем летел в Гагры к Сталину, который впервые за девять лет позволил себе отдых. На американцев этот отдых не распространялся. После часовой поездки из Адлера Гарриман оказался на окрашенной в белое вилле — летней резиденции Берии, когда тот возглавлял коммунистическую партию Грузии. Вокруг гектары садовых деревьев. Неизменный зеленый забор. В дверях стоял Сталин. Он провел гостя в кабинет из красного дерева. И сказал, что все сообщения от американцев следуют к нему немедленно.

Сталина интересовала Япония. Правильным решением было бы создание Союзной контрольной комиссии. Эта комиссия (не Совет, как в Германии) не ограничила бы власть генерала Макартура. СССР не собирается слать свои войска на Японские острова. Сталин, однако , становился все жестче. Советское правительство, напомнил он, ни разу не было проконсультировано по поводу решений, принимаемых по Японии. «Советский Союз, как суверенное государство, имеет самоуважение. Но ни одно решение, принятое Макартуром не было передано этому правительству. Фактически Советский союз стал сателлитом Соединенных Штатов на Тихом океане. Эту роль СССР принять не может. С Советским Союзом не обращались как с союзником. Но Советский Союз не будет сателлитом Соединенных Штатов ни на Дальнем Востоке, ни в каком другом месте».

Гарриман протестовал: у Трумэна не было желания унизить Советский Союз. Но Сталин на этот раз не был намерен спрямлять углы. Макартур изменил систему японского правительства, ни в малейшей степени не оповестив советскую сторону, не объяснив причины. Японскому радио было позволено поносить СССР. Антироссийски настроенные японские генералы вовсе не находятся в местах заключения, а разгуливают на свободе. «Было бы более честным, если бы Советский Союз покинул Японию, чем терпеть ситуацию, когда его представители находятся там как предметы мебели». По мнению Сталина правильным решением было бы создать в Токио союзную контрольную комиссию. «Долгие годы американцы жили, руководствуясь политикой изоляции. Может быть и России лучше уйти в изоляцию?».

Гарриман перешел в контратаку: «Политика изоляции означает поддержку советского доминирования во всей Восточной Европе и использование коммунистических партий Западной Европы и в других местах для усиления русского влияния. В этом месте Сталин возмутился. Он сказал, что Россия содержала от двадцати до сорока дивизий на маньчжурской границе на протяжении последних десяти лет, и эти дивизии явились вкладом в окончательное поражение Японии. Никто не может сказать, что Советский Союз не сделал ничего. „Я был готов помочь Соединенным Штатам посылкой войск на Японские острова — но это предложение было отвергнуто“. (Как пишет переводчик — Эдвард Пэйдж, „когда Сталин делал это замечание, было совершенно очевидно по тону его голоса и выражению лица, что он очень уязвлен американским отказом на высадку советских войск на Хоккайдо“. Гарриман полагал, что в советском руководстве шли жестокие дебаты и, ввиду отношения к СССР со стороны Запада, было решено больше полагаться на себя.

Гарриману оставалось только откланяться. Сталин сказал, что принял его не только как посла США, но и как друга. «И так будет всегда». Гарриман пишет в Вашингтон 13 ноября, что русских обижает американская тактика «свершившихся фактов. Япония на протяжении двух поколений была постоянной угрозой русской безопасности на Дальнем Востоке и Советы желают обезопасить себя от этой угрозы… Сталин сделал для меня абсолютно ясным. Что вопрос Японии для него связан с вопросом Румынии и Болгарии. Он не сделает и шага на Балканах, если его позиция не будет учтена в Японии». Гарриман предсказал, что, если советские пожелания не будут учитываться, «советское правительство пойдет по пути односторонних действий ради надежной защиты интересов своей безопасности».

Посол Гарриман думал об окончании своей дипломатической миссии в Москве и о человеке, которому здесь принадлежала такая огромная власть. «Я видел его исключительный ум, фантастическое владение деталями, его проницательность и удивительную человеческую чувствительность, которую он способен был показать — по крайней мере, в военные годы. Я нашел его лучше информированным, чем Рузвельт, большим реалистом чем Черчилль, в определенном смысле он был самым эффективным из военных лидеров. В то же время, он был, конечно, кровавым тираном. Я должен признаться, что для меня Сталин самым противоречивым и не поддающимся анализу человеком, из всех, кого я знал — и пусть окончательное суждение сделает история».