Глава пятая. Как становились дипломатами

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава пятая. Как становились дипломатами

К делам иностранным служителей коллегии иметь верных и добрых, чтобы не было дыряво, и в том крепко смотреть…

Пётр I

Отбор лиц, поступавших на дипломатическую службу, в целом был весьма строгим и тщательным во всех отношениях. Оно и понятно: дипломатия является средоточием внешнеполитических секретов государства, и допускать к ним, как писал царь Пётр, нужно людей надёжных, верных и добрых.

Тем не менее чётких правил отбора и приёма юношей в дипломатическое ведомство долгое время не было. Во всём господствовали случай, субъективное мнение и высочайшее повеление государя — лишь бы «не было дыряво». Субъективность процесса подбора кадров усугублялась ещё и тем обстоятельством, что внешнеполитический аппарат Российской империи был невелик, и ежегодный набор новых людей в Министерство иностранных дел в середине XIX века не превышал двадцати человек. В таких условиях было трудно придерживаться каких-либо правил, и большинство дипломатов в первой половине века набирали из военных. В царствование Николая II военные по-прежнему составляли большой процент — 20 процентов вновь поступавших на службу в МИД. Конечно, они не представляли собой идеальный контингент, но других источников пополнения дипломатических кадров в России тогда просто не было.

Поэт П. А. Вяземский, давая портрет генерала А. Ф. Орлова, ставшего потом дипломатом, писал: «Орлов никогда не готовился к дипломатической деятельности. Поприще его было военная и придворная служба… Конечно, не явил он в себе ни Талейрана, ни Меттерниха, ни Нессельроде, но светлый и сметливый ум его, тонкость и уловчивость, сродные русской натуре и как-то дружно сливающиеся с каким-то простосердечием, впрочем, не поддающимся обману, заменяли ему предания и опытность дипломатической подготовки…»

В 1802 году родились амбициозные планы учредить при Министерстве иностранных дел дипломатическое училище, но, как всегда, у казны не хватило средств, да не было и нужных квалифицированных преподавателей. Ограничились тем, что при Коллегии иностранных дел всё-таки создали Переводческое отделение, в котором с десяток молодых дипломатов обучалось восточным и европейским языкам. Для совершенствования языковых и других специальных знаний студенты отправлялись на стажировку в другие страны, прежде всего в Константинополь, где при русской миссии было училище на девять мест для изучения турецкого, греческого, арабского, итальянского и французского языков. Четыре стажёра проходили обучение китайскому и маньчжурскому языкам при Российской духовной миссии в Пекине. Позже это Переводческое отделение развилось и переросло в уже упомянутое нами Учебное отделение Азиатского департамента.

При Александре I на дипломатическую службу стали поступать из стен Царскосельского лицея, который открылся лишь в 1811 году. Первым директором лицея стал чиновник Коллегии иностранных дел Василий Фёдорович Малиновский — умный и прогрессивно мыслящий человек, автор чрезвычайно смелых сочинений: трактата «Рассуждение о войне и мире» и записки «О освобождении рабов». Думается, его назначение на этот пост не явилось случайностью: руководство КИД было заинтересовано в том, чтобы знающий человек мог непосредственно наблюдать за воспитанием и подготовкой учащихся лицея. С выпускниками лицея, которые должны были пойти по дипломатической линии, специально занимался и второй директор лицея Егор Антонович Энгельгардт. Он заказывал им из Коллегии иностранных дел дипломатические документы, и лицеисты на конкретном материале знакомились с азами дипломатии. Среди этих лицеистов были Саша Горчаков, Саша Пушкин и Вилли Кюхельбекер, будущие сотрудники дипломатического ведомства.

Да, мало кому известно, что лицейский товарищ Пушкина Вильгельм Карлович Кюхельбекер после окончания лицея тоже был определён в дипломатическое ведомство. Согласно формулярному списку Департамента личного состава и хозяйственных дел за 1820 год, Кюхельбекер, из дворян, от роду 24 лет, «Высочайшим Именным Указом определён из Императорскаго Царскосельскаго Лицея в Коллегию Иностранных дел титулярным советником, 1817 года июня 13-го». Впрочем, «Кюхля» задержался в системе КИД не надолго и уже 20 августа 1820 года подал прошение об увольнении. Менее чем через три месяца его просьба была удовлетворена: «По представлению Коллегии уволен Правительствующим Сенатом вовсе со службы с чином коллежскаго асессора, того же (1820. — Б. Г.) года, ноября 11». «Кюхля» был первым, но не последним русским поэтом, не прижившимся на дипломатической службе. Правда, у каждого из них на этот счёт были свои причины. (Что касается Кюхельбекера, мы о них скажем ниже.)

Большинство лицеистов, определённых по дипломатической части, включая вышеупомянутых, были, по меткому выражению С. А. Соболевского, товарища А. С. Пушкина, «архивными юношами»[22]:

Архивны юноши толпою

На Таню чопорно глядят

И про неё между собою

Неблагосклонно говорят

(Евгений Онегин. 7, XLIX)

Поводом для этого прозвища послужил тот факт, что чуть ли не все молодые начинающие дипломаты, включая А. С. Пушкина, В. К. Кюхельбекера и С. А. Соболевского, поначалу определялись набираться опыта в Главные архивы Коллегии иностранных дел в Петербурге и Москве. Правда, ни знаменитый наш поэт, ни его товарищи «Кюхля» и Соболевский дипломатической карьеры не сделали — она показалась им слишком пресной и скучной.

«Архивным юношей» был ещё один москвич и ещё один Александр Сергеевич — Грибоедов, у которого, по-видимому, к несчастью, эта карьера задалась. Отцы двух лицеистов — Фёдора Фёдоровича Матюшкина (1799–1882) и Михаила Лукьяновича Яковлева (1798–1868) были дипломатами: первый был советником русской миссии в Штутгарте, а второй служил в Московском государственном архиве. Маленький Федя Матюшкин родился в неурочное время: отец его был занят отслеживанием Итальянского и Швейцарского походов А. В. Суворова, в Штутгарте не оказалось православного священника, и новорожденного пришлось крестить в лютеранской церкви. Отец будущего адмирала Ф. Ф. Матюшкина скончался потом в Германии, а его мать Анна Богдановна, испытывавшая большие материальные трудности, с трудом выбралась на родину и определила его в Царскосельский лицей.

Потом идея о специальном дипломатическом училище будет забыта, поскольку возобладала точка зрения, что дипломатия — это искусство, государству нужны были люди талантливые, в то время как любое училище может подготовить для него лишь ремесленников. Вот и вышло, что Царскосельский лицей, над которым изначально витал дух дипломатии, стал основным поставщиком кадров для Министерства иностранных дел России и в последующие годы. Но если во времена Пушкина назначение по дипломатической линии не рассматривалось как слишком престижное, то постепенно это положение менялось, и выпускники лицея потянулись на Певческий Мост. Многие русские дипломаты, вслед за Горчаковым, получили своё базисное образование в Царском Селе, в частности, почти все его преемники на министерском посту: Н. К. Гирс, А. Б. Лобанов-Ростовский, А. П. Извольский и С. Д. Сазонов.

К подготовке кадров для работы в странах Востока был применён иной, более профессиональный, подход. В отношении их идея специального училища всё-таки осуществилась: в 1823 году при Азиатском департаменте, как мы уже не единожды упоминали, было открыто специальное Учебное отделение восточных языков, на котором молодые дипломаты, помимо восточных, изучали и европейские языки, а также историю и географию азиатских стран, мусульманское и международное право, нумизматику. Срок обучения в отделении потом был доведен до трёх лет. Основным поставщиком кадров для отделения стали факультет восточных языков Петербургского университета, Лазаревский институт восточных языков в Москве и Казанский университет. За период до 1908 года через Учебное отделение восточных языков прошли около 220 специалистов. А специалисты получались высококлассные.

Выпускники Александровского лицея в среднем составляли примерно 10 процентов сотрудников Министерства иностранных дел, так что большинство дипломатов приходили из других российских университетов, юридических и военных училищ, из Пажеского корпуса и из других министерств и ведомств. Известный мемуарист и бытописатель Ф. Ф. Вигель (1786–1856) в 15-летнем возрасте тоже попал в Московский архив Коллегии иностранных дел, где встретился с хромым Н. И. Тургеневым (1789–1871), выпускником Московского университета. Вигелю не удалось удержаться в системе внешнеполитического ведомства из-за недостатка образования.

Особое внимание уделялось институту драгоманов — переводчиков восточных языков, посвятивших свою жизнь изучению лишь одной страны, её языка, культуры, истории, традиций, нравов и обычаев. Драгоманам предоставлялась возможность поступать в систему Министерства иностранных дел без испытательных экзаменов, их особенно не хватало в консульствах, где надобность во французском языке, языке дипломатии, в общении с местным населением практически отсутствовала. Поэтому наряду со званием драгомана они получали ранг секретарей консульств. Позже, если они претендовали на занятие дипломатических должностей или на руководство консульским учреждением, то должны были сдать квалификационные экзамены на общих основаниях.

Говоря о том, что костяк дипломатических кадров составляли дворяне, не нужно забывать, что последние являлись тогда самым образованным сословием России, и на них опиралась вся система государственного управления империей. Других кадров у царя не было, так что вполне естественно, что и во внешнеполитической области он опирался на слой «служилых» людей. Но дворяне, составлявшие в середине XIX века всего 1,6 процента населения страны, не смогли полностью удовлетворить спроса Министерства иностранных дел на нужные кадры, так что в МИД постоянно существовал «кадровый» голод. Ещё вице-канцлер А. И. Остерман (1686–1747) жаловался на нехватку людей «из знатных и честных домов, доброго житья», а при А. М. Горчакове она лишь увеличилась. В 1873 году Департамент личного состава и хозяйственных дел сетовал на то, что «…образованные молодые люди уже не с прежней готовностью поступают на службу в министерство», и объяснял это «…невыгодностью дипломатической и консульской карьеры, в которой при недостаточности материального обеспечения повышения совершаются крайне медленно… Ещё не так давно обаяние чужих краёв было у нас так сильно, что перспектива служить при миссии или консульстве, хотя бы и без жалования, привлекала в министерство цвет образованной молодёжи». Теперь же, когда заграница стала общедоступной, профессия дипломата утратила свою притягательную силу.

И тогда кадровая служба Министерства иностранных дел, естественно, обратила свои взоры на другие, помимо дворянства, социальные слои населения. В МИД стали приглашать сыновей купцов, мелких чиновников и вообще разночинцев, а в XX веке — даже крестьян. Д. А. Абрикосов, выходец из старинной московской купеческой семьи, вспоминал, как он, мелкий служащий Московского архива Министерства иностранных дел, пытался выйти на дипломатическую «тропу». Он часто обедал у князя П. А. Голицына, директора архива, и тот удивлялся желанию молодого купчика стать дипломатом. Абрикосов терпеливо объяснял ему, что времена меняются, что и купцы теперь стали образованными и «учёными», и это, в конце концов, убедило князя, и он даже стал «натаскивать» Абрикосова в некоторых «дипломатических премудростях».

Купеческая и разночинная прослойка в министерстве к концу описываемого нами периода была достаточно представительной. Накануне революции посланником в Лиссабоне был П. С. Боткин, выходец из семьи известного врача. Трудился в Министерстве иностранных дел и его племянник С. Д. Боткин, а секретарь миссии в Рио-де-Жанейро Андреев и уже упоминавшийся нами Абрикосов, второй секретарь в Токио, тоже происходили из купцов. Так что если в начале XIX столетия дворяне составляли 80 процентов дипломатических кадров, то к началу XX их доля уменьшилась до 65 процентов[23]. Тенденция к уменьшению дворянской прослойки быстро прогрессировала, так что уже в 1911–1915 годах из поступивших в МИД 205 человек титулованных дворян было всего 9, в то время как крестьян — 23 человека! В 1915 году выходцы из крестьян составили 11,2 процента дипломатического состава. Как вспоминал И. Я. Коростовец, «плебеев», однако, «держали в рамках», в частности, их посылали работать куда-нибудь в восточные консульства, в то время как титулованных особ старались пристроить в какую-нибудь европейскую столицу. Как бы то ни было, а кадровая демократизация Министерства иностранных дел шла в ногу со временем.

На государственную и на дипломатическую службу во все времена активно брали иностранцев — как европейцев, так и азиатов, обладавших необходимыми языковыми и страноведческими знаниями, а также навыками общения с туземным населением и властями. Ещё при Петре I русская дипломатическая служба получила интернациональное «обличье», и с тех пор процент иностранцев на дипломатической службе царской России только повышался: если в царствование Николая I лица нерусского происхождения среди дипломатических сотрудников составляли 68 процентов, то при Николае II — 81 процент.

Единые правила приёма служащих в Министерство иностранных дел были введены при А. М. Горчакове. Александр Михайлович стал тем министром, который ввёл для кандидатов в дипломаты испытательные экзамены, создав тем самым фильтр для богатеньких «недорослей» и дав шанс попробовать дипломатическую карьеру всем желающим[24]. Больше внимания при этом стало обращаться на качество подбираемых кадров и правильную организацию их работы. При приёме новых сотрудников смотрели, конечно, в первую очередь на происхождение, возраст и знания, в то время как вероисповедание и национальность кандидата играли роль второстепенную.

Как для всех гражданских служащих империи, кандидат для работы в Министерстве иностранных дел не должен был быть моложе 16 лет, но верхней возрастной границы, как ни странно, установлено не было.

Существовало два принципа отбора:

а) по праву происхождения (дворяне потомственные, личные и прочие, дети чиновников и офицеров, дети финляндских чиновников не из дворян, дети русских священников и дьяконов, дети купцов 1-й гильдии и дети канцелярских служащих, учёных и художников);

б) по праву воспитания, то есть полученного образования.

Как мы видим, требования эти вряд ли можно было назвать ограничительными — наоборот, дорога в дипломатию открывалась представителям самых разных социальных слоев. Во-вторых, а может быть, и во-первых, ценились знания. Так, в 1897–1898 годах без гимназического образования был взят лишь один человек, а количество лиц с высшим образованием приближалось к 60 процентам.

Вот выдержка из инструкции о правилах приёма на работу в МВД, разработанные при А. М. Горчакове:

«1. Всякий без исключения поступающий на службу по какой бы то ни было отрасли обязан подвергнуться предварительному испытанию своих способностей… Испытание должно производиться при двух ассистентах начальником той части, куда желает поступить определяющийся.

2. Засим всякий желающий поступить прямо на какую-либо должность дипломатическую… сверх вышеозначенного общего испытания обязан пройти ещё через другое… Испытание сие будет производиться по нижеследующей программе:

Испытание познаний. В круг сего испытания входят: 1) по части языков — знание языков русскаго и французскаго; знание латинского, немецкого и английского языков не обязательно, но умение говорить и писать на них, равно на польском… будет давать усугубленное право на определение к должностям; 2) по части наук: а) общие сведения по дипломатическим наукам… в особенности по правам международному и морскому; б) история мирных и других договоров, в которых участвовала Россия со времён Екатерины II; в) главные начала политической экономии и г) всеобщая статистика.

Испытание способностей: а) по внимательном прочтении данного ему дела представить письменное из него извлечение и словесно изложить понятия свои по оному; б) по предложенному предмету составить на русском и французском языках редакцию, из которой можно было бы удостовериться, в какой степени испытываемый чиновник усвоил себе этот предмет и изложил свои мысли и убеждения правильно и ясно…

… 4. Испытание на определение к дипломатической должности производится в присутствии членов Совета Министерства иностранных дел, особо назначаемых на сей конец лиц, числом не менее трёх».

Эти двухступенчатые правила, распространяемые на всех лиц, — и на новичков, кто поступал на работу в министерство на общих основаниях, и на тех, кто желал занимать дипломатические должности, включая и тех, кто уже ранее трудился в системе МВД на технических должностях, будут работать до конца царского ведомства иностранных дел. В них только время от времени будут вносить некоторые непринципиальные дополнения и изменения. Например, предварительный экзамен, дающий право поступать на работу в министерство (см. п. 1), со временем становился всё более серьёзным, в то время как к экзамену на дипломатическую должность допускались лишь лица, прошедшие солидную стажировку и учёбу в центральном аппарате и за границей.

Какие вопросы задавались на экзаменах будущим дипломатам? К примеру, кандидата Е. Э. Шелькинга, поступавшего в Министерство иностранных дел в апреле 1883 года, попросили рассказать о русско-турецких трактатах во времена Екатерины II, из международного права — о порядке выдачи преступников, о доктрине Монро и условиях юридической силы международных договоров, по статистике — об экономическом и торговом значении морских портов Китая, а из политэкономии — о денежных знаках и причинах, влияющих на ценность бумажных денег. К. Д. Набокова, дядю известного писателя, поступавшего в МВД в 1897 году, спрашивали о Вестфальском трактате 1783 года и договорах России с Японией, о правилах расторжения брака, об экономической характеристике Кавказа, взаимном страховании, подоходном налоге и так называемых натуральных повинностях.

Как видим, требования к знаниям были достаточно серьёзными и высокими.

В последние годы существования царского Министерства иностранных дел «испытания для лиц, желающих служить по дипломатической части» (то есть для зачисления в кадры МИД; не путать с приёмными экзаменами, которые давали лишь возможность на правах «вольноопределяющихся» быть причисленными к тому или иному департаменту министерства), проводились дважды в год, в последнюю пятницу ноября и первую пятницу мая (в 14.00). Председатель экзаменационной комиссии — как правило, товарищ министра — заблаговременно извещал членов комиссии об этом дне и рассылал им списки экзаменующихся примерно на 20–22 человека с указанием предмета испытаний и краткой справки на кандидата (возраст, место работы, образование, вероисповедание, владение языками). Знания оценивались по пятибалльной системе.

Кандидатами были в основном технические сотрудники различных отделов и департаментов министерства, некоторые из которых (драгоманы и переводчики) поработали за границей и экзаменовались главным образом по истории трактатов и международному праву. На экземпляре списков образца 1913 года, хранящемся в архиве Министерства иностранных дел и принадлежавшем директору канцелярии МВД барону Маврикию Фабиановичу Шиллингу, против некоторых фамилий карандашом проставлены оценки и помечены лица, показавшие слабые знания по языкам и получившие переэкзаменовку. Переэкзаменовка назначалась, если кандидат получал два балла.

Что касается владения иностранными языками, то к чести дореволюционного образования следует отнести тот факт, что большинство выпускников высших учебных заведений и даже гимназий владели французским или ещё каким-нибудь европейским языком. В обнаруженных автором списках кандидатов 1913 года почти все экзаменующиеся знали по три языка. Так что внутри Министерства иностранных дел России никогда не было нужды в громоздкой переводческой службе, которая возникла лишь после 1917 года для обслуживания советских чиновников, не владевших «ихними» языками.

При изучении личных дел (формулярных списков) дипломатов обращает на себя внимание присутствие в их рядах значительного количества людей с немецкими фамилиями. Это остзейские (прибалтийские) немцы, которые, кстати, «заполняли ниши» не только в Министерстве иностранных дел, но и в армии, на флоте и вообще в государственном аппарате царской России. На 1 февраля 1917 года из 636 чиновников, состоявших на службе в МВД, 105 человек были остзейцы. Как бы недоверчиво и даже пренебрежительно (вспомним К. Станюковича) к ним ни относились, как бы современники ни ворчали на «засилье немцев» в государственном аппарате России, без остзейцев государству было никак не обойтись. Да и следует признать, что они являлись верными слугами царя и отечества, людьми, воспитанными в европейской культуре, а значит, более всего подходящими к дипломатической службе.

Умный и образованный князь Л. В. Урусов так писал о прибалтийских немцах: «Прибалтийские немцы заняли слишком удобную позицию, чтобы их можно было оттуда выбить — они верноподданные, и в этом их сила. Правда, за троном они не видят России… Но этот… недостаток их не всем виден и наименее виден власть имущим, которые ценят и воспитание на заграничный манер, и аристократизм… баронов, и их преданность царю».

Подчеркнём: ворчание — ворчанием, но никакого антагонизма на национальной, религиозной или социальной почве среди чиновников министерства никогда не было. Люди делали своё дело и по отношению к коллегам вели себя «коллегиально».

Засилье «немцев» в государственном аппарате вообще и в системе дипломатической службы в частности — тема старая и довольно избитая. С ним начали бороться довольно рано — уже при Елизавете Петровне, но каждый раз результаты этой борьбы оказывались ничтожными, а количество нерусского элемента среди высших чиновников только увеличивалось. Воронцов — родственник канцлера А. С. Воронцова, граф Семён Романович (1744–1832), тоже дипломат, попытался было положить конец «ненормальному порядку, несогласному с пользами и посягающему на самую безопасность государства», и 30 октября/11 ноября 1802 года подал государю соответствующего содержания записку. В ней граф давал волю своему возмущению, что не было ни одной нации или религии в Европе, которая не была бы представлена в российском дипломатическом ведомстве. «Из него не исключено никакое звание или происхождение, — цитирует его записку историк С. С. Татищев. — Есть там сыновья пасторов… курьеров, портных, лавочников, фельдшеров, лакеев и, что всего прискорбнее… что многие из этих господ, успев лет тридцать назад овладеть управлением канцелярией, постоянно старались устранять русских и вводить лиц одного с собою сорта…»

Понимая, что русских к дипломатии нужно было специально готовить, граф С. Р. Воронцов предлагал учредить в России специальное дипломатическое училище. Проект его, однако, осуществлён не был, пишет Татищев, потому что скоро канцлер А. С. Воронцов был заменен императором на поляка Адама Чарторыйского, и проводить в жизнь идеи графа Семёна Романовича Воронцова стало некому. В период с Тильзитского мира 1807 года до начала Отечественной войны 1812 года, пишет Татищев, широко распахнулись двери нашего «Посольского приказа» для инородцев: «В русскую службу вступали, не имея ни малейшего понятия о России и, разумеется, не давая себе труда хотя бы поверхностно ознакомиться с русским языком…» Дипломатическую службу, возмущается историк, возглавил немец-католик Нессельроде, уроженец Вестфалии, который прежде служил Австрии, курфюрсту-палатину, Голландской республике, королям Франции и Пруссии. Он родился от матери-еврейки на борту английского фрегата посреди лиссабонского рейда, окрещён по англиканскому обряду, а воспитание получил в британской гимназии. Разумеется, он не говорил по-русски и был, по свидетельству современников, воплощённой бездарностью. Он на 30 лет приковал российскую дипломатию к колеснице австрийского канцлера Меттерниха и подчинил интересы России интересам Австрии и Пруссии.

Татищев утверждает, что неудачи России в Крымской войне 1853–1856 годов — это очевидный результат русской дипломатии, «творимой графом Нессельроде и лицами одного с ним сорта». Разделяя эту точку зрения учёного, добавим только, что в таком развитии событий виноват был и сам Николай I, который, вместо того чтобы плотно заняться российскими проблемами, вслед за своим братом взял на себя неблагодарную роль спасителя Европы и был коварно предан облагодетельствованными им партнёрами по Священному союзу. Его сын Александр II поймёт эту ошибку, но будет уже поздно.

Однако мы не станем слишком глубоко углубляться в политику, а постараемся придерживаться избранной нами темы — повседневной жизни царских дипломатов. Подводя итог всем вышеприведённым рассуждениям, выскажем свою точку зрения на этот вопрос: несмотря на определённые издержки в работе иностранцев в системе МИД, польза от их привлечения туда была несомненной. К тому же других кадров под рукой у министров иностранных дел не было.

Как бы ни были хороши правила приёма сотрудников на службу в МИД, без «руки», без «знакомства» и протекции попасть в поле зрения внешнеполитического ведомства было не так-то просто даже дворянину. Рекомендация, поручительство «нужного человека» всегда были чрезвычайно важны для проникновения в любое закрытое сообщество и в данном случае совершенно оправданы и необходимы.

П. С. Боткин, критикуя систему подбора кадров в Министерстве иностранных дел, пишет, что злые языки называли реформу Горчакова изобретением для людей с «домашним образованием», то есть рассматривали её как лазейку для молодых аристократов — баловней судьбы, никогда и нигде не учившихся или учившихся весьма посредственно. Приёмные и квалификационные экзамены сами по себе были несложными (что подтверждает также и К. Д. Набоков), но коварными, утверждает он. Коварство заключалось в том, что торжественная обстановка, в которой проводились экзамены, и суровые строгие лица членов ареопага, то есть приёмной комиссии во главе с товарищем министра, были всего лишь театром, рассчитанным на простаков. Всё заранее было расписано и решено: кого — завалить, а кого — пропустить. Возможно, это крайняя точка зрения, но известная правота за ней тоже была.

«Грешили» протекционизмом все, в том числе сами министры, призванные соблюдать порядок и дисциплину. Так, Извольский, всегда державший «нос по ветру» по части полезных связей, попросил своего товарища К. Н. Губастова, председательствовавшего в экзаменационной комиссии, оказать «внимание» некоему Струве. К несчастью, именно этот Струве продемонстрировал на экзаменах самые слабые знания и стал единственным из 25 кандидатов, который с треском провалился. Оказывать протекцию такому кандидату было просто стыдно и неудобно. По всей видимости, сильно заангажированный Извольский, узнав о провале протеже, сделал выговор Губастову в такой грубой форме, что тот подал в отставку, пожертвовав многолетней дипломатической карьерой.

Великий князь Александр Михайлович как-то обратился к министру В. Н. Ламздорфу с просьбой посодействовать в назначении некоего Сакса на консульскую должность в Геную или Неаполь. Приводим дословный ответ министра просителю:

«Получив рескрипт Вашего Императорского Высочества, почитаю долгом почтительно доложить, что, когда откроется вакансия в Неаполе, Генуе или ином консульстве, туда будет назначен тот из членов вверенного мне ведомства, кто на основании всесторонней, тщательной проверки окажется по своим заслугам, старшинству и способностям имеющим на то всего более прав. Не имею скрыть, что ввиду поддержания дисциплины и искоренения всяких домогательств в протекции мною строго воспрещено служащим по Министерству иностранных дел ходатайствовать о том или ином назначении и заручаться высоким покровительством, которому они большей частью обязаны счастливому случаю, тогда как у самых достойных нет никакой поддержки, кроме личного, непрестанного, чуждого всякой рекламы труда».

Вот вам мягкий и слабохарактерный Ламздорф — какой урок он преподал ближайшему родственнику императора!

В 1910 году некто Ризнич, выпускник Николаевского кавалерийского училища, показавший на вступительных экзаменах слабые знания, был, тем не менее, признан выдержавшим экзамен. Категорически не согласный с этим барон М. А. Таубе, член экзаменационной комиссии, подал на имя С. Д. Сазонова протест, и Ризничу была назначена переэкзаменовка. Царские чиновники всё-таки старались соблюдать приличия.

Но поставить заслон на пути протекционизму в России было всегда трудно. Люди продолжали приходить по «проторенной дороге» как ни в чём не бывало. Некий А. Д. Калмыков, сын высокопоставленного судебного деятеля, устроился в Министерство иностранных дел по рекомендательному письму некоей «титулованной особы». Императорский посол в Вене Н. Н. Шебеко перешёл с военно-гвардейской службы на дипломатическую по рекомендации министра А. Б. Лобанова-Ростовского.

Пётр Сергеевич Боткин[25], не лишённый дара литератора, свою первую попытку поступления на дипломатическую службу описывает в самых ярких красках, в выражениях, полных сарказма. Он наивно полагал, что каждый молодой человек, закончивший высшее учебное заведение и более-менее подготовленный к внешнеполитической работе, имеет все права для того, чтобы стать дипломатом. «Не тут-то было!» — восклицает он в своих «живописных» мемуарах. Диплом об окончании высшего учебного заведения никому не был нужен, а дорога в МИД была открыта лишь для выпускников Александровского лицея: «Для остальных никаких определённых правил не имеется. При этом в министерство поступали "недоросли", не окончившие, а то и не начинавшие никакого учебного заведения».

Молодого Боткина принял сам Н. К. Гирс.

— У меня нет свободных стульев, — сказал министр, — очень сожалею. Приходите осенью…

И любовно вытолкал просителя за дверь.

Боткин пришёл на Певческий Мост следующей осенью и по выражению на восковых лицах чиновников, встретивших его, понял, что его там не ждали. Он прочёл в них недоумение: «Что ты к нам пристаёшь? Мы сказали тебе "осенью", чтобы от тебя отделаться, а ты, наивный глупец, вообразил, что мы тебя и на самом деле поджидаем!»

Но Боткин был настойчив, ссылками на недостачу стульев уже не отделаться, и его приняли — разумеется, пока вольноопределяющимся сверхштатником. Потом, конечно, допустили и к экзаменам на дипломатическое звание и ранг. После экзамена, как полагается, выпустили приказ, и Боткин, облекшись в новенький вицмундир, пошёл наносить визиты вежливости начальству. «Каждый говорил мне приблизительно одно и то же, — пишет он в своих мемуарах, — "очень рад", "садитесь", а затем через две минуты вставал и отпускал меня». Создавалось впечатление, что начальники отбывали скучную повинность. Только один из сановников поинтересовался, хороший ли у новичка почерк. «В первую минуту я подумал, что сановник шутит, но восковая физиономия его не дрогнула. Он смотрел на меня совершенно серьёзно своими оловянными глазами.

— Разборчивый почерк, ваше превосходительство, — ответил я, сохраняя тот же серьёзно-деловой вид».

Вот ещё один пример того, как молодые люди становились дипломатами спустя 80 лет после открытия Царскосельского лицея. Главный герой нашего повествования Ю. Я. Соловьёв[26], до сей поры остававшийся по воле автора в тени, окончив гимназию, перешёл в Александровский (бывший Царскосельский) лицей, который наряду с Училищем правоведения широко открывал выпускникам двери для поступления на дипломатическую службу, и после окончания лицея был распределён или, как тогда говорили, зачислен по Министерству иностранных дел. Причисленные к МИД начинающие дипломаты, своеобразные вольноопределяющиеся по дипломатическому ведомству, первое время служили безвозмездно, то есть бесплатно, без всякого жалованья и никакой должности не имели. Лишь некоторые молодые сотрудники МИД, например, окончившие лицей с золотой медалью, получали жалованье в размере 18 рублей в месяц. С таким жалованьем служебную карьеру могли продолжать лишь дети состоятельных родителей.

«Отгуляв» летний отпуск, Соловьёв в сентябре 1893 года приступил к работе. Он не обладал связями, которые могли бы облегчить ему первые шаги на новом поприще, но помогла лицейская золотая медаль. Как и первым выпускникам-лицеистам 70 лет тому назад, новичку предстояло подышать архивной пылью, и первый человек, с которым Соловьёву пришлось иметь дело в недрах внешнеполитического ведомства, был многолетний директор архива МИД России барон Ф. Д. Стюарт (1838–1902), отец двух товарищей Соловьёва по учёбе. Он-то и взял на себя — по всей видимости, по указанию начальства — обязанность наставника и представил молодого сотрудника начальствующему составу министерства.

Кстати, своих сыновей Стюарт по иностранному ведомству не пустил и перед поступлением в МИД Соловьёва тоже всячески отговаривал его от этой «вредной» затеи. Стюарт нарисовал ему мрачную картину предстоящей службы, приведя примеры того, как молодые люди надолго застревали в каких-нибудь захолустных столицах отдалённых от отечества стран и, не сделав никакой карьеры, не могли выбраться оттуда домой. Сам Стюарт дальше должности генерального консула в Бухаресте по служебной лестнице не продвинулся (А. Половцов называет его круглым невежей). В качестве примера Стюарт привёл Соловьёву почему-то карьеру барона Романа Романовича Розена, к тому времени уже поверенного в делах России в Мексике, а потом — вполне успешного и способного посланника в Белграде, Мюнхене, Афинах, Токио и посла в Вашингтоне, помогавшего С. Ю. Витте заключать с Японией мир в Портсмуте.

«Страшилки» Стюарта на выбор Соловьёва, однако, не повлияли — юноша имел вполне оформившееся желание послужить отечеству именно по иностранной части. Но «старому волку» был благодарен за то, что тот рассеял некоторые иллюзии о лёгкости дипломатической карьеры и внушил ему трезвый взгляд на будущую профессию.

Между тем переход профессии дипломата от отцов к сыновьям был широко распространён в системе Министерства иностранных дел. На Певческом Мосту работали настоящие семейные династии. А. И. Кузнецов приводит яркий пример такой семейственности в роду Хрептовичей-Бутеневых. А. П. Бутенев, происходивший от молдавского дворянина Николая Спафарьева (XVII век), поступившего на службу в Посольский приказ, в 1802 году стал служить в Министерстве иностранных дел и дважды возглавлял русскую миссию в Константинополе (1831–1843 и 1856–1859). Его сын граф М. А. Хрептович-Бутенев (1844–1897) закончил свою карьеру посланником в Мюнхене. Семейными узами Хрептовичи-Бутеневы были связаны с К. В. Нессельроде и с князем Г. Н. Трубецким. М. К. Ону, начавший службу в МВД драгоманом и закончивший в 1901 году свою карьеру посланником в Афинах, находился также в родстве с Хрептовичами-Бутеневыми — он в своё время женился на дочери барона А. Г. Жомини, ближайшего помощника А. М. Горчакова. Все три сына М. К. Ону также служили в Министерстве иностранных дел: один был поверенным в делах в Берне, другой — генконсулом в Лондоне, а третий — советником посольства в Вашингтоне.

…Архивное дело в России было тогда, мягко говоря, не на надлежащем уровне, и петербургская часть архива МВД России (в Москве были отделение министерства и свой Главный архив) находилась в жалком состоянии. Ф. Н. Стюарт большого интереса и рвения к своей работе не проявлял, и архив представлял собой склад документов или похоронное бюро для ненужных бумаг. Главный архивист называл себя «кучером погребальной колесницы», которому было совершенно безразлично, чей труп он вёз на кладбище и где он будет похоронен. Архивное дело в Министерстве иностранных дел России ожило лишь при преемнике Стюарта — Горяинове, проявившем научный интерес к «кладбищу документов» и написавшем целый ряд исторических монографий.

«Архивный юноша» Соловьёв должен был представиться начальству, в том числе и самому высокому. Обход начальников он начал с управляющего министерством Н. П. Шишкина — так тогда называли временно исполнявших обязанности глав министерств и официально не утверждённых государем в должности министров. Встреча с Шишкиным сильно разочаровала новичка, но это было лишь первым его разочарованием в стенах министерства. Соловьёв представлял себе главу Министерства иностранных дел блестящим дипломатом, а перед ним предстал пожилой господин в потёртом форменном вицмундире, скорее похожий на старого курьера или швейцара, а вовсе не на лицо, возглавлявшее иностранное ведомство самой крупной в мире державы. Возможно, что такое «смазанное» впечатление от беседы с Шишкиным вышло из-за того неопределённого состояния, в котором, как помнит читатель, тот по ошибке Николая II пребывал ввиду своего увольнения с поста управляющего.

Впрочем, благодаря любезному посредничеству Стюарта молодому сотруднику был оказан благосклонный приём, и ему было приказано «причислиться» к Азиатскому департаменту МИД. При этом было сказано, что в случае необходимости отбывать воинскую повинность он должен будет числиться по министерству. Таким образом, Соловьёв узнал, что служба в Министерстве иностранных дел не освобождала его от службы в армии!

От Шишкина Стюарт повёл Соловьева к директору Азиатского департамента Дмитрию Алексеевичу Капнисту (1837–1904), по характеристике многих знавших его коллег, ленивому и недалёкому человеку, желавшему делать карьеру за счёт труда других. По тогдашним традициям, глава Азиатского департамента на рабочем месте показывался весьма редко: после представления начальнику Соловьёв видел его в своей жизни ещё один раз, уже после своего назначения на работу за границу.

Брат Д. А. Капниста, Пётр Алексеевич Капнист (1840–1904), посол в Гааге (1884–1891), пользовался более благосклонной репутацией. Впрочем, один злой язык[27] никакой разницы между братьями не видел и говорил: «Меня все уверяли, что Капнисты — малороссы, но я этому не верю, потому что малороссы прикидываются обыкновенно дураками, а они прикидываются умными людьми».

Первые впечатления Соловьёва от иностранного ведомства подтверждаются другими дипломатами, оставившими свои воспоминания. «Их (молодых. — Б. Г.) было слишком много, и им не хватало работы, — вспоминал тот же Абрикосов. — Никто не обращал на них внимания; их отправляли в малозначительный департамент, где они исполняли обязанности мелких клерков». В основном они занимались перепиской документов — первая пишущая машинка появилась внутри здания Министерства иностранных дел лишь в 1898 году! Не удивительно, что молодые дипломаты, впервые выехавшие за границу, имели лишь поверхностное представление о своих служебных обязанностях. Но зато за границей учёбе молодых дипломатов в большинстве посольств, миссий и консульств уделялось самое пристальное внимание.

Через Учебное отделение восточных языков Азиатского (1-го) департамента в последние годы его существования в МИД поступало, в зависимости от потребности, не более десятка человек в год. При этом китаисты принимались довольно легко, практически гарантированно, в то время как с арабистами, в число которых входили знатоки персидского и турецкого языков, дело было сложнее. Спрос на них почему-то был мал, и обычно брали по два человека в штат и одного — вне штата. Как мы уже говорили выше, контингент желающих стать дипломатами здесь составляли люди, не принадлежавшие к дипломатической или придворно-военной касте, не имевшие в министерстве «руки», обычно по рекомендации выпускавших их Петербургского университета или Лазаревского института, а позднее — и Владивостокского восточного института.

В 1900 году — и, по всей видимости, до конца своего существования — Учебное отделение восточных языков располагалось на Большой Морской улице, 20. Слушатели отделения получали в этом же доме комнату с отоплением и освещением и стипендию в размере 33 рублей 33 копеек. Мы специально подчёркиваем это коммунальное удобство: хотя в дом был подведён газ, и в кухнях и коридорах тускло светили газовые рожки, в комнаты слушателей газ, не говоря уж об электричестве, подведён не был. Каждый из семи-восьми пансионеров получал по несколько фунтов стеариновых свечей в месяц, а кто хотел, тот заводил собственную керосиновую лампу. Меблировка комнат была спартанской, если не убогой, зато в комнатах были высоченные потолки.

По мнению С. В. Чиркина, УОВЯ для лиц, изучавших восточные языки в упомянутых высших учебных заведениях, было абсолютно лишним. Ничего нового в смысле языковых знаний слушатели там не получали. Оно имело смысл для новичков в этих языках, в основном армейских офицеров (по всей видимости, квартирмейстерской службы Генштаба, то есть разведки), которые по окончании трёхлетних курсов отделения разъезжались кто куда. Поступить в Министерство иностранных дел удавалось лишь очень немногим из них, уволившимся в запас.

Твёрдой программы обучения для гражданских слушателей не было: иногда обучение завершалось за год, а иногда длилось два года. Всем выпускникам Учебного отделения восточных языков выдавался особый серебряный нагрудный знак в виде золотого восходящего солнца под государственным гербом России. При отделении была хорошая библиотека, содержавшая немало редких и ценных рукописей и книг. Слушатели-пансионеры, закончившие восточные отделения университетов, языковой подготовкой практически не занимались и осваивали в основном мусульманское и международное право, и потому УОВЯ получило у них название «лавочки».

Директором отделения в конце XIX — начале XX века был тайный советник Иван Александрович Иванов (1835–1908), по мнению выпускника УОВЯ С. В. Чиркина, «весьма почтенная и добродушная личность, не обременённая, однако, большими заботами, кроме, разве, хозяйственных…». И. А. Иванов имел у слушателей кличку «Генерал Тапы-Тапы», потому что, будучи низенького роста, носил обувь на высоких каблуках и, проходя по коридору, нещадно стучал: «тапы-тапы, тапы-тапы»… Арабский язык и мусульманское право преподавал С. И. Нофаль, персидский язык — Мирза Казембек Абединов, турецкий и новогреческий — К. Г. Вамваки, татарский язык — Ахун Атаулла Баязитов, вице-директор Департамента личного состава и хозяйственных дел М. И. Муромцев — международное право.

Араб Нофаль, по описанию Чиркина, был старый, больной и остроумный человек, относившийся к своим обязанностям спустя рукава. Уроки с ним проходили в болтовне на французском языке и в основном на фривольные темы. Когда занятия неожиданно посещал директор Иванов, все слушатели хватали арабские газеты и вместе с Нофалем усердно имитировали их изучение.

Полной противоположностью Нофалю был грек Вамваки — высокий пожилой человек с седой шевелюрой и крючковатым неправильным носом. Вот он-то не давал слушателям спуска, школил их по всем правилам, задавал домашние задания и строго контролировал их выполнение. Как и Нофаль, он преподавал на французском языке и говорил высоким, доходившим до визга голосом. Директор Иванов, кажется, был женат на родственнице Вамваки, а потому грек пользовался в отделении некоторыми привилегиями.

Перс Абединов был добрым и интересным человеком, к слушателям относился снисходительно и концентрировался в основном на исправлении и улучшении их произношения. Татарин Баязитов и вице-директор Муромцев были почтенными и солидными людьми и добросовестными преподавателями. Было ещё одно должностное лицо — секретарь Учебного отделения восточных языков А. С. Клименко по кличке «Клима», видевший свои обязанности в том, чтобы передавать слушателям нравоучения Иванова. Студенты встречали его шутками, и Клима сразу тушевался и терял серьёзный вид. Он сам был как раз завсегдатаем студенческих гулянок, которые и являлись предметом его нравоучений. Был ещё сторож Павел — мрачный, неряшливый и нерадивый тип, которого слушатели сменили на другого по имени Филипп. Павел получил кличку «Мазуль», что по-арабски означало «отставник».

При наборе слушателей в отделение осенью 1900 года Генерал Тапы-Тапы получил санкцию руководства Министерства иностранных дел на (беспрецедентный случай) проведение вступительного экзамена. Из шести кандидатов испытание выдержали трое, из которых один, Чиркин, должен был быть принят сверхштатником. Последним по результатам оказался некто Матвеев, по общему мнению, совершенный дегенерат, и казалось, что этим всё закончится. Иванов порекомендовал Чиркину подать в МИД формальное прошение о том, чтобы его приняли сверх штата, и тот на крыльях успеха полетел на Певческий Мост.

Там его встретил увешанный медалями курьер Богданов. Чиркин попросил его доложить о себе вице-директору 1-го департамента Н. Г. Гартвигу, ибо тот, в отличие от директора А. К. Базили, имел репутацию доброго и более доступного начальника. К тому же Чиркин предполагал, что его дело было не настолько важным, чтобы обращаться к самому директору. Некоторое время спустя вернулся Богданов и сообщил, что «Его превосходительство просят пожаловать». Николай Генрихович Гартвиг, «тучный человек с простым, открытым, симпатичным лицом, украшенным окладистой рыжеватой бородой», сидя, ответил на поклон визитёра и предложил ему стул. Чиркин изложил суть дела, Гартвиг взял лежавшую перед ним экзаменационную ведомость и сказал, что никаких препятствий к удовлетворению его ходатайства он не видит.

— Ступайте к Иванову, — сказал он, — и передайте ему, что вы можете быть зачислены сверхштатным слушателем Учебного отделения.