Глава восьмая. В стране, где протекают крыши

Глава восьмая. В стране, где протекают крыши

Императору — столицы, барабанщику — снега.

М. И. Цветаева

Если в Афинах дипломату пришлось немного помёрзнуть, то в Черногории, как мы увидим, ему пришлось помокнуть.

Черногория в конце XIX века, без сомнения, была самым захолустным местом в Европе. Если Афины считались задворками Европы, то столица Черногории Цетинье в 1900-е годы считалась настоящей дырой. Соловьёв ехал к месту назначения с плохо скрываемой тревогой, находясь под впечатлением фразы, сказанной в Афинах итальянским посланником Болатти. Узнав, что русский дипломат принял назначение в Черногорию, итальянец воскликнул:

— Да вы с ума сошли!

Соловьёву не повезло (или очень повезло) с самого начала: пароход, курсирующий между Корфу и Каттаро[97], на который он заказал билет, потерпел крушение у берегов Албании. Следующий пароход должен был пойти в Каттаро через восемь дней, а в кармане дипломата лежала телеграмма из Петербурга, требующая его немедленного прибытия в Цетинье. Поэтому он решил плыть до итальянского порта Бриндизи, а оттуда добраться до Бари. Стояла необыкновенно холодная зима, и в Бари было морозно, на море бушевал шторм, а потому отплытие парохода задержали на неопределённое время. В гостиничном номере дипломат тоже не нашёл тепла, потому что отопление предусмотрено не было. Принесли средневековое средство обогрева — жаровню, но от неё теплее в номере не стало, зато Соловьёв тут же угорел, и жаровню пришлось убрать. Прошло три дня, прежде чем он смог продолжить путешествие, а пока решил заняться осмотром местных достопримечательностей. Русского консула в городе тогда ещё не было. Он появится позже[98].

В Каттаро прибыли поздно вечером. Переход по морю был тяжёлым из-за сильного шторма. Как только пароход пришвартовался, в каюту дипломата постучали. Пришёл кавас — лицо, соединяющее функции телохранителя, курьера и соглядатая, — высланный для встречи Соловьёва российским посланником в Цетинье. Кавас, в живописном черногорском костюме, назвал себя почти библейским именем Ново и сообщил дипломату неутешительную весть, что ввиду снежных заносов выехать в Цетинье пока не представляется возможным. На расчистку дороги высланы солдаты черногорской армии, но сколько времени им понадобится на это, с учётом их численности и высоты заносов, никто не знал.

Вынужденное сидение в Каттаро длилось два дня. Дорогу, наконец, расчистили, пришёл кавас Ново и сказал, что можно ехать. Балканские «удобства» не шли ни в какое сравнение с комфортной «монгольской» почтой: Соловьёву, вместо саней, заложили старую рассохшуюся то ли коляску, то ли телегу, то ли арбу и в ней повезли дипломата к горному перевалу. На самой его вершине проходила австро-черногорская граница, о чём свидетельствовали два покосившихся столба с государственными гербами. Нерасчищенная дорога, по которой, судя по всему, редко ступала нога человека, пролегала через австрийскую территорию. Испытания продолжились. Предусмотрительный Иово захватил с собой три лопаты, и Соловьёв вместе с кавасом и кучером провёл два часа в борьбе со снегом. Они прорыли в нём траншею и кое-как проехали дальше. С трудом добрались до первой черногорской деревни Негош, принадлежавшей черногорской княжеской семье. В нетопленой избе-гостинице промёрзшие путники кое-как пообедали, а отогреваться залезли… в камин с тлеющими углями.

Вечером добрались до Цетинье, где Соловьёв переночевал в лучшей и единственной локанде, то есть гостинице, в которой протекали крыша и потолки, а в 22.00 он вошёл в уютный кабинет посланника А. Н. Щеглова. От него-то и узнал о причинах срочного вызова в Цетинье: русская миссия лишилась сразу двух дипломатов — самого посланника Щеглова и предшественника Соловьёва 1-го секретаря фон Мекка. Их обоих отправили в отставку, и Соловьёву поручалось руководство миссией. Причиной увольнения дипломатов послужила возникшая буквально на ровном месте ссора, что красноречиво свидетельствовало об убогости окружавшей их обстановки и страшной скуке. Черногорская «глушь» и идиотизм провинциального образа жизни вызвали беспричинную раздражительность и нетерпимость друг к другу, что привело к неразрешимому конфликту двух культурных людей.

История произошла следующая.

Щеглов проживал с фон Мекком в одном казённом доме, специально построенном для нужд миссии. Дети одного из слуг, игравшие на чердаке дома, бросили в расширительный бак водопровода тряпку, отчего водопровод засорился и перестал действовать. Фон Мекк был лишён возможности принимать ванну и потребовал для починки труб взломать пол в кабинете Щеглова. Посланник с этим не согласился, и Мекк отправил в Петербург клерную — незашифрованную — телеграмму с жалобой на посланника и просьбой об отставке из-за несносного характера начальника. Падкие на всякого рода интриги черногорцы перехватили телеграмму и показали её Щеглову, который, во имя сохранения своего престижа, дал в Петербург свою тоже клерную телеграмму с просьбой уволить фон Мекка из Министерства иностранных дел. Центр сделал посланнику внушение о неуместности выносить сор из избы, тогда Щеглов встал в позу и тоже запросился в отставку. Обе отставки были приняты, и в итоге в миссии не осталось ни одного дипломата.

Через десять дней Щеглов с фон Мекком уехали, оставив на Соловьёва и миссию, и сам дом с водопроводом. В наследство временному поверенному достались также слуга Щеглова с сорванцами-детьми, два каваса и драгоман Ровинский, глубокий старик, проживший почти всю жизнь в эмиграции народоволец, отличный славист, но совершенно непригодный для дипломатии, хотя его труды в это время регулярно печатались в Академии наук России.

Попутно заметим, что лучше бы фон Мекк навсегда остался в Черногории, потому что именно ему Россия обязана тем, что российская императорская супружеская чета скоро «ударилась» в «беспробудную» мистику. После отставки «свихнувшийся» в Черногории фон Мекк поехал в Европу читать лекции о спиритизме, встретил там французского мясника Филиппа Низье-Антельм-Вашо (1830–1905) и представил его княгиням-черногоркам, а те в 1902 году ввели его под видом «кудесника» в царский дом. Филиппу от имени Военного министерства России присвоили степень доктора медицинских наук, а царь Николай одарил его чином действительного статского советника. После «кудесника» Филиппа в царском доме появился и Г. Распутин. Вот так маленькая черногорская склока между двумя дипломатами крайне неудачно отразилась на судьбах всего русского народа!

В маленькой, но гордой Черногории всё было фарсом: и местный княжеский двор, и власти, и дипкорпус, и черногорская столица, и сама жизнь в ней. Взять хотя бы здание русской миссии. Оно было построено по эскизам итальянца — хорошего художника, но отвратительного архитектора. Он превосходно расписал стены и украсил интерьер дома, более похожего на театр, нежели на дипломатическое представительство, но сконструировал такую крышу, что она совершенно не держала воды, так что дорогие паркетные полы то и дело заливало водой. Даже в зале для приёма гостей постоянно стояли вёдра. Впрочем, протечки крыш и потолков были характерной особенностью всех домов черногорской столицы.

Соловьёв перебрался из гостиницы в нижний этаж миссии (в верхних этажах жить из-за протечек было просто невозможно) и в тот же день познакомился с французским коллегой, поверенным в делах, Прево. Прево попал в Цетинье прямо из Парижа, так что контраст для него был ещё более резким. Кроме протечек в номере локанды, в результате которых его кровать была залита потоком грязной воды, у него развалилась железная печь, и он едва не угорел до смерти. К тому же у него украли серебряные вещи, что мало согласовывалось с черногорской честностью, так разрекламированной туристским справочником «Бедекер». Знакомство с французским коллегой длилось недолго, потому что временный поверенный в делах Франции не выдержал и скоро сбежал в Рагузу. Рагуза была европейской дырой чуть получше.

По-видимому, в Цетинье иностранные миссии возглавлялись исключительно вторыми лицами. Болгарской миссией руководил временный поверенный Ризов. Вопрос с цетинской скукой он решил кардинально раз и навсегда, женившись на дочери управляющего гостиницей Вулетича, личного агента князя Николая Черногорского. Князь и был истинным владельцем дырявой локанды. Соловьёв и появившийся после бегства Прево французский посланник граф Серсэ выступили на свадьбе Ризова в качестве дружек. Согласно местному обычаю они явились в дом Вулетича и вручили ему вено — выкуп за невесту. Дипломаты положили в стакан несколько золотых монет, а потом отдали дань ожидавшему их угощению.

Ризов, большой русофил и революционер, в Болгарии был приговорён к смерти за участие в антиправительственном заговоре и едва избежал петли. Став дипломатом и временным поверенным в Константинополе, он отблагодарил прокурора, требовавшего его смертной казни, выхлопотав ему турецкий орден. Когда в Цетинье пришло известие о смерти великого князя Сергея Александровича (от бомбы Каляева), Ризов в присутствии всего дипкорпуса и чинов местного дипломатического ведомства восхищённо воскликнул:

— Какой ловкий удар!

Русскому поверенному пришлось реагировать на этот неуместный выпад фразой:

— Вы так любите Россию и так с ней сроднились, что я вполне понимаю, что у вас о каждом событии в России может быть своё особое мнение.

Впрочем, инцидент не имел никаких последствий, Соловьёв сохранил с Ризовым дружеские отношения, и болгарин, как пишет русский дипломат, «будучи весьма хорошо осведомлён, доставлял мне постоянно весьма интересные сведения».

Перед своим отъездом из Черногории Щеглов представил Соловьёва князю Николаю, правившему к этому времени страной уже четвёртый десяток лет. На фигуре князя стоит остановиться особо. Соловьёв пишет, что в нём пропал великий актёр. На не знавших его людей князь Николай (по-сербски Микола) производил сильное впечатление. Притворяясь простым и добродушным человеком, он на самом деле был хитёр, как тысяча лис, а как политик прошёл через огонь, воду и многие километры медных — кажется, в основном канализационных — труб. Его корыстолюбие уступало лишь его вероломству, он с успехом прикладывался к соскам сразу двух коров — России и Франции — и прекрасно владел языками обеих держав. Он учился во Франции, но преднамеренно насыщал свою речь простонародными сербскими выражениями, подделываясь под тон простого черногорца. Стараясь и выглядеть таковым, он носил черногорский национальный костюм и не снимал Капицы (шапочки) даже в помещении.

Этот черногорский Нерон с ухватками Ивана Грозного со своими подданными обходился, мягко говоря, бесцеремонно. Без всякого суда он посадил в тюрьму своего гофмаршала, а потом, после нескольких лет заточения, назначил его первым министром. Министры были для него такие же слуги, как кавасы или перядники (телохранители). Они подавали ему платок, подсаживали в седло, подносили еду и напитки, сметали пыль с сапог.

Любимым занятием черногорского князя была политика. Он искусно ссорил дипломатов между собой, а потом поочерёдно и не менее искусно выпытывал у них нужные сведения. Самым неприятным для него испытанием был дружный дипломатический корпус. Политика князя Миколы вертелась вокруг трёх объектов: России, Австро-Венгрии и Италии. В действительности же России в Черногории с её 250-тысячным населением делать было абсолютно нечего, кроме удовлетворения панславистских завихрений в умах членов некоторых кружков Петербурга и Москвы. Союзные же Вена и Рим имели в Цетинье вполне реальные интересы, соперничая между собой за влияние на Адриатическом море. В Петербурге тешили себя надеждами, что в лице князя Миколы Россия имеет верного вассала, и платили ему за это ежегодными субсидиями в размере двух миллионов рублей. Деньги должны были идти на содержание черногорской армии (князь Микола убедил Александра III, а потом и Николая II в том, что «в случае чего» выставит 50 тысяч солдат), но на самом деле попадали в личный карман князя. Никто не контролировал его и не спрашивал, куда и на что идут русские деньги, а между тем он неустанно хлопотал об увеличении субсидии, действуя через своих дочерей-смолянок, прирождённых интриганок, удачно выданных за братьев — великих князей Николая и Петра Николаевичей[99]. Начнутся Балканские войны, за ними — Первая мировая война, и тогда князь Черногории с большим мастерством сыграет в них свою неприглядную роль, несопоставимую с размерами и политическим весом своего княжества, в котором дырявыми были крыши всех или почти всех домов…

…При первом свидании с новым руководителем русской миссии князь Микола по обыкновению изобразил глубоко преданного России и царю человека.

— Для меня существуют лишь приказания русского императора, — с большим пафосом произнёс он. — Мой ответ всегда одинаков: «Слушаюсь!»

Напомнил он и о знаменитом тосте, произнесённом Александром III на приёме в честь «черногорского вассала». Миротворец назвал тогда Николая Черногорского своим «единственным искренним другом». Вряд ли император питал какие-нибудь иллюзии в отношении этого «друга» и, скорее всего, сказал эти слова по чисто дипломатическим соображениям.

Спустя некоторое время черногорскую столицу опять занесло снегом, и в течение недели никакой связи с внешним миром не было. С Чёрной горы в Каттаро за почтой могли спуститься только кавасы. Начали расти цены на продукты питания. По обыкновению на расчистку снега была брошена черногорская армия. Зимой в Цетинье дипломатам делать было нечего — сам князь покидал свою столицу и уезжал на Скутарийское озеро. Заблаговременно разъезжались и дипломаты: кто — в Италию, кто — домой, только русского поверенного не отпускали неотложные дела. Он встречался с министром иностранных дел Гавро Вукотичем, к нему приходил военный министр (военного агента Россия в Черногорию почему-то не назначила) за субсидией, которая переводилась частями из австрийского банка в австрийских кронах (своего банка князь Микола не имел). «Помнится, что эти передачи для меня были неприятны, так как я не мог отрешиться от мысли, что деньги эти тратятся совершенно понапрасну», — вспоминает Соловьёв.

Не выдержав скуки и одиночества, русский поверенный в делах тоже сбежал к своему коллеге вице-консулу в Скутари. Туда вела дорога, окружённая со всех сторон чёрными скалами (отсюда и название страны), а Скутарийское озеро нужно было пересечь на пароходике, капитан которого, узнав, что на борту находился русский дипломат, приказал поднять российский флаг. Албанский город Скутари тогда ещё входил в состав Османской империи, и турки встретили Соловьёва с почётным караулом, а вице-консул настоял на том, чтобы тот нанёс визит местному генерал-губернатору — толстому турецкому паше.

Албанцы ходили в живописных национальных костюмах, все мужчины сплошь и рядом были вооружены до зубов и носили патронташи, набитые патронами. По местным обычаям русский вице-консул был одет в военный мундир и, идя по улице, то и дело прикладывал руку к козырьку отвечая на приветствия. Албанцы принимали его за местное начальство и проявляли по отношению к нему соответствующее почтение и внимание. «Эти неестественные взаимоотношения между нашими консулами в Турции и местным населением, находившие объяснение в расширенном толковании царским правительством консульских прерогатив на Востоке, вызвали в Турции последовательное убийство двух русских консулов», — замечает в своих воспоминаниях Соловьёв.

Весной в Цетинье стало немного веселей. К Соловьёву приехала семья, словно пернатые, «слетались» и дипломаты. Приятным сюрпризом стало появление французского посланника графа Серсэ, с которым восемь лет тому назад Соловьёв расстался в Пекине. Возобновление таких знакомств на чужбине и особенно в таком захолустье, как Цетинье, приобретает особое значение. Вернулись домой князь Николай и его два сына — Данило и Мирко. Первый княжич был женат на немке, герцогине Мекленбург-Стрелицкой, а второй на сербке, урождённой Константинович. Политические роли между сыновьями Николая Черногорского тоже были поделены с «умом»: Данило выдавал себя за австрофила, а Мирко, по выражению Соловьёва, был присяжным сторонником России. Во время Первой мировой войны братья поменяются ролями: Данило станет ярым приверженцем Антанты, а Мирко — твёрдым сторонником Тройственного союза.

Дуайеном маленького цетинского дипломатического сообщества был турецкий посланник Февзи-паша, проживший в Черногории уже одиннадцать лет. Блистательная Порта отказывала своим дипломатам в отпусках, и Февзи-паша исчезал из Цетинье потихоньку, договорившись предварительно с министром иностранных дел Черногории, чтобы в случае запроса из Константинополя дать правильный ответ. Аккредитованных в Черногории англичан не было, и в Цетинье время от времени приезжал советник из британского посольства в Риме. Впрочем, и те немногочисленные дипломаты, которым выпало работать в Черногории, размещались в её столице с большим трудом. Лишь русские и австрийцы имели собственные здания для своих миссий, остальные ютились в тесных частных черногорских домах, в которых, естественно, протекали крыши. Когда король и королева Италии прислали в свою Черногорскую миссию собственные портреты, то они не поместились в представительской комнате из-за низких потолков, и рамки пришлось подпиливать. Дипломатия в Черногории требовала больших жертв от искусства!

Общение между дипломатами было упрощено до предела, все находились со всеми в хороших отношениях, что особенно не нравилось князю Миколе. Всё, что князь конфиденциально нашёптывал итальянскому или болгарскому посланнику, тут же становилось известно французам или туркам. Понятное дело, вести настоящую игру князю в таких «тяжёлых» условиях было просто невозможно. И тогда князь прибегал к одному из излюбленных приёмов: как только ему доносили, что господа дипломаты собрались у кого-нибудь на партию бриджа, он неожиданно посылал за ними перядника и приглашал всех дипломатов к себе в дом на приём. Игру приходилось прерывать, и господа дипломаты отправлялись вслед за перядником к князю. Отказываться от приглашения было и опасно, и неудобно. Князь предлагал продолжить игру, сам брался за карты, но поскольку играл он из рук вон плохо, то кому-нибудь из дипломатов приходилось стоять рядом и помогать ему. Во время игры он мог отпустить шутку:

— Если я проиграю, то за меня платит Соловьёв — Россия так часто за меня платила.

Так цинично он демонстрировал на публике свою «независимость» от Петербурга. Встречаясь же с Соловьёвым с глазу на глаз, князь Микола не переставал делать заверения в своей преданности России.

— Я считаю себя более русским, нежели все русские вместе взятые, — заявил он однажды.

— В таком случае прошу ваше высочество считать меня немножко черногорцем, — дипломатично ответил Соловьёв.

Иногда на своих приёмах князь устраивал танцы, и тогда сам выходил танцевать сербский танец «коло», в котором вёл за собой весь хоровод. Что и говорить: князь Микола являлся колоритной и даже харизматичной личностью!

Из русской малочисленной колонии в Цетинье можно упомянуть энергичную Софью Петровну Мертваго, устроившую для черногорских девиц нечто вроде Смольного института, кстати, единственного в Цетинье нормального учебного заведения. Ещё на русские деньги содержалось военное училище.

Софья Петровна пользовалась у своих воспитанниц непререкаемым авторитетом. Так, она запретила дочери министра иностранных дел Гавро Вукотича выходить замуж за влюблённого в неё товарища министра Мартиновича, и последний ничего не мог с этим поделать. Он однажды заявился в русскую миссию и пригрозил при первой же встрече… плюнуть Софье Петровне в лицо. Соловьёв попытался успокоить взвинченного влюблённого и выразил надежду, что тот ни за что не посмеет оскорбить женщину. Он знал, что у черногорцев было принято плевать в лицо врагу, но чтобы унизить даму…

— Госпожа Мертваго носит титул превосходительства, и потому я не могу считать её за даму, — возразил товарищ министра.

Это свидетельствовало о том взгляде, который был принят в черногорском обществе на слабый пол. Женщины там выполняли самую тяжёлую работу, их часто использовали в качестве обычных вьючных животных. Если в армии нужно было перенести какую-нибудь тяжесть, то возникал спор, кого надо нанять: «жено или осла». На горных дорогах княжества часто можно было наблюдать такую сцену: черногорец шагает налегке с одним ружьём на плече, а за ним, сгибаясь под непосильной ношей, плетётся «жено».

Пребывание Соловьёва в «дружественной» Черногории длилось всего чуть больше четырёх месяцев и закончилось самым нелепым и неожиданным образом. Князь Микола отправился на лечение в Карлсбад и оставил на княжестве старшего сына Данило. С ним у русского поверенного уже до этого произошёл неприятный эпизод — естественно, из-за денег. Среди многочисленных субсидий княжеству значились и 10 тысяч рублей княжичу Данило, пересылаемых по особой ведомости, в которой указывалось: «на известное его императорскому величеству назначение». И лишь в особом же препроводительном письме к ведомости говорилось, что деньги предназначались для Данило. Согласно заведённому порядку, получив деньги, Соловьёв уведомил об этом адъютанта княжича, но вместо адъютанта за «пособием» явился камердинер княжича. Соловьёв вполне справедливо нашёл такое поведение княжича оскорбительным для чести и достоинства миссии и деньги лакею-немцу не выдал. Получалось, что княжеская семья смотрела на русские субсидии, как на своего рода дань. Он попросил драгомана Ровинского вручить царские деньги под расписку самому получателю субсидии, что тот и выполнил. Данило затаил на Соловьёва злобу.

В мае 1905 года пришло печальное известие о гибели русского флота под Цусимой. Ни соболезнования, ни сочувствия от княжеского двора не последовало. Княжич Мирко неофициально посетил русскую миссию, а черногорский митрополит Никифор предложил отслужить по погибшим морякам панихиду. Но княжич-регент Данило панихиду запретил, а в кругу многих лиц выразил восхищение храбростью и искусством адмирала Того.

Через пару дней после Цусимы Данило пригласил дипкорпус на открытие табачной фабрики, построенной итальянцами. Соловьёв в довольно сухой форме от приглашения отказался. Данило протелеграфировал отцу в Карлсбад, требуя разрешение на отзыв из Цетинье русского поверенного в делах. Князь Микола посетил русского посла в Вене Капниста и предъявил ему странный ультиматум: либо Соловьёв будет отозван, либо он, князь Черногории, в свою страну не вернётся. Петербург, как это часто случается с нашими правителями, проявил мягкотелость и излишнюю уступчивость, и Соловьёву было предложено «по делам службы» выехать в Петербург, оставив миссию на вице-консула в Скутари Лобачёва.

Вернулся с лечения князь Микола и дал прощальную аудиенцию опальному русскому дипломату. Оба делали вид, что ничего особенного не произошло. Позже Соловьёву от графа Серсэ станет известно, что князь выражал сожаление по поводу необдуманных своих действий в Греции, где он наградил Соловьёва черногорским орденом, но отнять орден не решился.

Несмотря ни на что, русский дипломат был доволен, что его пребывание в «чересчур своеобразном» Цетинье не слишком затянулось. Когда Соловьёв по пути в Петербург заехал в Будапешт, то выяснил, что слухи о его конфликте с княжеским домом Черногории уже опередили его. В Европе однозначно осудили действия черногорского дома и придали инциденту политический смысл. Такая известность имела как положительную, так и негативную сторону. Из-за деликатности Соловьёв наложил на себя печать молчания и событие никак не комментировал. Дипломат — человек государственный и личные эмоции должен в подобных случаях держать при себе.

Не так посмотрели на всё это на берегах Невы. «В Петербурге меня приняли кисло-сладко, — пишет Соловьёв, — заявив, что временно я не должен возвращаться в Черногорию». Вряд ли дипломат встретил такое заявление с сожалением, тем более что его карьеру, слава богу, не прервали. Однако Министерство иностранных дел и министр Ламздорф, пасующие перед всякого рода интригами и склоками, в защиту дипломата, отстаивавшего честь и достоинство страны, открыто выступить не решились. Ведь адвокатами князя Миколы и княжича Данило выступили влиятельные сёстры-черногорки. Как всегда, начальство в подобных ситуациях пожертвовало «стрелочником».

Продолжая числиться секретарём миссии в Цетинье и не поступив ещё в распоряжение Министерства иностранных дел, Соловьёв поехал в своё имение под Варшавой, где к нему вскоре присоединилась жена с детьми. Она рассказала, что отношение к ней после отъезда мужа со стороны черногорского двора и особенно дипкорпуса было отменным. Княжич Мирко прислал с ней подборку газетных вырезок, в которых описывался конфликт русского дипломата с местным двором.

В Цетинье был назначен новый посланник Максимов, бывший первым драгоманом в Константинополе, который при первой же беседе с князем изложил желание МИД о восстановлении Соловьёва в должности 1-го секретаря миссии в Цетинье. Князь Микола решительно запротестовал против этого, утверждая, что тот в течение своего пребывания в Черногории проявлял диктаторские замашки, что из-за него имя его сына Данило попало в прессу и что он напишет обо всём императору Николаю И. Князя поддержали сынок и министр иностранных дел Вукотич. В такой ситуации Ламздорф отступил, и «инцидент с Соловьёвым» потихоньку свели на нет. А между тем дело было сугубо политическое, и речь шла не об обиде, нанесённой дипломату, а о чести и достоинстве России.

Пассивность Министерства иностранных дел и министра в черногорском деле вышла Ламздорфу боком. Мало того что на него свалили ответственность за дальневосточную авантюру (что было несправедливо), но теперь ему припомнили инцидент с грубым и циничным поведением князя Николая Черногорского и его сына Данило по отношению к русскому дипломату (что было вполне справедливо). Отставка графа была предрешена.

..А русские субсидии Черногории продолжали аккуратно выплачиваться вплоть до Первой мировой войны. В войну княжество вступило первым, так и не успев починить крыши своих домов. Князь Микола своей безответственностью ещё много попортит нервов и государю императору, и его дипломатам.

Случаи, когда русским дипломатам не удавалось «сработаться» с местным правительством или отдельными его представителями, в дипломатической практике не такие уж и редкие. Как правило, они заканчивались не в пользу дипломата. Его начальники на Певческом Мосту предпочитали пожертвовать сотрудником, нежели рисковать расстроить отношения с каким-нибудь зарвавшимся европейским хамом. Так, к примеру, получилось в своё время с советником русского посольства в Вене А. М. Горчаковым. Его самостоятельная и принципиальная линия, направленная на защиту интересов России, не понравилась министру иностранных дел Австрии князю Меттерниху. Последний пожаловался на Горчакова графу Нессельроде, и Карл Васильевич, души не чаявший в австрийском дипломате, отозвал Александра Михайловича домой.

В знак протеста Горчаков в июле 1838 года подал в отставку, но уже в октябре 1839 года был восстановлен на службе в том же чине статского советника. В одной из своих бесед с Бисмарком он как-то сказал: «Если я выйду в отставку, я не хочу угаснуть, как лампа, которая меркнет, я хочу закатиться, как светило».

Но Соловьёв был не той фигурой, чтобы рассчитывать на такой исход — он был маленьким светильником, который могли задуть, даже не заметив этого.