Глава шестая. Первые шаги дипломата

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава шестая. Первые шаги дипломата

Кто не обучился в юности, того старость бывает скучна.

Екатерина II

Выпускник Царскосельского лицея Александр Горчаков, в отличие от своего товарища Александра Пушкина, сознательно выбрал дипломатическую стезю и шёл по ней всю свою жизнь. Благодаря своим способностям и широкому кругозору он сразу обратил на себя внимание коллег. Свои первые шаги в министерстве он делал под наставничеством известного и талантливого иностранца на царской службе грека Иоанниса Капо-дистрии (1776–1831). «При самом начале своей службы, — вспоминал потом Горчаков, — я уже возбуждал, до известной степени, чувство зависти. 19-ти лет в чине титулярного советника начал я свою карьеру служебную под покровительством и руководством знаменитого впоследствии президента греческой республики Каподистрии. Но этого покровительства было достаточно, чтобы вызвать ко мне нерасположение Нессельроде».

Да уж, Карл Васильевич на самом деле доставил Горчакову немало неприятностей и обид. Началось с того, вспоминал потом Александр Михайлович, что однажды дядя молодого дипломата, князь Андрей Иванович Горчаков, «человек весьма храбрый, богатый, но весьма и весьма недалёкий, приезжает к Нессельроде, управляющему тогда Министерством иностранных дел с ходатайством о производстве меня в камер-юнкеры (придворный чин, в который тогда производили молодых дипломатов. — Б. Г.).

— Как! Его, вашего племянника, Александра Горчакова? Да ни за что! — воскликнул Нессельроде. — Посмотрите, он уже теперь метит на моё место!

И отказал наотрез. Тогда князь Андрей Иванович Горчаков тут же и тогда же попросил о той же милости для другого своего племянника — Хвостова, и Нессельроде тотчас согласился».

Камер-юнкером Горчаков всё-таки стал и довольно скоро, в связи с чем А. С. Пушкин посвятил ему стихотворение, начав его следующими словами:

Питомец мод, большого света друг,

Обычаев блестящий наблюдатель…

Далее поэт жалуется на пустоту высшего света и обращается к своему лицейскому другу с призывом:

И ты на миг оставь своих вельмож

И тесный круг друзей своих умножь,

О ты, харит любовник своевольный,

Приятный льстец, язвительный болтун,

По-прежнему остряк небогомольный,

По-прежнему философ и шалун.

От друзей «блестящий наблюдатель обычаев» никогда не отказывался, даже от самых опасных — декабристов, но и оставить «своих вельмож» не захотел. «В молодости я был так честолюбив, — вспоминает Горчаков, — что одно время носил яд в кармане, решаясь отравиться, если меня обойдут местом». Поскольку звание камер-юнкера напрямую с повышением по службе связано не было, наш «философ и шалун» отказ Нессельроде пережил спокойно, сохранил себя на будущее и прославил и своё имя, и Россию.

…Новичков в Министерстве иностранных дел, как правило, определяли в Азиатский департамент и заставляли на первых порах заниматься черновой, неблагодарной работой — перепиской бумаг. Пишущих машинок тогда ещё не существовало, оборот документов был немалый, а кадровых писцов, как всегда, не хватало, так что молодым дипломатам самим приходилось от руки составлять и переписывать бумаги начальства и старших дипломатов. От переписчиков требовали хорошего почерка, и это послужило одной из причин, побудивших многих дипломатов стремиться к выезду в заграничную командировку — иначе можно было так и умереть с гусиным пером в руках. Но было верно и то, о чём сказал историк В. О. Ключевский: «Уметь разборчиво писать — первое правило вежливости».

Что собой представлял Азиатский департамент в конце XIX века, описывает П. С. Боткин. Департамент располагался в двух огромных залах со «шкапами», столами, бумагами и чиновниками. В одной зале размещался Ближний Восток, то есть Балканы, в другой — Персия, Китай, Япония, Корея и прочий Дальний Восток Боткин попал в Турецкий стол. Начальником стола был делопроизводитель — чиновник VIII класса, над ним стоял начальник повыше — делопроизводитель VII класса, а оба они подчинялись начальнику отделения, делопроизводителю VI класса, который и был главным во всей зале. Этот сановник сидел посреди зала за небольшим столом и управлял всеми чиновниками. Время от времени он переговаривался с начальником отделения из соседней залы, и тогда они, пишет Боткин, уподоблялись капитанам двух судов, переговаривавшихся между собой с помощью рупора. Склонившиеся над столами чиновники были экипажами кораблей, столы — палубой, а перья — канатами, реями и т. п. Боткин: «Мы сидим за столами, пишем, курим и разговариваем. Разговариваем больше, нежели курим, курим больше, чем пишем», в то время как корабль медленно плывёт в не ведомое никому пространство.

Персидским столам заведовал делопроизводитель VII класса И. А. Персиани — красивый, очень высокий шатен с небольшой бородкой клинышком. Он, вопреки моде, носил всё чёрное и мягкую обувь, не очень стремился выехать на работу за границу, ожидая освобождения хорошей должности в Риме (Рим был его мечтой), и великолепно играл на фортепиано, для чего научился писать левой рукой, чтобы щадить для игры свою правую руку.

На противоположной от Азиатского департамента стороне, в маленькой комнате, выходящей окнами во двор, «сидит какое-то допотопное животное». Его называют вице-директором департамента. С ним общаются только старшие чиновники, и он редко появляется в залах. Он постоянно сидит в своей клетке и трудится. Он — большой труженик.

А ещё есть директор или начальник департамента: «Это совсем важная птица. У него большой кабинет и приёмная. К нему ходят всевозможные посетители, начиная с иностранных послов, посланников и элегантных дам и кончая черногорскими выходцами и сербскими студентами»[28]. Когда начальник приходит в министерство, на пороге залы появляется курьер с испуганным лицом и произносит магическое слово «пришёл». Тогда оба начальника отделения вскакивают из-за столов и с озабоченным видом бегут в кабинет начальника. Они несут ему бумаги на подпись.

В зале каждый начинает гадать: «прошла» бумага или «не прошла». Особенно переживают те, кто готовил этот документ. Если бумага «не прошла», придётся её переписывать. А переписывать часто приходится из-за одного слова. Каждый исходящий документ имел черновик[29]. Когда он был окончательно согласован и отработан, его переписывали набело, чистовик регистрировали в журнале, снабжали номером и отсылали через экспедицию адресату, а черновик за тем же номером приобщали к соответствующему делу (досье).

Бумагооборот был огромным, все писали всем — даже общение между столами в одной зале происходило в письменном виде. Естественно, новичку Боткину всё это мало нравилось (писать-то приходилось ему!), и он полагал, что многие вопросы можно было решать устно. Он считал возможным уменьшить переписку и с этим «рацпредложением» пошёл к начальнику — надо полагать, не к самому высокому.

— Вы это что? — произнёс тот с недоумением. — Сократить переписку вздумали, а потом вам понадобится, чего доброго, ещё упразднить департамент? — И то ли в шутку, то ли всерьёз, добавил: — Потрясаете основы нашей государственности, милостивый государь мой революционер!

«Больше я, — пишет Боткин, — этого вопроса не затрагивал».

Все несекретные бумаги фиксировала регистратура (секретная переписка регистрировалась по столам), располагавшаяся на том же этаже, что кабинеты вице-директора и директора. Заведовал ею молчаливый и сосредоточенный А. А. Скиндер, впоследствии сошедший с ума. К регистратуре примыкала чайная комната «Ч.А.Д.О.».

«Тёмные лестницы, тёмные коридоры, заставленные шкапами…» — так описывают мемуаристы внутренние помещения Министерства иностранных дел. Но какое скопление людей всех видов, типов и национальностей! Кого только не встретишь в коридорах министерства — ведь доступ на эти три этажа казённого здания, построенного полукружьем на площади перед Зимним дворцом, был свободным для всех желающих. Выезжая на извозчике из-под арки с Морской улицы, надо было только сказать:

— Второй подъезд направо.

Перед взором слезшего с извозчика седока возникало маленькое крыльцо, потом низенькая передняя, заставленная вешалками, а в глубине виднелась лестница. «Так и хочется сказать: "Больше света!"» — пишет Боткин.

Летом, когда начальство переезжало жить на дачи, работалось лучше. Продукцию бумагооборота курьеры исправно возили для просмотра за город. Оставшиеся в городе невольно сближались. У чиновников возникали общие интересы, они вместе проводили вечера, собирались друг у друга «повинтить», то есть сыграть в карты, в винт.

«Министра мы никогда не видим, — продолжает Боткин, — он где-то там за дверями, охраняемыми "министерскими собаками" — курьерами. Каждый департамент живёт своей жизнью». Дипломаты министерства в полном сборе бывали очень редко: один раз в год министр устраивал раут для всех своих подчинённых, а ещё поводом для всеобщего сбора являлись панихиды по усопшим. Старшие чиновники стояли в церкви в первых рядах, а «мелочь» толпилась сзади, кто как мог. На «Камчатке», как правило, возникал шёпот примерно одинакового содержания:

— Кто бы сказал! Разве он был болен?

— Не знаю… Говорят, его уже давно считали отпетым…

— Слышали, кого прочат на его место?

— Смирнова, кажется.

— Да нет, вы шутите… Не может быть!

— Уверяю вас.

— Да ведь место давно обещано другому!

— Не знаю, не знаю…

От этих панихид, пишет Боткин, в душе всегда оставался неприятный осадок.

Нашего знакомого Соловьёва, к примеру, посадили переписчиком в Турецкий стол, начальником которого был А. А. Нератов, ставший потом товарищем министра. Столоначальник никогда не выезжал за границу и всю свою карьеру сделал в стенах министерства — как и будущий министр граф Ламздорф. Нератова ценили за трудолюбие и знание канцелярского обихода. Местные остряки шутили, что Нератов — русский Жюль Верн, объехавший весь мир, не покидая письменного стола.

Греческим столоначальником в то время был С. А. Лермонтов, закончивший свою службу в Министерстве иностранных дел посланником в Штутгарте[30].

Политическим столом заведовал С. С. Кетов, о котором говорили, что он не работал, а священнодействовал. Прежде чем приступить к расшифровке или зашифровке телеграммы, он предварительно торжественно вдевал монокль и зажигал сигару. Делопроизводителем Азиатского департамента был Н. Г. Гартвиг — человек весьма представительный и энергичный, несмотря на свою тучность. При Ламздорфе он станет начальником Азиатского департамента, а потом выедет послом в Персию и закончит свою жизнь и карьеру в драматические дни июля 1914 года посланником в Сербии (к этому человеку мы будем ещё не раз возвращаться).

Интересную категорию низшего чиновничьего звена министерства представляли собой курьеры. Как вспоминает Чиркин, «их была целая стая, собиравшая обильную жатву с чиновников и посетителей. Для них была негласная такса: по рублю за "доклад"». Чтобы пройти весь круг представлений начальству, дипломаты должны были заплатить курьерам мзду в размере пяти рублей. А представления в МИД шли непрерывной чередой. Времени на то, чтобы самим «пробиться» к начальству, у дипломатов, особенно у отпускников, не было, вот и приходилось обращаться к услугам «курьерской стаи». Упоминавшийся выше курьер директора Богданов за свои услуги даже умудрился «выклянчить» у турок «орденок», чем вызвал недовольство у дипломатов — кавалеров этого ордена.

…Вместе с Соловьёвым в Министерство иностранных дел поступил князь А. А. Гагарин, бывший ординарец туркестанского генерал-губернатора и отставной офицер. Он был на десять лет старше Соловьева, но свою карьеру в МИД тоже начал с переписывания бумаг. Они оба наносили совместные обязательные визиты своим сослуживцам и постигали азы и секреты искусства переписчика.

Страшным неудобством для всякого переписчика было исправление ошибок и удаление помарок. Для этих целей использовался специальный инструмент — вид подушечки, заполненной сандараком — душистой смолой, добываемой из коры сандаракового дерева и используемой также в живописи для изготовления лаков. (Вот мы и объяснили читателю, откуда пошло русское словцо «насандарачиться»!)

Были такие «насандарачившиеся» сотрудники, которые на переписке бумаг делали своего рода карьеру — например, тайный советник Бауэр, специализировавшийся на переписке верительных грамот и «всеподданнейших докладов», то есть докладов самому государю. Он обладал таким почерком, который, по мнению Соловьёва, был совершенно недоступен простым смертным. Кстати, граф Ламздорф сделал свою карьеру не в последнюю очередь благодаря красивому почерку и умению чинить карандаши и гусиные перья для канцлера А. М. Горчакова.

Впрочем, трудились на дипломатическом поприще и иные «виртуозы каллиграфии». Они достигали таких «высот», что написанные ими документы с трудом поддавались чтению. Так, С. Д. Сазонов, будучи министром иностранных дел, постоянно жаловался на то, что не может читать письма, составленные лондонским послом А. К. Бенкендорфом — до того кудревато и замысловато исполнял он латинские литеры. Граф до конца своих дней писал исключительно на международном языке дипломатии — на французском языке. Парадокс, вспоминал потом его советник К. Д. Набоков: насколько Александр Константинович выглядел мудрым в устной речи, настолько плоскими и тривиальными выглядели его письменные политические отчёты в Центр. Все его умные мысли в них куда-то улетучивались, его выводы были то изысканно длинноватыми и запутанными, то отрывочны и недостаточны[31].

Поступивший в МИД несколькими годами раньше Соловьёва И. Я. Коростовец вспоминает, что обстановка на Певческом Мосту была очень спокойной и патриархальной. Все интересы и разговоры чиновников вращались вокруг карьеры, продвижения по служебной лестнице, получения хорошего места за границей и критики того или иного начальника. О настоящем деле — взаимоотношениях с иностранными государствами — практически не говорили. Но обстановка в министерстве была демократичной, все были равными: и «плебеи» из купцов, и остзейские бароны с приставкой в фамилиях частицы «фон». Выделялись из общей среды так называемые экспортные, то есть те, кто успел послужить за границей, и служащие канцелярии. Они отличались изящными манерами и модной одеждой. Поскольку жалованье дипломатам Центра платили ничтожное, то многие жили в долг, уповая на то, что расплатятся с кредиторами после какой-нибудь загранкомандировки. Почти все охотно предлагали себя в курьеры для доставки дипломатической почты в посольства, миссии и консульства, потому что командировочные — так называемые курьерские дачи — курьерам платили щедро и золотом, и деньги почти всегда оставались наполовину неизрасходованными.

В Азиатском департаменте в начале 1890-х годов начальствовал известный дипломат И. А. Зиновьев (1835–1917), отличавшийся поразительной работоспособностью, делавший всё сам и не допускавший подчинённых даже к составлению какого-нибудь второстепенного письма. «Эта страсть входить в каждую мелочь, — пишет Коростовец, — задерживала деятельность министерства, но Зиновьев не доверял даже опытным чиновникам… Думаю, он не прочь был заняться вообще всей перепиской и совершенно упразднить штаты чиновников, предоставив им пить чай и критиковать начальство».

Одним из последствий такого поведения начальника стало распространение среди его подчинённых всеобщей скуки и праздности. Как правило, дипломаты собирались к завтраку в «чиновничьем парламенте», то есть чайной министерства, и приступали к обсуждению любимых тем. От нечего делать дипломаты стали придумывать себе всякие развлечения, розыгрыши, пари и т. п. В департаменте работал некто Харламов, возомнивший, что за ним охотятся террористы-народники. Приходя на работу, он обычно обыскивал все столы, шкафы и прочие укромные места в кабинете, в которых могла быть спрятана адская машина. Его коллега И. Баллас предложил разыграть Харламова, используя его манию преследования. Розыгрыш подготовили основательно: вовлекли в него самого Зиновьева, представив его Харламову как «главного террориста», и профессора Мережковского, работавшего в психиатрической больнице по соседству с Певческим Мостом.

В один из дней Баллас невинно предложил Харламову прогуляться на острова, где располагался сумасшедший дом, с намерениием оставить его там на некоторое время. Последствия розыгрыша оказались непредсказуемыми. К концу рабочего дня сияющий от счастья Харламов появился на работе один. Коллеги поинтересовались, где же Баллас. Харламов торжественно объявил, что Баллас хотел посадить его в «дурдом», но вышло всё наоборот.

— Меня не проведёшь, — заявил он и рассказал, что профессор Мережковский сразу понял, кто из двух был душевнобольным и одержим манией преследования. Он вызвал санитаров, и те стали быстренько вязать Балласа, чтобы надеть на него смирительную рубашку Заговорщик отчаянно сопротивлялся, но что мог противопоставить хилый дворянин силе двух дюжих русских мужиков? Рубашку на шутника быстро надели, и нового пациента отвели в карцер.

В кабинете возникла немая сцена, достойная пера автора «Ревизора». Такого результата завсегдатаи «чиновничьего парламента» вряд ли ожидали! Немедленно снарядили делегацию для освобождения из сумасшедшего дома бедняги Балласа. Профессор Мережковский оказал дипломатам упорное сопротивление, утверждая, что Баллас и в самом деле был психически болен.

…Азиатский департамент по своему кадровому составу делился на две части: одна из них включала сотрудников, не владевших восточными языками и, как правило, происходивших из дворян; а вторую категорию составляли настоящие «восточники», знавшие восточные языки, но по социальному происхождению представлявшие собой разночинные слои русского общества. Первые могли сделать карьеру вплоть до посла, в то время как вторые шли в основном по драгоманской части. Из «восточников» мало кто становился послом, но всё-таки такая возможность существовала и для них. Например, драгоманами начинали свою службу русский посол в Афинах М. К. Ону и посол в Константинополе И. А. Зиновьев. Генконсулом в Харбине был немец Н. М. Поппе, сын почтенного немца-портного с Васильевского острова. Если для дворянина Стюарта, закончившего службу в должности генерального консула, карьера считалась неблестящей, то для сына портного её можно было считать вполне удавшейся.

…Переписывать бумаги Соловьёву пришлось всего два месяца, а потом его призвали отбывать воинскую повинность в качестве вольноопределяющегося в гвардейском уланском полку. Служить пришлось целый год. После службы в армии ему предстояло сдавать так называемый дипломатический экзамен, дающий право на занятие кадровой дипломатической должности. Первые месяцы работы в Турецком столе, таким образом, ничего не значили — это была своего рода стажировка после лицея, а теперь нужно было формально подтверждать свои способности к дипломатической карьере. Без сдачи дипломатического экзамена выезд за границу для работы дипломатом исключался.

На экзамене Соловьёв появился в уланской форме. Всего в экзаменационном потоке было около двадцати абитуриентов. Экзаменоваться пришлось по международному праву, политэкономии и иностранным языкам. Помимо того, экзаменующиеся должны были представить письменные работы на русском и французском языках в виде сочинения по дипломатической практике, экономического отчёта или разбора какого-нибудь консульского дела. Главным экзаменатором выступал строгий и неумолимый профессор Ф. Ф. Мартенс, который, к счастью, уже знал Соловьёва, приняв у него выпускной экзамен в Александровском лицее. Члены экзаменационной комиссии принимали во внимание и такой фактор, как родство кандидата с карьерным действующим дипломатом. Так, комиссия вполне снисходительно отнеслась к слабо подготовленному Гельске, поскольку в списке против его имени значилось, что его отец — министр-резидент[32] в Веймаре.

Сдав экзамен, Соловьёв вернулся в «свой» Азиатский департамент и проработал там некоторое время в политическом столе на архивных делах, а потом даже временно заведовал Славянским столом, занимавшимся странами Балканского полуострова[33]. Архивы департамента, пишет Соловьёв, находились в таком беспорядке, что разобраться в них могли только долго проработавшие в министерстве люди, отчего злые языки утверждали, что архивисты специально держат свои документы в беспорядке, чтобы сделаться незаменимыми. Картонную коробку с делом митрополита Михаила Сербского Соловьёву пришлось искать несколько дней, пока случайно не обнаружил её… под столом.

После того как дипломата зачисляли в штат министерства, на него в Департаменте личного состава и хозяйственных дел заводили формулярный список — личное кадровое дело, которое включало в себя следующие данные:

1. Чин, имя, фамилия и отчество, должность, возраст, вероисповедание, знаки отличия.

2. Из какого звания происходит.

3. Наличие за ним, за его родителями, женой или детьми недвижимого имущества (сокрытие такового считалось в системе МИД грубейшим нарушением дисциплины и строго каралось).

4. Где получил воспитание, какое учебное заведение окончил, когда поступил на службу, главные моменты прохождения службы (отличия, награды, наказания).

5. Был ли в походах и сражениях против неприятеля.

6. Не был ли в штрафах, под следствием или судом.

7. Отпуска, сроки их проведения и сведения о том, не являлся ли из них к месту службы с запозданием.

8. Не уходил ли в отставку, и если да, то когда и на какое время.

9. Семейное положение, наличие детей.

Все эти данные заносились в соответствующие графы. Если в положении дипломата происходили изменения, то старые данные аккуратно зачёркивались и рядом микроскопической вязью вписывались новые. Когда формулярный список, таким образом, становился неприглядным, кадровик заводил следующий. Формулярные списки имели порядковые номера, присваемые за каждый год.

Познакомимся с формулярным списком № 46, заведенным на поэта Ф. И. Тютчева (1803–1873) и обновлённым по состоянию на 1852 год. В это время поэту-дипломату исполнилось 49 лет. Фёдор Иванович уже статский советник (чин 5-го класса Табели о рангах), имеет солидную выслугу лет и занимает в Министерстве иностранных дел достаточно высокую должность; он — чиновник особых поручений и старший цензор при особой канцелярии МВД, камергер двора его императорского величества, состоит во втором браке.

В списке указано родовое имение дворянина Тютчева в Орловской губернии, за которым числилось 700 крестьянских душ. В подтверждение этого Тютчев при поступлении на службу по дипломатическому ведомству представил копию определения (справки) Орловского дворянского собрания. Отмечено, что благоприобретённого имения у дипломата нет.

Воспитание (то есть образование) получил в Московском университете, окончил там курс с получением степени кандидата и 21 февраля 1822 года вступил в службу в Коллегию иностранных дел. Спустя три месяца молодого дипломата причислили к миссии в Мюнхене сверх штата. В 1825 году он был повышен в чине до коллежского секретаря и стал камер-юнкером высочайшего двора, а три года спустя ему дали чин титулярного советника и должность 2-го секретаря миссии. В 1832 году он стал коллежским асессором, 31 декабря 1835 года — камергером двора.

В 1835 году, в связи с утверждением нового должностного расписания в Министерстве иностранных дел, Тютчев стал младшим секретарём той же миссии в Мюнхене и получил звание надворного советника. Далее читаем: «В вознаграждение ревностной службы его пожаловано на уплату долгов 100 червонных голландских июля 18, 1836». С 28 июня по 22 августа исправлял должность поверенного в делах. На этот счёт в архивах хранятся две докладные записки Тютчева в Департамент личного состава и хозяйственных дел: «Честь имею донести Департаменту, что Его Сиятельство князь Г. Н. Гагарин, отлучившись на короткое время из Мюнхена для посещения Карлсбадских минеральных вод, перед отъездом своим, воспоследовавшим сего 28 июля/9 августа, представил меня г. министру иностранных дел барону… в качестве повереннаго в делах, и что я с того же дня вступил в отправление возложенной на меня должности. Ф. Тютчев».

Двадцать второго августа Фёдор Иванович аккуратно уведомил департамент о прибытии посланника князя Гагарина к месту службы и о сложении с себя обязанностей управляющего миссией.

В августе 1837 года Тютчев стал старшим секретарём миссии. Год спустя на компенсацию дорожных расходов и за ревностную службу ему был пожалован полугодовой оклад. С 23 июля 1838 года по 25 июня 1839 года он исполнял обязанности временного поверенного в делах при Сардинском дворе. Пометкой от 20 июля 1837 года сообщается: «За убытки, понесённые им при пожаре на пароходе "Николай Первый", всемилостивейше повелено выдать ему из Государственнаго казначейства 800 червонных».

В 1839 году поэт стал коллежским советником и в октябре 1839 года возвратился из Турина в Россию «с оставлением до новаго назначения в ведомстве МИД». В июне 1841 года за несвоевременную явку из отпуска наказан и уволен с дипломатической службы, а спустя два года — снова восстановлен на ней. Через год Тютчев не только реабилитирован, но и повышен в звании и должности до чиновника особых поручений 6-го класса, при самом канцлере Нессельроде! В феврале 1848 года он — чиновник особых поручений 5-го класса и статский советник, а через три года — обладатель знака отличия беспорочной службы за 20 лет (грамота № 422 от 22 августа 1851 года), что примерно соответствует современной медали за выслугу лет.

Под судом и следствием не состоял, в военных походах не участвовал.

Особо отмечены поездки Тютчева в качестве дипломатического курьера: в 1833 году — из Мюнхена в Зант, в 1837 году — из Петербурга через Берлин и Мюнхен в Турин, а в 1847 году — из Петербурга через Берлин в Цюрих. Отметим попутно, что курьерская работа считалась незазорной и для такого опытного и уже не молодого дипломата.

Женат вторым браком на баронессе, вдове Дёрнберг, урождённой Пфеффель, римско-католического исповедания. Имеет от первого брака дочерей Анну 21 года, Дарью 17 лет и Катерину 16 лет от роду; от второго брака — сыновей Дмитрия, 14 июня 1841 года рождения, Ивана, 30 мая 1846 года рождения, и дочь Марью, 23 февраля 1840 года рождения. Пометки: «дети православные» и «все находятся при отце». Русская церковь и государство ревностно следили за сохранением православного вероисповедания детей, рождённых в смешанных браках

В 1838 году Ф. И. Тютчев подал в Департамент личного состава и хозяйственных дел прошение помочь устроить пасынка Альфреда Петерсона, 13 лет, сына первой своей жены Элеоноры, урождённой графини Ботмер, в морской кадетский корпус. Так как прошение поддержал сам Нессельроде, оно получило высочайшее одобрение.

В мае 1861 года поэт, уже находясь на «заслуженном отдыхе», запросил ДЛСиХД о выдаче копии со своего формулярного списка. Причина — устройство сына в Санкт-Петербургский университет.