Глава девятая. Общее положение дипломата за границей
Глава девятая. Общее положение дипломата за границей
Да, чтоб чины добыть, есть многие каналы.
А. С. Грибоедов
Согласно Боткину, при разобщённости сотрудников министерства им было трудно дать какую-либо общую характеристику — уж больно все они были разные. Встречались дельные и способные, попадались и никуда негодные; были богатые и бедные, образованные и круглые невежды. Одним словом, как везде. Впрочем, мемуарист выделяет две основные группы своих коллег: «одним на службе бабушка ворожит, а другие в поте лица пробивают себе дорогу». Социальная разница, как и везде в империи, давала себя чувствовать в стенах Министерства иностранных дел.
Откуда возникали предпочтения?
Критически настроенный к действительности, Боткин, тем не менее, был, судя по всему, далёк от классовой теории, а потому отвечает на этот вопрос словами «трудно сказать». Одним из объяснений, считал он, являлась девальвация принципа старшинства. Согласно теории, при всех назначениях, повышениях и награждениях высшие должностные лица министерства руководствовались принципом старшинства, то есть кто больше прослужил в системе, но на практике, как он замечает, «над соображениями делового характера часто брал верх фаворитизм и каприз начальства».
Фаворитизм, как везде принято, часто мотивировался интересами службы, «требованиями момента», «политическими соображениями».
Частые нарушения принципа старшинства породили у чиновников дух соревнования и соперничества. Как только где-то освобождалось место, в коридорах и чайных комнатах наблюдался ажиотаж. Начиналась подспудная борьба конкурентов, заключались пари, кто выиграет «скачки».
Другую несправедливость Боткин видел в том, что одни работали добросовестно, в то время как другим позволяли бездельничать. Отвращение к дипломатической работе возникало у многих на её начальном этапе, когда новичков приводили в пыльные архивы или заставляли до одури в голове переписывать многочисленные и бессмысленные бумаги. Вместо того чтобы привязывать начинающих дипломатов к одному месту, не лучше ли было провести их по всем участкам работы министерства и, прежде чем выпускать их «в поле», на работу за границу, научить как следует дипломатическому ремеслу? Конечно, Боткин был прав, а потому, когда министр Извольский начал на Певческом Мосту долгожданные реформы, он стал одним из страстных её сподвижников.
Относительная малочисленность кадрового состава МВД, закрытость его от общественности и вообще от других государственных институтов, социальная и культурная однородность в сочетании с семейной наследственностью профессии и тесными родственными горизонтальными связями, тем не менее, приводили к созданию в Министерстве иностранных дел сильного духа корпоративности. Все дипломаты чувствовали себя членами одной семьи, гордились своей принадлежностью к ней и старались поддерживать и культивировать атмосферу преемственности поколений, общности взглядов и единства целей.
В этом ничего дурного, на наш взгляд, не было. Наоборот, корпоративность помогала дипломатам находить правильные ориентиры в повседневной бурной и многовекторной жизнедеятельности, преодолевать трудности и выживать вопреки всему.
Другой характерной особенностью царских дипломатов был их интернациональный, космополитический облик. Он вполне естественно объяснялся многоликим и многонациональным кадровым составом, о чём мы уже упоминали, а также незримыми узами общности, связывавшими дипломатов всех стран. Эти узы возникли давно, до формирования наций и национального государства, когда дипломаты, не меняя подданства, свободно меняли государей и переходили из одной внешнеполитической службы в другую. Ощущение общности у дипломатических представителей разных государств оставалось даже к началу XX века.
Типичный пример космополитичного мышления и поведения приводит в своих воспоминаниях И. Я. Коростовец. При отъезде из Лиссабона он должен был передать ключи и шифры своему преемнику, секретарю русского посольства в Париже князю Радзивиллу, который в этот момент ещё продолжал носить мундир прусского улана и даже не успел оформить русского подданства! Коростовец донёс о вопиющем безобразии министру Ламздорфу. И что же? Ламздорф ответил, что придирка Коростовца «неуместна», потому что князь Радзивилл принадлежал к старинному роду, представители которого проживали в Германии, Польше и России, и что он был назначен самим государем. Следовательно, оснований для проявления к князю недоверия не было. Аргумент убийственный, и Коростовец не мог ничего противопоставить ему.
Однако новое, национальное, мышление к этому времени, хотя и несколько запоздало по сравнению с другими сферами государственной деятельности, уже вполне пробивало себе дорогу и постепенно утверждалось внутри дипломатического ведомства. Когда в 1913 году возникла необходимость временного закрытия миссии в Бангкоке, А. А. Нератов, товарищ министра С. Д. Сазонова, по инерции предложил передать управление ею французскому представителю в Сиаме. Посланник Г. Плансон резко возразил Нератову, указывая на различие интересов России и Франции в этой стране. Пустить французов хозяйничать в императорской миссии, писал он, допустить их к русским секретным шифрам — это значило бы сильно огорчить сиамского короля и его правительство, которые, по словам Плансона, боятся и ненавидят французов, но с большим уважением относятся к своему дальнему, но искреннему другу — России. Характерно, что посланник в качестве довода своей аргументации вынужден был сослаться на короля Сиама, а не апеллировать к здравому рассудку своего высокопоставленного начальника в Петербурге.
О том, что в настроениях и взглядах царских дипломатов в XX веке национальное самосознание стало превалировать над космополитизмом, свидетельствует работавший в то время в Министерстве иностранных дел Л. В. Урусов: «Страх перед реальной мощью России — нелицемерный. И с тех пор, что я болтаюсь за границей, я с первого же дня начал убеждаться, находя тому массу крупных и мелких подтверждений, что нас, Россию, иностранцы боятся. Боятся как неизвестности, как страны огромного протяжения, быстро растущего населения, страны, где культ души мирится с культом водки и кнута, где наклонности к азиатской лени и привычкам неожиданно уступают место Льву Толстому; страны неограниченных возможностей, страны, где будущее — какое! — царит более властно, чем настоящее. Нас не могут, органически не могут понять — и потому нас боятся. Неожиданные смены слабости и силы изучают европейские тонкие умы, привыкшие к бездушным логическим построениям. Мы не подходим ни под одну мерку, говорим на разных языках, нас можно любить в отдельности, но следует бояться в общем».
Читая эти строки, невольно думаешь, что они написаны нашим современником, умнейшим человеком начала третьего тысячелетия. И таких дипломатов, как Урусов, нарком иностранных дел Советской России Б. В. Чичерин причислил к «наиболее тупому, мерзкому и отвратительному» слою людей России!
Как пишет А. И. Кузнецов, полный цикл подготовки дипломата фактически растягивался до того времени, когда он назначался на первый самостоятельный пост — директора департамента или главы загранучреждения МИД (посланник, генконсул, консул). Обычно на это уходило до 25–30 лет. Случаи быстрой карьеры, как, к примеру, у князя А. Б. Лобанова-Ростовского, ставшего посланником в Константинополе в 35 лет, были просто исключением. Естественно, что такое положение мало вдохновляло дипломатов на свершение служебных подвигов.
Созданию нормальной рабочей обстановки во внешнеполитическом ведомстве сильно мешало, как мы уже упоминали, кричащее несоответствие должностного расписания центрального аппарата и расписания за границей. Кроме того, мало кому хотелось замыкаться в душном кабинете на Певческом Мосту, мириться с существенным понижением жалованья и полной неизвестностью относительно продвижения по карьерной лестнице, поэтому чиновники стремились уехать за границу.
Впрочем, и на заграничной службе работа не всегда удовлетворяла потребности и вкусы дипломата, но здесь многое зависело от главы миссии, посольства или консульства. Например, обстановка в миссии в Лиссабоне, по свидетельству И. Я. Коростовца, служившего там вторым секретарём, «представляла какую-то дипломатическую обломовщину». Установив первые контакты среди португальцев и в дипломатическом корпусе, Коростовец скоро обнаружил, что работы для него в миссии просто нет. Тогда он обратился к посланнику барону Мейендорфу с просьбой загрузить его чем-нибудь, и тот дал ему оригинальный совет: попробовать переводить Тацита и других древнеримских авторов на французский язык. Анекдотично, но факт: Коростовец последовал этому совету и потратил на Тацита достаточно много времени.
Конечно, лиссабонский пример не был типичным, а скорее был исключением. Как мы увидим из карьеры Соловьёва, работы в посольствах и миссиях всегда хватало.
Бытовые условия, в которых дипломаты оказывались за границей, тоже были достаточно скромными. Посольства и миссии России, располагаясь обычно в шикарных дворцах и особняках, приспособленных для работы рядовых дипломатов помещений, как правило, не имели. Всю полезную площадь занимали представительские залы и комнаты. Первые и вторые секретари ютились в маленьких комнатушках на чердаках, часто все вместе в одной комнате. Например, посольство при Квиринале[37], то есть при итальянском дворе, располагалось в старинном палаццо на Пьяцца дель Пополо[38]. Первым секретарём в нём был барон Корф, а вторым — барон Келлер, причём Келлер был дядей Корфа и намного старше племянника. Они сидели в крошечной канцелярии друг против друга где-то под самой крышей и тихонько, по-родственному, между собой переругивались. (Корф будет назначен потом посланником в Баварию, но к месту назначения не прибудет. Он скоропостижно скончается в поезде, подъезжая к Мюнхену. Ходили слухи, что барон покончил с собой, став жертвой шантажа. Дело тёмное.)
Впрочем, рядовых дипломатов в посольствах и миссиях можно было пересчитать по пальцам — почти везде их, как и в Риме, было двое: первый и второй секретари. Первый был основной рабочей лошадкой по части сбора и обработки политической информации и составления и отправления отчётов в Центр, а второй ведал шифрами, кассой, руководством и воспитанием технического персонала, ремонтом здания посольства и прочими административными вопросами. Несколько позже кое-где были введены должности советников и атташе, но, как всегда, вопрос упирался в финансы.
Работа в посольствах несколько отличалась от работы в миссиях. В некоторых посольствах были должности советников, выполнявших функции посла во время его отсутствия, и первые секретари являлись там фактически начальниками канцелярий, и черновая работа их не касалась. В миссиях же послов замещали первые секретари, которые продолжали одновременно играть роль основных «лошадок» по политической работе (сбор информации, составление отчётов, докладов, обзоров и т. п.). При этом материальное вознаграждение первых секретарей в посольствах было несправедливо намного выше, чем у их коллег в миссиях.
Огромная пропасть разделяла так называемых «стопроцентных» дипломатов и консульских работников. Объём и трудности обычной работы в миссиях и посольствах нельзя было даже сравнивать с той работой, которая сваливалась на плечи консульских чиновников, а между тем моральное и материальное положение последних было намного хуже и ниже первых. И те и другие формально считались дипломатами, но редко кто из «чистых» дипломатов отваживался принять назначение в консульство, и ещё реже были случаи перехода консулов на «чистую» дипломатическую работу.
Всё это, конечно, тоже мало способствовало установлению в министерстве здоровой рабочей обстановки.
Нормальный отпуск царского дипломата составлял 29 дней, и во время такого отпуска жалованье дипломата сохранялось полностью. Если отпуск превышал срок, то дипломату в отпуске выплачивали лишь половину зарплаты. Максимальный срок отпуска, мотивированный разного рода семейными обстоятельствами, не должен был превышать четырёх месяцев. Если дипломату на урегулирование своих дел требовалось больше этого срока, то ему рекомендовалось оформить увольнение от службы, то есть уход в бессрочный отпуск без сохранениия содержания.
Дипломатам, назначенным к должностям в Японию, Китай, Корею, Австралию, Северную и Южную Америку, проводить отпуск в России разрешалось лишь после пяти лет пребывания в них, так что текущие отпуска они «отгуливали» в том же регионе, где и работали. Дипломаты, работавшие в Пекине, посещали Японию или Корею, а их коллеги из Токио и Сеула приезжали в Китай. В 1903 году этот срок сократили до трёх лет, но зато уменьшили суммы прогонных денег.
Впрочем, прогонные (подорожные) деньги отпускникам не полагались — они выдавались в основном курьерам и лицам, назначенным в загранкомандировку и выезжающим к месту службы.
Интересно заметить, что лицу, замещавшему главу миссии или посольства во время отпуска последнего, не превышавшего 29 дней, выплачивалась зарплата… из кармана самого высокопоставленного отпускника. В Вене, Лондоне, Париже и Мадриде она составляла по 12 рублей 70 копеек, а в прочих местах — по 8 рублей 47 копеек в сутки! Учитывая довольно высокие оклады послов и посланников, эти выплаты вряд ли могли рассматриваться для них слишком обременительными. Если посол или посланник отсутствовал более 29 дней, то доплату к жалованью временного поверенного выплачивали уже из кассы МИД.
Дипломат, просрочивший свой четырёхмесячный отпуск без уважительных причин, в первый и второй раз получал от посла или консула замечание, на третий раз — простой выговор, на четвёртый раз у него из рабочего стажа вычёркивали три месяца, а если это случалось в пятый раз, то дипломата просто увольняли со службы в МИД. Терпимость кадровых инструкций царского МИД вызывает у нас воистину искреннее удивление!
Надворный советник и второй секретарь миссии в Афинах Ю. Г. Соловьёв для урегулирования личных дел попросился в отпуск, но поскольку оформление наследства в Польше сильно затянулось, ему пришлось дважды продлевать отпуск. Тем не менее уложиться в отведённые сроки ему не удалось, он превысил срок отпуска на целых 189 дней, чем, естественно, вызвал к себе внимание Департамента личного состава и хозяйственных дел. Однако дипломат отделался лёгким испугом и невыплатой жалованья. Помогли безупречное поведение Ю. Г. Соловьёва и отличные рекомендации посланника Г. Н. Щербачёва, а то бы расплатой за проступок оказалось увольнение со службы.
Кстати, Георгий Николаевич относился к своим подчинённым с большим уважением. Об этом, в частности, свидетельствует одна любопытная справка, выданная им первому секретарю Смирнову:
«Императорская миссия в Афинах
26 октября 1904 года
№ 286
В одесскую портовую таможню
Первый секретарь Императорской миссии в Афинах д. с. с. Смирнов отправляется в Россию.
Вследствие сего Императорская миссия имеет честь покорнейше просить наши пограничные и портовые власти не отказать названному господину Смирнову в возможном содействии при въезде его в Россию. Посланник: Щербачёв».
Видно, и в те времена российские власти не очень-то жаловали своих дипломатов и встречали их на родине с суровыми и непреклонными лицами. Мы не знаем, отправлялся ли господин Смирнов в очередной отпуск или возвращался домой насовсем, но спасительной справочкой на всякий случай запасся. Кто их там знает в Одессе — к чему могут придраться таможенники и жандармы-пограничники!
Типичный в этом отношении случай описывает С. В. Чиркин. Возвращаясь из Бомбея в Петербург в отпуск, он вёз с собой сундук с собранными и купленными за время командировки на Востоке сувенирами, который на всякий случай опечатал сургучной консульской печатью. Одесская таможня потребовала от дипломата показать содержимое сундука, но Чиркин указал на печати, давая понять, что он имеет право на беспрепятственный провоз багажа. Таможенник справедливо возразил, что в таком случае вещи должны быть упакованы в вализу[39]. В поисках «справедливости» Чиркин пошёл к таможенному генералу и стал утверждать ему, что провозит казённое имущество, но и начальник оказался неумолимым и строгим. Единственное, о чём дипломату удалось с ним договориться, это отправить сундук без досмотра в Петербургскую таможню, где Чиркин надеялся найти к таможенникам подходы. И нашёл: знакомый ему ловкий и услужливый курьер Министерства иностранных дел Короткое успешно «очистил» сундук и привёз его прямо домой.
Кстати, каждые три года дипломат мог беспошлинно, но не без таможенного досмотра провозить в Россию приобретённое за границей имущество.
Для оформлений отпусков духовенства, служившего в церквях при миссиях и посольствах, существовала довольно сложная процедура. Желающий уйти в отпуск архимандрит, протоиерей или дьякон должен был написать заявление послу или посланнику и указать, что его временное отсутствие не скажется негативным образом на обслуживании прихожан. Обычно священнослужители просились в отпуск в летнее время, с мая по сентябрь, когда и сами прихожане разъезжались кто куда. Ходатайство священника поддерживалось главой загранучреждения, который писал об этом своему руководству в Департамент личного состава и хозяйственных дел, а департамент запрашивал на этот счёт мнение Святейшего синода, в подчинении которого и находился сам заявитель. Получив согласие Синода, Министерство иностранных дел передавало его в соответствующую миссию и просило посла (посланника) уведомить о дате отъезда отпускника.
Естественно, эта процедура предполагала начало оформления отпуска за несколько недель до намеченного срока. Например, протоиерей Константин Изразцов из Буэнос-Айреса написал своё прошение чуть ли не за полгода до выхода в отпуск. Кстати, с учётом длительного путешествия в Россию по «воде и по суху» он просил выдать ему подорожные деньги — своих накоплений на эти цели у него бы не хватило.
Архимандрит Иоанникий, служивший в церкви при миссии в Афинах, потратил часть своего отпуска в России на урегулирование служебных дел и обратился к его сиятельству князю Оболенскому-Неледину-Мелецкому с просьбой «исходатайствовать» в Синоде его продление. Для уведомления о принятом решении архимандрит оставил свой адрес под Кисловодском. С той же просьбой в МИД обратился и псаломщик Стокгольмской церкви Михаил Лентович, сообщая свой адрес в Санкт-Петербурге: Невский проспект, меблированные комнаты напротив Публичной библиотеки.
Министерство терпеливо и неуклонно выполняло эту нагрузку.