Глава вторая. Посол — они в Африке посол

Глава вторая. Посол — они в Африке посол

Чины людьми даются,

А люди могут обмануться.

А. С. Грибоедов

Главной фигурой — разумеется, после министра иностранных дел — в дипломатии является, конечно, посол. Если министра можно сравнить с главнокомандующим, то посла — с генералом, командующим на определённом участке театра военных действий. Именно посол в значительной мере определяет уровень отношений с конкретной страной, действуя в рамках внешней политики своего государства. От его политического кругозора, проницательности и дальновидности, гибкости, умения работать с людьми зависит успех дипломатических усилий на данном направлении. Он же определяет атмосферу и обстановку, в которых работают подчинённые ему в данной стране дипломатические сотрудники.

Показательным примером того, как много в дипломатии зависит от личности посла, явилась, по выражению В. Н. Ламздорфа, «пресловутая миссия Н. В. Каульбарса[52] (1842–1905) в 1886 году» в Болгарию. Полковник и барон Николай Васильевич прибыл в страну в качестве представителя русского правительства после отречения от болгарского трона князя Александра Баттенбергского (1857–1893). В Болгарии было учреждено так называемое регентство, состоявшее из антирусски и прогермански настроенных государственных деятелей типа премьер-министра Стефана Стамболова (Стамбулова) (1854–1895), но последнее время предпринявшее робкие шаги по сближению с Россией. Наши отношения с Болгарией можно было ещё спасти, но всё испортил «решительный» Каульбарс. Слепо следуя инструкциям Александра III и игнорируя все указания министра Гирса, он стал бесцеремонно вмешиваться во внутренние дела страны и повёл себя по отношению к болгарам так грубо и так бесцеремонно, что вызвал раздражение даже пророссийских кругов. Тем не менее, «чем больше он делал глупостей по собственной инициативе, тем больше его ценил и одобрял государь», — читаем мы в дневнике Ламздорфа. Через два месяца Каульбарс был вынужден бежать из Болгарии, отдав приказ покинуть страну всем военным и дипломатам. Болгария на многие годы осталась без русского влияния и постепенно сползла к антирусскому союзу с Австро-Венгрией и Германией. Такой может быть разрушительная сила неумелой дипломатии.

Поэтому правильный и точный подбор кандидатуры посла — одно из важных составляющих успешной политики Министерства иностранных дел и главы государства в отношении той или иной страны. В вопросе о том, должен быть посол профессиональным дипломатом или нет, является спорным — главное, чтобы он обладал необходимыми качествами. В некоторых случаях непрофессионал может иметь целый ряд преимуществ перед своим коллегой, работавшим до своего назначения исключительно на ниве дипломатии. Российские императоры и канцлеры в целом понимали это и в своей практике подбора кандидатур послов руководствовались в основном практическими соображениями — естественно, по своему разумению. Так что в истории царской дипломатии были и блестящие послы, и послы посредственные, и откровенно никудышные.

Послы назначались в посольства, в то время как посланники возглавляли миссии. Как мы уже знаем, посольства являлись дипломатическими представительствами более высокого ранга, чем миссии. Согласно решениям Венского конгресса 19 марта 1815 года, послы являлись представителями великих держав в великих же державах. Венский конгресс признал активное и пассивное право (то есть по их усмотрению) иметь посольства лишь за Россией, Австрией и Англией, остальные страны должны были довольствоваться миссиями. Впоследствии это право распространилось на Турцию, Германию, Италию, Испанию, США, Японию и до известной степени — на Аргентину, Мексику, Бразилию и Чили.

При Александре I за границей работало 24 посла и посланника: чрезвычайные и полномочные послы в Лондоне и Париже; чрезвычайные и полномочные посланники в Вене, Берлине, Стокгольме, Копенгагене, Дрездене, Мюнхене, Карлсруэ, Франкфурте-на-Майне, Риме, Неаполе и Турине; министры-резиденты[53] в Гамбурге и Кракове и временные поверенные в делах в Гааге, Штутгарте, Флоренции, Берне, Лиссабоне и Тегеране. В последующее время эта структура российских загранучреждений больших изменений не претерпит.

Направление в страну посла или посланника зависело не только от значения и мощи государства, но и политической конъюнктуры: в Вене с 1801 по 1808 год пребывали послы, а в 1810–1822 годах — посланники; в Париже с 1807 по 1812 год — послы, с 1814 по 1821 год — посланник, а после этого — снова посол.

Назначать посла можно, разумеется, в страну, которая дипломатически признана, то есть если установленная в ней власть легитимна, законна и признана хотя бы большинством государств мира. В 1910 году в Португалии произошла революция, в результате которой король Мануэль И был свергнут, а в стране была установлена республика. Прошёл почти год, прежде чем Николай II, дождавшись положительной международной реакции на это событие, не соизволил признать новый режим. И тогда поверенному в делах в Лиссабоне, надворному советнику Талю поступило шифрованное (№ 1340 от 16/23 сентября 1911 года) указание:

«Ввиду сообщённых Вами сведений о признании Португальской республики всеми державами, Государю Императору благоугодно было соизволить на признание[54] новаго государственнаго строя Португалии.

Вам поручается поэтому устно передать Министру Иностранных Дел о признании Императорским правительством Португальской республики и затем вручить ему ноту о признании, в согласии с образом действий других монархических держав по этому поводу Можете следовать их примеру во всех представляющихся случаях».

Поверенный в делах Таль шифровкой от 17/30 сентября так же ёмко и лаконично доложил в Санкт-Петербург, что поручение выполнено и что «Министр Иностранных Дел Г. Чага просил передать живейшую признательность и уверения, что правительство Португалии высоко ценит доверие, оказанное ему императорским правительством».

Если перевести это на обычный русский язык, то можно сказать, что реакция господина Г. Чага на запоздалое признание Россией португальского режима, мягко говоря, была довольно прохладной. И это естественно: российский самодержец оказался последним в череде монархов, который «благоугодно соизволил» признать, наконец, режим, давно признанный всей Европой. Впрочем, для такой солидной державы, как Россия, торопиться в этом вопросе нужды не было. Но временный поверенный в делах Таля после этого демарша должен был испытать учащённое сердцебиение: у него были все шансы стать первым русским посланником в Португальской республике.

Как мы увидим далее, больших интересов в Португалии у России тогда не было, и открытие миссии в Лиссабоне имело скорее престижный, нежели деловой интерес. Молодой дипломат И. Я. Коростовец, работавший в Лиссабонской миссии, не находил для себя занятий и умирал от скуки.

Прославленный генерал А. П. Ермолов (1777–1861) в апреле — августе 1817 года возглавил посольство в Персию, главной задачей которого было установление с этой страной дипломатических отношений после военных действий. Русская армия нанесла персам сокрушительное поражение, и теперь посольству Ермолова предстояло учредить в Тегеране постоянную русскую миссию и решить некоторые другие важные задачи: нейтрализовать попытки персов вернуть обратно отданные России территории, открыть торговые конторы для русских купцов и промышленников, добиться нейтралитета Персии в русско-турецком конфликте, ограничить влияние англичан в стране и собрать необходимые разведданные.

Генерал не был профессиональным дипломатом, но это был умный и просвещённый человек, и он блестяще выполнил поставленную перед ним задачу, действуя по обстоятельствам и используя все средства для воздействия на персов. Восточной хитрости он противопоставил мощь и авторитет России, природный русский ум и умение использовать уязвимые места в позиции персидских дипломатов.

Прежде чем назначить посла в какую-нибудь столицу, Министерство иностранных дел должно удостовериться, что он будет там персоной желательной, на языке дипломатии — персоной грата. Когда на освободившееся в 1884 году в Лондоне место посла министерство предложило барона Карла Фёдоровича (Петровича) Икскуля фон Гильденбрандта, посла в Риме (1876–1891), то королева Виктория отвергла его кандидатуру, и в Лондон поехал барон Егор Егорович Стааль (1824–1907), работавший до этого посланником в Вюртемберге. Егора Егоровича, опытного дипломата, человека честного, пожилого, не владевшего английским языком, обременённого многочисленной семьёй и к тому же не слишком богатого, пришлось долго уговаривать поехать в Англию. Вюртембергской же королеве великой княгине Ольге Николаевне (1822–1892) были предложены на выбор четыре кандидатуры в преемники Стаалю, и в Вюртемберг поехал барон В. А. Фредерикс, директор Департамента личного состава и хозяйственных дел[55].

После предварительного согласования посол получает от своего государя или главы государства верительные грамоты и может рассчитывать на получение в стране будущей работы агремана, то есть официального согласия на аккредитацию. В описываемые нами времена уже прошла практика так называемого отпуска посла, когда аккредитованный при каком-нибудь дворе посол или посланник не мог отъехать на свою родину без согласия местного суверена. При согласии отпустить от себя посла монарх повелевал выдать ему паспорт на выезд.

Назначению в 1891 году мексиканского посла в Россию предшествовала определённая процедура проверки его личности. Об этом свидетельствует следующее письмо министра Н. К. Гирса своему послу в Мексике Р. Р. Розену от 8 апреля 1891 года:

«Милостивый Государь Роман Романович,

Посланник наш в Вашингтоне действительно сообщил мне о назначении на этот пост полковника Дон Педро Ринкон Гальярдо. Сведения, доставленные об этом лице Тайным Советником Струве, а также нашим поверенным в делах в Брюсселе, так для него благоприятны, что Императорское Правительство приняло с удовольствием известие о назначении его в С-Петербург, о чём прошу сообщить Марискалю[56].

Н. Гирс».

Как мы видим, отзывы на мексиканского полковника, а к моменту приезда в Россию — генерала Гальярдо, были взяты у вашингтонского посланника К. В. Струве и ещё одного надёжного дипломата из миссии в Бельгии.

До момента вручения верительной грамоты прибывшему послу проходит определённое время — от нескольких недель до нескольких месяцев. Посол может приступать к своим внутренним обязанностям, знакомиться с делами посольства, со страной, но официально он послом ещё не считается.

Вручение верительной грамоты главе иностранного государства — важный дипломатический и межгосударственный акт. Он обставляется в каждой стране с особой торжественностью и согласно специально разработанному церемониалу (более подробно см. об этом в главе «Протокол»). После церемонии вручения верительной грамоты посол, как правило, произносил речь, текст которой предварительно вручался местному министру иностранных дел. Чрезвычайный и полномочный посланник России в Мексике Р. Р. Розен при вручении верительной грамоты президенту страны 28 мая 1891 года произнёс такую речь:

«Господин Президент,

Его Величество Государь Император, августейший мой Повелитель, желая установить прочныя дружественныя отношения между Российской Империей и Мексиканскими Соединёнными Штатами, за благо признал назначить Своего Чрезвычайнаго и Полномочнаго Министра при Вашем правительстве и Всемилостивейше соизволил аккредитовать меня в этом качестве верительною грамотою, которая уже находится в руках Вашего Превосходительства.

Почитаю себя счастливым, что на мою долю выпала лестная задача положить почин дипломатическим сношениям между обоими Правительствами. Все мои усилия будут направлены к тому чтобы содействовать упрочению дружественных отношений между обеими державами, соответствующих их обоюдным интересам».

О вручении верительных грамот послы обычно немедленно уведомляли своё министерство нешифрованной телеграммой — равно как о получении отзывных грамот по окончании своей миссии в стране.

Роману Романовичу, первому русскому послу в Мексике, не повезло: накануне формального акта аккредитации он, находясь на неосвещённой платформе железнодорожной станции, оступился в темноте, упал и вывихнул плечо. К счастью, рядом оказался какой-то американский врач-хирург, который сразу на месте вправил руку на место и наложил повязку. Вручение верительных грамот пришлось на некоторое время отложить.

Перед тем как отправить посла в длительную командировку, ему составлялась подробная инструкция о том, какие общие и конкретные задачи и каким способом он должен решить в период своей работы и в течение какого срока отчитаться перед Центром. Эти инструкции были особенно важны в то время, когда о телеграфе еще только мечтали, а курьерская почта доставлялась нерегулярно и довольно редко — особенно в удалённые от европейской цивилизации страны Азии и Америки. Как правило, инструкции носили секретный характер, подписывал их министр иностранных дел, а утверждал сам государь император.

Инструкцию дипломатическому агенту при командующем российской армией на Кавказе И. Ф. Паскевиче (1782–1856) А. С. Грибоедову (1795–1829), направлявшемуся в 1828 году в Персию полномочным министром-резидентом, была составлена К. В. Нессельроде и утверждена Николаем I. Кроме задачи развития отношений с Персией и защиты политических, торговых и экономических интересов России в этом регионе, дипломату вменялось в обязанность собирать сведения об истории и географии, о состоянии экономики и торговли страны, её взаимоотношениях с соседями и военном потенциале.

«Но более всего МИД встречает надобность в сведениях, почерпнутых из верных источников, об отношениях Персии к туркоманам (туркменам) и хивинцам, о степени их приязни с оными и влияния могущества её на сии кочевые племена…» — говорилось в инструкции. И далее: «..Для успешного исполнения всего, что Вам предначертано, необходимы связи в том крае… и содействие людей усердных. Самые вельможи и даже сыновья шахские нуждаются иногда в незначащем вспоможении наличными деньгами, от которых внезапно восстанавливается их вес и зависит нередко их спасение. Такая услуга с Вашей стороны, вовремя оказанная, может приобрести Вам благодарность лиц полезных и сделать их искренними, следовательно, решения по сему предмету предоставляются Вашему благоразумию».

Инструкция дипломату-поэту как мы видим, фактически носит разведывательный характер, и Нессельроде, у которого в своё время на связи находился такой агент, как Талейран, проявляет при её составлении недюжинные способности и такт: «Впрочем, многие местные обстоятельства в Персии нам в совершенной полноте не известны, а потому я ограничиваюсь выше изложенными наставлениями, по Высочайшему повелению предначертанными Вам в руководство. Но при сём долгом поставляю сообщить Вам, что Его Императорское Величество пребывает в том приятном удостоверении, что Вы при всяких случаях и во всех действиях постоянно будете иметь в виду честь, пользу и славу России».

Грибоедов хотел взять себе в помощники Н. Д. Киселёва, но Карл Васильевич наметил его секретарём в Париж как прекрасно владеющего французским языком, так что в Персию с Грибоедовым поехал некто И. С. Мальцов, человек трусливый и малодушный, уклонившийся от помощи своему начальнику при нападении персов на русскую миссию.

Перед тем как получить прощальную аудиенцию у Нессельроде, Александр Сергеевич зашёл к П. Я. Чаадаеву. Пётр Яковлевич очень удивился, увидев, что Грибоедов отрастил усы. На вопрос, не сошёл ли тот с ума, собираясь к министру в таком виде, посланник отвечал:

— Что ж тут удивительного? В Персии все носят усы.

— Ну так ты в Персии их и отпустишь, — резонно заметил Чаадаев, — а теперь сбрей: дипломаты в усах не ходят.

Чаадаев знал, что говорил. Это о нём сказал корсиканец на русской службе и посол России в Париже (1814–1834) К О. Поццо-ди-Борго: «Если бы я имел на то власть, то заставил бы Чаадаева бесперемешки разъезжать по многолюдным местностям Европы с тою целью, чтобы непрестанно показывать европейцам русского, в высшей степени сотте il faut».

Последовал ли Грибоедов совету Чаадаева, мы не знаем, но портрета, на котором он был бы изображён с усами, вроде нет.

К сожалению, посланник Грибоедов «предначертанное в руководство» осуществить не успел. Как мы знаем, он пал жертвой фанатичной религиозной толпы, натравленной англичанами, не желавшими усиления русского влияния в Персии.

О том, какие курьёзы случаются при назначении послов, свидетельствует следующий эпизод. Посол Александра I в Париже А. Б. Куракин (1752–1818) долго не мог вручить верительные грамоты Наполеону, поскольку диктатор убыл на войну в Испанию, и посол проживал в Париже как частное лицо. Кстати, направление Куракина в Париж носило чисто формальный характер — Александру I нужна была дипломатическая ширма для введения Наполеона в заблуждение относительно истинных намерений России, после Эрфурта активно готовившейся к схватке с Францией. Поэтому Куракин отправился в Париж без письменных инструкций. За спиной посла активно трудились советник посольства К. В. Нессельроде, поддерживавший агентурные отношения с Талейраном, и военный агент военного министра М. Б. Барклая де Толли (1761–1818) А. И. Чернышев (1785–1857).

При окончании своей миссии посол, как мы упомянули, должен был, при необходимости, получить от главы государства пребывания так называемые отпускные письма. Прощались с послом по-разному: кто без сожаления, не скрывая удовлетворения, а кто — со слезами на глазах.

Накануне вторжения в Россию в 1812 году к наполеоновской коалиции примкнула Австрия, и Вена объявила о разрыве дипломатических отношений с Петербургом. Канцлер К. В. Л. Меттерних не был в восторге от участия австрийцев в русском походе и вступил с Александром I в тайное соглашение о том, что Австрия в этой войне будет проявлять пассивность. В результате русский посланник в Вене Г. О. Штакельберг остался в Австрии — он просто уехал «на курорт» и оттуда продолжал информировать своё правительство с помощью австрийского дипломата Лебцельтерна, а в здании миссии продолжал работать секретарь Отт (в Петербурге в это время сидел австрийский дипломат Маршал). Это был уникальный разрыв дипломатических отношений.

Кстати, Штакельбергу «везло» на совпадения, благодаря которым он оказывался в чужой стране «на птичьих правах». Семью годами раньше, в 1805 году, он под предлогом ухода в отпуск покинул свой пост в Батавской республике (так называлась тогда Голландия) и около года не имел никаких дипломатических поручений. Наконец о нём вспомнил министр иностранных дел А. Я. Будберг и предписал ему прибыть в Берлин в качестве частного лица для оказания содействия послу М. М. Алопеусу[57]. Содействие это было довольно необычным: он должен был поддерживать контакт с директором департамента Министерства иностранных дел Пруссии Хаугвитцем, с которым посол Алопеус отказался встречаться из-за его слишком «пробонапартских взглядов». В марте 1806 года Алопеус докладывал Чарторыйскому, ставшему при Будберге товарищем министра, что длительное пребывание в Берлине Штакельберга может вызвать недоразумения, что сам Штакельберг не очень доволен своим «новым назначением» и жалуется на здоровье. Тогда Александр I поторопился подстраховать неустойчивое положение Штакельберга письмом к Фридриху Вильгельму III, в котором просил прусского монарха оказывать ему полное доверие.

Дипломатия Александра I в достаточной степени освоила «технику» тайных операций и успешно применяла её в сложной военно-политической обстановке.

«Дипломат, умирая, никогда не оставляет после себя пустое место, — пишет граф В. Н. Ламздорф в своём дневнике, — он только открывает с нетерпением ожидаемую вакансию». Это высказывание особенно актуально было для дипломатов высшей категории — послов и посланников.

При Александре I к карьере посла дворянство относилось достаточно индифферентно. Когда вице-канцлеру А. Б. Куракину в 1808 году предложили поехать послом в Париж, он отказался. Будучи тайным конфидентом[58] императрицы-вдовы Марии Фёдоровны, приставившей его следить за сыном, он писал ей: «Я сознался государю откровенно, что не могу решиться принять этот пост, потому что, ставя милости Вашего высочества выше всего, я не могу забыть, что Вы, даже шутя, всегда выражали нежелание, чтобы я поехал в Париж, что я слишком стар…» К тому же вице-канцлер был противником русско-французского сближения и не хотел ставить себя под удар недоброжелателей как в Петербурге, так и в Париже. Тогда император отправил его послом в Вену.

Во времена Александра III и Николая II ситуация изменилась, и щепетильности у кандидатов в послы резко поубавилось, а чётких правил, регламентирующих возрастной ценз этих высших чиновников, выработано не было. Поэтому за посольские посты держались до гробовой доски. Барон Менгден, прослуживший в Министерстве иностранных дел 54 года, ушёл с поста министра-резидента при Саксонском дворе в возрасте 78 лет. Впрочем, умирали послы и молодыми: посланник при дворе португальского короля Мануэля II (1889–1932) П. А. Арапов, пробыв в Португалии всего три года, скоропостижно скончался в 1885 году в возрасте 47 лет. По всей видимости, Павел Александрович не смог акклиматизироваться в жарком Лиссабоне.

Увольнение послов было всегда для них большой трагедией, пишет Соловьёв, а одному французскому дипломату это дало повод сделать остроумное замечание о том, что послы редко умирают и никогда не подают в отставку. Посла в Риме барона Икскуля фон Гильденбрандта не могли удалить из Рима до самой его смерти, причём предсмертное его состояние длилось целый год, и исполнять свои обязанности он, естественно, не мог. Александр III относился к этой проблеме с большим раздражением. Ему не нравилось, когда сенильных[59] дипломатов при увольнении из Министерства иностранных дел назначали членами Государственного совета. Император полагал, что при том состоянии умственной слабости, в которое они впали в конце своей дипломатической карьеры, членство в Государственном совете было бы оскорблением для этого учреждения. «Послужил и удалился на покой!» — говорил он.

Не любил он и таких дипломатов, которые претендовали на более высокое положение, нежели то, которое он им предоставлял. Директор Азиатского департамента Зиновьев не желал принимать пост посла в Стокгольме, претендуя на освободившуюся должность товарища министра. Александр III сказал деликатному Гирсу, что если Зиновьев откажется ехать в Швецию, то тогда пусть вообще подаёт в отставку. Зиновьев, «поджав хвост», быстро уехал в непопулярный у дипломатов Стокгольм.

Замена упомянутого выше посла в Риме барона Икскуля вызвала в МИД и при дворе большой переполох и целую цепочку перестановок. Александр III остановил свой выбор на товарище Гирса А. Г. Влангали и во время бала, устроенного в честь прибытия в Петербург австрийского эрцгерцога Фердинанда (январь 1891 года), глядя на танцы и спрашивая: «Кто этот скачущий пенсне? А кто этот хлыщеватый юноша?», «под большим секретом» сообщил ему о своём предварительном решении. Потом царь подошёл к своему брату великому князю Владимиру и передал содержание своего разговора с Влангали.

Сразу после этого на балу начался переполох, все стали рассказывать друг другу эту потрясающую новость, подбегать с поздравлениями к Влангали, совершенно ошеломлённому от свалившейся на него такой благодати, обсуждать кандидатуры на освободившееся место товарища министра: кто называл Зиновьева, а кто — советника посольства в Берлине Михаила Муравьёва, лихо отплясывавшего в это время очередной танец; а кто-то громко спрашивал, на самом ли деле барон Икскуль почил в бозе. Посол при Римской курии А. П. Извольский с выпученными глазами набросился на Ламздорфа и начал взволнованно спрашивать, что произошло. Таков оказался магический эффект «конфиденциального» разговора государя со своим «назначенцем»!

Нет нужды говорить о том, что министр Гирс узнал о назначении Влангали послом в Рим одним из последних, потому что на указанном балу не присутствовал из-за траура по умершему брату. Вместо Влангали товарищем Гирса был назначен возвращавшийся из Стокгольма посол Шишкин. Императору было важно в отсутствие Гирса иметь дело на докладах с человеком «удобным». В отношении Зиновьева он прямо заявил, что тот «здесь не удобен».

Баронесса Леония Владимировна Икскуль, узнав о назначении Влангали вместо её мужа, воскликнула:

— Да это же не перемена, это только нюанс!

Что имела в виду баронесса, сказать трудно. В это время её парализованный и «рамольный»[60] супруг лежал на смертном одре. В этом смысле приезд в Рим вполне здорового и пребывающего в своём уме Влангали вряд ли можно было назвать нюансом. Впрочем, Влангали никуда уезжать из Петербурга пока не собирался и пребывал в ожидании кончины барона Икскуля, хотя, как он признавался в частных доверительных беседах, хлопотливая должность товарища министра ему очень наскучила. Но барон Икскуль предупредил желание своей замены и успел живым вернуться из Рима домой и даже восстановить свои умственные способности. В дневнике А. А Половцова за ноябрь 1887 года имеется запись, в которой говорится о том, что «барон Икскуль, разбитый параличом, настаивает на том, чтобы ему разрешили вернуться к своему посту посла в Риме. Гирс, не имея мужества… и желая по обыкновению всё свалить на государя, предложил государю принять Икскуля, чтобы убедиться в неудовлетворительности его физического и нравственного состояния». На это Александр III сказал:

— Да ведь я не доктор.

Скоро барон Икскуль всё-таки скончался[61].

Несколько слов об Александре Георгиевиче (Егоровиче) Влангали. Он происходил из греков, отец его служил на Черноморском российском флоте и, как пишет Половцов, находился в дружеских отношениях с семейством Строгановых. Это и стало отправной точкой дальнейшей карьеры самого Александра Георгиевича (Егоровича). Небольшого роста, не блиставший особыми способностями, этот воспитанник Горного корпуса как-то случайно попал в комиссию по определению границ Сербии, потом стал генеральным консулом в Белграде, после чего 10 лет возглавлял миссию в Пекине. Вернувшись из Китая, он стал претендовать на пост посланника в Европе. Услышав об этом, князь Горчаков расхохотался и вообще уволил его из Министерства иностранных дел с пенсией в размере пяти тысяч рублей. Несколько лет Влангали бездельничал за границей, а когда министром стал Гирс, тот пригласил его в качестве своего товарища. В этом качестве, пишет Половцов, друживший с ним около 40 лет, Влангали стал любимцем петербургского общества и в особенности — дамского: «Он был приглашаем во всех углах, где горели две свечи, начиная с великих княгинь. В делах он выказывал чрезвычайную любезность, предупредительность и полную безличность».

Н. К Гирсу такая популярность сильно надоела; кроме того, Влангали в делах не любил брать на себя ответственность и старался всё свалить на министра, так что Гирс решил его «сплавить» из Петербурга, назначив послом в Рим.

— Помилуйте, Николай Карлович, — сказал Александр III Гирсу, когда тот вышел к нему с этим предложением, — какой это посол?

Тут безынициативный Гирс проявил настойчивость (личная заинтересованность!) и стал царя уговаривать. Царь сдался и дал своё согласие на назначение Влангали послом в Рим.

При назначении в 1885 году П. А. Шувалова послом в Берлин Александр III «забыл» предупредить своего брата, командующего Петербургским военным округом великого князя Владимира Александровича (1847–1909), у которого Шувалов командовал гвардейским корпусом. «Тихо» сняв с места Шувалова, государь без предупреждения назначил на его место принца Ольденбургского[62], чем сильно разобидел брата. «Государь извинялся в необдуманности подобных распоряжений, — пишет А. А. Половцов, — и всё кончилось братским примирением».

Весьма знаменательным для поведения царя было так называемое дело уже упоминавшегося нами генконсула Лаксмана. Генеральный консул в Португалии Лаксман, старый уже человек, проработавший на дипломатической службе более 50 лет, под конец своей карьеры стал сильно злоупотреблять своим положением. Он не принимал во внимание указания вышестоящего начальства, обложил данью в свою пользу курируемых в стране почётных консулов и постоянно требовал повышения жалованья, надоедая на этот счёт прошениями государю.

В январе 1890 года резолюция Александра III гласила: «Давно пора уволить его совершенно от службы и назначить туда более порядочную личность». Но прошёл год, а Лаксман продолжал писать императору о своих нуждах. «Давно пора уволить этого недостойного чиновника и нахала от службы», — снова распорядился государь. В исполнение этого повеления Гирс наконец отправил посланнику (1885–1891) Н. А. Фонтону (ум. 1902) в Лиссабон письмо с просьбой известить Лаксмана о неодобрении его поведения государем и с советом уйти в отставку

Эти добрые намерения, пишет Ламздорф, были плохо вознаграждены. Лаксман послал прошение в Министерство иностранных дел, а его супруга — длинную жалобу Александру III. Император, ознакомившись с «цидулой» мадам Лаксман, потребовал от Гирса показать ему письмо в Лиссабон, полагая, что министр дословно передал Фонтону текст его вышеупомянутых резолюций. После ознакомления с письмом Александр III неожиданно обвинил министра в том, что «совершенно напрасно Фонтон показал или передал ему (Лаксману — Б. Г.) ваше отношение. Можно было бы осторожнее и умнее действовать».

Вот и угоди царю-батюшке! Дал понять Гирсу, что нужно действовать жёстко, а теперь обвинил его в этом. «Вот каков наш прямолинейный царь: он ищет ширму! — записывает в дневник Ламздорф. — Уже не первый раз он проявляет странное влечение к этой мебели, но в отношении супругов Лаксман — это слишком! Не так бы поступил рыцарский дед его!»

Дипломаты, включая послов, страдают одним опасным недостатком: при длительном нахождении в стране пребывания они слишком сильно привязываются к ней, «врастают» в местные условия, перестают ощущать чувство принадлежности к родине и правительству, его пославшим, становятся самоуверенными, и тем самым утрачивают необходимые для посла и дипломата качества — непредвзятость, реализм и принципиальность в оценке событий. Незаметно для себя они, вместо защитника интересов своего отечества, становятся адвокатами местного правительства.

Яркий пример подобного поведения описывает в своих мемуарах А. А. Половцов. К нему на приём в Государственный совет пришёл старый его знакомый посланник в Берне (1879–1896) и вице-президент Русского исторического общества А. Ф. Гамбургер (1821–1899), добрый человек, по словам автора мемуаров, но недалёкого ума, сделавший карьеру прилежным писанием депеш под диктовку князя А. М. Горчакова. Посланник, изображая из себя «государственного человека», стал нести «невероятный вздор» и изрекать истины типа: «Нет сомнения, что улучшение наших порядков невозможно без введения представительных учреждений, но несомненно также, что введение этих учреждений в России невозможно». Спасение Российской империи наш «швейцарец» видел в…её распаде и создании из обломков… конфедеративного союза по типу Швейцарии! (Кстати, Гамбургер покинул свой пост и приехал в Петербург только для того, чтобы императрица Мария Фёдоровна приняла его жену.)

Поэтому умные правители стараются, как бы ни был умён и хорош посол, не задерживать его слишком долго на своём посту и заменить его на другого. Свежий глаз, новый ракурс в дипломатии весьма полезен и необходим. (А наш добрый Гамбургер проработал в Берне целых 17 лет.)

Объясняя французскому послу барону Амаблю Гийому Просперу Брюжьер де Баранту (1782–1866) во время первой его аудиенции 12(24) января 1836 года причины отзыва своего посла из Парижа Карла Осиповича Поццо-ди-Борго[63], проработавшего на своём посту 20 лет (1814–1834), Николай I сказал: «Он знает Францию, но вовсе не знает России. Он провёл в ней от силы четыре месяца, я пригласил его нарочно для того, чтобы он хоть немного познакомился с Россией и со мной; я убедился, что мы никогда не поймём друг друга».

К О. Поццо-ди-Борго состоял на службе в Министерстве иностранных дел России с 1805 года, определён сразу статским советником, но «переименован в полковники свиты Его Императорскаго Величества и послан в Вену с важным поручением» (1807). В этом же году «послан в Дарданеллы с полномочием заключить мир с Портою Оттоманскою и находился на адмиральском корабле во время сражения при Монтезанто». Далее, в 1813 году ездил с «особенным поручением» в Швецию и в том же году находился в качестве русского комиссара при штаб-квартире шведской армии. Тогда же получил звание генерал-майора, а в следующем году снова с важным поручением был в Лондоне. По занятии Парижа союзными войсками исполнял обязанности русского комиссара при временном французском правительстве. С 1826 года — граф, в 1829 году получил звание генерала от инфантерии, в 1835–1839 годах — посол в Лондоне. Холост. Уволен в отставку 26 декабря 1839 года.

В преемнике Поццо-ди-Борго, графе П. П. Палене, Николай I ценил прежде всего несходство с предыдущим слишком «светским» послом, склонным к тому же к интригам: «Этот будет заниматься дипломатией, как понимаю её я…» А графиня Д. X. Ливен, комментируя назначение Палена в Париж, писала: «Великая империя не нуждается в том, чтобы её представляли ловкие дипломаты, русскую политику должны проводить люди прямые и откровенные». Признаемся, высказывание этой умной дамы небесспорно, но оно выражало веяния николаевского времени.

Что бы там ни говорили, а должность посла или посланника — во все времена большая синекура. В царской дипломатии жалованье послов было в три раза выше, чем у министра иностранных дел. Естественно, на эту должность существовал всегда большой спрос, и желающих занять её, особливо в «хорошей» и престижной стране, было больше чем достаточно. «Хорошими» у русских всегда считались Франция, Италия, Германия, Австрия и Англия.

Должность посла всегда и везде считалась фактически труднодостижимой для любого карьерного дипломата, поскольку всегда была политическим выбором императора, президента или премьер-министра. Это особенно было верно для царской дипломатии. Недаром посол в Берлине граф Н. Д. Остен-Сакен говорил молодым дипломатам, чтобы они понапрасну не мечтали о должности посла — «это жезл маршала, и никто на него не может в нормальном порядке претендовать».

В царской России значительную часть представительских расходов послы и посланники должны были нести из собственного кармана, поэтому послами были люди в основном состоятельные. Представительские расходы — это необходимый компонент деятельности дипломата, по которому судят о силе, богатстве и авторитете как дипломата, так и представляемого им государства. Материальная часть представительства — это приёмы, рауты, коктейль-пати, карета, упряжь, кони, дом посла и обстановка внутри, это — уровень угощений, блеск интерьера и бриллианты в туалете супруги. Так что такие расходы были под силу далеко не всем.

При русском после в Константинополе в 1830 году князе А. П. Бутеневе (1787–1866) на больших приёмах туркам подавали чай и кофе, что экономная супруга посла находила весьма разорительным — чай и кофе были тогда чуть ли не дороже шампанского. На одном таком приёме турки выпили тысячу чашек кофе — слава богу, к утешению мадам Бутеневой, без сливок. В посольстве для рядовых дипломатов устроили общий стол, за которым в 16.00 подавали чай с булками и прогорклым маслом, из-за чего посещаемость чаепитий была очень низкой. Княгиня сама приносила молочник и скупо разливала по чашкам сливки.

Русский посол в Константинополе граф Н. П. Игнатьев (1832–1908) в 60-х годах XIX столетия, получивший от турок прозвище «всесильного московского паши», наоборот, не жалел денег на представительские расходы, справедливо полагая, что роскошь и пышность действуют на воображение турок в нужном направлении. Когда граф выезжал на белом коне в расшитом золотом мундире из посольства, то публика млела от восторга. Представитель великой державы должен был выглядеть внушительно, говорил Игнатьев.

Его предшественник Я. И. Булгаков (1743–1809) был посажен турками в Семибашенный замок — по-видимому, он не сумел напоить их вдоволь чаем. Турки и в XIX веке продолжали в качестве дипломатических аргументов прибегать к тюремной решётке. Излюбленными узниками у них были русские послы. Несмотря на это (или благодаря этому), должность посла в Константинополе продолжала считаться в Петербурге важной и престижной вплоть до 1914 года. Константинополь в царской России считался венцом дипломатической карьеры. У посла в турецкой столице было совершенно исключительное положение как по чисто восточной пышности, так и огромному политическому влиянию, походившему, по замечанию дипломата А. А. Савинского, на положение вице-короля. Следующий по значению посольский пост находился в Париже, потом в Берлине, за Берлином шли Вена, Лондон, Рим и Копенгаген.

Один русский наблюдатель писал о посланнике во Флоренции (1815–1819) (герцогство Тосканское), генерале и отчиме известной Долли Финкельмон, внучки М. И. Кутузова, Николае Фёдоровиче Хитрово[64]: «Русский посланник умён и приятен в общении, но он большей частью бывает болен, а страшный беспорядок в его личных делах налагает на него отпечаток меланхолии и грусти, которые он не может скрыть. Его образ жизни лишён здравого смысла. По вторникам и субботам у него бывает весь город, и вечера заканчиваются балом или спектаклем. По поводу каждого придворного события он устраивает праздник, из коих последний стоил ему тысячу червонцев. При таком образе жизни он задолжал Шнейдеру за свою квартиру и во всё время своего пребывания во Флоренции берёт в долг картины, гравюры, разные камни…»

В 1816 году к посланнику Хитрово, в сопровождении сына Августа и двух друзей, пожаловала мировая знаменитость — писательница мадам А. Л. Жермена де Сталь (1766–1817), пытавшаяся навязать посланнику в знакомые какую-то ирландскую леди Джерсей. Как будто тому не хватало общения с местной знатью!

Сохранилось письмо де Сталь к Николаю Фёдоровичу: «Его Превосходительству генералу Хитрово, посланнику Русского Императора во Флоренции.

Я вам писала из Болоньи, дорогой генерал, и вы мне не ответили — таковы русские, в тысячу раз легкомысленней французов. Несмотря на своё злопамятство, я рекомендую вам господина и госпожу Артур, моих знакомых ирландцев, которые год тому назад собирали в своём салоне в Париже самое приятное общество — попросите госпожу Хитрово, у которой столько любезной доброты, хорошо их принять ради меня и постарайтесь вспомнить о моих дружеских чувствах к вам, чтобы оживить ваши. До свидания. Все окружающие меня вспоминают о вас…

Коппе, 22 августа 1816 года

С дружеским приветом

[Неккер] де Сталь Х[ольштейн].

Проницательная мадам де Сталь либо ошибалась, либо лукавила: Хитрово не был легкомыслен. Он был забывчив и безалаберен, как все русские. Впрочем, не исключено, что умная француженка так наскучила генералу своим обществом, что ей для достижения своей цели пришлось прибегнуть к помощи «любезной доброты» его супруги. Но, скорее всего, Николаю Фёдоровичу было не до мадам де Сталь и её «приятных» друзей: он больше был озабочен тем, как расплатиться со Шнейдером.

О супруге посла и генерала Хитрово и дочери М. И. Кутузова Елизавете Михайловне, в первом браке Тизенхаузен (Тизенгаузен), А. С. Пушкин оставил следующее четверостишие:

Ныне Лиза en gala

У австрийского посла,

Не по-прежнему мила,

Но по-прежнему гола.

Ирония поэта в некоторой степени была простительна: старше Пушкина на 16 лет, Елизавета Михайловна была страстно влюблена в него и долго и упрямо его преследовала.

…Генерала Хитрово можно было понять — он всё-таки жил в Европе, и ему было куда и на что тратить деньги. Но вот как русский комиссар на острове Святой Елены А. А. де Бальмен не смог уложиться в назначенные ему 30 тысяч франков в год и запросил у Нессельроде добавку в сумме 20 тысяч, понять трудно. По всей видимости, Александр Антонович требовал добавку за «вредность» и скуку[65]. Если судить по известному произведению М. Алданова, де Бальмен именно из-за скуки женился на молоденькой дочке английского губернатора. Ежедневные ссоры со своим русским слугой его уже не удовлетворяли.

Во времена, когда отсутствовала оперативная связь с Центром, значение и роль посла были очень велики. Невозможно было предусмотреть инструкциями все случаи его поведения в чужой стране, поэтому, когда возникали непредвиденные ситуации или дела, требовавшие мгновенного решения, многое зависело от политического чутья, кругозора и находчивости посла.

Накануне Крымской войны у австрийцев буквально чесались руки поучаствовать в войне против России. А. М. Горчакову, назначенному в июле 1854 года, как тогда выражались, управляющим посольством России в Вене, пришлось много потрудиться, чтобы поубавить воинственный пыл «цесарцев». Решающей оказалась аудиенция у 24-летнего императора Франца Иосифа. Разговор с Габсбургом продолжался три часа. Горчакову стало ясно, что в отличие от своего правительства император ещё колебался, поднимать оружие против России или нет. Всякий раз, когда русский посол вставал, собираясь удалиться, Франц Иосиф останавливал его и просил остаться.

«Вдруг меня осенила мысль наклонить колебания императора на нашу сторону, — вспоминает Горчаков.

— Государь, — сказал я, — я в полнейшем восторге от вашего приёма и вашего внимания ко мне, и как жаль, что не далее как через два дня я должен буду вас покинуть и возвратиться в отечество.

— Как так? — внезапно встревожился мой августейший собеседник

— Да, ваше величество, — выдумал я весьма смело. — Я имею положительное приказание не медлить ни единого часа, как скоро хотя один солдат вашего величества перейдёт границу и вступит в княжества Молдавии и Валахии, немедля выехать из Вены и прервать сношения нашего двора с правительством вашего величества. Мне же известно, что ваше величество послали уже повеление генералу К, дабы тот перешёл границу.

Франц Иосиф глубоко задумался и, смущённый, долго ходил по кабинету. Наконец он подошёл ко мне, положил обе руки на плечи и сказал:

— Князь Горчаков! Прежде чем вы доедете до дому, генерал К получит повеление моё не переходить границу».

Блеф достиг цели. Император Австрии выполнил своё обещание. Войска его заняли Молдавию позже, император Николай I был в высшей степени доволен услугой, оказанной послом, и повелел наградить его лентой и звездой Александра Невского. «Но Нессельроде не исполнил высочайшее повеление, и я получил этот орден только семь месяцев спустя», — пишет Горчаков.

Жёны дипломатов в наши времена скромно остаются в тени, играя роль бесспорно важного, но лишь бесплатного приложения к представительской деятельности посла, и за рамки этой деятельности, как правило, не выходят. А вот в былые времена, пусть редко, они играли в дипломатии вполне самостоятельную роль, как например Д. X. Бенкендорф (1785–1857) — супруга сначала военного министра (при императоре Павле), а потом посла в Англии (1812–1834) Христофора Андреевича Ливена (1777–1838).

Дарья Христофоровна, сестра известного сподвижника Николая I, учредителя Третьего отделения и шефа жандармов графа А. X. Бенкендорфа (1781 или 1783–1844), была личностью неординарной. Бесплатным приложением к своему супругу, хорошему и доброму человеку, но посредственному дипломату, она отнюдь не являлась. Она не только взяла бразды правления посольством в свои крепкие ручки, но и стала играть роль разведчицы. Расстояние от дипломатии до разведки в то время было меньше шага, и дипломаты легко его преодолевали, тем более что профессиональной разведывательной службой в то время русское государство практически не располагало. Дарья Христофоровна одинаково комфортно чувствовала себя и в роли посольши, и в роли резидентши. Мы уже описывали в другом месте её увлекательную и рискованную шпионскую игру с австрийским канцлером графом К. В. Л. Меттернихом[66], здесь же ограничимся перечислением некоторых фактов из её богатой дипломатической биографии.

Азы дипломатического мастерства молодая Даша проходила в Берлине, куда Александр I назначил Христофора Андреевича Ливена послом (1809), а тонкости придворных и закулисных отношений она постигала с детства. С 1812 года, уже в качестве супруги посла при Сент-Джеймсском дворе, Дарья Христофоровна, по меткому замечанию мемуариста Ф. Ф. Вигеля, «при муже исполняла должность посла и советника и сочиняла депеши».

В соответствии с требованиями дипломатии того времени Дарья Христофоровна Ливен создала в Лондоне блестящий салон, в котором стали собираться все дипломатические «шишки» и государственные деятели Великобритании. Скоро она была в курсе всех больших и малых политических событий в Европе, и от её природной наблюдательности и острого ума не ускользал ни один важный аспект большой дипломатии. Как-то граф Ливен предложил ей попытаться написать депешу самому министру иностранных дел Нессельроде. Опыт удался на славу, и с тех пор у Дарьи Христофоровны с графом Карлом Васильевичем завязалась самостоятельная деловая переписка.

Случай уникальный в истории дипломатии!