Глава VII «МЫ ОКАЗАЛИСЬ В НЕИЗВЕСТНОЙ СТРАНЕ»

Глава VII

«МЫ ОКАЗАЛИСЬ В НЕИЗВЕСТНОЙ СТРАНЕ»

Во время морского путешествия Марии на север не последовало никаких враждебных действий со стороны Елизаветы, которая в конце концов отправила долгожданную охранную грамоту во Францию. Когда туман рассеивался, на горизонте появлялись английские корабли, но это были обычные патрули против пиратов, и единственным происшествием стала вынужденная стоянка одного из грузовых судов в Тайнмуте из-за встречных ветров. К сожалению, на этом корабле перевозили часть мебели и дорогих лошадей Марии — лучших, каких только можно было найти во Франции, а поскольку у животных не было паспортов, удивленный смотритель порта, выполняя свои обязанности, задержал их на месяц.

Прибытие Марии не было торжественным. Хотя она и запретила хлестать гребцов плетью, две ее галеры прибыли неожиданно рано, объявившись в заливе Фиртоф-Форт в ночь на понедельник 18 августа 1561 года под проливным дождем и в густой туман. Когда поэт Брантом увидел, что моряки зажигают лампы и фонари, он сказал, что их усилия не понадобятся: «Один лишь взгляд нашей королевы осветит целое море». Однако команда ему не поверила и до рассвета встала на якорь в заливе.

На следующее утро Брантом с дека не мог разглядеть гротмачту, «знак того, что мы оказались в неизвестной стране», но высадка продолжалась. Нокс, утверждавший, что «один человек не видел другого в двух шагах», счел, что погода являет собой дурной знак: «Что именно принесла она стране, кроме горя, печали и тьмы нечестивости?»

Поскольку путешествие закончилось раньше, чем предполагалось, а шотландские лорды не выставили дозор, королевскую свиту никто не встречал, и Мария в своем белом трауре и ее четыре подруги в более традиционных черных или серых одеяниях ступили на берег одни, в дождь и туман. На галере выстрелила пушка, чтобы дать знать горожанам, а в Эдинбург за помощью был отправлен гонец — ведь лошади по-прежнему оставались в Тайнмуте. Тем временем королевская свита добралась до самого роскошного дома, какой смогла разглядеть в тумане. Он принадлежал изумленному купцу Эндрю Лэму, который умудрился соорудить импровизированный обед для неожиданно прибывшей королевы и ее слуг. Два часа спустя с извинениями прибыл задыхающийся от спешки Шательро, а вскоре вслед за ним появилась и торжественная процессия встречающих: лорд Джеймс, граф Аргайл и лорд Эрскин из Дана с лошадьми и витиеватыми любезностями. Отправили гонцов, чтобы быстро подготовить Холируд, еще не вполне отремонтированный к прибытию Марии; она же вместе со своей промокшей до нитки свитой проследовала в город, хотя торжественной эту процессию назвать было трудно. Неудивительно, что Мария, увидев, какой жалкий прием ей оказали, расплакалась, а Брантом сообщает нам: она сочла, что сменила рай на ад, — хотя, вероятно, он говорил о себе.

Едва процессия тронулась, как перед ней предстала толпа просителей. За месяц до того в Эдинбурге состоялся карнавал, и некий портной Джон Гиллон исполнял роль Робина Гуда. В этот праздник по традиции «Робину Гуду» один день было позволено воровать в лавках — хотя большая часть товаров была возвращена. Пьянство и беспорядочный разгул сыграли свою роль, и праздник вышел из-под контроля. Гиллона арестовали и приговорили к смерти, причем предполагалось, что этот приговор по традиции будет заменен поркой, однако Нокс отменил помилование. В день прибытия Марии толпа ворвалась в Толбут — городскую тюрьму Эдинбурга — и спасла Гиллона. Теперь он вместе со всеми стоял на коленях перед Марией и умолял спасти его. Королева понятия не имела, в чем дело, в чем обвиняли приговоренного, однако ей посоветовали — возможно, то был лорд Джеймс — даровать прощение. Толпа вернулась в Эдинбург, восхваляя свою прекрасную и милостивую королеву. С политической точки зрения это было прекрасное начало царствования — и то было не просто удачное совпадение. К моменту прибытия Марии в Холируд на улицах города устроили фейерверк, приветствуя милостивую королеву, которая, как сообщили народу, сделала всем шотландцам комплимент: высадилась на берег без охраны. Мария находилась в королевстве всего несколько часов, но ею уже манипулировала ее знать, хотя сама она ни о чем не подозревала. Все это, не говоря уже о жалкой встрече и об отвратительной погоде, было совершенно неожиданно и совершенно не похоже на то, с чем она сталкивалась раньше. Ни один из рассказов о политических и религиозных переменах в Шотландии не подготовил ее к этому. Теперь ей предстояло учиться как можно быстрее.

Справедливости ради следует сказать, что любые воспоминания детства для Марии были теперь бесполезны, потому что за время ее отсутствия страна претерпела одно из самых больших изменений за всю ее историю. Королева-регентша Мария де Гиз игнорировала призывы лорда Джеймса Стюарта и лорда Эрскина из Дана[37] проявить терпимость к протестантам: ведь католичка Мария Тюдор правила Англией без нее. Отсутствовавшая Мария Стюарт стала королевой Франции, и ее мать была твердо намерена сдержать или даже остановить реформационное движение. Изгнанный Нокс ненадолго вернулся зимой 1555/56 года и отобедал с лордом Эрскином из Дана и Мэйтлендом из Летингтона, но к его присутствию относились терпимо, только пока он был незаметен. Поскольку ему никогда не удавалось быть незаметным, он вернулся на континент, чтобы бомбардировать Шотландию вдохновенными посланиями лидера в изгнании. 3 декабря 1557 года графы Аргайл[38], Гленкайрн[39] и Мортон[40] вместе с лордом Лорном[41] и лордом Эрскином подписали договор конгрегации[42], открыто провозгласив себя протестантами и тем самым объявив себя альтернативным правительством, не признававшим королеву-регентшу. Теперь они были лордами конгрегации, и их вера привлекала все больше последователей из числа мелких лордов и городской элиты — если, конечно, это не мешало торговле.

В 1558 году Кристофер Гудмен, который вместе с Ноксом был пастором в Женеве, опубликовал памфлет «Как следует повиноваться высшим властям». В нем он писал, что народ обладает правом сместить правителя, если тот не соответствует идее доброго правления и справедливости. Это был революционный подход, и знать относилась к нему подозрительно, но Мария де Гиз настроила против себя большинство шотландцев и подтвердила необходимость реформы совершенно ненужным сожжением «древней развалины» — безобидного восьмидесятилетнего школьного учителя Уолтера Милна, которого арестовали за то, что он учил ребенка катехизису. К чести города Сент-Эндрюса, местные власти недвусмысленно отказались участвовать в казни, и клирикам пришлось вершить страшное дело самим. К несчастью, они плохо справились с задачей, без нужды затянув агонию старика.

17 ноября 1558 года умерла Мария Тюдор и королевой Англии стала протестантка Елизавета. В начале мая следующего года в Шотландию вернулся Нокс. Исполненная решимости Мария де Гиз объявила лордов конгрегации вне закона. Те собрались в Перте, тогда именовавшемся Сент-Джонстоном, и Нокс произнес проповедь против идолопоклонства в церкви Святого Креста и Святого Иоанна Крестителя. Результатом стал мятеж, во время которого церковное убранство было уничтожено теми, кого Нокс именовал «подлым множеством», — за эти действия он на себя ответственности не брал — а огонь реформы превратился в пламя войны между лордами и королевой-регентшей. Обе стороны познали превратности судьбы и пострадали от отступничества, но после того, как Елизавета послала собратьям-протестантам военную помощь, в результате уже никто не сомневался. Смерть Марии де Гиз 11 июня 1560 года ознаменовала собой конец военных действий и сделала возможным Эдинбургский договор и созыв 8 августа парламента Реформации.

Поскольку королева не созывала парламента, он, строго говоря, был незаконным, но присутствие трех сословий давало ему необходимую власть. Нокс произнес проповедь, призывая включить в договор религиозные вопросы, и умолял исключить католическое духовенство из состава второго сословия. Этого не произошло, но в любом случае большинство католических клириков не появилось на заседаниях. Одним из первых действий парламента стала просьба спикера Летингтона — его назвали «создателем прошений» — к Ноксу сформулировать исповедание веры. Оно признавало протестантизм официальным исповеданием и вполне могло быть написано в Женеве. Парламент пошел дальше, запретив в Шотландии мессу и полностью отвергнув власть Рима. Празднование Рождества и Пасхи было запрещено как папизм и идолопоклонничество, однако мудрые законодатели оставили в неприкосновенности языческий праздник Хогмани[43]. Шотландия теперь стала полностью протестантской страной, и во Францию к Марии отправили посольство, прося ее принять все эти изменения и ратифицировать Эдинбургский договор. Именно тогда лорд Джеймс Стюарт прибыл «узнать, что на уме у королевы». Он вполне разумно воздержался от прямого давления. Принятие Марией актов парламента Реформации имело огромное значение для спокойствия лордов, поскольку в 1555 году в Аугсбурге было достигнуто соглашение, призванное покончить с постоянными войнами и стычками между католической и протестантской партиями в Германии. Однако там главное положение гласило, что правитель может лично определять официальное вероисповедание подданных. Хотя Аугсбургский мир не распространялся на Шотландию, его можно было использовать как опасный прецедент, ведь Шотландия была не просто маленькой страной на северных задворках цивилизации, она подчинялась общеевропейским течениям. Поэтому то, что стало обычным в Аугсбурге, скоро могло стать камнем преткновения в Эдинбурге. Неудивительно, что Мария не признала ни договора, ни актов реформационного парламента, хотя и согласилась на принципиальную «дружбу» с Англией. Теперь, когда и Шотландия, и Англия принадлежали к лагерю протестантов, эта «дружба» была для шотландцев важнее «Старого союза»[44].

Тем временем Нокс произвел на свет версию «Книги дисциплины» и представил ее ассамблее реформистской церкви, которая, по сути, была первой Генеральной ассамблеей шотландской церкви. Первую версию отвергли, а консультативный комитет, которому предстояло ее переписать, расширили. Книга представляла собой далекоидущую программу преобразований в приходах — примерно соответствующих современным парламентским округам. Каждый приход должен был избрать комитет, или «сессию», который, в свою очередь, назначал пастора и школьного учителя, обязанного преподавать широкий спектр предметов. Сессии подчинялись синодам, которые включали в себя мирян, и все они вместе подчинялись ежегодной Генеральной ассамблее, которая теперь охватывала все духовное сословие. В проекте Нокса нашли место средние школы и университеты, а разный уровень оплаты делал трехступенчатое университетское образование доступным. Вся система должна была финансироваться из конфискованных доходов католической церкви. К несчастью, большая часть конфискованных владений церкви уже находилась в руках знати, не собиравшейся с ними расставаться, так что книга получила много похвал, но никакой финансовой поддержки. (Недавно одного влиятельного шотландского политика спросили, что бы он сделал сейчас с подобным законопроектом. Он ответил, что засыпал бы его похвалами, а затем попросил бы чиновников тихо похоронить его.)

Отнюдь не все шотландцы желали возвращения Марии; многие считали ее вероятной копией матери, и 9 августа Рэндолф сообщал Сесилу: «Многие хотят, чтобы она носа сюда не казала». Жена графа Хантли проконсультировалась со своими «духами» — она содержала целый штат ведьм — и ее уверили в том, что Мария «никогда не ступит на землю Шотландии».

Мария, однако, составила план действий без оглядки на мнение шотландцев: ее связь с Францией была разорвана, и теперь у шотландцев была правящая королева, хотели они того или нет. Все предпринятые ею шаги тщательно взвешивали — проявляются ли в них гонения или терпимость, — а ее выбор советников современники изучали столь же тщательно, сколь римские авгуры — внутренности жертвенных животных, если, конечно, не считать жертвенным агнцем саму Марию. Как бы там ни было, новая королева прибыла во дворец Холируд, которому предстояло стать ее домом на следующие шесть лет.

Когда Мария приблизилась ко дворцу с севера, со стороны холма Эббимаунт, его вид поднял ей настроение. Щедро изукрашенные каменной резьбой ворота, увенчанные гербом Якова V, вели в большой двор перед западным фасадом, отделанным в лучшем французском стиле. В северо-западном углу находилась квадратная башня, а старая церковь аббатства возвышалась с северной стороны. Аббатство было восстановлено после «Грубого ухаживания», но лишь формально: в числе его прихожан были только протестанты. В южной части дворца Яков V построил Королевскую капеллу, и именно она стала личной капеллой Марии. Вход вел во внутренний двор, на западной его стороне находились королевские покои, а на восточной — покои для придворных и государственных чиновников. Здание окружал большой королевский парк. В нем было три озера, а доминировала над ним вулканическая громада Трона Артура с потрясающими западными отрогами. В большом дворе было отведено место для турниров, позади главного здания располагались конюшни. Конечно, Холируду было далеко до великолепия Шамбора или очарования Шенонсо, но он вовсе не выглядел жалким и являл собой желанное укрытие от дождя. Подбежали грумы, чтобы принять лошадей, а Марии показали ее личные покои на втором этаже: зал приемов около пятидесяти футов в длину и двадцати в ширину; поспешно разожженный уютный огонь камина; спальня с большой кроватью. Слуги распаковывали то, что выгрузили с кораблей в Лите, — бблыиую часть вещей Марии все еще задерживали в Тайнмуте. Затем Мария осмотрела свою личную столовую, представлявшую собой закуток в двенадцать квадратных футов с камином. Все окна ее покоев выходили на запад. В целом дворец был убран довольно-таки убого, хотя из королевских окон открывался вид на сиявший праздничными фейерверками Эдинбург.

Когда стемнело, под окнами Марии в большом дворе собрался импровизированный оркестр и хор. Согласно Ноксу, «группа достойных людей с музыкальными инструментами и музыкантами приветствовала ее под окнами ее спальни». «Мелодия, — утверждал он, — ей очень понравилась, и она пожелала, чтобы они продолжали свои концерты еще несколько вечеров». Нокса там не было, однако Брантом был, и он дает совсем другое описание этого события: «Пять или шесть сотен молодчиков из числа жителей этого города собрались под ее окнами с несчастными дудками и пели псалмы так плохо и так редко попадая в тон, что вряд ли можно было петь хуже». Конечно, к тому времени Брантом стал уже убежденным врагом шотландцев, но для человека, воспитанного на придворной музыке Жаннекена и де Сермизи, первое столкновение с протестантскими псалмами, которые распевали по ночам, должно было стать большим культурным шоком.

На следующий день дворяне подготовились: «Все люди были радушно приняты, им оказали благожелательный и радостный прием и приветствовали их добрыми словами». Даже самые убежденные протестанты знали, что назначение на должности исходит от короны, а новая королева, хотя и католичка, вполне могла пожелать задобрить своих подданных щедростью. Эти люди были аристократами, связанными с вновь прибывшей королевой узами верности, так что их естественным ответом были визиты с выражениями преданности. Позднее они примут решение относительно степени их личной верности. Все они заседали в парламенте Реформации и покорно внимали проповедям Нокса, однако он сам говорил: «У желудка нет ушей» — а знать Шотландии тщательно заботилась о своих желудках.

Реформация переживала первые дни, ее еще легко было остановить.

Первое испытание выпало на воскресенье 24 августа 1561 года, через пять дней по прибытии Марии. Она присутствовала на мессе в личной капелле, как ей обещал лорд Джеймс, который теперь охранял дверь в капеллу: официально — чтобы не дать войти ни одному шотландцу, а на самом деле — чтобы предотвратить нападение на священника. Возглавляемая лордом Линдси[45] толпа потребовала, чтобы «священник-идолопоклонник был убит». Граф Монтроз[46] присутствовал на мессе, а согласно «Хронике ежедневных событий» «вся остальная знать пошла на проповедь Нокса». В числе его прихожан был и Рэндолф, опасавшийся, что Нокс «может все испортить» отсутствием гибкости. Позже в тот же день толпа собралась в аббатстве, где столкнулась с придворными Марии, в том числе ее дядями и дамами. Этих дам Нокс обычно называл старым шотландским словом, переводимым как «шлюхи». Все они заявили, что не могут жить без мессы и если у них не будет возможности присутствовать на ней, они вернутся во Францию. Нокс с радостью поддержал эту идею, являвшуюся, однако, пустой угрозой. Мария, впрочем, сочла, что часть сомнений лордов — особенно в отношении Аугсбургского мира — стоит рассеять, и на следующий день, 25 августа, в регистре Тайного совета появилась запись: «Ради всеобщего блага никто из присутствующих не должен частным образом или публично изменить официальную религию или предпринять что-либо против той ее формы, которая, как по прибытии в Шотландию Ее Величество обнаружила, признана повсеместно». В качестве ответного шага, достойного Екатерины Медичи, разрешение на посещение мессы было тихо распространено на всех слуг Марии. Очарование Марии начало оказывать воздействие на лордов, и этому противостоял лишь молодой Арран.

Примечательно, что первое прямое вмешательство Марии в политику — акт Тайного совета, гарантировавший, что правительница-католичка не будет преследовать сторонников Реформации. Другими словами, у нее не было ни религиозного, ни политического рвения, и она с удовольствием позволила бы советникам управлять королевством без ее вмешательства, а сама занималась бы тем, что умела делать лучше всего: подавала себя как сверкающую драгоценность и использовала свое обаяние для обеспечения спокойного правления. Это вполне удовлетворило бы ее советников Гизов.

Спустя девять дней, 2 сентября, Мария опробовала свое обаяние на известных своей переменчивостью горожанах Эдинбурга, устроив церемонию торжественного въезда. Городскому совету отводилась только одна неделя на подготовку, поэтому необходимо было сотрудничество ремесленных цехов, и оно было обеспечено благодаря прощению, дарованному Марией Гиллону. Мария рано выехала из дворца и отправилась в замок, чтобы пообедать со знатными дворянами; отсутствовали Шательро и его сын Арран. Состоявшаяся позднее процессия была важна с политической и религиозной точки зрения, потому что протестанты отнюдь не составляли большинства в Эдинбурге и возможность легкомысленного возвращения в лоно римской церкви при виде прекрасной юной королевы была вполне реальной. В час дня Мария выехала из замка «под многократные залпы орудий». Когда она пересекла подъемный мост, ее встретили пятьдесят одетых маврами молодых людей в костюмах из желтой тафты. По ходу продвижения процессии по Хай-стрит «шестнадцать достойных людей» несли балдахин королевы из пурпурного бархата, подбитый красной тафтой и отделанный золотом и серебром. В том месте, где ведущая к замку улица расширялась, появилась повозка с детьми, поднесшими королеве серебряную посуду — поспешно купленную у графа Мортона и Мейтленда из Летингтона. Мария изящно коснулась посуды, а повозка последовала за ней во дворец. К тому времени большая часть населения выстроилась вдоль улиц и до хрипоты выкрикивала приветствия своей восемнадцатилетней красавице королеве, одетой в белый шелк и сверкающей драгоценностями. У Вест-Боу поперек улицы возвели ворота; наверху, словно бы на небесах, находились дети, затем облако разверзлось, выпустив «хорошенького мальчика» с ангельскими крылышками, который спустился с небес и поднес Марии ключи от города, Библию и Книгу псалмов, переплетенную в пурпурный бархат. Псалмы были протестантскими, кроме того, и они и Библия были на народном языке, а не на латыни — совершенно новый для Марии опыт. Согласно Ноксу, который сам не присутствовал при этом, она поморщилась и отдала книги Артуру Эрскину. Ребенок «произнес небольшую речь и подал ей три трактата, содержания которых мы точно не знаем»; они были призваны показать ей «совершенный путь на небеса». Затем он вознесся на свои картонные небеса. Процессия остановилась у Баттер Кросс, к востоку от церкви, которая именовалась тогда большой церковью Сент-Джайлс. Нокс жил в доме, стоявшем почти напротив большой церкви, на втором этаже, так что искушение увидеть воплощение своих величайших страхов во всей ее королевской славе должно было быть непреодолимым; но Нокса нигде не было видно. У Толбута Марию встретили три девушки, одна символизировала Фортуну, две другие — Справедливость и Мудрость; затем она спустилась к Меркат Кросс, где у фонтана с вином ее встречали четыре еще более пышно одетые девушки. Следующей остановкой был Салт Трон; там Марии пришлось выслушать суровую нотацию относительно запрета мессы, а также полюбоваться на разыгранный перед ее глазами на помосте спектакль, посвященный страшной судьбе Кора, Датана и Авирама, сожженных за участие в восстании против Моисея. Планировали даже сжечь чучело католического священника, однако «сему воспрепятствовал» Хантли. Тем не менее французские придворные из свиты Марии сочли представление «смехотворным, оскорбительным и вызывающим». У Низербоу, восточных ворот Эдинбурга, под пение псалмов был сожжен дракон — символ Антихриста. Наконец, по возвращении в Холируд прозвучал еще один псалом, а дети с повозки покорнейше попросили Марию принять в дар от горожан серебряную посуду стоимостью в две тысячи марок. Мария завоевала сердца горожан способом, какой знали только хорошо воспитанные французские принцессы, и на ее стороне было достаточно знати, чтобы гарантировать ей поддержку совета. Однако необходимо было разрешить конфликт с религиозной оппозицией, и чтобы добиться этого, она сочла себя обязанной испробовать свое обаяние на Ноксе, бездумно проигнорировав советы тех, кто утверждал: Нокс не поддается на женские уловки. В конце концов, поэты и придворные во Франции постоянно уверяли ее в том, что своим очарованием она может сравниться только с богинями древности. Итак, в четверг 5 сентября, всего лишь через три дня после торжественного въезда, память о котором была еще свежа, правящая королева Мария встретилась со своим подданным проповедником Джоном Ноксом. То было их первое личное столкновение.

Прежде чем покинуть Францию, Мария сказала Трокмортону, что, по ее мнению, Нокс — самый опасный человек в королевстве, и теперь была готова к борьбе. Враждебность Марии к Ноксу была порождена главным образом его памфлетом «Первый трубный глас против чудовищного правления женщин», опубликованным в 1558 году. Этот часто упоминаемый и редко читаемый трактат, который было бы точнее назвать «Первый трубный глас против неподобающего женщинам обладания королевской властью», представлял собой атаку на Марию Тюдор. Трактат был полон библейских цитат, показывающих катастрофические результаты женского правления. Трудно было бы найти более неподходящее время для публикации, ведь Мария Тюдор умерла вскоре после этого, а когда на престол взошла ее наследница Елизавета, одно упоминание имени Нокса заставляло ее бледнеть от ярости. Нокс старался успокоить ее, представив ее не как Иезавель, но как Дебору, ослабляя тем самым собственные доводы, но ни капли не смягчил тюдоровский гнев. Юная Мария терпеть не могла критику и решила лично выступить против Нокса.

С другой стороны, Мария де Гиз практически игнорировала Нокса; она вступила в светский конфликт с восставшими лордами, и в ее правление казней еретиков было немного по сравнению с кровопролитием, учиненным Марией Тюдор. Нокс изобразил Марию Стюарт Иезавелью, собиравшейся навязать Шотландии мессу и обратить Реформацию вспять, хотя в ее планы не входило ни то ни другое. В обычной жизни, как показывают его письма, Нокс относился к женщинам с симпатией и был изысканно вежлив по отношению к ним, но в данном случае он желал превратить Марию в символ всего того, что ненавидел. Он собирался использовать все свое ораторское искусство, чтобы сокрушить ее. Нокс учился в университете Сент-Эндрюс у Джона Майра (или Мэйджора), одного из величайших ученых своего времени, а в последовавшие за этим годы он отточил свое искусство полемиста, путешествуя по Европе. Марию наставляли в риторике как принцессу, а не как теолога, и она как послушная дочь церкви просто принимала на веру то, чему ее учил кардинал Лотарингский. В столкновении у одной стороны явно были преимущества, а поскольку единственное его описание, которым мы располагаем, создано самим Ноксом, наши представления о нем также односторонни.

Они встретились в приемном зале покоев Марии; королева находилась в обществе двух придворных дам, а Нокса сопровождал выступавший в роли посредника лорд Джеймс. Во время встречи Мария сидела, а Нокс стоял на подобающе почтительном расстоянии, а не «нависал над ней угрожающе», как утверждали некоторые апологеты Марии. На самом деле он был среднего роста, широкоплечий благодаря пребыванию на французских галерах; в ходе дебатов он говорил спокойно, с выраженным английским акцентом.

Мария начала с упоминания о «Первом трубном гласе», обвинила Нокса в том, что он стал причиной «большого кровопролития в Англии», и — как ни странно — в том, что он приобрел славу благодаря некромантии. Эти дикие обвинения вряд ли были достойны отповеди, однако Нокс умолял ее терпеливо выслушать «его простые ответы». Если учить людей следовать божественной истине означало проповедовать мятеж, тогда он виновен. Что же до книги, которая «кажется, столь оскорбила Ваше Величество», он согласен подчиниться «суждению всех ученых людей мира». Очевидно, что он не включал Марию в число «ученых»; он знал, что без кардинала Гиза, нашептывающего ей на ухо, Мария нервничала и чувствовала себя неуверенно. Опытный полемист, он также знал, что, если она утратит самообладание, он выиграет спор. Еще сильнее укололо ее другое утверждение Нокса: что он так же готов жить под ее властью, как Павел был готов жить при Нероне.

Иаков V и Мария де Гиз — родители Марии Стюарт

Антуанетта де Бурбон, мать Марии де Гиз, бабушка Марии Стюарт

Дворец Линлитгоу, в котором родилась Мария Стюарт

Замок Стирлинг, в котором Мария провела первые шесть лет жизни

Мария Стюарт в возрасте 13 лет

Кардинал Битон

Замок Дамбартон

Мария Стюарт в возрасте 17 лет. Портрет работы Франсуа Клуэ

Дофин Франциск, первый супруг Марии Стюарт.

Портрет работы Франсуа Клуэ

Французский король Генрих II

Екатерина Медичи

Диана де Пуатье, фаворитка Генриха II, ставшая наставницей и подругой Марии Стюарт

Замок Амбуаз, в котором обитала Мария со своим двором

Замок Шенонсо, излюбленная резиденция Генриха II и Дианы де Пуатье

Смерть Генриха II.

Через несколько мгновений Мария Стюарт станет королевой Франции.

 Ж.-Ж. Периссен и Ж. Торторель. Раскрашенная гравюра

Франциск II и Мария Стюарт — король и королева Франции

Фран — монета с изображением Франциска и Марии

Мария в белом траурном одеянии французских королев — она носила его так часто, что заслужила прозвище Белая королева

Джеймс Хэмилтон, граф Арран

Пьер де Ронсар, воспевавший Марию Стюарт в своих стихах

Проповедник Джон Нокс, непримиримый враг Марии Стюарт. Гравюра на дереве. 1681 г.

Генри Стюарт, лорд Дарнли, — второй супруг Марии Стюарт

Мария и Дарили

Эдинбургский замок, 13 котором родился сын Марии Стюарт

Дворец Холируд

Мария была вынуждена изменить тактику; она заявила, что Нокс призывал народ признать религию, отличную от той, что допускал государь. А поскольку Господь предписывает подданным подчиняться государям, учение Нокса не может быть от Бога. Мария считала этот довод решающим, однако Нокс ответил, что подданные не обязаны разделять религию государя, хотя им приказано подчиняться ему. Однако, если суверен тоже нарушает свои обязательства, подданные имеют право не подчиняться государю, подобно тому, как дитя, обязанное подчиняться отцу, может ему воспротивиться, «если отец охвачен одержимостью и готов убить свое дитя». Вывод был строго логичен, но противоречил всему, чему учили Марию, и она «стояла словно громом пораженная почти четверть часа». Возможно, впервые в ее жизни кто-то, кроме ее няни Дженет Синклер, посмел ей противоречить. Однако это произошло: ее, коронованную королеву, привыкшую к полной покорности придворных, восседающую на троне в собственном дворце, поучают, говоря, что ей можно не повиноваться и дозволено даже устранить ее, если она нарушит обязательства, установленные не ею, но ее подданными. У нее не было ответа для Нокса, и молчание нарушил лорд Джеймс, спросивший, что ее оскорбило. В ее ответе детская обида мешалась с яростью: «Я так понимаю, что мои подданные должны повиноваться вам, а не мне… Так что я оказываюсь у них в подчинении, а не они у меня».

Теперь перед Ноксом были открыты ворота, и ему достаточно было лишь легонько подтолкнуть мяч, заверив ее, что он никогда не хотел, чтобы кто-нибудь ему повиновался, поскольку все должны повиноваться Господу, короли обязаны быть приемными отцами его церкви, а королевы — няньками его народа. Мария обратилась к своей церкви, заявив Ноксу, что будет защищать истинную церковь — римскую. Нокс, естественно, отверг это, однако Мария ответила, что так говорит ей ее совесть. Нокс пожурил ее: ведь совесть требует знания, а у нее его нет. Мария ответила: «Мне говорили, и я сама читала», явно страстно желая, чтобы рядом с ней был кардинал Лотарингский, а сама она внимательнее слушала бы его наставления вместо того, чтобы слепо им следовать. Когда спор зашел далеко, Мария осознала, что проигрывает. Затем Нокс нанес последний удар, сказав: «Иисус Христос сам не служил мессу и не приказывал ее служить на Тайной вечере, ведь месса не упоминается нигде в Писании». Мария явно не читала Писание целиком, она всего лишь заметила, что, если бы ее наставники сейчас были здесь, они бы ему ответили. Нокс уцепился за это, сказав, что будет рад им ответить. Мария, теперь уже совершенно разбитая, пригрозила: эта встреча может состояться раньше, чем он думает. Нокс, как обычно, произнес последнее слово, заявив, что если это произойдет при его жизни, то в самом деле случится намного раньше, чем он рассчитывал. К большому облегчению Марии, в этот момент ей объявили, что ужин готов, возможно потому, что прошел заранее оговоренный промежуток времени, а Нокс произнес молитву о том, чтобы ее царствование в Шотландии оказалось столь же благословенным, как правление Деборы в Израиле.

Мария успела удалиться к себе прежде, чем пришли неизбежные слезы, но Рэндолф сообщал: «Мистер Нокс говорил с королевой в четверг. Он столь сильно поразил ее сердце, что заставил плакать». Она не могла понять, почему Нокс столь суров, ведь она не пыталась навязать своему народу католичество. Мария начала с прямого обвинения Нокса в разжигании смуты и использовании некромантии. Она вряд ли могла поддержать подобные обвинения, но прослышав о том, каким сильным полемистом является Нокс, решила атаковать с самого начала. Нокс был вежлив, даже подобострастен, и приводил доводы, основываясь на полной убежденности в истинности протестантизма. Разгромленная, Мария то сердилась, то разыгрывала «маленькую потерявшуюся девочку». Ее вера с рождения была частью ее жизни, тогда как Нокс отрекся от римской церкви в результате внутреннего конфликта, дававшего ему суровость новообращенного. Поэтому Нокс не мог поверить, что простота Марии была искренней: «Или мое суждение неверно, или же ее разум горд и полон уловок, а сердце воспламенено против Бога и Его истины». Его суждение было неверно, потому что он не мог поверить, что не все являются религиозными фанатиками того же розлива, что и он сам. Фанатики видят только веру или ересь, политики везде видят заговоры и интриги, любовники в каждом действии видят привязанность или предательство, и никто из них не в состоянии представить общее пространство мира и стабильности. Мария не была фанатичкой, не блистала умом, необходимым политику, и любила только физические упражнения и спокойное созерцание красоты. В своем детальном исследовании «Благочестивый реформатор, нечестивый монарх» доктор Дженни Вормальд говорит: «Мария видела в нем (Ноксе) не посланника небес, а скорее сильный раздражитель, огромную жужжащую муху — препятствие».

6 сентября были обнародованы имена членов Тайного совета Марии. Двенадцать имен были вполне ожидаемыми: герцог Шательро, графы Арран, Хантли, Аргайл, Босуэлл, Эррол[47], Атолл[48], Мортон, Монтроз и Гленкайрн, а также лорд Джеймс Стюарт и Джон Эрскин, лорд Кит. По требованию совета в заседании участвовал также граф-маршал[49], а Мейтленд из Летингтона как секретарь королевы присутствовал там постоянно. В число Совета двенадцати входили семь лордов-протестантов, все они были союзниками лордов конгрегации, которые в качестве всемогущего подготовительного комитета раньше диктовали политику рабски подчинявшемуся им парламенту. Шесть из них постоянно находились при дворе, и совет заседал ежедневно с восьми до десяти утра, а днем с часа до четырех.

Тайный совет не раз формировали и раньше, обычно в качестве временной меры на период частых регентств, но теперь ситуация была необычной. Совет сформировался, основываясь на наследственных правах знати, и был признан парламентом 1560 года, хотя, строго говоря, сам этот парламент, не созванный монархом, был незаконным. Но хотя Мария и была несомненной правящей королевой, она не могла преуменьшить наследственные права своих дворян. Она присоединилась к уже существовавшему правительству, возглавив его. Шотландский историк Джулиан Гудейр описывает это как начало «корпоративного управления».

Из всех советников секретарь Летингтон был совершенным воплощением политика XVI века. Уильям Мейтленд родился в местечке Летингтон Тауэр, теперь переименованном в Леннокс — лав, поместье герцогов Хэмилтонов. Поскольку имя Уильям Мейтленд было весьма распространенным в данной местности, он, как и большинство шотландцев его ранга, был известен по названию поместья. Поэтому обычно его именовали Летингтоном. Сын Марии Яков VI впоследствии скажет: «Я бы предпочел, чтобы в Шотландии не было фамилий, от них одни беды». Отцом Летингтона был сэр Ричард Мейтленд, джентльмен, интересовавшийся садоводством и литературой. При Марии он возвысился до поста лорда-хранителя малой печати и занимал его до тех пор, пока в 1586 году его не вынудила выйти в отставку слепота. Образование Летингтон получил такое же, как и Нокс: за местной школой в Хаддингтоне последовал университет Сент-Эндрюс, а затем деньги и происхождение помогли ему отправиться в Европу, где он выучил французский и итальянский. Летингтон свободно владел латынью и — редкость для того времени — греческим, а также хорошо знал Библию. Он сделал карьеру на государственной службе при Марии де Гиз благодаря покровительству единоверцев-протестантов, лорда Джеймса и графа Кассилиса[50]. Он присоединился к лордам конгрегации не из религиозного рвения и не потому, что желал быть на стороне победителей, но скорее потому, что считал: опора Марии де Гиз на Францию подрывает юридическое основание ее правления. Летингтон полагал, что законный порядок в королевстве был восстановлен ее дочерью, и быстро превратился в ее главного советника, очаровывая ее тем, что подводил правовую базу под ее действия. Он очаровал и Елизавету во время своих многочисленных поездок на юг благодаря бесконечной лести. На своем портрете он, в кружевном воротнике и шляпе, усыпанной жемчугом, предстает совершенным придворным, но его взгляд сосредоточенно холоден. Картина дает представление о человеке, но не дает даже намека на его ужасный конец.

Помимо незаконнорожденного сводного брата Марии лорда Джеймса Стюарта Летингтон был самым влиятельным человеком в королевстве. Как говорил посол Елизаветы Томас Рэндолф, «удалите этих двоих из Шотландии, и те, кто любит эту страну, тут же почувствуют их отсутствие». Рэндолф также сказал о них: «Лорд Джеймс ведет дела в соответствии со своей природой — грубо, по-домашнему и прямолинейно, а Летингтон — более тонко и деликатно».

Сам Томас Рэндолф был «исполнен темного духа интриг, полон уловок и лишен совести. Он был верным слугой своей госпожи — королевы Елизаветы». Тем более любопытно, что он и Мария стали близкими друзьями, разделявшими любовь к верховым прогулкам, хотя Рэндолф и ставил интересы Елизаветы на первое место. Он встретил Марию 1 сентября 1561 года и дотошно выспрашивал ее относительно несчастного вопроса о ратификации Эдинбургского договора. Она, однако, попросту ответила, что незнакома с делом и должна сначала получить совет, а потом поговорит с ним снова. Мария явно чувствовала себя легко, говоря с людьми, подобными Рэндолфу, сначала по-французски, а потом, когда вспомнила язык, — на нижнешотландском. Рэндолф общался с ней по придворному протоколу, соблюдения которого требовало присутствие королевы, и его манеры напоминали ей о Сен-Жермене и Лувре. Когда с формальностями было покончено, она наслаждалась простотой общения, что в сочетании с ее несомненной красотой завораживало. Уроки Дианы де Пуатье не прошли даром, даже если у Марии за сахарной глазурью и не скрывалась сильная личность.

Рэндолф сообщал Сесилу: «Она считает необходимыми для сохранения своего положения три условия: во-первых, поддерживать мир с Англией; во-вторых, обеспечить себе подчинение подданных-протестантов — что ее удивляет». Третьим условием было «обогащение короны за счет монастырских земель. Если она это сделает, ей больше нечего будет желать для счастливой жизни, разве что хорошего мужа». Рэндолф выразился бы точнее, если бы сказал, что первые два пункта составляли политику Тайного совета, а третий был финансовой мерой, предложенной реформистами. Мария смирилась с политической неизбежностью брака, однако его пока можно было отложить.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.