Глава пятая
Глава пятая
Сыны твои, любимцы славы,
Красивы, храбры, величавы,
А девы — розами цветут…
Иван Дмитриев. Освобождение Москвы. 1795 г.
Орловская хроника. — «Милая душа Дуняша». — Шалости Жуковского
«Подробный Журнал всех действий, движений и перемен, произошедших во время пребывания праведных Муратовских жителей…» начинается в пору, когда пыль от двигавшихся армий и беженских обозов стояла над русскими дорогами и застилала солнце. Обрываются записи в конце октября. За окнами начинается метель — зима в тот год пришла рано.
Итак, перелистаем этот трепетный документ от августа до октября.
Екатерина Афанасьевна Протасова:
1812-го года, 2 августа. Уехал наш добрый Жуковский. Да благословит Господь Бог путь и намерение его. В сборах своих он много мне показал истинной дружбы.
25-е <августа > получено письмо от Жуковского из деревни Перхуткиной. Он перешел пешком 28 верст, идет к Можайску. Он не поглядел ни на усталость, ни на все препятствия, написал ко мне.
Маша Протасова:
4 число <сентября>. Маменька решилась послать к Жуковскому, написали, поплакали довольно и отправили Фатея Ивановича, коего имя вечно будет славиться в пределах Муратовских, за скорую готовность ехать к доброму нашему Жуковскому, за преданность и храбрость. Потом друг Маменька вдруг непременно решилась ехать в Орел… Мы поехали в 12 часов, длинным обозом из восьми штук составленным. Всякую минуту оглядывалась, не едут ли за нами мародеры, но по счастию кроме телег со всякой всячиной, линеек, колок, ничего не видала.
Саша Протасова:
5 число. Пришел к нам г-н Немич и сказывал, что окаянный Бонапарте оставил Москву и пошел от нее прочь без сражения… После обеда Дуняша села рисовать подле окошка, я села подле нее.
Маша Протасова:
6 сентября. Нынешний день был очень богат приключениями… Приехала Смоленская губернаторша, которая в крайней нужде и даже долго была без квартиры. У нее три дочери, старшей 17 лет, при осаде Смоленска они были ранены, оттого что бомба влетела в дом их. Добрый наш Василий Иванович тотчас отправился отыскивать эту семью, и мы все в ожидании его возвращения оставшись одни, вышли на балкон. Не успели мы показаться, как вдруг увидели в доме Солового множество мужчин, прибежавших смотреть на нас. Разумеется, что нам это не очень понравилось, мы с преклоненными главами возвратились, сели под окно. В утешение начала Маменька бранить Солового, называть его не патриотом, дураком и говорить, что он только и умеет, что conter fleurettes aux dames[47] и что Отечество защищать не хочет.
Василий Иванович возвратился; он сделал всевозможное добро смолянке этой… После обеда мы, три сестры, вздумали ехать к вечерне… Дорогой встретили мы множество незнакомых фигур, одна другой важнее. В переулке нашли мы двух мужчин, несущих узлы в руках. Мы начали смотреть их товары и знали, что это бедные жители Смоленска, их господа бежали и находятся теперь в крайности. Милый наш Киреевский пошел опять помогать…
Возвращаясь домой, нас нагнал Граф; Маменька позвала его пить к нам чай, и он явился. Мы с Сашей стояли на балконе. Его сиятельство явилось и начало нас осыпать комплиментами. Несмотря на сумерки, я покраснела, и в наказание так больно укусила язык себе, что мне после бедную девочку жаль стало…
Саша Протасова:
7 сентября. Г-н Немич сказал нам, что неприятели взяли Москву, что нас всех несносно огорчило, а у бедной Маменьки сделалась головная боль и она во время обеда уснула… Петрушенька наш очень кашляет. Василий Иванович поехал в аптеку, весь этот день было несносно грустно об Москве, и оттого, что Маменька была нездорова и наконец после многих трудов день кончился.
8 сентября — воскресенье. Маменька и мы все поехали к обедне, после служили молебен… Василий Иванович ходил к Панину, выехавшему из Москвы в тот самый ужасный день, и слышал от него подробности. Потом бегал смотреть пойманных французских разбойников, которых мужики переловили в Рославле и сюда привезли 40 человек. День весь прошел для всех нас самым грустным манером…
Маша Протасова:
9 сентября. Мы все утро провели в ожидании Плещеевых. Маменька кашляет и слаба чрезвычайно. Со всех сторон приносят беспрестанно разные вести, которые не дают ни минуты покою и Бог знает, что с нами будет, если это беспокойство продолжится… Этот день только для того написан, чтобы Саша могла описать следующий счастливый и никогда не забудется.
Саша Протасова:
10 сентября. Гр<аф> Чернышев поутру сам стряпал кушанье, Соловой его ел, и было много людей, которых рассказы нас очень огорчили, после обеда приехал князь Трубецкой и между многими ужасными новостями сказал нам, что Московская Милиция вся истреблена, что ни одного офицера не осталось, мы были совсем в отчаянии… но Бог, которого Милосердие всякую минуту нас чудесным манером показывает, хотел Маменьку утешить и вдруг наш добрый Жуковский явился из Армии курьером к Губернатору в 7 вечера, этот бесподобный вечер никогда не забудется, и 10 сентября надо так же праздновать, как 17 июля. Было очень много гостей. Все приходили его смотреть, он нас успокоил много на счет дурных слухов, которые у нас носились… Добрый наш друг Жуковский всякую минуту умеет показать свою дружбу. Бог ему заплатит. Он приехал к Губернатору, чтобы ему сказать, что сюда в Орел привезут 5 тысяч человек раненых, 30 будет стоять у Плещеевых в доме, и мы готовим для них корпию и бандажи.
Дуняша Киреевская:
11 сентября. Сегодня ночь была всем покойна. Кто просыпался, тот засыпал без страху, а кто не мог заснуть, то знал, что не от грусти… Мы опять говорили о счастии нашем видеть Жуковского и покойно думать теперь даже о будущем.
Маша Протасова:
12 сентября. Время наше проходит так же, как и прежде: мы теперь вместе с другом нашим Жуковским; худо однако то, что он очень был весь день печален…
После обеда были Гедеоновы: она мне очень понравилась и жалка чрезвычайно. Может быть, через несколько дней и мы будем искать угол и просить помощи у людей, которые беднее нас. Я ничего жалеть не стану, если здоровье маменькино снесет все беспокойства…
Трудно найти кого-либо, кто был более счастлив, чем я. Все, кто меня окружают, — настоящие ангелы, и я уверена, что я им дорога, чего можно желать еще?..
День кончился как обыкновенно; незнание будущего иногда мучительно, но теперь самое большое благо.
Саша Протасова:
13 сентября. После обеда Маменька встала, и мы пришли в гостиную и сели делать корпию. Анна Ивановна, узнавши, что у бедного нашего друга Жуковского нету носовых платков, стала ему кроить из своего полотна.
Дуняша Киреевская:
14 сентября. Поутру у нашей Маменьки опять голова болела. Вот уже две недели начинаются этим все дни наши!
Маша Протасова:
15 сентября. Сегодня мы ездили в Собор к обедне… Мы видели в церкви многое множество интересных людей… возвратившись домой нашли у себя бедного Bellac, который в прежалком состоянии и добрые наши Жуковский и Киреевский хотят об нем хлопотать.
Саша Протасова:
16 сентября. Маменькино здоровье все не лучше, и грустно до смерти, по утру мы учились по-английски, добрый наш Василий Иванович так снисходителен, что занимается нашим учением как бы ему самому было весело. Перед обедом вдруг явился Шереметев, которому мы все чрезвычайно обрадовались; сказывал нам, что они все тут, и если будут иметь дом, то долго побудут. Еще сказывал, что потерял в Москве библиотеку из 3 тысяч книг и славного forte-piano.
Дуняша Киреевская:
17 сентября. …Мы сели за английский урок, и скоро он прервался приносом любимого именинного пирога, который всем нам очень полюбился прекрасным и вкусным своим запахом… После обеда у Маменьки заболела голова, и она легла в постелю… Маменька проснулась здоровой, и мы весь вечер провели весело.
Маша Протасова:
18 сентября. …Привезли раненых солдат: эти несчастные гораздо жальче, чем вообразить возможно, они терпят всякую нужду, и даже надежды мало, чтоб им было хорошо когда-нибудь. Из 180, которых привезли, в одну ночь умерло 20!
Саша Протасова:
19 сентября. У меня к вечеру разболелось горло и меня заставили его полоскать.
Маша Протасова:
21 сентября. Мы ездили сегодня к обедне, но по обыкновению не застали и заслушали прекрасный молебен… Возвратясь домой, ели картофель и сбирали своего Жуковского… Текутьев приезжал сказывать, что 17 число началось сражение. Бог знает, что с нами будет. Добрый Бабарыкин опять был и восхищался казацким кафтаном Василия Андреевича.
26 сентября. За обедом предлинный разговор о женитьбе, о монашестве и о должностях жены; всякий говорил разное, много было умного и много большой бессмыслицы.
Саша Протасова:
27 сентября. Мы с большим нетерпением ждали нашего милого Александра Павловича (22-летний двоюродный брат. — Д. Ш.), который пришел очень поздно и чрезвычайно грустен и бледен от того, что был в рекрутском наборе, он начал собираться ехать и спешил, мы его попросили, чтобы он пошел с нами гулять сперва, и он в ту минуту согласился, он удивительно как мил, ласков к нам, точно как брат, просил списать ему стихи Жуковского.
Екатерина Афанасьевна Протасова:
28 сентября. Дети мои заленились писать журнал… Жуковский, добрый наш Жуковский опять поехал в Армию. Хотя он мне близок очень, но я без всякого пристрастия говорю, что он редкий молодой человек, Господи, сохрани его своею милостию. Теперь я еще больше буду мучиться от войны.
Дуняша Киреевская:
11 октября. День наш начался гораздо грустнее всех прежних, и мы пошли искать истинного утешения, молиться Богу. Обедню застали мы очень рано, потом слушали молебен… После кушанья пошла Саша наряжаться, а меня сестра начала уговаривать идти тоже к Соловым. Маменька сказала и я пошла одеваться. Сборы наши (которые между нами будь сказано, были очень смешны) продолжались до сумерек, потом сели мы в карету, заложенную парой. Бедная Саша покраснела и еще не успела откраснеть, как мы приехали. Входим в большую длинную горницу и находим там двух сестер Генерала… Казалось, нам были очень рады.
13 октября. Мы поехали в Собор, подъезжая услышали звон, выходя спрашиваем, отошел ли молебен, нам отвечают, что и обедня еще не начиналась. Я без памяти обрадовалась. В церкви было уже все собрание. Губернаторша очень милостиво поклонилась Маше… Граф <Чернышев> дурачился и кривлялся беспрестанно, мне то чрезвычайно было скучно; мы все собрались благодарить Бога за победу, и никто не молился, большая половина говорила: «Когда это кончится!»
Саша Протасова:
20 октября. Сегодня воскресение, мы обедню прогуляли и за то Маменька послала нас с калачами к больным солдатам… Поворотив к дому Сафроновых, мы увидели на трех телегах французов, которых переловили в Малоархангельске. Мы подошли к ним и долго разговаривали. Они, бедные, совсем перемерзли и жалки очень. Василий Иванович шел от обедни и нагнал нас, он пошел с ними разговаривать, а Маменька, которой мы о них сказали, послала им калачей и сбитень.
Дуняша Киреевская:
21 октября. Сегодня меня разбудили голоса сестер, они принесли афишку, что Москва опять занята нашими, что злодеи хотели подорвать все, но истинным чудом Божиим остались все соборы невредимы… Поутру приехал Барков и сказал, что Париж взяли Гишпанцы (испанцы. — Д. Ш.).
Саша Протасова:
24 октября. Поутру явился Текутьев и сказывает нам, что привезли 1175 человек пленных, и что все они в ужасном положении; 24 офицера, и что он, Текутьев, видел их, один офицер совсем без рубашки, а другой три месяца не переменял ее. Маменька послала им завтрак и рубашек… Весь город утверждает, что Наполеон ранен, мы без памяти обрадовались, и Маменька позволила мне кофею, которого я уже два года не пила.
Я забыла сказать, что после обеда раненый офицер, который у нас стоял, привел другого раненого 16 лет молодца Кожухова, у которого еще из-под Смоленска пуля в правом боку, а как он ранен в левый, то ее невозможно вырезать, и бедный мальчик не может согнуться и насилу ходит; но весело слышать, как он судит и говорит, что никакая сила не удержала бы его в Орле, если бы он ходить мог, потому что русскому стыдно теперь, когда Москвы нету, жить покойно…
У нас поставлены два раненых офицера на квартиру, Федор Петрович Девянин и Григорий Васильевич Букаревич.
26 октября. Поутру Маменька моя послала к жалким французам завтрак… В вечеру явился <пленный> Гутальс, он несносно как жалок, тем больше, что совсем на француза не похож ни крошки, не хвастает и деликатен чрезвычайно… Маша моя играла на фортепианах, и бедный Гутальс был в восхищении и со слезами почти сказал, что он совершенно счастлив мною и что она прекрасно играет. Время было мерзкое и метель… все ушли прежде ужина.
* * *
На обратном пути в армию, в Тарутинский лагерь, Жуковский заехал в имение Чернь, к своим старым друзьям Плещеевым. Здесь, в тишине, вписал новые строки в то пространное стихотворение, которое потом назовет «Певцом во стане русских воинов».
В Черни его застал первый снег. Из окна плещеевского дома Жуковский увидел, как быстро побелела дорога. Дымки над избами метались от ветра. На опушке леса трепетали махонькие березки, забывшие сбросить листву. Стояли под снегом и ветром в ситцевых платьицах и хотелось крикнуть им: бегите скорее в тепло…
Не тут ли, в Черни, Жуковский написал:
Зима, союзник наш, гряди!..
Василий Иванович Киреевский заболел и скончался 1 ноября 1812 года. Дуняша осталась вдовой с тремя детьми на руках. Через пять лет она вышла замуж за доброго человека Алексея Андреевича Елагина — тульского помещика, участника войны с Наполеоном. В 1818 году Дуняша родила третьего сына, мальчика окрестили Василием.
* * *
Ничем не омраченная дружба Василия Андреевича Жуковского и Авдотьи Петровны Елагиной продолжалась полвека, буквально от колыбели до гроба.
О силе и постоянстве этой дружбы можно судить хотя бы по обращениям Жуковского и Елагиной друг к другу. Уже далеко не молодые люди, они по-прежнему начинают письма с радостного, почти детского оклика: «Жукачка милый!», «Милый ангел мой Дуняша!», «Милый брат!..», «Милая моя сестра!», «Милая душа Дуняша!», «Милый Жук!»…
Эта удивительная женщина не писала романов и стихов, но имя ее по праву вошло в литературные энциклопедии. Она создала «Библиотеку для воспитания» — первое в России научно-методическое издание по педагогике. Перевела на русский язык труды выдающихся европейских педагогов и философов: Песталоцци, Локка, Гизо… И еще — она писала письма. Что ж тут такого, скажете вы. Кто же в ту пору не писал писем? Но письма Елагиной были особенным явлением даже для эпистолярного XIX века. Выдающийся русский историк и архивист Петр Бартенев говорил о переписке А. П. Елагиной: «Если эти письма перейдут во всеобщее сведение, наши потомки будут завидовать нам, что посреди нас жила эта женщина…»
И, право, трудно не позавидовать адресатам Авдотьи Петровны. Но не потому, что ее письма — кладезь оригинальных умозаключений и философских построений. Нет, они написаны очень простым слогом. А обаяние этих писем — в том «очарованном потоке» любви и дружества, который и спустя два столетия увлекает всякого, кто прикасается к ее посланиям.
Авдотья Петровна в эпистолярной прозе создавала язык русской лирики. Отголоски ее писем можно легко найти в стихах Жуковского. Нет, не случайно Василий Андреевич называл свою Дуняшу «милым хранителем поэзии».
Вот она пишет Жуковскому (в момент написания письма ей 26 лет):
«1 мая 1815, 4 часа поутру. Долбино.
Сегодня праздник весны; магическое слово Май разбудило меня еще до солнца… Сегодня можно смело оттолкнуть от себя на время грусть и пустить на ветер! День тихий и ясный, может, ничего не принесет назад! а прелестный этот воздух, майское светлое небо и любовь Божия везде и во всем, какой тьмы не развеют!.. Какая везде любовь!.. Мои все еще спят утренним сном, дети все загорели, здоровы… У меня отворено окно, солнце играет лучами с свежим утренним туманом, лягушки кричат, дожидаясь полного дня… и все это так хорошо, так весело сердцу, что хотелось бы вам отдать это чувство, милый Жуковский! — в одном из тех листочков, которые вы отдали мне, помните ли, вы рассуждали о молитве? — вы говорили, что молиться — значит или просить чего-нибудь с хорошим намерением, или благодарить, — мне кажется, есть еще самый простой и самый частый манер молитв — любить! — Не просишь ничего, не думаешь даже порядочно или, по крайней мере, не разбираешь своих мыслей, а с наслаждением любишь, да и только! И так я готова целую жизнь, — и как бы хлопотно ни жить, готова жить и хотеть добра, хоть бы сто лет! Право, Жуковский, жизнь что-то хорошее, — вообразите только это, когда я соглашаюсь жить сто лет, не выговаривая себе счастия в жизни?..»[48]
А вот стихи Жуковского, написанные вскоре после получения этого письма:
Легкий, легкий ветерок!
Что так сладко, тихо веешь?
Что играешь, что светлеешь,
Очарованный поток?
Чем опять душа полна?
Что опять в ней пробудилось?
Что с тобой в ней возвратилось,
Перелетная весна?
Я смотрю на небеса…
Облака, летя, сияют,
И, сияя, улетают
За далекие леса!..
Переписка Василия Андреевича Жуковского с Авдотьей Петровной Елагиной издана благодаря многолетним трудам Эммы Михайловны Жиляковой, профессора Томского университета. Она восстановила диалогичность переписки. Если раньше публиковались лишь письма Жуковского, то в новом издании впервые есть возможность прочитать ответные письма Авдотьи Елагиной. И теперь мы видим, как одно сердце отзывается другому. Мы буквально ощущаем, как происходит обмен чувствами, мыслями, переживаниями, и начинаем понимать, какое это особенное дарование — эпистолярная отзывчивость.
И тут становится чуть понятнее, откуда пришел Пушкин (хотя упоминаний о Пушкине в переписке всего одно-два), среди чего он вырос: среди послевоенных тесных душевных связей и таких же сильных привязанностей, на перекрестье высоких дружб и нежных влюбленностей.
После писем Жуковского и Елагиной кажется совершенно несправедливой давняя традиция помещать переписку классиков в последние тома собрания сочинений. По эмоциональной и художественной силе переписка Жуковского и Елагиной встает рядом с главными произведениями русской литературы XIX века. Это именно та живая, трепетная, документальная классика, которой так не хватает при изучении классики художественной. Дети сейчас в большинстве своем, увы, не романтики, но скептики, а тут каждое письмо удостоверяет подлинность Татьяны Лариной и Наташи Ростовой, Владимира Ленского и Андрея Болконского, Александра Чацкого и Пьера Безухова. Письма доносят до нас голоса той эпохи, когда люди не экономили на приветливых словах, не стеснялись восклицательных знаков и каждый день спешили высказать все доброе, что было на сердце, и этим умножали в мире любовь и ласку.
В последние годы я все чаще думаю над вопросом, наивность которого рассмешит любого компьютерщика: а куда уходят те письма в электронной почте, которые мы не успеваем сохранить или случайно стираем? Что с ними происходит? Неужели они исчезают в никуда, в небытие, не оставив здесь никакого следа? Потерявшееся бумажное письмо всегда есть надежда найти, а какой добрый гений вернет письмо электронное? Где, в каких дебрях мироздания, его искать?
И как тут не оглянуться с ностальгией на XIX и XX века, когда письма и терялись, и горели, но не исчезали вот так, без вздоха, без горстки пепла…
* * *
Графиня Антонина Дмитриевна Блудова вспоминала: «Одна черта в разговоре Жуковского была особенно пленительна. Он, бывало, смеется хорошим, ребяческим смехом, не только шутит, но балагурит, и вдруг, неожиданно, все это шутовство переходит в нравоучительный пример, в высокую мысль, в глубоко-грустное замечание…»[49]
В связи с этим наблюдением о характере Жуковского уместно вспомнить одну историю. Летом 1828 года до Авдотьи Петровны Елагиной дошли слухи, что Жуковский был проездом в Москве. Ей не верится, что старый друг мог не появиться в ее доме, и она срочно пишет Жуковскому в Петербург:
«Милая душа моя!.. Меня недавно уверяли, будто вы проехали Москву и пробыли здесь сутки, уверяли, будто вас видели…»[50]
Жуковский в Москву не приезжал, о чем он мог бы с чистой совестью тут же сообщить, но Василий Андреевич не так прост. Как писал Елагиной однажды Евгений Баратынский: «Я особенно люблю Жуковского в его шалостях: так утешительно видеть в человеке с отличным умом это детское простодушие, которое удостоверяет, что могущество мысли не препятствует сердечному счастию…»
Итак, получив недоуменное письмо Елагиной, 45-летний Жуковский, вместо скучного опровержения слухов, надевает на свою уже изрядно полысевшую голову колпак волшебника-невидимки. Зная доверчивость адресата, Василий Андреевич инсценирует в письме свой мнимый приезд, окутывая его романтической дымкой, на ходу сочиняя правдоподобные детали.
«Ваша правда, милая Дуняша, я был в Москве, но вы не видели меня. Вот как это случилось… Мне было поручено весьма важное дело, которое надобно было исполнить в тайне, так чтобы никто этого совершенно и подозревать не мог. Времени также не позволено было мне терять ни минуты. Я проехал через Москву. Если бы я к вам явился, то, вероятно, это как-нибудь сделалось бы известным <…> Я должен был отказаться от счастия вас видеть. Однако позволил себе взглянуть на вас хоть невидимкою. Я в сумерки подходил к вашему окну и видел вас; подле вас стояли, кажется, Маша и Ванюша (дети А. П. Елагиной. — Д. Ш.). Горница была освещена. Слышались милые голоса: разговаривали весело, смеялись. Я простоял около получаса…»[51]
В конце письма Жуковский не без сожаления снимает с себя колпак невидимки и объясняется уже всерьез: «В эту минуту… я проснулся у себя в Павловске на постели и очень обрадовался, что все это был сон… Наяву этого никогда не могло бы случиться, и вы хорошо сделали, что не поверили клевете на мою к вам дружбу…»[52]
Данный текст является ознакомительным фрагментом.