Как московский орел вырывал когтями псковскую независимость. Гибель Псковской республики 1510 года

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Как московский орел вырывал когтями псковскую независимость. Гибель Псковской республики 1510 года

Когда мы говорим о русских землях в средневековье, надо помнить, что вплоть до их объединения в единое Российское государство степень различия между ними иной раз была довольно велика. Разными были и внешнеполитические, и экономические ориентиры. Обращая внимание на экономики Северо-Западного региона — Новгородской и Псковской земли, — мы видим, что в XIV–XV веках они были теснейшим образом связаны с Прибалтикой. Если пользоваться терминологией знаменитого французского историка Фернана Броделя, треугольник «Новгород — Псков — Ливония» составлял в каком-то смысле особый «мир-экономику»[133]. Ливония была посредником в новгородско-псковской торговле с Европой, посредником необходимым, поскольку собственные возможности для морской торговли были ограничены. У русских имелись торговые корабли, но они плавали в основном по рекам и в акватории Финского залива. Дальние, заморские торговые экспедиции были редкостью. Чаще всего русские купцы с товаром добирались до Европы сушей через Великое княжество Литовское.

В свою очередь, ливонские города были очень заинтересованы в торговле с Новгородом и Псковом, без которой само существование Ливонии во многом теряло смысл.

Здешние крупные торговые центры — Ревель, Рига, Дерпт и другие — процветали. Насколько велики были их торговые связи с Новгородом и Псковом, какова вообще была доходность балтийской торговли? Картина получается крайне занимательной. Европейские купцы по документам имели очень низкий процент прибыли — от 5 до 22 процентов, но в основном не более 5–6 процентов[134]. Эта картина никак не стыкуется с тем значением, какое современники придавали балтийской торговле, и с теми богатствами, которая она наглядно приносила (что видно из городского роста того же Любека, Ревеля, Риги, который происходил явно не за счет пятипроцентной прибыли). Получается некая загадка — если купцы перепродавали в Любеке товар, купленный в Новгороде, почти по той же цене, то зачем они вообще занимались этой торговлей?

Разгадка кроется, с одной стороны, в психологии купечества того времени, а с другой — в особенностях торговых операций. Средневековая этика требовала так называемой «равной цены»: за сколько купил, за столько и продал. Сверхприбыли в 20, 50 и тем более 100 процентов считались греховными. Прилично было получить за свои труды лишь небольшой процент. Однако буквальное соблюдение таких этических принципов делало бы торговлю невыгодной.

Поэтому изобретались различные приемы, как прятать прибыль. Одним из них была дифференциация мер веса, длины и объема. И. Э. Клейненберг показал, что в разных пунктах в одну и ту же меру вкладывалось разное содержание. Например, шиффунт воска в Новгороде содержал 480 фунтов, в Ливонии превращался уже в 400 фунтов, а в Любеке — в 320![135] Разница в 160 фунтов потом продавалась отдельно и составляла чистую прибыль, при этом купеческая этика как бы соблюдалась, поскольку цена почти не менялась. Аналогичную картину рисует Н. А. Казакова: ласт импортируемой соли в Ревеле ганзейцы определяли в 15 мешков, но в Новгороде он превращался уже в 12[136].

Кроме того, существовала практика так называемых «наддач» (upgift), которые ганзейцы взимали практически со всех товаров: это пробы, образцы товара (отломанные куски воска, меха «на пробу»), которые брались бесплатно, как бы в качестве проверки товара, и часто составляли довольно значительные объемы. Поскольку эти предметы не были куплены — то они официально не включались в приобретенный товар и их последующая продажа составляла нигде не учитываемую чистую прибыль купца и при этом никак не нарушала средневековую этику.

Этика «справедливой цены» парадоксальным образом сочеталась с допустимостью правила «не обманешь — не продашь». Обмен, обвес, всучивание гнилого товара под видом первоклассного неэтичным не считались, а, наоборот, свидетельствовали об искусности купца. Русские источники пестрят обвинениями в адрес и ганзейских, и ливонских купцов в подобных нарушениях. В 1488 году, когда новгородский наместник Ивана III приказал, страшно сказать, взвешивать ганзейские товары, — это вызвало буквально взрыв беспокойства в Ливонии и Ганзе, бурную переписку и подготовку специального посольства в Москву с просьбой сохранить «старину», не взвешивать заморские бочки с медом и мешки с солью, а продавать по традиционным единицам товара — мешкам и бочкам, без контроля за весом содержимого.

Русский великий князь нашел прекрасный ответ — он заявил, что немцам никто не запрещает продавать товар без взвешивания. А вот новгородцам без взвешивания нельзя совершать торговые сделки. Так что если немцы найдут в Новгороде покупателя на товар без взвешивания — то пожалуйста, пусть торгуют, как хотят. А не найдут — придется соблюдать установленные для них правила…

Недаром с конца XV — начала XVI века главными пунктами требований новгородцев при заключении договоров с Ганзой были как раз требования установления четких и однозначных трактовок единиц мер и весов, их унификация между Новгородом и ганзейскими городами. Так же сокращались и регулировались размеры «наддач», «колупания воска» и т. д. Однако Новгородской республике, боявшейся помешать торговле с Ганзой и Ливонией, так и не удалось настоять на своих требованиях. «Колупание» и наддачи были отменены только Москвой в 1494 году, и в свойственной Московскому государству крутой манере: никто не запрещал немецким купцам «колупать», брать наддачи и т. д. Только вот русский купец, который разрешит делать это с продаваемым им товаром, наказывался штрафом в две гривны или битьем кнутом. То, чего Новгород добивался десятилетиями, оказалось сделано одним росчерком пера великокняжеского наместника…

Таким образом, на рубеже XV–XVI веков в благополучном процветании ливонской посреднической торговли зазвучали тревожные нотки. Мало кто тогда мог предполагать, что это был сигнал скорого, буквально в течение полувека, заката и гибели Ливонии. А причина заключалась как раз в разрушении прибалтийского «мира-экономики». Присоединение Новгорода к Русскому государству в 1471–1478 годах быстро привело к изменению его отношений с Ливонией. Как было показано в вышеприведенных примерах, европейские купцы стремительно почувствовали разницу между торговлей с Господином Великим Новгородом, самостоятельной феодальной республикой, и с Новгородом — центром Новгородского уезда Московской Руси. Пиком кризиса был разгром новгородского двора немецких купцов в 1494 году. Ливонцы так и не поняли, за что на них обрушились репрессии и зачем русские разорвали торговые связи.

Отношения с Новгородом, таким образом, сильно изменились. Оставался Псков. Хотя Псковская республика, в отличие от Новгородской, издревле имела прочные союзные связи с Москвой и симпатизировала Калитичам, она дорожила своей независимостью и входить в состав подданных Ивана III, а затем и Василия III не спешила. Независимость же основывалась на прочной экономической базе — торговых связях с Прибалтикой.

Москва, как и в случае с Новгородом, хотела взять эту высокодоходную сферу под свой контроль. Методы для этого были избраны политические. В феврале 1507 года 73 ганзейских города (в том числе ливонские) обратились к Василию III с просьбой о возвращении товаров, конфискованных в 1494 году при разгоне ганзейского двора в Новгороде. В ответной грамоте Василий III назвал условием возобновления переговоров с Ливонией и Ганзой расторжение ливонско-литовского военного союза и выплату компенсации по потерям русских купцов.

В 1509 году истек шестилетний срок русско-ливонского перемирия. Переговоры прошли по очень неудобной для ливонцев схеме, которую они считали унизительной. Все решилось на переговорах в Москве в марте 1509 года. Перемирие было продлено на 14 лет начиная с 25 марта 1509 года. Но для его оформления требовалось заключить три договора: новгородско-ливонский, псковско-ливонский и псковско-дерптский. Тем самым в дипломатической сфере, казалось бы, сохранялась некая правовая иллюзия самостоятельности северо-западных земель. Но на практике это правило унижало Ливонию: получалось, что ее послы заключают мир не с государем Василием III, а с мелкими местными администраторами, управляющими отдаленной провинцией далекой Московии… Ливонцы неоднократно требовали прекратить эту издевательскую практику, но Москва твердо стояла на соблюдении старых обычаев.

Важным успехом русской дипломатии в 1509 году было включение в текст новгородско-ливонского соглашения обязательства Ливонии разорвать союз с Великим княжеством Литовским и не заключать его впредь. Договором также подтверждалась ливонско-русская граница «по старине», как в предыдущих договорах.

Поскольку этим пунктом договора убиралась главная проблема русско-ливонских отношений, Москва пошла на возобновление ливонской торговли. В договор были внесены пункты из новгородско-ливонских договоров 1421, 1448, 1481, 1493 годов о свободе торговли в Ливонии для новгородских купцов, об условиях взимания пошлин с русских негоциантов в ливонских городах, об ограничении возможностей для немцев «колупать воск», об унификации мер и весов в Новгороде и немецких городах и др. Ливонским купцам гарантировались свободный проезд и торговля в Новгородской земле всеми товарами, кроме соли. Накладывались ограничения также на иностранную торговлю крепкими спиртными напитками в Новгороде.

Новым здесь был запрет на торговлю солью, значение которого трудно переоценить. Он был связан с общей политикой Российского государства в 1509–1510 годах, направленной на запрет импорта соли в связи с развитием собственной соледобывающей промышленности. Аналогичный запрет был включен в 1510 году в русско-ганзейский договор; поступление соли из Литвы и Швеции на рубеже XV–XVI веков также было ограничено, а потом и прекращено. И для Ливонии, и для Ганзы это был серьезнейший удар — недаром ходила поговорка, что Ревель «построен на соли».

Другим успехом русской стороны в новгородско-ливонском договоре 1509 года стало внесение изменений в юридический статус торговцев за рубежом. Традиционно каждая сторона судила гостей по своим законам. Теперь же местной юрисдикции подлежали только незначительные преступления и гражданские иски до десяти тысяч рублей. Тяжелые преступления и более крупные гражданские тяжбы должны были рассматриваться совместным русско-ливонским судом, который бы собирался на одном из островов на Нарове. Подтверждались также неприкосновенность русских церквей в ливонских городах и наказания за повреждения бороды у русских купцов (что рассматривалось как особое оскорбление).

Псковско-ливонский договор 1509 года сходен. В нем повторяются статьи о сохранении границы «по старине», о разделе районов рыболовства на Чудском озере (здесь была немного ограничена зона рыболовства Ливонии — ее рыбакам запрещалось ловить рыбу в Псковском озере и вступать на озеро Клитсар). По случаям нарушения границы также учреждался совместный суд на рубеже. Устанавливалась свобода торговли, отменялись для псковичей внутренние ливонские пошлины («колоды»), ливонские власти не имели права назначать цены на псковские товары и даже не могли препятствовать рубке леса псковичами на реке Эмбах. В свою очередь, ливонцам гарантировалась свобода торговли в Пскове всеми товарами, кроме соли и крепких спиртных напитков. Псковские власти не могли устанавливать цены на ливонские товары. «Колупание» воска разрешалось в небольших масштабах, причем «отколупленный» воск немцы должны были вернуть. Зато взимание «весчего» в Пскове для немцев было «по старине». Ливонцы обязывались освободить псковских купцов с товарами, а псковичи — отдать конфискованный товар ливонскому послу.

Принципиально новым являлся запрет и для ливонских, и для псковских властей устанавливать цены на товары гостей и ограничивать срок их пребывания. Также важно подчеркнуть, что псковские купцы получили право розничной торговли на иностранной территории и освобождение от части таможенных пошлин — льготы, которые иноземцам обычно не предоставлялись.

Псковско-дерптский договор 1509 года вводил перемирие на 14 лет. Подтверждалась старая псковско-ливонская граница и вводились правила торговли, сходные с вышеизложенными («чистый путь», отмена «колоды», право розничной торговли, право гостевой торговли, свобода от таможенных сборов). Дерптские купцы получали только право свободного проезда, а в остальном псковские торговцы имели преимущество. Специальными статьями гарантировалась защита русских церквей в Дерпте, вводился совместный суд и т. д. Кроме того, дерптский епископ подтвердил обязательство платить Пскову дань. Этот пункт, фигурировавший в договорах с 1463 года, на практике не выполнялся. Происхождение так называемой Юрьевской дани (Юрьев — древнерусское название Дерпта) таинственно и теряется во мгле веков. Но Россия считала пункт о дани важным — не в смысле денег (их все равно не платили), а как знак того, что дерптский архиепископ признает свое подчиненное положение от Пскова.

Почему в 1509 году Ливония согласилась с таким нарушением своих прав? За счет чего Василий III добился столь впечатляющего дипломатического успеха? По всей видимости, причиной податливости было то, что правительство Василия III, в отличие от местных властей Пскова, не очень-то дорожило балтийской торговлей. Ведь вопреки очевидной выгоде Россия почти на 20 лет, с 1494 по 1509 год, разорвала на Балтике свою торговлю с Ганзой, легко пошла на экономические санкции против Ливонии, требуя для себя беспрецедентных льгот. Русские купцы легко переключались на торговлю с Данией и Швецией (через Ивангород и Выборг) и на торговлю сухопутным путем с Великим княжеством Литовским. Для ливонцев же и ганзейцев потеря русского рынка была более чувствительной. И Ливония, и Ганза были готовы согласиться на льготы для русских, лишь бы они восстановили в Новгороде ганзейский двор и везли свои товары через ливонские порты.

Россия не спешила возобновлять торг. В 1510 году она потребовала вернуть «пограбленные» у русских купцов товары, отпустить пленных, выплатить компенсации погибшим, возвратить и очистить «полаты» и церкви русских негоциантов. Важным требованием было соблюдение церемониала, согласно которому именно Ливония должна просить о мире и возобновлении торга — прислать «челобитье».

Теперь все зависело от русско-ганзейских переговоров, которые и состоялись в 1510 году. Россия требовала запретить ввоз и торговлю солью, ограничить юрисдикцию местных судов делами до десяти рублей, гарантировать неприкосновенность русских церквей и «концов» в немецких городах. Н. А. Казакова справедливо замечает, что русские «концы» были только в ливонских городах, но не в германских, и этой статьей Россия при Василии III намечала проникновение в собственно немецкие города[137].

Таким образом, Москва интенсивно вмешивалась в экономическую и политическую жизнь северо-запада Руси. Собственно, псковский голос в этих событиях не очень-то и слышен. Присоединение Пскова к Московскому государству было уже во многом формальностью. Но для этого все же требовались некоторые действия, символические и юридические акты. Тем более что у Василия III к Пскову был персональный счет. В 1499 году псковичи не пустили его у них княжить и поддержали Дмитрия-внука. Такое не забывается. И теперь у Василия III появился шанс объяснить Пскову, кто на Руси главный.

Весной 1509 года псковский наместник великого князя Петр Васильевич Шестунов был смещен и заменен на князя Ивана Михайловича Репню Оболенского. В этом назначении можно усмотреть определенную провокацию: как горестно писал псковский летописец, «был тот князь лют до людей». Если рассматривать дальнейшие события, то можно предположить, что их сценарий был продуман заранее: назначение злого, жестокого и несправедливого наместника ставило псковичей в положение, когда они непременно на него пожаловались бы великому князю. А уж он должен был принять решение. А решения могли быть разными. Ведь государь мог счесть, что в конфликте виноват Псков, а князь Репня — агнец божий и верный слуга государя…

Неизвестно, была ли эта интрига продумана или Василий III действовал, что называется, «по ситуации». Но псковичи попали в расставленную ловушку. 23 сентября 1509 года Василий III выехал из Москвы в Новгород и прибыл туда 26 октября. Если верить московскому летописцу, к нему тут же приехал князь Репня с жалобой на непослушание псковичей. Василий III послал в Псков грамоту с требованием исправиться и во всем слушаться наместника. В ответ из Пскова прибыла делегация посадников и бояр во главе с Юрием Елисеевичем Копыл ой. Они привезли встречную жалобу, уже на Репню Оболенского и его бесчинства.

Если верить псковским источникам, то Копыла пожаловался первым. Василий III принял его благосклонно, обещал во всем разобраться и «держать» Псков «по старине», «жаловати и боронити, якоже отец и деды наши». Дальнейшая история в московских и псковских хрониках излагается по-разному. Суть разногласий в количестве взаимных жалоб, поданных друг на друга, и последовательности визитов жалобщиков. Единственное, что очевидно, — среди самих псковичей не было единства. Летописец пишет о насилии, которое чинили бояре и посадники «молодым псковичам», а посадник Леонтий вообще подал государю челобитную, что главный злодей и обидчик — его коллега Копыла, глава псковской делегации.

Копыла объявил, что единственный шанс добиться справедливости — это коллективно пожаловаться на Репню, иначе великий князь того оправдает, а во всех грехах обвинит Псков. Девять посадников и купеческие старосты приехали в Новгород. Но 6 января 1510 года они были арестованы по приказу Василия III. Если верить московской летописи, это произошло после того, как князь Репня предъявил доказательства «бесчестья», которое было ему со стороны псковских посадников и бояр. Одновременно из Пскова приехали «многие простые люди, каждый о своих обидах и нуждах, бить челом государю: иные на наместника Репню, а иные на помещиков новгородских, а иные на своих же псковичей».

Стало ясно, что этот мутный конфликт может быть урегулирован только вмешательством третьей силы, центральной власти. Тогда-то Василий III и заявил, что Псковская республика ликвидируется, вече распускается навсегда. Вечевой колокол снять! Вся власть в Пскове и его десяти пригородах переходит в руки двух великокняжеских наместников, присылаемых из Москвы. Если Псков примет эти условия — так и быть, государь не будет посылать на него войска.

Арестованным посадникам и купеческим старостам выбирать не приходилось. Они согласились со всеми условиями и присягнули на верность великому князю. В Псков выехал государев дьяк Третьяк Долматов с ультиматумом: до 16 января он должен живой и здоровый вернуться в Новгород и сообщить, что республика приняла все условия. 13 января 1510 года было созвано последнее вече в истории Пскова. На нем и объявили волю Василия III. Псковичи растерялись. К войне с Москвой никто готов не был. А другого способа отстоять вольности не существовало. Горожане сломались. Они стояли на вечевой площади и со слезами смотрели, как снимают вечевой колокол.

15 января Третьяк Долматов и посадник Кузьма Сысоев приехали в Новгород к Василию III и сообщили, что дело сделано. Псков у ног великого государя. Теперь можно было позволить себе триумф. В тот же день в Псков выехали дети боярские во главе с князем А. В. Ростовским и конюшим И. А. Челядниным для приведения населения к присяге Василию III. Также они должны были подготовить город для торжественного въезда государя. Для этого были выселены жители шести с половиной тысячи дворов Среднего города Пскова. Псковичи гадали, зачем московскому правителю столько пустого места.

Василий III въезжал в покоренный город торжественно. Расстояние между Новгородом и Псковом примерно в 200 километров он преодолевал пять дней: выехал 20 января, вступил в Псков 24-го. Перед городскими стенами его встретила толпа народа с иконами и дарами во главе с посадником Иваном Кротовым. 27 января Василий III вызвал к себе к Большой судной избе посадников, бояр, купцов и зажиточных горожан, всего несколько сот человек. Неизвестно, какие чувства обуревали этих людей. Возможно, привыкшие к псковским вечевым традициям, они надеялись на какой-то диалог. Но великий князь к ним даже не вышел. Вместо него явились А. В. Ростовский и И. А. Челяднин, которые объявили государеву волю: все собравшиеся должны с семьями навсегда покинуть Псков. Если верить псковской летописи, к высылке приговаривались 300 лучших семей. Причем выслали их уже 28 января, дав на сборы всего один день.

В пустой Средний город была поселена тысяча новгородских детей боярских, которые составили гарнизон города. Из Москвы прибыли 15 человек — специалистов по перечеканке денег и перерасчету таможенных пошлин, а для усиления гарнизона — 500 московских пищальников и воротники, занявшие ключевые пункты псковских укреплений. С десяти городов центра России, включая Москву, были «сведены» 300 купеческих семей и поселены в пустые дворы в Среднем городе. Таким образом, Василий III просто физически поменял прослойку купцов, торговавших с Прибалтикой. В Псков прибыли люди с совершенно другой психологией, деловыми ухватками, незнакомые с псковскими традициями.

Это был разгром и конец трехчастного балтийского мира-экономики (Новгород — Псков — Ливония). Из трех его частей две радикально поменяли свой облик. Это означало, что гибель Ливонии тоже не за горами.

Присоединение Пскова — еще одна акция из серии «трагедии непонимания» русской истории. У псковичей была своя правда, правда независимой городской республики, со своими политическими и культурными традициями. У Москвы — своя, правда развивающегося государства, нуждавшегося, как любой молодой организм, в пище для роста. Псковские городские верхи не сотрудничали с литовцами, как это было в Новгороде, а всегда ориентировались на Москву. Тем не менее это не спасло их от расправы. Единственным плюсом было то, что со Псковом обошлось без пролития крови. Высылка местной торговой элиты в данной ситуации была наименьшей ценой, которую требовалось заплатить. Никого не казнили и даже постарались особо не разорить. Понятно, что на новом месте приходилось все начинать заново, но все же это была высылка в Москву и центральные уезды, в места, где можно жить, а не в гиблые земли. Ее смысл был именно в том, чтобы разорвать скрепы, связывавшие Псков с балтийской торговлей и делавшие из него прибалтийский мир-экономику. А вместо этого навсегда привязать к Москве, к единому Русскому государству.

Сами псковичи восприняли случившееся как трагедию. Псковский летописец писал: «О славнейший из городов великий Псков, почему сетуешь, почему плачешь. И отвечал град Псков: как мне не сетовать, как мне не плакать? Прилетел на меня многокрылый орел, крылья полны когтей, и взял меня от ливанского древа кедра, наказание от Бога за грехи наши, и землю нашу пусту сотворил, и град наш разорил, и людей наших пленил, и торжища наши разгромил… а отцов и братьев наших разлучил, и сослал туда, где ни отцы, ни деды, ни прадеды не бывали». В 1567 году игумен Псково-Печерского монастыря Корнилий, комментируя давние события, писал: Псков «был пленен не иноверными, но своими единоверными людьми. И кто от этого не восплачет и не возрыдает?»[138].

Как можно расценивать присоединение Пскова? Для республики это была утрата независимости, прекращение самостоятельного пути развития, выпадение из балтийского мира-экономики. Началась новая жизнь, жизнь пограничного города Российского государства, его северо-западного форпоста. Как показали ученые, это вызвало даже кратковременный рост городского строительства в Пскове. Если за 100 лет между 1404–1508 годами в Пскове было построено 38 церквей, то за 17 лет с 1516-го по 1533-й — 17. В 1517, 1524, 1525–1526 годах перестраивались городские укрепления[139]. Для единой России приращение богатой северо-западной республикой имело, конечно, прогрессивное значение.

Псковская история содержала в себе еще один примечательный эпизод. Во время псковского похода Василий III составил свое первое в жизни завещание. Остается загадкой, кого он объявлял наследником престола — в 1533 году при составлении второго завещания великий князь приказал уничтожить первоначальный текст. Детей у него не было, но в 1509 году эта проблема еще не вытеснила из сознания государя все остальные и не превратилась в болезненную. Отдавать престол братьям? По традиции Василий Иванович должен был поступить именно так. Но слишком уж непростые отношения сложились внутри великокняжеской семьи. Историк А. А. Зимин предполагал, что Василий хотел отдать престол своему зятю Петру, крещеному татарскому царевичу, брату ханов Абдул-Латифа и Мухаммед-Эмина. Именно Петр не раз официально назначался местоблюстителем трона на Москве во время отъездов Василия III[140]. Но положение татарских царевичей при московском дворе всегда было зависимым, и не стоит обманываться их формально высокими местами в иерархии — они их занимали потому, что считались «царями», то есть по статусу были автоматически выше русской знати. Однако за весь XVI век нам неизвестно ни одного татарского князя или «царя», который был бы в русской политике самостоятельной политической фигурой, обладал бы реальным весом, при этом числясь на службе у московских государей. Все они — марионетки, которых использовали в своих целях великие князья. И в обход братьев завещать столь ничтожному государственному деятелю московский престол? Имея в виду, что братья с этим решением категорически не согласятся и неизбежны усобица и война? На чью поддержку мог рассчитывать в этой ситуации крещеный татарский царевич? Так что кандидатура царевича Петра вызывает большие сомнения.