Создание нового американского интернационализма

Создание нового американского интернационализма

Прошлое и настоящее свидетельствуют о том, что изоляционизм и стремление к односторонним действиям находятся на подъеме, однако сейчас становится ясно, что непринятие либерального интернационализма ни коей мере не предопределено. Основная проблема заключается в том, чтобы найти новое Равновесие, новую степень вовлеченности Америки в международные дела при сохранении интереса к Делам домашним. Реализация подобной задачи тре бует правильного сочетания реализма и идеализма, баланса региональных интересов и культур, избавления внешней политики от партийных разногласий, которые оказывали на нее влияние с первых дней cуществования Америки.

По этой причине нынешние лидеры должны следовать примеру Франклина Рузвельта и пытаться отыскать золотую середину между желаниями сделать слишком много и не сделать ничего. Следование какой-либо из этих крайностей может иметь самые серьезные последствия. С одной стороны, безудержная самостоятельность превратит союзников в оппонентов; она потребует такой внешней политики, которая не пользуется достаточной политической поддержкой и рискует скатиться к изоляционизму (именно так произошло с Вудро Вильсоном). С другой стороны, избегать вовлеченности в международные дела, ослабляя тем самым роль Америки в мировом сообществе, значит тешить себя иллюзиями и постепенно склоняться к той самодостаточности, о которой Америка грезила на протяжении своей истории. Между этими крайностями находится золотая середина, новая, более четко сформулированная доктрина либерального интернационализма, на основе которой возможно выстроить долгосрочную стратегию развития. Рабочий минимум, как выразился бы Рузвельт, а не недостижимый максимум.

Первым шаг на пути к цели — осознание величия и грандиозности предстоящей задачи. Невозможно создать новое равновесие при отсутствии сколько-нибудь значимых усилий в этом направлении. Новый интернационализм и новая большая стратегия не возникнут сами по себе. Тем не менее администрация Клинтона, зачарованная успехами американской экономики, ошибочно полагавшая, что однополярный мир продлится бесконечно долго, не желала видеть очевидного. Администрация Буша, похоже, решила сосредоточиться на борьбе с терроризмом — задача достойная, но отвлекающая внимание от других, не менее важных задач. И даже если Буш вернется к более широкому контексту, он, как и в начале своей деятельности на посту президента, будет колебаться между желанием сделать слишком много и опасением сделать слишком мало. Советники Буша тяготеют каждый к той или иной из названных выше крайностей, как и Республиканская партия в целом, разделившаяся на два лагеря.

По одну сторону находятся неоконсерваторы — Чейни, Рамсфелд, Волфовиц и внешние аналитики Уильям Кристол, Роберт Каган и Ричард Перл (директор Совета оборонной политики — официального органа, оказывающего консультационные услуги Министерству обороны). Они поддержали международную политику, способствующую одностороннему использованию Вооруженных сил США в целях защиты американского господства на неопределенное время в условиях роста политического и военного могущества иных стран. С противоположной стороны находятся консерваторы-традиционалисты наподобие Кондолизы Райе и Колина Пауэлла. Они более сдержанны в оценке могущества Соединенных Штатов и полагают, что Америка должна избегать участия в локальных конфликтах на периферии, беречь ресурсы и уделять внимание исключительно основным игрокам — ЕС, России и Китаю.

Президент Буш склонялся к традиционалистскому лагерю. На протяжении всей своей политической карьеры он пропагандировал невмешательство в дела иных стран. В предвыборной гонке Буш упирал на то, что станет более разборчивым президентом, не жели его предшественник: «Я предпочитаю взвешенный подход». В ходе теледебатов в Бостоне он заявил: «Не думаю, что мне удастся угодить всем на свете. Мне кажется, нам следует быть осмотрительнее в использовании нашей армии».[348] Но по причине фактического отсутствия международного опыта и неопределенности собственных взглядов Буш метался из лагеря в лагерь, не зная, кому отдать предпочтение. Он не сумел воспроизвести талант Франклина Рузвельта, искусно лавировавшего между противоположными точками зрения с тем, чтобы выбрать золотую середину.

Проблема не только в том, что Буш оказался заложником раздвоения в Республиканской партии. Ему, как и всем американским президентам, предстоит улаживать конфликт между реалистами и идеалистами. Клинтону этого сделать не удалось. После фальстарта он придерживался традиционной политики безопасности, направляя американских солдат то на Балканы, то в Персидский залив. Клинтон вернул в арсенал США доктрину «ограниченной войны» и постепенно привык к ограниченному использованию военной силы в соответствии с конкретными ставками в той или иной игре. Посредством подобной тактики он преодолел извечный пентагоновский принцип «все или ничего», заодно назначив Колина Пауэлла председателем Объединенного комитета начальников штабов.

В то же время Клинтон проводил политику явного идеалистического «оттенка» — руководил глобализацией, защищал окружающую среду, боролся с кризисом здравоохранения в развивающемся мире, повышал значимость международных институтов. Он понимал, что возвышение других центров силы окажется на пользу Америке — при том, что у него возникали сложности во взаимоотношениях с Европой. Самюэль Бергер так охарактеризовал взгляды Клинтона: «Он сознавал, что древняя парадигма „победил-проиграл“, господствовавшая во времена „холодной войны“, уже не работает. Если Европа становится сильнее, нам же лучше, а никак не хуже. Если Латинская Америка интегрируется, нам опять же лучше, а не хуже».[349] Самого Бергера описывали как олицетворение равновесия между реализмом и идеализмом: «Он становился то идеалистом а-ля Вильсон, то реалистом в духе Генри Киссинджера. Он отказывался выбирать между консервативным изоляционизмом и либеральным интернационализмом».[350]

Несмотря на то что члены команды Клинтона эффективно комбинировали реализм с идеализмом на практике, они не делали этого сознательно — то есть никогда не декларировали принципов, которые служили концептуальным основанием их деятельности. Поэтому внешняя политика администрации Клинтона была непоследовательной и не производила впечатления цельной. Да, администрации нередко случалось принимать верные внешнеполитические решения, однако они не выстраивались в большую стратегию. Вдобавок именно потому, что Клинтон не сумел сформулировать стратегические принципы, с которыми можно было бы выйти к избирателям, он так и не приступил к формированию нового американского интернационализма.

Проблемы Буша заключались в другом. Он придерживался реализма, не отвлекался на «идеалистические иллюзии», а потому проводил монолитную внешнюю политику, плохо гармонирующую с сегодняшним днем. Администрация Буша первоначально сосредоточилась на традиционалистской концепции: восстановление американской военной мощи, ограничение распространения ядерного оружия, укрепление давних союзов с Европой, Японией, Тайванем, подготовка к соперничеству с Китаем. Однако ход событий вынудил Буша изменить политику и сделать приоритетом борьбу с мировым терроризмом. Реализм торжествовал. Волфовиц пообещал «покончить» со странами, поддерживающими терроризм. Администрация предупредила всех, кто захотел услышать, что им предстоит определиться — с Америкой они или против нее. В разгар поисков внешнего врага сатирическая газета «Онион» съязвила: «Президент Буш обратился к Усаме Бен Ладену с просьбой создать государство, на которое США могли бы напасть».[351]

Буш не спешил одергивать воинственных советников, терпеливо выжидая удобного момента для начала военной акции. Однако его «твердокаменный» реализм принадлежит прошлому. Эта политика действенна в тех регионах, где по-прежнему принята традиционная доктрина безопасности, например в Северо-Восточной Азии; однако она мало что может предложить остальному миру. В Европе геополитические разграничительные линии исчезли навсегда. Латинская Америка и Юго-Восточная Азия стремятся к региональной интеграции, а не к балансу сил. Во всех этих регионах правит многосторонность, потому-то к Америке с ее манерой к месту и не к месту демонстрировать самостоятельность отношение настороженное.

Реализм Буша неприменим и для урегулирования кризиса на Ближнем Востоке, в том самом регионе, из которого ныне исходит основная угроза безопасности Соединенных Штатов. Терроризм коренится не в геополитических противоречиях, а в социальных и религиозных разногласиях. Хотя большинство населения на Ближнем Востоке не поддерживают терроризм, там сильны антиамериканские настроения, а многие режимы сталкиваются с угрозой исламского экстремизма. Политическую жизнь Ближнего Востока невозможно разделить на черное и белое; ближневосточные государства просто вынуждены проводить политику балансирования, то поддерживая Америку, то старательно от нее дистанцируясь. Точно так же и Америка, когда находит для себя удобным, снисходительно относится к режимам, оказывающим помощь террористам, — например, к Палестинской автономии. Схожие социально-политические катаклизмы ожидают и Африку, проблемы которой проистекают из религиозной и этнической розни, нищеты и антисанитарии, а не из традиционного геополитического соперничества. В развивающихся регионах войны неминуемы, но чаще всего они будут принимать форму локальных этнических и гражданских конфликтов, в которых, по словам Буша, Америка участвовать не желает. Иными словами, как ни старайся администрация Буша примирить свой суровый реализм с реальностью, этот поход сегодня воспринимается как анахронизм.

Чрезмерная «реалистичность» мешает администрации сформулировать принципы нового американского интернационализма. Реализм остается весьма привлекательным для широкой публики. Его легко понять, поскольку он описывает мир в терминах «друг» и «враг». И в силу этого черно-белого подхода к глобальным проблемам он без труда находит себе политическую поддержку. Периферийные угрозы, новая доктрина безопасности — окружающая среда, миротворчество, здравоохранение, экономическое развитие — Америки не касаются, она вполне может без них обойтись. Внимания нации достойны исключительно серьезные угрозы; когда таковые возникают, они приковывают к себе внимание публики, готовой жертвовать собой во имя отечества.

Но снова — мир гораздо сложнее, чем пытается изобразить эта схема. В нынешнем усложнившемся мире политика «шаг вперед — шаг назад» недопустима. Реализм и вправду может послужить основанием нового американского интернационализма, но результат окажется не слишком удачным с учетом стоящих перед страной проблем. Вопрос заключается не в том, участвовать или нет в международной деятельности, а в том, как участвовать и до какой степени вовлекаться в международные дела. С этой точки зрения у американских лидеров нет иного выбора, кроме как разделить с электоратом его осторожный подход к внешней политике. Соединенные Штаты существуют в мире, где разграничительные линии стерты, враги и союзники неясны, а главные организаторы террористических актов против Америки скрылись в горах, прежде чем отдать приказ своим подручным. В этом мире не так-то просто подобрать определения. Единственный выход — отвечать на политическое двуличие четко сформулированной концепцией.

Переосмысление природы внешних обязательств государства имеет крайне важное значение. История вновь преподносит нам полезный пример. Вильсон не смог привести США к членству в Лиге Наций не потому, что стремился распространить влияние Америки на другие государства, но по причине природы этого влияния, обязывающей самое Соединенные Штаты. Сенат категорически отказался налагать на страну такие обязательства. По контрасту, Франклин Делано Рузвельт преуспел во вступлении в ООН потому, что согласно Уставу ООН обязательства Америки оставались «размытыми», а их осуществление зависело от интерпретации. В отсутствие главного противника Америка не желает быть бабочкой на булавке.

Буш, как и Клинтон до него, не усвоил этот урок. Оба полагались на союзы, основанные на принципах строгих международных обязательств. Подобные союзы допустимы в Северо-Восточной Азии, где геополитические разграничительные линии продолжают разделять даже страны-партнеры, например Южную Корею и Японию. А происходящее ныне в Европе, где не осталось разграничительных линий, расширение НАТО способно создать те же политические «мели», на которые наткнулся (и затонул) корабль Лиги Наций. Если Буш намеревается вывести американские войска с Балкан, ему придется долго объяснять, зачем он подписал договоры об оборонительных гарантиях с десятком и более стран, вступающих сегодня в НАТО. США скорее задержатся в Европе, если последняя будет действовать самостоятельно, чем если они окажутся перед необходимостью оказывать помощь стране, которую не сразу найдешь на карте. Испытывая пределы нового американского интернационализма, Буш должен все время помнить слова Рузвельта о том, что меньше значит больше. Лучше обеспечить рабочий минимум, нежели из последних сил стремиться к недостижимому максимуму.

Американская спесь и высокомерие усложняют задачу формирования более четкого интернационализма. Соединенные Штаты столкнулись с вызовом, перед которым спасовали многие великие державы: им предстоит признать возвышение новых центров силы и добровольно поделиться своим влиянием. Одно из главных препятствий на этом пути — внутренняя политика. Из опасения проявить слабость и сговорчивость политики не рискуют, ведь конкуренты всегда наготове, с обвинениями в предательстве национальных интересов. Американское государство, именно по причине своей давней подозрительности к мировым делам, может приноровиться к новому положению быстрее и легче других. Но американская элита и широкая публика привыкли к гегемонии, из чего можно сделать вывод, что Америка и впредь будет стремиться к сохранению господствующего статуса. Буш и его преемники тем самым, рано или поздно вынуждены будут сформулировать кредо нового интернационализма, при этом они не забудут «подкормить» и застарелую приверженность односторонним действиям. Формулирование национальной стратегии с добровольным, не под влиянием союзников и партнеров, облегчением собственного бремени — весьма удачный дипломатический ход.

Формирование нового типа либерального интернационализма подразумевает не только «выправление» идеологии, но и приведение к общему знаменателю различных культур и интересов американских регионов. Прошлое Америки свидетельствует о том, что изоляционистские и «односторонние» настроения свойственны всем без исключения штатам. Отдельные регионы нельзя назвать ни безоглядно изоляционистскими, ни безоговорочно самостоятельными. Скорее, изоляционизм, как в либеральном, так и в либертарианском вариантах, и стремление к односторонним действиям коренятся в так называемом «американском кредо». Их значимость в конкретном регионе определяется доминирующими политическими и экономическими силами. Поэтому голоса изоляционистов и приверженцев односторонности различимы и в современном политическом дискурсе. К этим голосам будут время от времени прислушиваться по идеологическим и практическим соображениям. Вызов состоит в том, чтобы нейтрализовать эти экстремистские течения посредством региональных коалиций и умеренного интернационализма, обезоруживающего сторонников той и другой традиций.

Региональные связи, на основе которых формируются интернационалистские коалиции, продолжают оставаться нестабильными. Интернационалистский альянс Севера и Юга, сконструированный Рузвельтом, распался в 1970-е годы вследствие Вьетнамской войны и борьбы за гражданские права. Юг — антикоммунистический, милитаристский, консервативный; Север — прогрессивный и склонный к антимилитаризму. После Вьетнамской войны началась «разрядка», временно нейтрализовавшая политические последствия распада альянса. Но с возобновлением «холодной войны» в 1980-х годах региональные связи вновь приобрели принципиальное значение.

Президент Рональд Рейган создал новую коалицию Севера и Юга, призванную послужить основой милитаризации страны. Этот новый региональный альянс зиждился на антикоммунизме, экономическом процветании, которое обеспечивалось притоком военных заказов, и поддержкой свободы торговли. Более либеральный Север сомневался в необходимости «ястребиной» политики Рейгана, получал меньше прибыли, чем Юг и Запад, и даже пережил период экономического упадка. С перемещением экономической жизнеспособности и населения из «ржавых штатов» в «солнечные штаты» в том же направлении мигрировала и свободная торговля.[352]

Завершение «холодной войны» и всплеск экономической активности принесли десятилетие процветания, на протяжении которого региональные интересы чаще всего совпадали. Подъем экономики нейтрализовал действие протекционистских тарифов. С учетом того, что оборонный сектор промышленности никак не мог прийти в себя после распада СССР, а федеральное правительство наслаждалось размерами государственной казны, некоторое увеличение военных расходов ни у кого не вызвало возражений. Войны за освобождение Кувейта от иракской оккупации и за установление мира на Балканах вызвали горячие дебаты в Конгрессе, незначительные совокупные потери двух победоносных кампаний усилили в обществе поддержку интернационализма. А после террористических атак на Нью-Йорк и Вашингтон нация единодушно поддержала военную акцию возмездия.

В этих условиях альянс между Севером и Югом, сконструированный Рейганом, пережил исчезновение «империи зла», ради борьбы с которым он, в сущности, и создавался. Он послужил на благо Республиканской партии, обеспечив победу Джорджа У. Буша на президентских выборах в ноябре 2000 года. Словно вспомнив о заре американской истории, Юг и внутренние районы Запада выказали себя более консервативными, более реалистичными и готовыми поверить в популистские обещания Буша, тогда как Север и прибрежный Запад, более либеральные и более идеалистические, поддержали Альберта Гора.

Столкновения региональных культур и интересов регионов будут в ближайшие годы только усиливаться — отчасти по причине того, что регионы Америки расходятся все дальше друг от друга политически. В Новой Англии традиционно примерно равное число республиканцев и демократов. К примеру, в 1985 году штаты региона (Мэн, Вермонт, Нью-Гемпшир, Массачусетс, Род-Айленд и Коннектикут) делегировали в Конгресс четырнадцать демократов и десять республиканцев. В 2001 году те же самые штаты были представлены семнадцатью демократами, пятью республиканцами и одним независимым конгрессменом. Сегодня в Новой Англии все труднее отыскать сторонников республиканцев. Обратное верно для горного Запада. В 2001 году Монтана, Невада, Айдахо, Юта, Вайоминг, Колорадо, Аризона и Нью-Мексико делегировали в Конгресс семь демократов и семнадцать республиканцев (сравни с показателями того же года для Новой Англии). Несмотря на растущее население региона, на горном Западе сложно найти демократически настроенных избирателей. Подобные тенденции грозят подорвать региональную внепартийную коалицию, что, безусловно, является не слишком приятной новостью: еще Рузвельт заметил, что подобные коалиции жизненно необходимы для формирования и поддержания либерального интернационализма. Вместо консенсуса центристов американские лидеры рискуют обнаружить региональные противоречия и ощутить «внутреннее» давление, которое будет подталкивать их либо к изоляционизму, либо к практике односторонних действий.

Экономические интересы регионов также не совпадают. Основной торговый партнер Северо-Востока — Европа, Среднего Запада — Канада, Запада — Азия; товарооборот же Юга фактически в равных долях распределяется между Европой, Азией, Мексикой, Канадой. Региональные различия являются следствием подобного распределения товаров, их усиливают экономические базы конкретных регионов и влияние политики на промышленный и сельскохозяйственный секторы, а также на сектор услуг.

И, как повелось со времени основания конфедерации, несовпадающие экономические интересы штатов не только ведут к торговым войнам, но и оказывают воздействие на стратегические обязательства Америки на международной арене.

Застаивающаяся экономика и высокий уровень безработицы усугубляют региональные противоречия. Камнем преткновения чаще всего выступает свобода торговли. Финансовое сообщество и Интернет-сектор Северо-Востока и прибрежного Запада настаивают на либерализации коммерции. Текстильная же и легкая промышленность, равно как и автомобильная и сталелитейная отрасли, а также самолетостроение требуют протекционистских мер. Американские автомобильные концерны теряют рынок по причине все возрастающего импорта, поэтому они вынуждены сокращать рабочие места. На состоянии компании «Boeing» сказался отток пассажиров с авиалиний после терактов 2001 года. Не случайно президент Буш, одержав победу на выборах 2000 года в Западной Виргинии и почти победив в Пенсильвании, выступил в марте 2002 года с инициативой резко увеличить таможенные тарифы на импорт стали, чтобы защитить американских литейщиков. Аграрный сектор делится на зерновые штаты Среднего Запада, поддерживающие свободу торговли, и цитрусово-сахар-ную Флориду, которая выступает против. Даже беглый взгляд обнаруживает существенные региональные противоречия.

Регионы также расходятся во мнениях относительно использования военной силы, как с экономической, так и с культурной точек зрения. Юг наиболее милитаризован, значительная часть его населения выбирает армейскую службу в качестве профессии. Поданным на 1998 год население южных штатов составляло 35 % от населения США в целом, при этом среди призывников южане составили 43 %.[353] На Юге расположено множество военных баз. Территория южных штатов составляет примерно 25 % от территории США, зато на ней находится 36 % американских военных сооружений.[354] Кроме того, Юг получает наибольшую выгоду от военных заказов: в 2000 финансовом году 45 % военных контрактов было передано заводам и лабораториям южных штатов.[355]

Отсюда следуют важные политические выводы. В годы президентства Клинтона армия отстранилась от Демократической партии. Во-первых, президент в молодости отказался воевать во Вьетнаме. Во-вторых, военным не нравились его отношение к проблеме гомосексуализма в армии и длительные зарубежные командировки, в которые президент отправлял американских солдат. В-третьих, социологические опросы выявили идеологические разногласия: армия привержена консервативным ценностям, тогда как Демократическая партия исповедует ценности либеральные.[356]

Республиканцы не преминули воспользоваться этим отчуждением армии от демократов. Одним из первых шагов президента Буша стало обещание ввести оплату за участие в парадах. Министр обороны Рамсфелд сначала насторожил военных, выступив с инициативой реформ, но вскоре отказался от своих намерений. Республиканцы также поддерживали и поддерживают неодобрительное отношение Пентагона к миротворческим и гуманитарным миссиям. В годы президентства Клинтона военные постоянно жаловались на то, что им не дают выполнять прямые обязанности. Новая оборонительная доктрина и война с терроризмом сулят военным как увеличение финансирования (в начале 2002 года президент Буш объявил об увеличении оборонного бюджета на 48 миллиардов долларов), так и государственную поддержку их негативного отношения к «несущественным» операциям наподобие миротворческих.

Усилия Буша задобрить армию как нельзя лучше соответствуют популистским традициям аграрного Юга и внутреннего Запада. Население этих регионов поддерживает увеличение расходов на оборону и выказывает приверженность интернационализму, когда у страны появляется серьезный соперник — нацистская Германия, императорская Япония или Советский Союз.[357] Подобно большинству американцев, южане и их западные соседи горячо поддержали военную акцию возмездия против террористов.

Однако данный сектор электората становится куда менее активен, когда речь заходит о локальных войнах в регионах, где Соединенные Штаты обладают лишь ограниченными интересами. Отчасти причина заключается в том, что южане устали воевать: небогатые семьи Юга отправили в армию гораздо больше своих детей, нежели зажиточные семьи Северо-Востока.[358] Поначалу единодушно согласившись на военную операцию против террористов, эти избиратели постепенно утомились поисками экстремистов в горах и пустынях Ближнего Востока. Вдобавок многие жители Юга и горного Запада недовольны возможным влиянием террористических атак на их свободы. Как заявил один житель Колорадо: «Вот вам и пожалуйста — наше правительство отбирает у нас свободу под предлогом национальной безопасности! Ладно, пускай в аэропортах строже досматривают, — но и все».[359] Перед лицом угрозы терроризма и его возможных последствий американцы, тяготеющие к традициям Джефферсона и Джексона, могут вспомнить о том, что лучший способ борьбы с терроризмом — возведение кордонов и сокращение международного присутствия Америки.

Юг и горный Запад — основной электорат президента Буша, поэтому популистские лозунги в этих регионах популярнее сдержанного отношения республиканцев к проблеме использования военной силы США на «цивилизационных задворках». Жители этих регионов с подозрением относятся к международным институтам и предпочитают тактику односторонних действий. Север же придерживается идеалистической политики, одобряет многосторонность и поддерживает гуманитарные миссии — даже в ущерб оборонному бюджету. Эти региональные противоречия ярко проявились при голосовании в Конгрессе относительно войны в Косово: Юг и горный Запад в целом проголосовали против отправки американского контингента, а Северо-Восток одобрил это предложение.[360]

Тот факт, что население Юга и Запада растет быстрее, чем население Севера, также укрепляет влияние первых двух регионов на внешнюю политику страны. В 1990-е годы население северного региона выросло на 7 %, тогда как южного — на 17 %, а западного — на 20 %. В 2000 году на Севере проживало 42 % населения США, а на Юге и на Западе — 36 и 22 % соответственно. По оценкам, к 2025 году население Севера составит 38 % от населения страны в целом, а Юга и Запада — 37 и 25 % соответственно.[361]

Изменения в этническом составе американского общества также оказывают воздействие на углубление региональных противоречий. С момента своего основания Соединенные Штаты были страной иммигрантов, уникальным сообществом выходцев со всего мира. Хотя иммигранты сохраняли тесные культурные и личные связи с отечеством, свою политическую лояльность они отдавали Америке. Почти все этнические общины организовали свое лобби (а то и сразу несколько) в Вашингтоне. Однако американцы любого происхождения соблюдают, особенно в сфере внешней политики, национальные интересы, не имеющие прямого отношения к их этнической принадлежности.

Впрочем, теория «плавильного тигля», по всей вероятности, скоро перестанет соответствовать действительности. Национальные меньшинства, вопреки традиции, уже не спешат интегрироваться в мультиэтническую Америку. Неиспаноязычные белые составляют все меньший процент американского населения. К 2060 году, как ожидается, их будет менее 50 %, а к концу столетия — менее 40 %. Зато неуклонно возрастает число испаноязычных американцев, которые к 2060 году будут составлять четверть населения США, а к концу столетия — уже треть. Прирост численности неиспаноязычных чернокожих и выходцев из Азии происходит гораздо медленнее: последние сегодня составляют 4 процента от населения страны в целом; к 2035 году их будет 7 %, к 3060 году — 10 %. Что касается чернокожих, они останутся на нынешнем уровне 13 %.[362]

Испаноязычные американцы и выходцы из Азии концентрируются в определенных регионах страны — первые на Юго-Западе, вторые на западном побережье. Вследствие этого куда более реальным, нежели в предыдущих поколениях иммигрантов, становится формирование этнических идентичностей. К 2025 году население Калифорнии будет состоять из 33 % белых, 42 % испаноязычных, 18 % выходцев из Азии и 7 % чернокожих. Та же ситуация наблюдается и в других штатах. К 2025 году в Техасе окажется 46 % белых и 38 % испаноязычных; Нью-Мексико — 40 % белых и 48 % латиноамериканцев.[363]

Концентрация латиноамериканского и азиатского населения повышает политическую значимость этих этнических групп, в особенности потому, что Калифорния и Техас всегда считались одними из наиболее важных штатов с точки зрения выборов. Калифорния и Техас представляют 86 голосов в коллегии выборщиков, то есть третью часть от общего количества голосов — 270, необходимых для выборов президента США. Как только дебаты относительно расширения НАТО закончились, этническая концентрация в штатах с большим количеством выборщиков значительно изменилась. Если бы американцы польского, чешского и венгерского происхождения были «ровно размазаны» по многим штатам, они не сумели бы вмешаться, когда в 1990-е годы правительство США решало, заслуживают ли их родные страны вступления в НАТО. Однако вследствие того, что эти американцы проживали компактными группами в густонаселенных штатах Среднего Запада и сумели организовать эффективное лобби, им удалось повлиять на решение правительства.[364] Поэтому не приходится сомневаться, что растущая латиноамериканская община будет оказывать влияние на внешнюю политику США. Если кандидаты в президенты хотят победить в Калифорнии и Техасе, им следует завоевывать голоса испаноязычных американцев.

Нет ничего удивительного в том, что различные этнические группы будут бороться за степень влияния на внешнюю политику США. во имя собственных интересов. Так всегда было и так будет. Такова природа плюралистической демократии в многонациональном обществе. Однако меняющая демографическая ситуация в Америке придает новую значи мость национальной политике и сулит серьезные последствия американскому интернационализму.

Численность испаноязычных американцев будет оказывать непосредственное влияние на содержание американского интернационализма и на цели американской внешней политики. Социологические опросы среди испаноязычных, безусловно, не отражают истинного положения дел, но они демонстрируют предпочтения этой группы населения и ее лидеров. Эти предпочтения существенно отличаются от предпочтений американской элиты. К примеру, испано-язычные лидеры «выражают гораздо меньшую приверженность традиционной оборонительной политике и военным союзам». Только 8 % испаноязычной элиты (в сравнении с 60 % элиты американской) рассматривают защиту союзников как «приоритетную задачу». 85 % испаноязычной элиты считают, что США следует уделять больше внимания развитию отношений с Латинской Америкой. Безусловно, Америка может позволить себе многое, однако повышенное внимание к Латинской Америке, скорее всего, нанесет урон отношениям с какой-либо другой страной или группой стран.[365]

Потенциальная «балканизация» Америки также затрудняет задачу формирования устойчивого интернационализма на всей территории страны. Юго-Запад ориентирован на Латинскую Америку, западное побережье — на Тихоокеанский регион, восточное побережье — на Европу; в подобных условиях трудно достичь согласия относительно того, что такое общенациональные интересы. Если прибавить к культурным и экономическим разграничительным линиям, всегда разделявшим американские штаты, линии этнические и лингвистические, региональные противоречия окажутся настолько сильными, что приведут к эрозии общественной идентичности, необходимой для определения национальных целей. Вероятным результатом этого будет политический тупик, создание интернационалистских коалиций затруднится намного сильнее прежнего, а «дрейф» в сторону изоляционизма и самодостаточности окажется неизбежным.

Противостоять этой тенденции способна трудовая мобильность. Различные, меняющиеся потребности регионов в рабочей силе сыграли большую роль в превращении Америки в «плавильный тигель»: в 1800-е годы иммигранты и переселенцы двигались на запад, в эпоху индустриализации и урбанизации рабочие перемещались с юга на север, а в конце двадцатого столетия сложился обратный поток — с севера в «солнечный пояс». Именно возникшее в результате многочисленных миграций «смешанное» население сыграло решающую роль в превращении США в могущественную державу с общей идентичностью и этикой, в намного более значимую политическую структуру, нежели простая конфедерация штатов, где у каждого штата своя идентичность и своя мораль.

Проблема в том, что цифровая эра подразумевает иную мобильность. Информационная революция, в отличие от индустриализации, не привела к новому «смешению языков», поскольку она дает людям и компаниям большую свободу в выборе места трудовой деятельности. В индустриальную эпоху заводы строились вблизи источников сырья и транспортных путей. Рабочая сила перемещалась от завода к заводу, люди вынужденно снимались с насиженных мест в поисках работы. Как пишет Эрнст Геллнер в своей книге «Нации и национализм», индустриализация, мобильность и порожденная последней гомогенность привели к возникновению современного национального государства. Индустриализация стала топливом для «плавильного тигля».[366]

В цифровую эру люди и компании все чаще обосновываются там, где им хочется, а не там, где их вынуждают. Выбирая место жительства, американцы гораздо чаще, чем в прошлом, оценивают такие параметры, как жизненный уклад, близость к семье, культурная атмосфера, климат. Эти параметры, разумеется, имели значение идо информационной революции. В 1970-е и 1980-е годы северяне, перебиравшиеся на Юг, оказывались более консервативными в своих политических воззрениях, нежели представители Севера в целом.[367] Цифровая экономика усилит эти тенденции и, возможно, усугубит культурные и этнические противоречия между регионами. Как пишет Майкл Линд из «New America Foundation»: «Географическая мобильность американцев может привести к усилению региональных субкультур, спровоцировав добровольное разделение: либеральные южане переберутся на Север, а консервативные северяне покинут Бостон или Нью-Йорк и устремятся в более подходящие им Атланту или Даллас».[368] Таким образом, цифровая эра обещает углубление культурных, экономических и этнических противоречий между регионами. Изложенная здесь картина объясняет, с какими трудностями предстоит столкнуться при формировании нового типа американского интернационализма и противодействии изоляционистским и «односторонним» настроениям. Безусловно, эта ситуация в целом требует тщательно разработанной политической стратегии.

Предотвращение усугубления региональных противоречий, стоящих на пути формирования нового типа американского интернационализма, требует сознательных усилий по изоляции внешней политики США и ее внутренних «корней» от партийного влияния и партийных разногласий. Как показала электоральная карта президентских выборов 2000 года, это будет нелегко: существует тесная связь между конкретной партией и конкретным регионом. Зловещими признаками усиления партийного влияния на внешнюю политику Америки являются межпартийные ссоры последнего десятилетия и весьма кратковременное перемирие, заключенное между партиями после трагических событий сентября 2001 года. Если региональные противоречия во внешней политике страны с течением времени будут сказываться все сильнее, кандидатам на выборные должности достаточно будет опереться на эти противоречия, чтобы сформулировать собственную политическую платформу.

Чтобы избежать дурного влияния партийной борьбы на американский интернационализм, потребуется заключить политическое перемирие. Эра Рузвельта дала надежду на то, что республиканцы и демократы смогут сдержать партийные амбиции и начнут ставить нацию превыше партий. Однако Рузвельту было проще: Вторая мировая война оказалась замечательным стратегическим императивом для установления строгой политической дисциплины. Нынешние лидеры не могут дожидаться появления нового геополитического соперника Америки, который поможет им объединить нацию. Стоит промедлить — и Америка упустит возможность устранения потенциального соперничества на мировой арене посредством формирования новой большой стратегии и нового типа интернационализма. Иного шанса может и не представиться, поэтому ставка чрезвычайно высока.

Американские лидеры должны сосредоточиться на двух главных целях, помимо партийного сотрудничества. Первая цель заключается в политическом образовании масс, прежде всего молодого поколения. Опросы общественного мнения демонстрируют тре вожную тенденцию к различиям в ответах представителей разных возрастных групп на вопрос о роли Америки на мировой арене. Американцы, родившиеся после Второй мировой войны, уделяют меньше внимания геополитике, нежели старшие поколения, и менее уверены в значимости многостороннего подхода в международных отношениях. Большинство американцев плохо разбирается в текущей политической обстановке в мире, не говоря уже о том, что редко кто помнит ключевые исторические эпизоды формирования американского интернационализма. Снижение качества преподавания истории в школах и колледжах еще больше ухудшает ситуацию. Необходимо организовать общенациональную образовательную кампанию, которая включила бы в себя буквально все, от телеобращения президента до адресных программ в университетах и повышения эффективности деятельности таких организаций, как Ассоциация внешней политики и Совет по международным отношениям.

Вторая задача состоит в восстановлении стратегического интеллектуального капитала нации. В прошлом США вкладывали значительные средства в подготовку кадров, особенно в точных науках. Американские научные лаборатории, американская промышленность, компании высоких технологий и военные предприятия не имели себе равных в мире. Сегодня необходимо вкладывать средства в подготовку дипломатов и стратегов, стремиться одновременно к предотвращению «утечки мозгов» в другие области знания и к воспитанию нового поколения граждан, разбирающихся в вопросах большой стратегии. Курс обучения, разумеется, должен включать в себя изучение всех тех явлений, которые формируют нынешний геополитический ландшафт, — глобализации, Интернета, международной финансовой системы, терроризма и систем национальной обороны. Также весьма важно, чтобы учебные программы распространялись на афроамериканцев, испаноязычных американцев, американцев азиатского и арабского происхождения и на другие этнические меньшинства. С возникновением нового типа американского интернационализма эти этнические общины окажутся вовлеченными в стратегические процессы.

Йельский университет сделал важный шаг в нужном направлении, включив в 2000 году в расписание курс большой стратегии как для студентов, так и для выпускников. Из этого курса можно узнать как об истории геополитического соперничества человеческих обществ, так и о том, какими инструментами, точнее, подручными средствами пользуются аналитики и каким должен быть склад мышления для обдумывания большой стратегии. Это экспериментальная программа, ее составители постоянно дополняют материалы, стремясь преодолеть пропасть между прошлым и будущим, между экономикой и военной стратегией, между теорией и практикой. Почин Йельского университета заслуживает самого горячего одобрения.

Если предположить, что нынешняя американская элита услышала наш призыв и выразила готовность приступить к формированию нового типа американского интернационализма, на что она могла бы опереться? Какую политику следует проводить, чтобы оказаться готовым к переходу от однополярного к многополярному миру? Каким образом США могут содействовать поддержанию мира и стабильности, когда могущество и влияние все более равномерно распределяются между Северной Америкой, Европой и Восточной Азией? И какова будет американская большая стратегия в двадцать первом веке?