Глава 7 Френкель, френкелизация и придурки
Глава 7
Френкель, френкелизация и придурки
В этой главе нет ни слова про Секирку, карцеры, «каменные мешки», про лес и саморубов, про эпидемии и трупы, и тем не менее посвящена она самому страшному, что свалилось на головы соловчан, а вскоре и на заключенных всех лагерей — появлению в лагере Натана (Нафталин) Ароновича Френкеля, —
«…кому суждено было стать оформителем и главным конструктором системы концлагерей, — пишет Ширяев (стр. 137)… Глеб Бокий, утверждавший смертные приговоры, был убийцей многих тысяч. Сыпнотифозная вошь, занесенная в лагеря, стала убийцей многих сотен тысяч… Френкель может смело претендовать на звание убийцы многих миллионов. Было бы ошибкой назвать его автором, изобретателем системы социалистической принудиловки… Он не был автором этой системы, но своим мощным, реалистически мыслящим мозгом он осознал, оформил и включил ее в действие для начала на Соловках… Его коммерческий практицизм констатировал бесцельность, никчемность труда двадцати тысяч каторжников… Думается что тут же, в первые дни пребывания на острове, в его голове начал оформляться грандиозный план, вполне созвучный тому, который подготовлялся в Московском Кремле под именем первой пятилетки».
Оценка Френкеля Солженицыным (стр. 73–76) не очень разнится от только что приведенной:
«На Архипелаге живет упорная легенда, что „лагеря придумал Френкель“… Безо всякого Френкеля додумались, что заключенные не должны терять время в нравственных размышлениях, а должны трудиться, и при этом нормы им надо назначать покрепче, почти непосильные. До всякого Френкеля уже говорили „исправление через труд“, (а понимали еще с Эйхманса, как „истребление через труд“)… И все-таки Френкель действительно стал нервом Архипелага. Он был из тех удачливых деятелей, которых История с голодом ждет и зазывает. Лагеря как будто и были до Френкеля, но не приняли они еще той окончательной и единой формы, отдающей совершенством. Всякий истинный пророк приходит именно тогда, когда он особенно нужен. Френкель явился на Архипелаг к моменту метастаза»…
Кто же такой этот Френкель, откуда и за что привезли его в Соловки? Дело-то Френкеля спрятано на Лубянке, а сам он знает, что уши надо держать пошире, а рот поуже. Тут утолить любознательность соловчан взялась досужая лагерная фантазия и заполнила для нас «установочными данными» биографию Френкеля. Еще Мальсагов в «Адском острове» (стр. 64–65) в 1925 г. и 1926 гг. сообщал, что —
«…юридическим советником по вопросам принудительного труда является Френкель, венгерский фабрикант. Его в СССР пригласил Внешторг заключить договор на концессию. Вместо договора, ГПУ прислало его на два года в Соловки за шпионаж. Иногда Френкеля командировали в Петроград или Москву по делам коммерческого или юридического характера. Срок его кончался в 1925 году, но по распоряжению ГПУ от августа 1924 года Френкелю добавили три года ссылки сначала в Нарым, потом в Туруханск и, наконец, в Зырянскую область».
Еще более занятными подробностями делится с нами соловецкий старожил Клингер (стр. 173, 174):
«Весной 1925 года при управлении СЛОНа появился новый недоносок — Эксплуатационно-коммерческая часть во главе с Френкелем, в подчинение которому перешло и „техническое бюро“ инженера Роганова. Крупный австрийский фабрикант и подрядчик, Френкель приехал по приглашению советских министерств финансов и внешней торговли. В момент заключения концессионного договора, ГПУ арестовало Френкеля за шпионаж и невыполнение обязательств. Дали ему пять лет Соловков. Тут он как-то снискал доверие Ногтева и Бокия и после работы сначала в канцелярии управления, с весны начальствует в Эксплуатационно-коммерческой части… Везде по Соловкам, где были заключенные, Френкель открыл торговлю в ларьках… Кустарная работа инженера Роганова… Френкелем введена в правильное русло…»
Сапир (стр. 181) добавляет:
«Френкель…, по рассказам одних, был пойман на нелегальных операциях с валютой, другие же передают, что он шпионил для Турции. Так или нет, но ему дали десять лет. Пронырливый, предприимчивый и безжалостный Френкель предъявил план, как с выгодой организовать в большом объеме местное производство (трудом заключенных. М. Р.). Лагерному начальству, нуждавшемуся в хорошем организаторе, идея Френкеля пришлась по душе и оно поручило ему выполнение ряда проектов. Результаты оказались отличными. Френкель эффективно перестроил лесозаготовки, Френкель…».
В период возвышения Френкеля, Сапир давным-давно покинул Соловки и данные о нем, видимо, вычитал заграницей, либо слышал от третьих лиц. Политические, а Сапир — меньшевик, жили с лета 1923 г. по лето 1925 г. в трех скитах своим особым мирком и, подобно «Социалистическому вестнику» в Берлине, не интересовались положением прочих заключенных: каэров и уголовных. Поэтому перейдем к другому свидетелю — Киселеву (стр. 176–178). Он, правда, не пишет, что сам видел Френкеля на острове, но, как работник ИСЧ, слыхал о нем в своих ушастых «органах», так что до некоторой степени интересна и его оценка.
«Френкель прибыл на остров в начале 1926 года с десятью годами за шпионаж в пользу Турции. Он уже „доходил“ на тяжелых физических работах, но, как умный еврей, предложил ГПУ такую комбинацию: „Возьмите 50 тысяч рублей, что я оставил в Москве, а мне позвольте работать на благо социалистического строительства где бы вы не приказали…“. Коллегия ОГПУ приняла комбинацию и поставила Френкеля начальником Эксп.-д. части УСЛОНа, где он и работал „на-ять“: построил жел. дорогу на острове, механизированный кирпичный завод, дом управления лагерями в Кеми, пооткрывал лесозаготовительные и другие командировки. Заключенные боялись его больше, чем надзирателей. По его вине только на Кемь-Ухтинском тракте погибло 24 тысячи заключенных. Зато и ОГПУ не осталось в долгу: сбросило ему семь лет и назначило начальником снабжения войск ОГПУ и пограничной охраны…»
Насчет предложенной «комбинации» («им» 50 тысяч, от «них» — хорошую должность) можно прямо сказать: взята из того же арсенала Киселевских выдумок, которые приводились и еще будут приводиться. Если Френкель припрятал от ГПУ 50 тысяч в период следствия, то со стороны «карающего меча» его ожидала бы иная «комбинация»: конфискация денег и распоряжение главному лагерному начальству держать Френкеля только на тяжелых физических работах, чтобы скорее подох (так называемые «спецуказания» или «центральный запрет»). «Как умный еврей», Френкель едва ли был столь опрометчив. Вернее всего, он выплыл и пошел в гору, начав со взятки, как то водилось в те годы, а дальше — уже на деле показал себя, кому нужно, как отличный организатор работ и погонщик рабов, полезный лагерю. Подтверждение этому высказывает и Зайцев (стр. 20), приводя примеры, когда:
«…за безжалостное отношение к подчиненным, ревностные слуги ГПУ получают сокращение срока и досрочное освобождение. Так, Френкель, начальник Эксп. — Комм. части (ведующий всеми принудительными работами), присужденный сначала к расстрелу, замененному десятью годами Соловков, просидел лишь три года и получил высшее назначение. Его заместитель, коварный Е. С. Барков, просидел вместо десяти лет, кажется, около пяти лет.[33] Время эксплуататорства их обоих останется в памяти уцелевших соловчан на всю жизнь».
Наиболее правдоподобно и словоохотливо раскрывает нам Френкеля Ширяев (стр. 137–148). Перескажем своими словами, сокращено, что он о нем сообщает:
Френкеля, одесского контрабандиста, привезли на Соловки весною 1926 года. Природный одессит и коммерсант, Френкель воспользовался «духом НЭПа» и развернул широкую контрабандную сеть. Несколько пароходов, флот парусников и катеров курсировали между портами Румынии, Турции и советского побережья Черного моря, перевозя в трюмах и чемоданах товары и валюту. Погранохрана, уголовный розыск, суды и даже ГПУ были подкуплены. «Дело» велось открыто до бесстыдства. Еврей по происхождению, он не имел ничего общего с мощной еврейской общиной и раввинами Одессы. Рассыпая подачки нужным людям, он ничего не давал на синагоги и благотворительность. На охоту за «трестом Френкеля» Дзержинский выслал из Москвы «ценного неподкупностью, но внешне и внутренне уродливого члена коллегии Дерибаса». Дерибас затеял «торг», заломив с Френкеля цену, над которой тот призадумался. Тем временем из Москвы отправили поезд с отрядом чекистов в распоряжение Дерибаса. Френкель и вся головка одесского ГПУ и «треста» была арестована. Только в подвале приведенному на расстрел Френкелю объявили замену пули Соловками.
Откуда мог Ширяев знать весь, как он сам называет, «авантюрный роман» про Френкеля и Дерибаса? Объяснение Ширяева звучит довольно убедительно: «Эту историю рассказал мне здесь же на Соловках также еврей, сосланный одесский чекист среднего ранга». Попав на Соловки, —
«Френкель действовал иначе: обдуманно и систематически. В первые же дни он при помощи взятки устроился в штат нарядчиков и внимательно присмотрелся к жизни соловецкого муравейника… и пришел к определенному плану».
Тифозная вошь, завезенная весною 1926 г. на остров, дала Френкелю случай показать себя на деле. Разразившаяся к зиме эпидемия тифа заставила начальство что-то предпринять и прежде всего построить бани.
«Инженеры запроектировали срок их постройки в 10–20 дней. Френкель в своем личном проекте указал лишь суточный срок и 50 рабочих. Начальник 1-го кремлевского отделения Баринов (быв. жел. — дор. весовщик из Москвы и взяточник по Клингеру, но грубый, однако добродушный — по Ширяеву. М. Р.) вызвал Френкеля: — Берешься? — „Берусь!“ — Надуешь — Секирка! — „Знаю“. — Вали!..
С тридцатью отборными молодыми рабочими… которых Френкель знал… и с двадцатью инвалидами из духовенства и офицерства, Френкель приступил к работе, сначала поставив их друг против друга. Дул норд-ост. Грыз мороз. Речь Френкеля была короткой: — Нам дано 24 часа. Не построим — все на Секирку: я, вы, старики. Мясной суп принесут сюда. Будет по стакану спирта. Начинаем!
…Стены из толстых бревен еще не закончены, а внутри их уже клали печи… Сам Френкель был мозгом работы: распоряжался спокойно, дельно, толково… Были и густые мясные щи, и хлеб без веса, и спирт… Над стройкой зажглись прожекторы… Пришедший на утро Баринов увидел белый пар, валивший из дверей бани, где уже закипали котлы. — Молодцы! — рявкнул восхищенный Баринов. — Всем по стакану спирта. От меня. А ты — обратился он к Френкелю — зайдешь ко мне… побалакаем… В лазарет — заканчивает главу Ширяев — унесли только двух замерзших священников… Этот день был началом новой эры соловецкой каторги. Она вступала в систему социалистического строительства».
Несколько иную, но то же вполне пригодную для авантюрного романа или кино-сценария биографию Френкеля излагает Солженицын (стр. 74, 75):
«Нафталий Аронович, турецкий еврей, родился в Константинополе. Окончил коммерческий институт, и в Мариуполе основал лесоторговую фирму, скоро став миллионером и „лесным королем Черного моря“. У него были свои пароходы и своя газета „Копейка“… Учуяв грозу, еще до Февральской революции перевел свои капиталы в Турцию и в 1917 году сам уехал в Константинополь… Но какая-то роковая сила влекла его к красной державе… В годы НЭП. а он возвращается и по тайному поручению ГПУ создает, как бы от себя, черную биржу для скупки ценностей и золота за советские бумажные рубли… Скупка кончается и, в благодарность, ГПУ сажает его… Однако, неутомимый и необидчивый Френкель еще на Лубянке или по дороге в Соловки что-то заявляет вверх… Его привозят на Соловки в 1927 году, но сразу от этапа отделяют, поселяют в каменной будке вне черты монастыря, представляют к нему для услуг дневального и разрешают свободное передвижение по острову. Мы уже упоминали, что Френкель становится начальником Экономической части и высказывает свой знаменитый тезис, ставший высшим законом Архипелага: „От заключенного нам надо взять все в первые три месяца, а потом он нам не нужен“ (стр. 47). С 1928 года он уже в Кеми. Там организует сапожную мастерскую, поставляя модельную обувь в магазины ГПУ на Кузнецком Мосту… Как-то в году 1929-м, за Френкелем прилетает самолет и увозит на свидание к Сталину. Три часа продолжалась беседа. Стенограммы не было».
Солженицын далее рассказывает, о чем Френкель говорил Сталину: о выгоде построения социализма заключенными, об учете их по группам А, Б, В и Г, не дающим лазейки ни местному начальству, ни арестанту, о введении хлебной шкалы и шкалы приварка и о зачетах за хорошую работу. Такая биография Френкеля, пожалуй, превосходит в описании ту, которую дал Ширяев «со слов одесского чекиста». С чьих слов рассказал о Френкеле Солженицын, осталось неизвестным.
Оба писателя с запозданием привозят Френкеля на Соловки: Ширяев — весной 1926 г. «на одном пароходе с Глебом Бокием и тифозной вошью» — сразу виден прирожденный литератор… Солженицын — годом позже, в 1927 г., как раз к открытию лесных и дорожных командировок УСЛОНа на материке, к началу метастаза — т. е. тоже в самую точку.
Если эти авторы правы, то, спрашивается, откуда бы знали о Френкеле такие соловчане «первых призывов», как Клингер (с лета 1922 года) или Мальсагов (с начала 1924 года), оказавшиеся за границей, первый — с декабря 1925 года, второй — с июня 1925 г.? Мальсагов упоминает о Френкеле в очерках 1925 года и в книге на английском в 1926 г., а Клингер — в рукописи, законченной в Гельсингфорсе в 1926 году, но опубликованной в 1928-м. Баню, чтобы аттестовать себя делами, Френкель, вероятно, построил, когда уже начальствовал в ЭКЧ и, конечно, не за сутки, а, может, за двое-трое суток, да и о прожекторах мы на острове не слыхали и не видали их аж до 1933 года, но для усиления драматизма такой литературный прием нельзя не одобрить… Существование с 1925-го, а, может, и с конца 1924 года ларьков, универмага и коммерческой столовой, а также ресторана на острове всеми соловчанами приписаны инициативе Френкеля, при чем одни его за это хвалят, другие — клянут.
Более логично для обстановки тех лет предполагать, что Френкель прибыл на остров осенью 1924 г. или весною 1925-го. Если позже, о нем не знали бы ни Мальсагов, ни Клингер. Хлебнув горя в карантинной роте или в лесу (срав. Киселева), за взятку пока устроился нарядчиком (срав. Ширяева). Но получить, только что ступив на остров, от Ногтева или Васькова будку и холуя, еще ничем не проявив себя, едва ли мог. Для этого пришлось бы признать что, как передает Ширяев «со слов одесского чекиста», «у Френкеля были закуплены свои люди в составе самой коллегии ОГПУ». Подумать только! Они польстились на подарки и пачки денег от какого-то контрабандиста или валютчика, когда имели все, как на скатерти-самобранке, да еще и неограниченную власть над людьми!
Спорной остается и трехчасовая беседа Френкеля с «лучшим Другом заключенных и чекистов». Проще всего и ближе к истине предположить, что первые начальники ГУЛАГ, а Глеб Бокий (Спецотдел ОГПУ) и Лазарь И. Коган, кем-то информированные о зарытом на Соловках таланте, распорядились откомандировать к ним Френкеля. Аэропланы тогда над таким таежным пространством как Кемь — Москва, не летали: не было ни взлетных, ни посадочных площадок, ни заправочного горючего. Выслушав объяснения Френкеля, они приказали ему составить обстоятельный доклад и через Ягоду продвинули его на стол Сталину. Такая версия более правдоподобна и ее подтверждает следующая выписка из книги Роя Медведева на английском «К суду истории» (стр. 39):
«Надо отметить также требование на рабочие руки от большой сети лагерей. Как сообщает старый коммунист И. Фр., в самом начале тридцатых годов Сталин получил доклад бывшего политического заключенного (вот этого самого пройдохи Френкеля — в „политические“ попал! М. Р.), который затем сделал себе карьеру в НКВД (ну, конечно же он! М. Р.). Этот доклад меньше говорил о перевоспитании уголовников трудом; он доказывал, что содержание людей в рабочих лагерях более „экономично“ (выгоднее), нежели содержание их в тюрьмах. Доклад также указывал, что рабочие лагеря будут способствовать промышленному строительству в районах, куда трудно привлечь вольных рабочих… Сталин согласился с доводами, изложенными в докладе, и политбюро одобрило их. Так родился ГУЛАГ и первые лагерные районы. Рабочие лагеря росли „в ногу“ с индустриализацией… В конце 30-х годов ГУЛАГ отвечал за большую часть лесозаготовок, меди, золота и угля».
После всех приведенных выдержек и объяснений остается сознаться, что действительно бесспорным, доказанным историческим фактом является лишь само существование Френкеля на Соловках, как заключенного, вскоре освобожденного от наказания в награду за своевременный и отличный проект широчайшего использования принудительного труда с минимальными затратами на трудоемких работах для сталинской индустриализации, прежде всего в необжитых и тяжелых по климату районах.[34] Все остальное, что рассказывают летописцы, требует вторичной документальной проверки историками будущего. Ясно и без проверки, что Френкель никакой не австрияк, не венгр, концессий не заключал, с министерствами дел не имел, но турецкий ли он подданный или советский, одессит или мариуполец, был ли контрабандистом или скупал ценности по заданию ГПУ, и если да, то чем заслужил такое доверие или чем не оправдал его; когда, наконец, точно, в каком году и месяце прибыл на Соловки, чем там занимался в начале и, что особенно важно, снизошел ли «Отец народов» до беседы с авантюристом или его проект доложил «Хозяину» сам Ягода. Пока что все изложенные версии смахивают на историю мидян… Изменив лишь одно слово в соловецкой театральной частушке, можно пролить свет на источники такого ералаша:
То не радио-параша
И не патефон, —
То наплел, поевши каши,
Наш веселый СЛОН.
А можно сказать еще короче и яснее: сколько голов, столько и домыслов…
* * *
Не знаю, быть может позже, в Белбалтлаге, где Френкель был начальником работ, «каналармейцы» и вспоминали часто если не самого Френкеля, так его маму, но не на Соловках. Там, после отъезда Френкеля о нем вскоре забыли. Лишь на лесных и дорожных командировках УСЛОНа на материке, там то в 1928 и 1929 годах знали и долго помнили, во что им обходился фунт лиха от Френкеля. Киселев (стр. 178) утверждает, что:
«Когда Френкель объезжал командировки, все дрожали. Если работа шла медленно, Френкель тут же отправлял рядовых заключенных на штрафные командировки, а десятников, техников и прорабов снимал с должностей и отправлял на работы в лес».
На шести страницах в разных местах упоминает Френкеля Никонов и приводит противоречивые взгляды и оценки его деятельности на острове.
«Мы, старые соловчане, — говорит в 1928 г. новичку Никонову полковник Петрашко, — уже хватили тут горячего до слез. Теперь все изменилось. Вот путешествуете же вы (по острову) без конвоя. А ведь до Френкля об этом и не мечтали… Тогда, в 1925 и 1926 годах, все ходили на работу командами и обязательно под конвоем, даже в уборную. А сколько заключенных побито охраной! Убивали словно собаку или кошку. А теперь под конвоем водят мало. Как будто, эволюция налицо. — Но я вам скажу — возразил другой собеседник — что тут нет и на копейку эволюции. Просто изменен способ истребления людей. Принят другой, предложенный Френкелем… Он дает дешевый лес, пусть окровавленный. Покупателей хватает. И ГПУ довольно лесной торговлей. Оно уже планирует открыть еще 28 лесных лагерей… Много людей погибнет от непосильного труда, добывая барыши Френкелю…»
— Трудно сейчас во всем разобраться, — резюмирует толстовец Демин А. И.
Такие же споры услышал Никонов и в соловецком лесничестве:
«Помощник лесничего Борецкий приветствовал изменение лагерной политики с большим удовлетворением: — Еще два года назад, сказал он, никто не знал, будет ли он завтра жив. Возьмем, к примеру, кронштадцев. Их пригнали в Пертоминский лагерь семь тысяч (?!? М. Р.). А сколько осталось сейчас? — девять душ! Всех угробили. Люди гибли даже не от работы, а от холода. Загонят в лес, да суток по пять и не пускают в барак… Урока тогда не было, а просто истребляли людей… Теперь уже не то: появляется некоторое подобие порядка.
— Не было у них порядка и не будет! — решительно заявил лесник архиепископ Илларион Троицкий: — Все у них основано на туфте, на очковтирательстве. Не от жалости они перестают зверствовать».
Вот так рассуждала соловецкая интеллигенция, еще не разглядевшая последствий френкелевских «нововведений» и корней лагерной политики. С Кемь-Ухтинского тракта очевидцев летописцы не нашли, и только Солженицын (стр. 54) отметил, что там —
«Летом тонули, зимой коченели. Этого тракта соловчане боялись панически, и долго рокотала над кремлевским двором угроза: — Что?? На Ухту захотел?»
Но с другого, не менее жуткого, с Парандовского тракта, о котором упоминает и Розанов (стр. 17), Никонов (стр. 159) повстречал одного на Соловках. Этот Семенов бежал оттуда, был пойман, счастливо отделался только Секиркой и сейчас, в 1929 году, на общих работах в 12-ой роте.
«— Да и какой иной выход был у нас сохранить жизнь, как не побег? — рассказывает он: — Из двухсот, что пригнали на командировку, к зиме осталось нас шестеро, да двое на кухне. Мерли, как мухи… Ну, однако новых подсыпают. Урок очень тяжелый — рыть канавы, иногда по колено в воде, иногда и по пояс. Интеллигенция — та первая в расход ушла. Шпана без малого вся на канавах полегла. Народ это такой, что без туфты не работники, а за туфту, вместо барака, после работы в канаву в воду босыми ставят. Охрана там и десятники, ну, чисто, звери… Вот, скажем, больных пятьдесят, а лекпом может освободить двух. У него такая норма: больше такого-то процента освобождать не смей… Рассчитано у них на каждого человека в этапе по двенадцати кубометров. Ну, на командировке, конечно, не одни же землекопы. Есть и повара, и лекпом и всякая прочая обслуга. Канавы они не копают, а заняты своим делом, кому что положено. Так вот… все ихние кубики на нас, канавщиков, начислены. И выходит их вместо двенадцати — четырнадцать, а, может, и того больше. Френкель так это все рассчитал».
Нет, Френкель так примитивно не рассчитывал. Из двухсот человек этапа по его системе 15 процентов, т. е. 30 человек исключалось, из них на обслугу — 10 процентов — 20 чел. и на неработающих по разным причинам — 5 процентов — 10 чел. А все остальные 170 чел. — 85 процентов числились в группе А, т. е. на производстве. Все они «выгонять кубометры» тоже не могли, так как кроме землекопов на тракте были раскорчёвщики, тачечники, десятники, прорабы, инструментальщики, плотники и некоторые другие рабочие, занятые на тракте, например, на постройке мостов. Из управления трактом командировкам спускалось задание в сантиметрах готового полотна на отработанный человеко-день по группе А. Задание рассчитывалось по урочному положению для вольных землекопов с поправочными коэффициентами в обе стороны на десятичасовой рабочий день, на качество грунта, заболоченность, лесистость и т. п.
От этого «задания в сантиметрах» на дорогах, для леса — от «задания в кубометрах вывезенной древесины», в тоннах — шахтной продукции и в граммах намытого золота и начинались все беды для рабочих, обслуги и технического персонала. Разъяснение, как и в чем эти беды проявлялись и как их пытались часто с успехом обойти, потребовало бы особой работы, далекой от ограниченной временем и местом темы о Соловецком острове.
В основе системы Френкеля лежала «большая пайка» и «густая баланда» за выполненный урок на производственных командировках, но без учета того, что для многих заключенных урок был непосильным: для болезненных, физически слабых, интеллигентов, пожилых. Сказанное сейчас относится к лагерям 1928–1932 гг. в Карелии, Архангельской области и в бассейне Печоры, а годы 1933–1936 — к лагерям на Колыме, в Норильске, на Воркуте и на вторых путях БАМа. Сам ли Френкель потом передумал и уговорил понизить нормы питания или нужда общенародная в продуктах принудила к тому ГУЛАГ — этого мы еще не знаем: только пайку хлеба на тяжелых работах сократили с 1300 грамм (1000 основных, плюс 300 премиальных) сначала до тысячи (800 плюс 200), потом до 800 грамм, заменив премиальные граммы хлеба (но не во всех лагерях и не одновременно) тощими пирожками, булочками и т. п. Одновременно с хлебной пайкой соответственно уменьшались количественно и качественно шкала приварка и ларьковых выписок.
Хлебная шкала и шкала приварка, плюс лимиты использования заключенных по группам А, Б, В и Г. на Соловках были в 1927–1932 гг., да и позже, почти до ликвидации лагеря на острове, лишь в зародыше, на бумаге. С ними мало считались и их легко обходили благодаря особому, разнообразному хозяйству на острове и особому составу заключенных на нем. Они предназначались для материковых производственных лагерей, и там сжимали мертвой хваткой арестантов, даже не слыхавших имя их творца.
На Соловках в годы летописцев, т. е. с 1922 по 1933 год обслугу, вот эту группу Б, еще не считали и не называли придурками и такого слова в воспоминаниях соловчан не найдете. Избежавших пилы, лопаты и «кирпичиков», т. е. большинство не занятых тяжелым физическим трудом и осевших в бесчисленных конторах часто называли без особой зависти «аристократами».
На полный желудок трудно поверить, чтобы при существовавших нормах питания (с 1933 года и особенно в военные и повоенные годы) десять-пятнадцать процентов обслуги — «класс придурков», объедали остальных 85–90 процентов работающих. Даже отказавшись от своей порции хлеба и баланды, эта группа Б не могла спасти остальных заключенных от истощения, мук голода и дистрофии. Особенно справедливо такое утверждение для Соловков двадцатых годов, где «аристократы» часто вообще могли обходиться без лагерной «горбушки» и баланды, получая посылки и переводы при свободной продаже продуктов в ларьках. К таким из летописцев я отношу себя, Никонова, Андреева, Седерхольма и еще 3–4 тысячи каэров из интеллигенции, духовенство, нэпманов и советских хозяйственников. Почти все уголовники и большинство крестьян с каэровскими статьями поддержки из дома не получали, да материально и на «воле» они часто перебивались с хлеба на квас.
В годы Солженицына и задолго до него, примерно с 1934 или 1935 года нужные или сумевшие застрять на разных работах в зоне на материковых командировках, занятых тяжелыми работами, получили от уголовников кличку «придурков», в основе которой первоначально лежало чувство простой зависти к удачникам. Позже, примерно с конца тридцатых годов, когда в лагерях стал воцаряться полный голод, чувство зависти дополнилось ненавистью. Этому не мало способствовал рост удельного веса в группе Б аморального элемента, в годы войны и после для собственного спасения готового идти на любую подлость. К этому времени уже мало осталось начальников командировок из заключенных или освободившихся специалистов, как правило, не допускавших уголовников к работам на кухнях, в пекарнях, каптерках, ларьках, при складах и лазаретах. Их заменили кадровыми НКВДистами, а те окружили себя «соцблизкими» или заведомыми стукачами и оттого в лагерях развелось разбазаривания и прямых краж продуктов еще больше, чем в 1922–1925 гг. на Соловках при Ногтеве. Там с 1926 года Эйхманс справился с этим злом, передав все дело продуктового снабжения духовенству, что ему конечно, и припомнили, обосновывая расстрел. Чекисты новой формации на такой шаг пойти не могли, тем более, что за их спинами теперь поставили еще и «начальников режима».
Все зло порождалось новой политикой в лагерном режиме (преимуществом во всем уголовникам) и в питании (шкалой довольствия), то и дело подрезаемого из-за внешних и внутренних соображений.
* * *
Лагерь был копией советской «воли», ее микрокосмом, и это подтверждают все летописцы, начиная с Бессонова, т. е. с 1925 года (стр. 156):
«Тонко и умно — пишет он — построили большевики соловецкую каторгу… Да собственно и всю Россию. Лишив людей самого необходимого, т. е. пищи и крова, они же дали им и выход. Хочешь жить, т. е. иметь отдельную нару и за счет других лучшую пищу, становись начальником. Дави и без того несчастных людей, делайся мерзавцем, доноси на своего же брата, выгоняй его голого на работу… Не будешь давить, будут давить тебя… и ты сдохнешь с голода. И люди идут на компромисс. Да и удержаться трудно, ведь вопрос идет о жизни и смерти. То же делается и во всей России, но на Соловках это наиболее резко выявлено».
Почти полвека назад Иван Л. Солоневич так суммировал свой опыт:
«Все то, что происходит в лагере, происходит и на воле. И наоборот. Но только в лагере все это нагляднее, проще, четче. В лагере если и хуже, чем на воле, то очень уж не намного, — конечно, для основного состава, рабочих и крестьян… В той жестокой ежедневной борьбе за жизнь, которая идет по всей России, невинных агнцев вообще не осталось, они вымерли. И я очень далек от мысли изображать из себя такого (агнца), ведь у меня, у нас троих дело шло совершенно реально о жизни и смерти (подготовка к побегу. М. Р.)».
В тон ему вторит Розанов (стр. VI и VII):
«…Концлагерь ничего общего не имеет с каторгой и тюрьмами других стран и прежней России… Концлагерь — это оголенный большевизм под микроскопом… копия советского государства… Там почти все так же, как и „на воле“, только рельефнее и потому — страшней».
Несколькими годами позже, другими словами подобную же оценку находим у Ширяева (стр. 46 и 146):
«Капля воды отражает в себе океан.[35] Соловки отражали в себе все основные черты тогдашней жизни Советского Союза… На Соловках было тесно? и поэтому борьба за жизнь была особенно заострена… Соловки всегда были микрокосмом, чутко отражавшим все процессы, возникавшие на материке. Они пережили свой период военного коммунизма, свой НЭП и теперь (1928 г.) вступали в эпоху формирования социалистической кабалы».
Современник Ширяева по Соловкам — И. М. Зайцев уже в 1931 году записал (стр. 61):
«Соловки есть отображение Советского Союза, — в организационном отношении есть миниатюрная копия его».
А Никонов в 1938 году подтверждает (стр. 97):
«В подвалах ГПУ и лагерях можно видеть Советскую власть без маски, и всякий побывавший в лагерях уже твердо знает, что из себя эта власть представляет».
Шесть различных соловчан за разные годы пришли к одному и тому же выводу, лишь изложив его собственными словами. Тем самым они доказали, что «малая зона» подражала «зоне большой», а не наоборот. Раз так, раз лагерь — копия «воли», следовательно и там, на «воле» должны быть свои «придурки». Кто же они? Да многомиллионный бюрократический аппарат советской, партийной и хозяйственной системы. Вычитав в газетах об очередной чистке и сокращении разбухшего аппарата, лагерное начальство начинает ту же операцию с группой Б; секретным и несекретным «шарашкам» в промышленности, особенно военной, соответствуют «шарашки» лагерные; бригадиры в колхозах и на предприятиях мало чем отличаются от лагерных бригадиров; «Известия» и «Правда» — от «Перековок» и «Новых Соловков», лишь у последних «труба пониже да дым пожиже», как говорили прежде о золотарях с бочкой нечистот…; «соцреализму» Горького, Ал. Толстого, Эренбурга следуют в лагерных газетах и журналах статейки Ширяева, Розанова, Зайцева, Солоневича; на «воле» для особо ценных винтиков машины принуждения и одурачивания — закрытые распределители, особые квартиры, дачи, курорты ордена, в лагере административно-техническому персоналу и комендатуре из заключенных — улучшенный паек, столовая, отдельные бараки или каморки; вольный культполитпросвет — в лагере осуществляет воспитатель; Частям Особого Назначения ГПУ-ЧОНам — лагерный ВОХР и т. д. без конца и в том же духе. Одним словом, каждому «приводному ремню» найдется такой же и в лагере. Не ради зубоскальства страну Советов поделили на большую и малую зоны. Так оно и есть: малая зона создана и живет «по образу и подобию» большой, но все же так, чтобы из большой зоны, при семье, остерегались очутиться в одиночном порядке в малой, без семьи.
Наторевшие здесь в политике, лагерную систему называют пирамидой, а нас — не то строителями, не то блоками или цементом в средней и верхней части ее. Без вас, мол, рухнула бы пирамида. Что же: «чужую беду руками разведу, а к своей…» Забывают при этом, что в Соловках 1922–1932 годов не могло возникнуть того, что много позже стихийно при иных обстоятельствах и ином составе заключенных произошло на Воркуте, в Норильске, в Казахстане. Но и тогда «пирамида» не дала даже трещины. И не по ней следует бомбить словесными «катюшами», а по главной, по советской пирамиде, точнее — по ее макушке, по большевизму.
Повторим: корень зла не в «придурках» — жить-то каждому хочется, там в обоих зонах «все по правде тужат, а кривдой живут». Зло в политике, направленной к тому чтобы недовольство и ненависть лагерной «массы» за бытие и битье свое с тех, кто вверг ее в концлагерь и намеренно создал в нем подобные условия, переключать на стрелочников, на «придурков», кто рядом с «массой» жил чуточку лучше. Тот же испытанный способ отвода глаз многократно и с успехом применялся и в большой зоне. Вспомните вредителей, шпионов, террористов, кулаков, подкулачников, перегибщиков, леваков и т. д., да не забудьте понимать их всех в кавычках.
Эту очень важную сторону советской и лагерной жизни совершенно правильно понял Отрадин-Адреев, рассматривая главу о придурках в «Архипелаге». Статью о ней в НРСлове от 22 сентября 1974 года он заканчивает так:
«Незаметно однако понимания (Солженицыным), попытки разобраться, что в данном случае к чему и кто в чем виноват. А эта неясность, то же как с „офицерским засильем“, может придавать одному из распространеннейших советско-лагерных явлений несоответствующий ему акцент — и не то направление отрицанию и концлагерей и породившего их строя».
«Власть имущие в СССР — писал он же ранее, 18 сентября, — большие мастера находить себе и прислужников и мальчиков для сечений, — тех, на кого можно направить недовольство и гнев обездоленных (в обоих „зонах“, добавил бы я. М. Р.), чтобы отвести их от себя. Они справляются с этой задачей — и не нам облегчать им ее решение».
На эту тему и те же доводы изложены мною в статье в «Посеве», кажется в 1952 году. Между прочим, Солженицын зачем-то слишком расширил понятие о придурках, причислив к ним вспомогательных рабочих зоны, весь производственный персонал от бригадиров до прорабов, словом чуть ли не всех, у кого нет в руках топора, пилы, тачки, кайла… хотя и формально, и фактически они принадлежали до войны к группе А.
По лагерным меркам 1934–1940 года придурками обзывали зонную обслугу на безответственной работе с возможностью при этом подкормиться на ней, не обязательно за счет общего котла, да канцелярско-счетный персонал. Их могли росчерком пера местного лагерного начальника «сдуть» с места и отправить на общие, а то и в карцер, да еще и лишить зачета рабочих дней, если имели право на них. Но никогда не называли и не относили к придуркам докторов, заведующих транспортом, всех инженерно-технических работников, независимо от того, в зоне ли они были заняты или за ней, вплоть до бригадиров. Все они, кроме докторов, не только не принадлежали к группе Б, но каждый на своем лагерном участке работы нес уголовную ответственность за него в большей степени, чем на воле по обычным советским законам. Их позволительно и справедливее делить на честных и шкурников, на отзывчивых и на мерзавцев, как и было заведено до 1941 года. Если же в военные и послевоенные годы таких без разбора огулом считали придурками, то объяснить это можно только тем, что моральный уровень советских людей, попадающих в лагерь, тогда упал настолько низко, что по сравнению с населением Соловецкого концлагеря двадцатых годов их можно было не сплошь, конечно, называть морлоками. Но, опять таки, надо подумать, по своей ли вине стали они такими или их доводят до этого, для чего, какими способами, и кто. Десять советских заповедей далеки от десяти библейских, отмененных большевизмом. От сего все качества… И оттого, говорит пословица, не бей Фому за Еремину вину.
Придурки были и на царской каторге. Принудительный труд не может обойтись без них, без этой, приближенно говоря, группы Б. Почему же тогда сахалинские каторжники девяностых годов прошлого века не обзывали их придурками, а «чиновниками», даже дневальных бараков, при чем не только без ненависти, а и без зависти? Да потому, что политикой на каторге не занимались. Тамошнему начальству, а тем более петербургскому, даже в голову не могла придти мысль расслоить каторжников и натравить одну ее часть на другую. Даже если и было бы к тому желание, то существовало общественное мнение и на рожон бы к нему тюремное ведомство не полезло. А работа не убивала каторжан и «кормежка» была достаточная для всех. Тогда не знали слова ДОБАВОК, за ним на кухню в перегонки не бегали и котелков своих каторжане не вылизывали. Больше того: остатки густой баланды с кухонь продавались, по свидетельству Лобоса, по пять копеек за ведро на откорм свиней ссыльнопоселенцам и служащим каторги. Да и Солженицын вспоминает, что на каторге Достоевского по двору острога безбоязненно гуляли гуси и никто им голов не свертывал, тогда как в лагерях «великой эпохи» истребили всех кошек и собак, а на Соловках и чаек.
Откормленные американские арестанты, отбывающие срок по закону поближе к семьям, наигравшись в футбол, выключив телевизоры устраивают кровавые бунты против служилой тюремной администрации и тюремных правил. Губернаторы, конгрессмены, суды, пресса, бесчисленные «защитники Свободы» нянчатся с ними, как с малыми детьми. Хорошо бы для проверки большевистского лагерного опыта на практике и для просвещения на нем «молчаливого большинства» отделить без разбора три-четыре тысячи арестантов из какого-нибудь Синг-Синга, да вывезти их на Аляску на постройку «вторых путей аляско-канадской автомагистрали имени Картера». Пусть поработают в советско-лагерных жилищных условиях по урочным нормам для 10-часового рабочего дня, а хлеб и баланду выдавать им по выработке. Уже через полгода их «перекуют», и напрактиковавшись вылизывать котелки и бегать за добавком, они прежнюю ненависть к администрации и тюремным правилам переключат на своих собратьев, кто благодаря специальности, ловкости или подхалимству назначен или устроился парикмахером, банщиком, хлеборезом, поваром, нарядчиком, «лепилой» — много есть теплых мест в лагерях. Вот только кто возглавит такой проект? Может, в «рамках культурного обмена»?… Или подождем 1984 года?… Подозреваю, что кандидатуры уже намечены… хорошо, согласен, считайте, что переборщил, запаникерствовал.