Глава VI Индусская теософия. Брамаизм и буддизм в сравнении с христианством.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава VI

Индусская теософия. Брамаизм и буддизм в сравнении с христианством.

В шестом томе этого моего исследования я показал, что современные магометане узнали впервые биографию своего пророка Магомета из Лондона, от наследников мистера Пококка, которые впервые нашли Ибн-Гишомову биографию пророка в оставленной им библиотеке, и более нигде никто не открыл ее второго экземпляра. А вот теперь мне вновь приходится сказать, что и современное индусское учение познакомилось с основами своей собственной философии тоже от приехавших к ним английских профессоров.

Однако в данном случае я буду пользоваться более всего книгой немецкого санскритолога проф. Германа Ольденберга.

История буддийской религии, — говорит он, — начинается мифом об общине нищенствующих монахов. Это были странствующий учитель и его странствующие ученики, несколько подобные тем людям, которые пронесли по Галилее благовестие, что близко царствие небесное.

Арийское население Индии, как известно, пришло на полуостров с северо-запада.

Волны великого переселения привели толпы арийцев, множество союзных племен, которые, духовно более развитые, чем их индусские собратья, создали древнейшие замечательнейшие памятники индусского духа, известные под названием Вед. Эти племена в эпоху, изображаемую в гимнах Ригведы, мы встречаем при входе на Индейский полуостров: на Инде и в стране пяти рек, позднее они проникли далее к юго-востоку и основали в стране верхнего течения Ганга и на Ямуни государства, котопые в законодательном сборнике Ману названы страной брамы Мудрого, местом и образцом праведной жизни.[82]

В ведийском произведении «Брамана Ста путей» сохранилась легенда, в которой ясно отразился ход распространения ведийского культа и культуры. Пламенеющий бог Агни[83] Вайсварана, странствует от реки Саравати, из древнего отечества ведийского культа, к востоку. На пути ему встречаются реки, но Агни перелетает их все и за ним идут князь Матгава и Брамин Готама. Так дошли они до неведомой до сих пор реки Саданиры, исток которой находится в снежных горах севера: чрез нее Агни не перебрался, «ее не перешли» брамины, так как через нее не перелетел Агни Вайсванара. Но теперь живут к востоку от нее многие брамины.[84]

Мы не можем определить, — говорить автор далее, — годами или даже столетиями события победоносной борьбы, в которой арийская (т.е. арианская) и ведийская культуры завоевали страну Ганга. Мы можем только прибавить к этому, что из арийских миссионеров и выросла каста служителей бога. Слова (по-санскритски) браминов, и по многим <…> можно видеть, что это было связано с тем великим переселением народов, которое шло из Юго-Восточной Европы не только на запад, как думают, но и на восток, хотя и не в виде массовых передвижений, а в виде приобщения восточных народов к более высокой ромейской культуре, что не могло быть ранее основания Великим Царем (Василием Великим Четьи-Миней) христианского мистического богослужения с его оргиями, пережитком которых является до сих пор обряд причащения в Восточной церкви. Значит начало Ведийской культуры в Индии не могло быть ранее V века нашей эры, а прийти она могла естественнее всего с «гуннами» из города Будда (теперь Буда-Пешт), т.е. Пещь Буды, как впервые называлась Доменная Печь, построенная тут братом Аттилы Будою.

Как в Европе умственное творчество впервые началось в духовенстве, так было и в Индии.

Начатки индийского религиозно-философского мышления, очень сходного с еврейско-христианским, хорошо отражаются в поэтических гимнах Ригведы. В ней среди молитв Агни —Агнцу и Индре, богу-отцу, о защите, процветании и победе, мы встречаем попытку разрешить загадки бытия. И это в том же духе, как и в библейской поэзии.

«Тогда не существовало ни бытия, ни небытия,

Не было ни земли, ни неба над ней.

Двигалось ли что? Где? И по чьему велению?

Существовала ли вода и глубокая бездна?

Тогда не было ни смерти, ни бессмертия:

День не разделен был от ночи.

Только Один жил сам по себе:

Выше его не существовало ничего.

И вот в Нем в первый раз возбудилось стремление.

Это было первое семя духа.

Связь бытия открыли в небытии

Мудрецы, заглянув в свое сердце.

Кто знает? Кто может сказать нам,

Откуда началось, откуда появилось создание?

И были ли созданы после него боги?

Кто знает, откуда они появились?

Откуда пришло такое создание?

Создано оно или не создано?

Это знает только тот, глаз которого смотрит на него

С высоты неба, — или и Он этого не знает?»[85]

Сравнить с вопросами какой-то библейской книги: кто скажет, как изменить морской песок и т.д.

В другом гимне поэт, ищет бога, «всего движущегося» и говорит:

«Кто дает нам жизнь? Кто дает нам силу?

Чьего веленья слушаются все боги?

Чья тень есть бессмертие и смерть?

Кто есть бог, которого мы чтим жертвами?

Тот, чье величие эти снежные горы,

Соединяющий море с далекими потоками,

Чьи руки суть страны света?

Кто есть Бог, Которого мы чтим жертвами?

Он, создавший небо ясным, землю твердой,

Он, измеривший свет и высшее небо,

Он, бросающий свет в эфирное пространство,

Кто есть Бог, Которого мы чтим жертвами?

Он пребывающий выше облаков,

Он дающий силу и производящий огонь,

Он единый Бог над всеми богами, —

Кто есть Бог, Которого мы чтим жертвами?

И этот гимн непознаваемому богу <………> имеет в библейских псалмах <…………> целая пропасть отделяет такой гимн от доверчивой веры древних времен, которая хорошо знала богов, которым нужно было приносить жертву.

Последовательное развитие мышления или, вернее сказать, выделение его из мира призраков начинается в эту эпоху.

Древность индусских сочинений, — говорит и далее Ольденберг (стр. 32), — мы можем определить только гадательно, но едва ли однако существенно ошибемся, если будем считать появление их принадлежащими в IX или VII векам до христианской веры.

И вот на основании одного «едва ли ошибемся» таким-то путем и установилась индусская хронология. Но почему бы нам не сказать также «мы едва ли ошибемся, если будем эту поэзию считать принадлежащею к IX веку нашей эры»?

Сама сложность индусской религиозной философии показывает на ее новое время. В ней фигурируют те силы, которые видят, слышат и чувствуют и пространство — «страны света» и время, со своей создающей и разрушающей силой, и времена года и месяцы, и дни и ночи, землю и воздух и солнце, и ветер, который там веет, и силы дыхания, проходящие «по человеческому телу», и мысли, и слова. Тут часто уже не индивидуальные боги, а сплетение и действие этих таинственных сил управляют миром и приносят ему счастье и страдание.

Образуется атмосфера, богатая мистериями и символами. Во всем, окружающем брамина на жертвенном месте должны присутствовать теперь не только бог Агни, т.е. апокалиптический Агнец (созвездие Овна) и бог Саватар (т.е. Спаситель), но и все скрытые силы мирового целого: «ибо порядок жертвы производит все это». То что появляется глазу во время жертвы, есть не только то, что есть, или что кажется, но еще и нечто другое — а именно то, что оно обозначает. Слово и дело имеет двоякий смысл: открытый и сокровенный, и если человеческое знание стремится к открытому, то боги любят сокровенное и ненавидят все открытое.

Числа здесь, как и у средневековых европейских ученых, имеют тайную силу, слова и слоги, и рифмы тоже. Между фантастическими силами движутся фантастические явления, не связанные никакими законами человеческого понимания. Каждое время года подает свой голос.

Бытие и значение предметов сливаются друг с другом. «Праджапати (по-видимому, смешение славянского — прежний, т.е. Создатель) создал жертву Агни-Агнца, по созвучию перешедшего в жертвенный Огонь, как свой образ». Лучи солнца — это поводья, которыми запряжены в жизнь все создания. Оно привлекает ими к себе и возносит вверх жизнь всякого, кого захочет. И он тогда умирает. Но мудрец знает жертвенный Огонь, поднимающий его над царством катящихся дней и ночей, где солнце управляет жизнью и смертью.

Он спасает Огнем свою жизнь от смерти: «в сожжении Агни-Агнца заключается искупление от смерти». А эта игра слов Огняи Агнца показывает на приход жертвоприношений Овна от Балканских славян.

Куда ни обращается мысль автора Браманы Ста Путей, везде пред ней восстают новые боги и новые чарующие силы, и над всем выдается бог, существовавший прежде всех богов и всего сущего, Создатель миров Праджа-пати (Прежний Отец), который в начале был один, но сказал «я хотел быть множеством» и тотчас произвел из себя мир богов и людей, пространство и время, мышление и слово. Но мы нигде в индусских книгах не замечаем какой-нибудь борьбы могучей мысли, стремящейся к уяснению великих задач жизни. Суеверие, всезнающе и всеобъясняющее, самодовольно царит среди своих безумных образов. И под этой властью запутанных идей вырастает и теперь одно поколение за другим, и одно за другим неутомимо присоединяет к идеям прошлых поколений свои идеи.

Трудно осмотреться в этом полусвете, в котором двигаются бесформенные фантастические картины. Но и тут открывается некоторого рода психический естественный закон.

Силы, на деятельности которых, по мнению индусских мыслителей, покоится мировое целое, таковы не сами по себе: чем далее проникает мышление, тем яснее эти силы представляются зависимыми от великих основных сил, из которых исходит их жизнь, и к которым оне возвращаются, достигнув целей своего бытия.

Ни в одном из индийских текстов нельзя с такой ясностью проследить шаг за шагом генезис слабых признаков мысли до ее полной ясности, как в сочинении «Брамана Сто путей», заслуживающем названия самого значительного во всей индийской литературе.

«Брамана ста путей» показывает прежде всего, как при этой запутанной массе представлений выделяется представление об Я. На языке индусов Атман — (греческое Атмос, откуда слово атмосфера) — есть субъект, в котором находятся корни всех жизненных сил и жизненных функций человека. Силы дыхания проникают человеческое тело; властелин над всеми силами дыхания есть сущность Атмана — атмосферы, центральная сила дыхания, из которой черпают свое бытие другие отдельные силы дыхания.

Как человеческий глаз похож на глаз мира — солнце, так и воздух, будучи центральной сущностью Я, выходит за пределы человеческой личности и делается создающей силой, движущей великое тело мирового целого. Сущность атмосфера есть вместе с тем и властелин богов, создатель всего сущего, вызвавший из своего собственного Я все миры, и есть Перво-Отец Праджа-Пати. Множество отдельных фигур отвлекают внимание людей от него, который есть все. Но он ждет только времени, когда о нем опять вспомнят.

А из другой сферы представлений выделяется вторая сила — слово, признаваемая тоже космической великой силой.

По-санскритски Слово называется Брами (откуда путем перестановки звуков и русское слово бормот — бормотание) и им держится небо и земля.

Но это уже звучит знанием евангелия Иоанна, начинающегося словами: «В начале бло слово и слово было у бога (отца) и слово было бог». Таким образом, у браминов «Брама есть перворожденный в этой вселенной»; он первый рожденный перво-отцом миров, т.е. Атмосом (атмосферой).

Как ни различны образы, связываемые с этими обоими представлениями, но как и у христиан в процессе развития идеи об Атмане и Браме — о перво-отце и его сыне Слове — все более и более отождествлялись. Говорили, что «перворожденный во вселенной есть Брама»; но и об Атмане говорили: «из всего сущего существовал сперва Атман». Брама назывался лицом вселенной, а Атман есть «первенец вселенной». Определенное содержание, свойственное прежде представлениям об Атмане и о Браме, расширяется до беспредельности и вместе с ним все более и более исчезает различие подобных представлений. Фантазия, стремящаяся к единству, не имеет уже силы воспринимать отдельные образы в их особности. Совершенно так же, как и в современной христианской теософии.

Повторяя слова Апокалипсиса, брамин, — по словам Ольденберга (стр. 41), — говорит: «я чту того, кто был, и кто будет: Великого Браму, Единого вечного». «Будем чтить Атмана, духа, тело которого — дыхание, форма — свет, сущность — эфир, который приготовляет ы себе формы, какие хочет, быстрого, как мысль, полного праведной воли, полного праведного бытия, начало всего благоухающего, всего как сок, проникающего во все части света, сущего во всем. Этот дух малый, как зерно риса или ячменя, или пшеницы, пребывает в Я и он же больше неба, больше эфира, больше земли и больше всего сущего; он есть Я, дыхание, он есть мое Я. С ним соединюсь я, когда уйду отсюда. Истинно, истинно, что кто так думает, в том нет сомнения. Так гооврит Чандилия».

О сущности, как о всесозидающей атмосфере, у браминов в целой массе их мыслей проявлялись самые различные течения, причем совсем не замечалось их внутреннего противоречия.

«Атман, — говорится в «Брамане Ста Путей», — оформился в начале подобный человеку. Он осмотрелся кругом и не увидал кругом ничего, кроме себя самого; он сказал первое слово «я есмь», откуда происходит имя «Я»; потому и теперь еще тот, кого зовут другие, прежде всего говорит: «это я», а потом называет свое имя… Ему стало страшно, что он один, но он подумал: «так как нет ничего, кроме меня, то чего же я боюсь?» Тогда страх исчез. Кого ему было бояться? Боятся другого. Он почувствовал себя недовольным, потому что тот, кто один, чувствует себя недовольным. Он желал второго. В нем переплетались сущности женщины и мужчины. Он разделил эту сущность на две части, из них создались супруг и супруга; потому каждый из нас, — говорит Яджнавалькия, — только половина; этот недостаток (природа мужчины) дополняется женщиной. Он соединяется с нею; и так были произведены люди».

Далее рассматривается, как обе половины создателя Атмана, как супруг и супруга, после человеческого образа, приманили образы всех животных и произвели животный мир, как потом Атман создал из себя огонь и влажность или богов Агни и Сому. «он создал высших богов, чем он сам; он, смертный, создал бессмертных».

Насколько этот текст похож с внешней стороны на космогонии прежнего времени, гласящие: «в начале был бог-отец (Праджапати)», на столько же и с внутренней стороны это наивное понимание высшей сущности не отличается от того, что думали в предшествующий век о создателе и властелине миров Праджа-пати. Атман здесь похож более на первобытного человека, чем на бога, в котором пребывает всякое другое бытие. Это Атман боится в своем уединении, как человек, он чувствует желания, как человек, он производит и рождает, как люди. Правда, он создает богов, но эти создания выше своего создателя.

Ольденбург сопоставляет с этой космогонией другой отрывок из того же текста, который по времени не позднее, чем приведенный выше.

Знаменитый брамин Яджнавалькия хочет уходить из дому и сделаться нищим, и прощаясь, говорит одной из своих жен об Атмане: «Как кусок соли, бросаемый в воду, растворяется в воде и ее нельзя вычерпать, но зато вода сделалась соленой, так и эта великая сущность, бесконечная, беспредельная полнота познания: из земных сущностей выступает она в явлениях и с ними исчезает она. Истинно, истинно, говорю тебе: после смерти нет сознания».

«Горе мне, возвышенный, — воскликнула Майтрейя, — не пойму я слов: после смерти нет сознания».

«Не горе возвещаю я тебе, — отвечал Яджнавалькия, — а благо, если поймешь это. Где существует двойственность сущности, там один может видеть другого, один может говорить с другим, один может слушать другого. Но там где все сделалось Я (Атман), кого оно того может видеть? С кем оно может тогда говорить? Кого оно может слушать, представить, признать? Через кого оно может познать познающего?»

Единосущее ни велико, ни мало, ни длинно, ни коротко, ни скрыто, ни открыто, ни внутреннее, ни внешнее. Имя его «Нет», потому что его нельзя определить никакими определениями и однако его изображение есть слово утверждения.

Но чем же эта философия отличается от европейского христианского пантеизма? Подобно христианскому выражению о боге «иже везде сый и все наполняй», так и у браминов бог-отец есть бессмертный «пребывающий в воде», пребывающий в огне, пребывающий в эфире, пребывающий в ветре, пребывающий в солнце, луне и звездах, пребывающий в пространстве, пребывающий в громе и молнии, пребывающий во всех мирах, пребывающий во всех водах, во всех жертвах, во всех существах, различный от всех существ, которого все существа не знают, но тело которого они суть и который руководит всеми ими — таков Атман-Атмосфера, внутренний руководитель, бессмертный». «Он вошел сюда (в тело) до самых когтей, как бритва, лежащая в футляре или скорпион в гнезде». А в другом месте того же текста, из которого взяты эти цитаты, говорится: «По велению этой неизменной сущности твердо стоят земля и небо, твердо стоят солнце и луна, утверждены дни и ночи, полумесяцы, месяцы, времена года и годы. По велению этой неизменной сущности одни реки со снежных гор бегут к востоку, другие к западу, и во все страны света.

Но когда чтут Атмана, «который выше голода и жажды, выше заботы и горя, выше радости и смерти», то этим невольно обращают внимание и на чувственный мир, в котором свирепствуют голод и жажда, забота и горе, в котором старятся и умирают. Уж то было несчастием, что Единый, блаженный Атман решил создать мир разнообразия, мир созидания и разрушения. Было бы лучше, если бы не было никакого «множества», Этого индусские мыслители не высказывают, потому что боятся мысли приписывать мировое страдание своему Единому Блаженному существу и даже винить в нем его; но эта мысль являлась неизбежной, и потому явилась мысль и о своеволии созданных атмосферой из себя творениях, о наградах и наказаниях и о злых силах-соблазнителях.

В Ригведе уже говорится об жилище блаженных, где в царстве Ямы наслаждаются вечной радостью.

«Где пребывают блаженство и радость,

И счастье, и веселье, где желания

Получают исполнение».

Говорят также о местах мрака и об ужасах, ожидающих злодеев в загробной жизни. Но при этом предполагается, как и у христиан, что с уходом в мир блаженных или в мир вечного мрака жребий людей решен навсегда.

А эпоха, последовавшая за Ригведой, создала еще новую картину мира: везде борются друг с другом и угрожают опасностями человеческой судьбе страшные бесформенные силы, видимые или скрытые в таинственных символах. Власть смерти над человеком не кончается одним нанесенным ему ударом. Ее сила над не умеющим искупить себя праведным словом и праведной жертвой, простирается и на загробную жизнь, появляются представления о множестве сил смерти, из которых одна властвует над человеком в загробном мире, а другие в земной жизни. «Кто уходит в тот мир не освободившись от смерти, тот и на том свете всегда будет достойной добычей смерти; как в этом мире, так и в том пощады смерть не знает и убивает, когда хочет».

Но раз смерть убивает много раз, то существо столько же раз и возрождается, и это приводит к идее о переселении душ. Души умерших всюду летают вокруг нас, и как только увидят где зачатие нового существа, так и поселяются в нем, соблюдая предначерченные правом, согрешившие вселяются в худшие зародыши, чем те, в которых были, а совершившие хорошую жизнь, наоборот. Этим восток опередил запад в осложнении психологических представлений.

Также странствование души из тела в тело есть результат ее неединения с Брамой, словом — результат лжи. Но победив свои дурные желания, дух, освободившись от господства смерти, возвращается в отечество всякой жизни — к Браме. «Как швея, — гласит «Брамана Ста Путей», — берет из пестрой ткани кусок и дает ему другую, более прекрасную форму, так и дух бросает и оставляет в неведении это тело и приготовляет себе другую новую форму и делается Божественным, человеческим или каким-либо другим существом. Кто делал добро, делается еще более добрым существом, кто делал зло, делается злым; чистым делается он благодаря чистой деятельности и злым благодаря злому делу…. Так бывает с теми, кто погряз в желаниях; но что делается с тем, кто желает только Атмана. Он — Брама и идет к Браме. Об этом говорит стих:

«Смертный, освободившись от всякого желания своего сердца,

Входит бессмертным в Браму».

По-христиански соединяется с Христом.

На что же похоже соединение с Брамой? Оказывается, на сон без сновидений. «Если спящий во сне не чувствует никакого желания и не видит никаких сновидений, то это и есть состояние, когда он достиг своего желания, когда он без желания»,[86] как Атман.

Но часто решающим последнюю судьбу человека моментом считают вместо отсутствия желания — познание. «Для познающего, для кого все существа сделались собственным Я, для того, кто созерцает единство — как возможно для него заблуждения, как возможно горе?» «Кто открыл и познал Атмана, присущего во мраке телесного мира, тот всесозидающий, ибо он творец всего. Мир принадлежит ему и он сам есть мир.

Очевидно, — продолжает Ольденберг, связывая брамаизм с буддизмом (стр. 58), — что это совершенно тот же круг идей, который проповедует учение Будды. Вопрос, на котором основаны буддийские идеи об искуплении, здесь ставится таким же образом, как и в этом учении и на него дается тот же двойной ответ. Что держит душу в круговороте рождения, смерти и возрождения? Буддизм отвечает совершенно то же: «желание и незнание». Глубочайшее зло из них двух есть незнание; оно есть первое звено в долгой цепи причин и следствий, в которых совершается приносящая страдание судьба мира. Раз достигнуто знание, всякое страдание побеждено. Под деревом познания, достигнув искупляющего познания, Будда говорит следующие слова:

«Когда открывается вечный порядок

Жгучему чувству брамана,

Войска искусителя он побеждает,

Подобно солнцу, льющему свет в мировое пространство».

Но знание, т.е. продукт науки, обучения, бывает первичное, мистическое и окончательное, естественнонаучное. Европа пошла с конца средних веков по последнему направлению и отделилась, как антитеза от тезиса, а в Азии, за исключением школ, перенесенных европейцами в доступные для них местности, она и до сих пор продолжает развивать далее принесенные в нее из Европы же первичные метафизические учения.

Браманская метафизика и буддизм одинаковы, как в идеях, так и в словах. Еще и теперь она начинает употреблять те же самые обороты речи, которые служат общине Будды для выражения ее религиозных верований, служат и браминам. В «Брамане Ста Путей» искупленным называется тот, который «познал» в нем Атмана, для выражения понятия «познать» употреблено слово <…>, значащее также и пробужденный, слово, употребляемое буддистами, когда они говорят о том, как Будда в торжественный час под деревом Асваттха познал искупляющую истину, т.е. пробудился для искупляющей истины; самое имя Будды значит «познавший и пробудившийся».

Ольденберг, стоящий на точке зрения, что буддизму предшествовал брамаизм, говорит: «буддизм получил в наследство от брамаизма не только ряд важнейших из своих догм, но — и это для историка не менее важно, — и настроение религиозного мышления и чувства, которые легче воспринимаются, чем выражаются в слова».

А мы, стоящие на обратной точке зрения, что буддизм есть только дальнейшее локальное развитие библейского мессианства, а брамаизм такое же локальное развитие троичного христианства, ставили эту же фразу только с обратною перестановкой подлежащих, оставляя самое сказуемое, которое вполне правильно. Но и в буддизм до настоящего времени проникло, как и в Библию многое из евангельского христианства.

Мне не известно, найдено ли в Индии индийское стихотворение Катака — Упанишад только в одном экземпляре, что по установленному мною закону, размножение общеинтересных рукописей в геометрической прогрессии, служило бы доказательством его новейшего происхождения, но в нем мы видим ясно дальнейшее развитие легенды об искушении Иисуса Сатаною, а также и его буддийского варианта.

Здесь мы находим Сатану буддийского мира, Мару, демонического врага «искупителя», в форме Мритиу, бога смерти (русское ори). Тождественность концепции просвечивает здесь довольно ясно, несмотря на разнообразные формы, и притом ведийское стихотворение сохранило общее ему с буддийскими легендами представление, очевидно, в его первоначальной форме.

Мальчик Начикетас, соответствующий евангельскому Христу, сказал своему отцу: «отец, кому ты отдашь меня?». И во второй и в третий раз он спросил его то же самое. Тогда отец отвечал ему: «я отдаю тебя смерти». Начикетас снисходит в царство смерти, но бог смерти Яма не видит его и он как Христос пребывает в царстве смерти незамеченным три дня. Потом его узнали слуги Бога смерти и сказали ему:

Яма, дай воды гостю, чтобы потушить

Пламя, ибо брамин отнимает надежду и дружбу,

Радость детей и благословение стад у того,

Кто не признает его гостем.

Яма (бог смерти)

Ты незамеченным жил в моем доме три ночи,

Достойный гость, Брамин.

Привет тебе и исполненье трех желаний

Даю тебе, Брамин, лишь выбирай.

Начикетас выбирает, как первое желание, чтобы отец, когда возвратится из царства мертвых, принял его без гнева. Потом он просит, чтобы бог смерти обучил его тайному знанию о жертвенном огне при посредстве которого достигается небесное царство. Смерть сообщает ему это учение и говорит, что он будет называться людьми огнем Начикетаса. Тогда Начикетас высказывает ему и свое третье желание.

Начикетас:

Неизвестна судьба мертвых:

Они существуют, — говорит один, — их нет, — говорит другой.

Вот что хочу я знать, вот что открой мне,

Вот третье желание, которое я выбираю.

Бог смерти:

Самые боги издревле не знают о том:

Темна эта тайна, ее трудно понять.

Другое желанье скажи. Начикетас,

Не настаивай на этом, освободи меня от слова.

Начикетас:

Самим богам это скрыто —

И трудно понять, говоришь, ты, о, смерть.

Один ты мне можешь это открыть

И только это желание я выбираю.

Бог смерти:

Выбирай долголетних детей и внуков,

Деньги, стада, слонов и коней;

Выбирай на земле огромное царство;

Пусть жизнь твоя будет долга, как ты желаешь.

Если заменишь желанье твое, выбирай

Хоть богатство, хоть долгую жизнь;

Будь царем над землей, Начикетас,

Всех наслаждений участником будь.

Все, что смертным с трудом достается,

Всякую радость возьми, к которой сердце стремится.

Дам я тебе прекрасных девиц,

Что краше всех дев на земле;

Дам их тебе, — пусть будут твоими; —

Только не спрашивай о смерти, Начикетас.

Начикетас:

Все то пригодно лишь ненадолго.

Сила чувств у людей исчезает,

В жизни все скоро проходит;

Песни и танцы, кони, стадо, — все это — твое.

Людям довольства богатство не даст.

Что для нас деньги, когда мы увидим тебя?

Все мы живем, пока лишь велишь ты —

Это желанье одно потому выбираю.

О чем, полны сомненья, думают люди,

О том скажи мне; о смерти, о будущем царстве.

Сопротивление бога смерти побеждено. Они исполняет волю Начикетаса. Далеко, — говорит он, — расходятся два пути: путь знания и путь незнания. Те, которые идут по пути незнания, бесцельно бродят по земле, как слепцы, руководимые слепыми. Мудрец, познающий единое, вечное, древнего бога, пребывающего в глубине всего сущего, оставляет радость и страдание, освобождается от всего справедливого и от несправедливого, делается свободным от настоящего и от будущего. Таков ответ Ямы на вопросы Начикетаса. Такова браманская легенда, в которой нисшествие христа в ад уже соединено в единое целое с его искуплением и всему придан более философский, чем фантастический характер, ее евангельского первоисточника.

Посмотрим теперь, какова же буддийская легенда. Избранный к достоинству Будды стремится к познанию, которое искупило бы его от смерти и возрождения. Враг его — Мара. Как бог Мритиу обещает Начикетасу господство над землей, если только он откажется от познания будущей жизни, так и Будде Мара предлагает неземных красавиц, так и Будду искушают дочери Мары, по имени Желание, Страстность и Похоть. Начикетас и Будда сопротивляются всем искушениям и достигают знания, избавляющего от могущества смерти. Имя Мара то же самое, что и Мритиу, Бог смерти есть вместе с тем и князь сего мира, властелин всех наслаждений, враг познания; для браманской или буддийский метафизики, всякое наслаждение составляет узы, привязывающие к царству смерти, а познание есть сила, разрешающая эти узы. Эта сторона бога смерти, как искусителя к власти и наслаждению, выступает в личности Мары буддийской легенды на первый план, а браманское стихотворение Упанишад уже принимает более философский характер, чем и показывается позднейшее происхождение брамаизма. То обстоятельство, что Бог Слова Брама рисуется как бесцветный, бесформенный Абсолют во многих индусских рукописях, указывает на то огромное влияние, которое имели в Индии европейские новейшие метафизические размышления. Но для менее мудрствующих браминов такой бог был уж чересчур неконкретным богом и из Брамы сделался бог Браман, «предок всех миров», перворожденный из всех существ.

И едва ли какое-нибудь божество так знакомо не только браманам, но даже и современным буддистам, как Брама Сагампати. Во все важные моменты в жизни Будды и его верующих Брама оставляет свое небо и является на земле, по заповеди Христа — последние да будут первыми, покорным и послушным слугой святых людей. И из этого главного Брамана фантазия создала целые ряды богов Брам, пребывающих в различных небесах.