Глава II Странные события, совершающиеся теперь на нашей земле.

Глава II

Странные события, совершающиеся теперь на нашей земле.

Есть многое в природе, друг Горацио,

Что и не снилось нашим мудрецам!

Так поведал нам когда-то один из действующих лиц в драме Шекспира «Гамлет», но на его предупреждение до сих пор не было обращено должного внимания, хотя и следовало бы обратить не раз.

Вот, например, какому-нибудь из современных нам этнографов привиделось даже во сне, что среди людей, живущих теперь на нашей земле, не все настоящие люди, а есть и такие, которые только приняли вид людей, а при ближайшем рассмотрении оказываются спустившимися к нам небожителями совсем другой породы, чем мы? Правда, христианские теологи уже предупреждали нас, что таким существом был Христос, и что, хотя он и умер почти две тысячи лет назад, но снова возвратится в человеческом виде и будет царствовать на земле 1000 лет, хотя почему-то и медлит. И вот, оказывается, что такие именно возвращенцы с того света уже не малочисленны теперь среди земных людей, но посылаются они почему-то исключительно на малодоступных для наших ученых плоскогорьях внутренней Азии и исключительно в мужской форме. Их видят и слышат там все желающие, они учат нас тому же, чему учил по словам евангелиста Матвея, и Христос в своей нагорной проповеди и в беседах с учениками, и не имеют ни малейшего физического влечения к женщинам как, если верить евангелиям, не имел их и учитель. Уж не сам ли это евангельский Христос, ставши единым, уже не в трех, а во множестве лиц?

Называют там этих отраженцев хубилханами[2] и они занимают в средней Азии высшие священнические должности. Их даже несколько степеней, главнейшею из которых являются Будители, по-тибетски Буды (или, по европейской транскрипции, Будды), такой же квалификации, как и евангельский Христос.

Такого рода Будд (Христов) насчитывают очень много. Они, по великому милосердию ко всем одушевленным существам и благу им доставляемому, уподобляются родителям, пекущимся о своих детях, — восходящему солнцу премудрости, всех озаряющему и т.д. Они всеведущи: все прошедшее и будущее знают наравне с настоящим. Нет ни одной сокровеннейшей мысли, которая могла бы быть неизвестною Воистину-Пришедшему (Будде-Христу); ибо он, посредством высочайшей мудрости видит все во всех странах, как в зеркале. Зная все без исключения деяния существ, преимущественно деяния, соответствующие его мысли, он готов немедленно предстать в виде руководителя для избавления от Сансары. Воистину-Пришедший не чувствует ни малейшей радости при виде богатства или благосостояния тварей, ни печали при виде бедности; но коль скоро узрит дело правды, тотчас с беспредельной любовью поспешает пособить им.

Не стесняемые временем, Будды (Христы) не подлежат закону о переселении душ, но могут являться в нашем телесном мире (Сансаре), принимать на себя по собственному произволу различные обманчивые виды материи, под именем воплощенных (Мануши-Будда) действуют по непреложным законам бога-предупредителя для пользы органических существ, не имея другой цели, кроме освобождения их от уз телесного мира, в котором твари, среди волн страстей и приманок плоти, без руководителя часто погибают. Потому «одушевленные существа должны искать Воистину-Пришедшего (Будду-Христа) и приобретя в нем надежного руководителя, не оставлять божественного намерения, творить бесчисленные добрые дела для скорейшего освобождения себя от уз телесного мира».

Отсюда видно, что по среднеазиатским представлениям евангельский бог сын приходит в этот мир уже не раз, как у христиан, а много раз, и даже не в одном, а во многих индивидуальностях одновременно и цель его прихода всегда была та же самая, как и у евангельского Христа.

Так кто же у кого заимствовал всю эту идеологию? Буддисты ли у христиан, или наоборот?

Вопрос решить не трудно, если мы отрешимся от внушений, и будем класть в основу законы здравого смысла.

Всякий миф с течением времени разрастается и усложняется, а не упрощается и сокращается, а потому и буддийская теология и связанная с нею космогония должна быть следующей стадией развития христианской, а не наоборот. А считать эти религии за развивающиеся самостоятельно и независимо друг от друга невозможно в виду общности многих деталей, каков прежде всего противоестественный целибат духовенства, а затем и ряд других общих черт. Ведь и самое выражение «воистину пришедший» есть только перефразировка христианского пасхального приветствия: «воистину воскрес!». А идея о переселении душ находит свой зародыш в евангелии Иоанна, автор которого, как видно из его последних строк, считал себя перевоплощенцем души непосредственного «ученика Христова», каким он с современной точки зрения, никогда не был, потому что и сам его «Христос» в том виде, каким его изображает автор евангелия Иоанна, не мог никогда существовать.

Итак, учение буддизма по всей его видимости, есть лишь позднейшая стадия развития апокалиптического и даже более позднего евангельского христианства, а следовательно, не спустилось, как воображают ориенталисты, с вершин Гималайских гор в дохристианский период времени, а пришло в Среднюю Азию из Европы с христианскими миссионерами, причем первоначальные детали были доведены до утрировки, особенно под влиянием индусских пандитов. Начавшись после приобщения Индии, сначала к французской, потом к Великобританской культуре, т.е. не ранее начала XVIII века нашей эры, этот процесс утрировки христианства среди невежественных масс и его приспособления к европейской философии среди более культурных слоев, по-видимому, продолжается вплоть до последнего времени и сделал наконец индусскую философию как бы завершением классической европейской. Французский философ-эклектик первой половины XIX века Виктор Кузен имел полное право сказать:

«Индийская философия так обширна, что в ней перекрещиваются все философские (конечно, только идеалистические) системы, это целый философский мир, и можно сказать, что индийская философия — это резюме всей истории философии.»[3]

Отсюда можно видеть, что если на эволюцию среднеазиатского буддизма и влияла Индия, то лишь в самое последнее время, а никак не в глубокой древности, потому что, как мы увидим далее и индусский Кришна — аналог тибетского Будды и сама индусская троица Три-Мурти тоже пришла из Великой Ромеи в средние века нашей эры.

Конечно, люди никогда не интересовавшиеся «историей истории», т.е. не исследовавшие ее первоисточники с хронологической точки зрения, опять мне скажут о каких-то «древних документах», которые имеются только в их воображении. Но разве можно серьезно спорить с продуктами воображения? А если обратиться к фактам, то всегда оказывается, что самые древние рукописи для истории Индии, Китая и Средней Азии не заходят за то время, когда в них уже появились европейцы.

Вот, например, самые старинные религиозно-космологические рукописи буддистов, приводимые проф. О. Ковалевским:

1) Зерцало Вселенной (Ииртынцу-Интоли), полученные Бергманом в 1802—1803гг. от приволжских калмыков, т.е. вероятно, в Казани.

2) Затем в 1834 году проф. О. Ковалевский нашел в библиотеке Казанского университета под № 113 более обширную рукопись на монгольском языке под названием Чихула тэкэус утхату шастир, в которую «зерцало вселенной» вошло как основа.

3) Затем он же указывает тибетскую рукопись Шиджя рабду Шалва шиджя би ди ни кгэлункг Пакба Лодой Джялцпн Балдзан дзатба шусу. Она имеется только в каталоге библиотеки Казанского университета и впервые отмечена в каталоге ее, изданном в 1834 году (под № 116). Но и она оказалась ни что иное, как пополненный тибетский перевод предшествующей монгольской рукописи (№115), сокращенно называемый Шастра, вместо Шастор.

4) Он же цитирует Монгольскую летопись, изданную в 1892 году Шмидтом в подлиннике с немецким переводом и комментариями.

Но и для этой книги первоисточником служило «Зерцало Вселенной» или та же «Шастра» (№ 115 библиотеки Казанского университета).

5) Тот же проф. Ковалевский упоминает о «Сокровище, насыщающем желания» (Эрили хангакчи эрдени). И о нем в своей книге «Буддийская Космология», изданной в 1837 году, он говорит лишь, что она находится в рукописи, хранящейся в его библиотеке.

6) Затем он указывает «Источник мудрецов» (по-тибетски Гайби джу най и по-монгольски Мэргэт гарху-ин орон) — энциклопедический тибетско-монгольский словарь, находившийся в 1837 году в библиотеке Казанского университета под № 2.

7) И, наконец, проф. Ковалевский упоминает о рукописи «Святой воскресенец Молон-Тойн и оказанная благодарность его матери» (Хутукту Молон Тойн экэ дурен ачи Харигулуксан) тоже в библиотеке Казанского университета (№№ 156, 157 и 158). Содержание ее в том, что отец Молона Тойна за добродетель переселился царство Брамы, а мать за разврат была брошена в ад. Ее сын — один из приближенных учеников Шакья-Муни (Будды), идет по всей вселенной, чтоб отыскать ее и подать ей помощь. Попутно описывается и сама вселенная.

Первые три книги представляют пополнения «Зерцала Вселенной», найденного тоже, по-видимому, в Казани, и принадлежащей, вероятно, концу XVIII века. Их нахождение в той же самой местности и только в одном экземпляре достаточно показывает и их недавность и связь. В таком же положении, насколько мне известно, оказываются и все остальные рукописи Азии. Если б они были давние, то, конечно, много раз были бы скопированы в разных местах Азиатского континента, как, например, были евангелия и библейские книги.

Но ничего подобного тут нет. А для того, чтобы правильно судить о пригодности собираемой современными европейскими учеными азиатской рукописной литературы, надо прежде всего представлять себе, как она собирается.

Вот, например, несколько лет тому назад мой старинный друг Ольга Эрастовна Озаровская была командирована на север Архангельской губернии собирать народные сказания. Она нашла там старую женщину — замечательную сказочницу и записала с ее слов, а также со слов других крестьян и крестьянок ряд интереснейших сказок и преданий, которые и издала недавно отдельной книжкой под своим именем.

Каково историческое значение этих сказок? Конечно, никакого, потому что не знаешь, что в них придумали сами рассказчики, и что придумали их непосредственные предшественники. Но он имеет огромное этнографическое значение, невольно рисуя не только направление фантазии местного населения, но и его мировоззрение и даже самый быт.

Какова характеристическая особенность таких записей?

Та, что они локальны и будущий этнограф найдет их записанными в таком виде почти всегда только в одном экземпляре, или совсем не найдет рукописи, которую собиратель забросит как более не нужную, после того, как ее истреплют наборщики. Даже и в том случае, если вместо одной записи окажутся и еще две-три копии, с неизвестного времени и места, ее древность и большая распространенность еще не гарантированы. А одиночность рукописи есть, безусловно, верный признак ее локальности, а не распространенности, и, во-вторых, ее этнографичности, а не историчности, хотя бы предметом ее и было повествование о событиях общенародного характера, совершившихся лишь в прадедовские времена, а не за сотни и даже тысячи лет назад.

Дело в том, что литературное творчество не есть индивидуально явление как можно было бы заключить из стихотворения Пушкина:

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира,

Душа вкушает сладкий сон,

И из людей ничтожных мира

Быть может, всех ничтожней он.

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснется,

Душа поэта встрепенется,

Как пробудившийся орел.

Тоскует он в забавах мира,

Людской чуждается молвы,

К ногам народного кумира

Не клонит гордой головы.

Бежит он, дикий и суровый,

И звуков, и смятенья полн,

На берега пустынных волн

В широкошумные дубровы.

Если тут он и правильно описывает индивидуальное самочувствие писателя-художника, то это еще не значит, что его пробудил к нему какой-то «божественный глагол». Глагол этот исходит несомненно изнутри его самого, а потому он и в заботах суетного света, когда его творческие силы как бы засыпают, не является ничтожеством. Писатель есть общественное явление, продукт сложных влияний и сил наследственных и социальных, а потому не может выскочить индивидуально, в одиночку, без того, чтобы те же общественные силы и влияние не вызвали и других писателей, поэтов и художников. Взятое в своей совокупности литературное творчество есть общественный процесс, неизбежно начинающийся с того момента, как успехи культуры настолько обеспечивают материальное благосостояние данного народа или хотя бы одного его класса, что у него остается свободное время, чтобы не исключительно погружаться «в заботах суетного света», а подумать и о его происхождении. Отсюда ясно, что и все повествования наших классиков и не классиков о Типпархах, Аристотелях, Конфуциях, Буддах, Христах, Магометах и Моисеях, выскочивших одиночно, есть ни что иное, как простые мифы. Да и сами эти сложные мифы не могли развиться одиночно в глубокой древности по одному «божественному гласу Аполлона», и не могли быть продиктованы самим богом, удостоившимся этого людям, как утверждают христианские и магометанские теологи, — а были продуктами сложного общественного процесса, который в ту же эпоху и в том же народе должен был создать и ряд других произведений близкого к ним уровня, так как эволюция литературного и художественного творчества шла хотя и порывами, но последовательно все вперед и вперед.

Все эти соображения, имеющие характер общего закона, должны быть нашими верными руководителями при исследовании имеющихся в нашем распоряжении исторических первоисточников. Я только что показал, как русские северные сказки, собранные О. Э. Озаровской, имеют огромный этнографический интерес, но никак не исторический. А вот, например, те рукописи по «Буддийской космологии», которые находились в 1837 году в библиотеке Казанского университета и которые я перечислял в этой самой главе по проф. О. Ковалевскому, — какой интерес они имеют? Этнографический или исторический? Локальный или общий?

О них не сказано, как они попали под разные нумера каталога Казанского университетской библиотеки… Орфография их современная, имеются они в единичных экземплярах, а не так, чтобы то же самое сочинение было найдено еще где-нибудь в Монголии или Тибете или у Индийских буддистов, и занумеровано в какой-нибудь другой университетской или неуниверситетской библиотеке.

Значит, это локальные произведения, и притом недавнего времени. Как же они возникли? Все говорит за то, что по способу Озаровской. Какой-нибудь калмык, получивший высшее образование по-русски в Казанском или Московском университете и вернувшийся на родину, стал записывать космологические и мифические устные сказания своих говорливых старцев, объединяя их на своем языке под названием «Зерцало Вселенной», «Источник мудрецов», «Сокровище, насыщающее желания» и даже «Монгольская летопись» и потом при случае сам (или сын после его смерти) передал ее в Казанский университет или продал проф. Ковалевскому.

Значит, эти рукописи (как и все находимые таким же образом в Индии), имеют только этнографический локальный интерес, рисуют современные представления о разных космологических и религиозных предметах, но это еще не значит, что таков же был буддизм и до Чингиз-Хана (1155—1227), владения которого простирались от Пекина через всю область современного буддизма до Инда, через Тибет, на юго-восток и до Каспийского моря через Монголию на запад. Все эти неизмеримо обширные разъединенные пустынями и неудержимые в стратегическом отношении под одною насильственной властью страны, могли быть объединены только теократически и это тем более обязательно, если бы Чингиз-Хан начал свои «победы» (что совсем невероятно) из пустынной Монголии, редкие жители которой до сих пор являются самыми мирными кочевниками, разводящими верблюдов, лошадей и рогатый скот. Теократический характер власти Чингиз-Хана подтверждается и сказаниями, что он дал этим — теперь буддийским странам — их законы, на основании будто бы «старинных обычаев», и тем, что его племянник Батый (довольно созвучно с Буддой) обоготворен монголами.

Припомним также, что и Далай-Ламы появились в Тибете только с XIV века, т.е. одновременно с другой буддийской знаменитостью — Тимуром (т.е. Железным, 1383—1463), власть которого простиралась над всей центральной Азией и даже над Индией и Персией, что опять немыслимо со стратегической точки зрения, но вполне возможно с теократической, вроде, например, власти римского папы над всеми католиками. В это же время появляются в Тибете Далай-Ламы, первые достоверные перевоплощенцы вечно воскресающего Будды.

Все эти обстоятельства, и в особенности единичность и локальность большинства наших первоисточников по азиатской литературе, как будто собранных по способу О. Э. Озаровской и приведенных потом во взаимную связь самими коллекторами, заставляют считать их больше этнографическим, чем историческим материалом и вынуждают серьезного историка пересмотреть заново всю историю азиатских стран.