Глава XV. Несколько мыслей по поводу классического идеизма, материалистической механизации природы и естественнонаучной энергетики

Глава XV.

Несколько мыслей по поводу классического идеизма, материалистической механизации природы и естественнонаучной энергетики

Для того, чтобы понять те перемены, которые претерпело за исторический период времени представление, связанное со словами «душа», «дух», необходимо прежде всего выяснить себе общую эволюцию человеческого мировоззрения.

Современное естествознание учит нас, что все бесконечное пространство вселенной наполнено физической энергией, которая проявляется по закону, математически сформулированному произведением массы М на квадрат ее скорости С, различном каждый момент времени Т, где Т = Т₀ и сокращается в абсолютную единицу времени, в каждом кубическом сантиметре трехмерного мирового пространства.

<…>

Справедливость ее безусловна, так как на ней основаны все дальнейшие формулы механики, оправдывающиеся на практике так же точно, как формулы теоретической астрономии на вычислении солнечных и лунных затмений. В механике это то же, что дважды два четыре в арифметике. Гельмгольцем введен коэффициент Ѕ потому, что всякое действие в природе равно противодействию. Значит, каждое одностороннее проявление физической энергии соответствует такому же проявлению ее в обратном направлении. При векториальном сложении мы получаем ноль, но не в смысле самоуничтожения, а в смысле покоя, т.е. отсутствия всякого действия в данный момент времени в данном объеме трехмерного мирового пространства. Эта вездесущая энергия, не творимая и не уничтожаемая, т.е. в сумме своей вечно неизменная, как поверхность океана, несмотря на все изменения ее волнениями, может при переходе от одного момента времени к другому или переменять свои проявления, или известное время сохранять прежнее состояние.

В первом случае, в каждом данном объеме ее масса М, т.е. величина инертности, или величина сопротивления перемещению, иногда остается закрепленною в данном объеме и форме, и он производит на нас физиологическое ощущение твердого и более или менее трудно передвижимого тела, а квадрат ее внутренней скорости производит физиологическое ощущение температуры. Это приводит к выводу, что такое твердое тело состоит из отдельных индивидуумов инертности, называемых молекулами физической энергии, каждая пара которых тоже проявляется внутри тела, а в сумме составляет единицу покоя, что-то вроде буддистской нирваны. Кроме того, все эти молекулы физической энергии сцепились там между собою во что-то вроде сетей или паутины по каждому из трех измерений пространства, при кристаллических формах, и беспорядочных в аморфных твердых телах, а плотность таких тел зависит от числа первичных атомов той же физической энергии, сосредоточенных в каждой его молекуле, что вместе с тем объясняет и различие их удельного веса.

Но внутренние дрожания в молекулярных паутинах твердых тел пропорциональны их абсолютной температуре, считаемой около – 273° Цельсия в нашей солнечной системе на расстоянии земной орбиты. Когда абсолютная температура достаточно повысится, кинетическая энергия этих сближений и расхождений разрывает эти сети и каждая молекула становится самостоятельным тельцем и весь их рой называется жидкостью, которая может удерживаться в виде капель или в сосудах лишь давлением какой-то среды, вроде зодиакальной атмосферы нашей солнечной системы, притискивающей их друг к другу[51]. Потом, когда еще более увеличившиеся от повышения температуры размахи молекул преодолеют и эту среду (на что приходится потратить немало калорий теплоты), жидкость превращается в газ, который тоже стремится уравновесить свою плотность расширением во все стороны, чему теперь уже ничто не мешает. В таком состоянии находится наша атмосфера, более значительная плотность которой в нижних слоях обусловлена лишь тяготением составляющих ее молекул азота, кислорода, аргона, неона-криптона и других примесей к земному шару, от различия удельного веса которых происходит выдавливание более легких из смесей этих газов в боле высокие слои, чем обуславливается и ее неясно выражающаяся вследствие взаимной диффузии газов, но в общем совершенно правильная слоистость нашей атмосферы.

Вследствие раздвижимости молекул жидкостей и газов, они уже не оказывают полного сопротивления давящим на них твердым телам, а являются для них проницаемою средою, так как, раздвигаясь впереди, молекулы ее замыкаются за твердым телом сзади, струйчато огибая его.

Таковы три важнейшие телесные состояния физической энергии. Мы видели теперь их метаморфиз: друг в друга вследствие повышения и понижения температуры, т.е. квадрата их скорости, который конечно не может изменяться иначе, как насчет ее уменьшения где-нибудь в другом месте, подобно тому, как и вершина волны на морской поверхности не может произойти иначе, как на счет ее впадины. И вот перед физикою встал вопрос о полном изучении всех возможных проявлений вечного метаморфоза физической энергии в каждом отдельном объеме мирового пространства, в каждом отдельном физическом теле. Понятие о веществе, о материи как о чем-то самостоятельном исчезло. Вот, например, этот стол. Что он такое? Простая материя (т.е. материал для чего-то[52]), или энергия? Бросьте его, разломав, в топилку паровоза, и он, метаморфируясь от ее высокой температуры, с пламенем в газ, совершит соответственную работу передвижения поезда на определенное расстояние. Значит, это скрытая заснувшая сила природы, а не «мертвая масса». Так нет и ничего другого мертвого в природе.

Вот, например, еще кусок железа или меди. Они не будут метаморфизироваться в топке паровоза от одной его температуры. Но бросьте их в азотную кислоту. Они сразу проснутся от своего сна, начнут с силою вытеснять ее водород, становясь на его место, а его молекулы помчатся оттуда вон, как стая испуганных воробьев.

Точно то же можно сказать и о всяком камне, и о всяком живом существе. Все процессы так называемой растительной жизни нашего тела суть химические процессы, и проявлениями этой же вечной и физической энергии вселенной является и все остальное. Химическое сродство предметов превращается в их теплоту, теплота в свет, звук и электричество, электричество в процесс тяготения и в человеческое мышление, а человеческое мышление обратно переходит в свет, теплоту, электричество, химическое сродство и так далее. Даже сама разделенность индивидуумов есть только их субъективное ощущение, а на деле все существо постоянно переливается в другие, так что и все частицы тела, а с ними и сознания, которыми мы обладали несколько лет тому назад, находятся уже в других существах. Всякий индивидуум в природе то же, что фонтан: он сохранил свою форму, но вода в нем с каждою секундою уже другая.

С этой точки зрения никакого разделения живого существа на душу и тело нет и не может быть. И наше сознание, и наше тело только местные проявления бесконечной в пространстве и вечной во времени физической энергии[53], всеобщая формула действия которой означает равновесие покоя.

Люди, чуждые физической математике, легко смешивают энергию с силой, но это два совершенно разные представления. Сила есть работа энергии на данном протяжении, и основная формула ее формула (МV²)/2 показывает с первого взгляда, что это фактор, производный от энергии, как чего-то самодовлеющего, и от длины пути, на котором проявилось действие этого фактора.

Таковы выводы современного нам естествознания, но путь человеческого мышления к этим выводам был очень труден.

Возьмем, прежде всего, библию.

«Человек, — говорит Старый завет, — много раз был вылеплен богом как статуя из земной глины[54]», а евангелия ни разу не говорят об этой скульптуре. Но статуя человека не была еще живою, пока бог не вдунул в его лице дыхание жизни и он стал живою душою[55].

А что же такое душа по библии и евангелию? В еврейской библии она называется Нефеш, но не считается бессмертною или не материальною. Она находится в крови и вместе с нею может быть выпита — говорит Второзаконие (12.23). Она и сама может пить и есть[56]. Она может прикасаться к земным предметам, ее можно изловить и убить[57]. Она умирает и попадает в могилу. Она тожественна с волей[58] и имеет свои похоти[59] и свое дыхание[60] и запах, откуда и русское слово душистый и часто смешивается с духом[61].

Точно также и в Новом завете, где она по-гречески называется Психэ, откуда и имя психологии. А обращаясь к слову дух, мы находим для него совершенно те же признаки, как и для души, хотя оно по-еврейски и имеет два названия пешама и рух. Первое слово переводится как дыхание[62], а второе — рух, как ветер множество раз, но также и как дыхание[63], и как ум[64], а в Новом завете постоянно как дыхание (по-гречески Пневма, откуда и пневматическая машина).

В Ветхом завете слово «душа» встречается в Библии 858 раз, а слово «дух» — 466 раз. В Новом завете душа — 105 раз и дух — 385, так что в сумме мы имеем 1709 случаев применения этих слов и ни единого раза со значением бессмертия. Выражения «бессмертная душа» и «бессмертный дух» в священном писании никогда не встречается. Это новейшая теология, а потому и буддизм со своим переселением душ и окончательным погружением их в состояние блаженного покоя есть только переходная ступень от библейско-евангельских представлений к самовольным философствованиям современных христианских теологов. А относительно терминологии никак нельзя определить, чем «дух» отличается от «души». В основе представлений о душе лежало несомненное представление о дыхании, а в основе представления о духе — ветер, невидимый, но ощутимый, откуда и слова евангелия Иоанна: дух дышит, где хочет, присутствие его ощущаешь, но не знаешь, откуда он приходит и куда идет.

А с тех пор, как составилось представление о непрерывной атмосфере, и дыхание и ветер обратились для нас в одно и то же: в движение непрерывной атмосферы, наполняющей все обитаемые живыми существами пространства.

От представления о человеческой душе, как об отдельном существе, тожественном с дыханием, недалеко было до вывода, что ее можно и переселять из одного существа в другое. Если бог оживил вылепленное из глины тело Адама, вдунув в него «дыхание жизни», отчего он стал живою душою, то почему же не передунуть тот же самый выдох в другого человека, или выдохнуть себе из него? Возможно, что с этой целью возник и поцелуй, как средство втянуть в себя часть души любимого человека.

Для учения о переселении душ могли легко служить, например, слова от имени Иисуса в евангелии Марка 12,26: «Разве вы не читали в книге Моисея, как бог сказал ему: Я бог Авраама, Исаака и Иакова? Бог не есть бог мертвых, но бог живых». При отсутствии представлений о вечной душе, о чем мы говорим <…> Точно также и разговор Иисуса с фарисеем:

— Ты видел Авраама?

Истинно, истинно говорю:

Вам раньше, чем был

Авраам, я был…

Разве не должны были эти слова навести на мысль, что сын божий еще раньше, чем родился от девы Марии «в 31 году царствования Октавиана-Августа», рожден был еще и ранее Авраама, т.е. по еврейской хронологии в 2008 году до начала нашей эры?

То, что идея переселения душ существовала в евангельские времена у евреев, несомнено доказывается и словами фарисеев, что в Христе возродился пророк Илия, живший по средневековым христианским представлениям за 900 или 1000 лет до «Рождества Христова» (Евангелие <…>). А затем мы находим и в конце евангелия Иоанна, что через апокалиптическую тысячу лет, когда ожидалось второе пришествие Христа, будет снова в живых также и любимый его ученик Иоанн.

И если из-за такой нелепости, как слова евангелия Матвея о скопцах <…> могла возникнуть и даже долго существовать секта скопцов, несмотря на ее принципиальное свойство — отсутствие потомства и возмутительность обряда принятия в нее, то как бы не образоваться в христианском мире также и секте верящих в переселение душ (т.е. выдыханий) людей и животных, и в неоднократные возрождения самого Христа, то в виде современника Авраама, то в виде пророка Илии, то в виде евангельского Иисуса, то в виде тибетского Далай-ламы? Ведь весь буддизм с этой точки зрения есть только дальнейшее развитие идей, зародыши которых положены в евангелиях.

В Европе же, как быстро захваченной естествознанием, развитие дуалистического учения о «теле» и «душе» пошло помимо религиозных представлений. И по-французски <…> первоначально — душа, того же корня, как немецкое <…> — дыхание[65] только отголосок греческого <…>, а французское <…> и английское <…> есть только отголосок итальянского <…>, означавшего первоначально дыхание, как свидетельствует и глагол <…> — дышать. И даже по-немецки <…> одинаково значит и дух, и спирт.

Все это показывает на первоначальное отсутствие понятия об атмосфере и на мистическое представление о газах и ветрах.

Когда-то, еще в Шлиссельбурге, я изобразил все это в стихотворении

В беседке.

<…>

В соответствии с этим, и в христианских представлениях «духи» населяют главным образом то же самое «пустое пространство» между земной поверхностью и прикрывающим ее куполом неба, как и летающие птицы.

А о «душах» умерших людей, т.е. об их улетевших в эту же область между небом и землей невидимых, но помнящих свое прошлое дыханиях, говорится во всех христианских и языческих сказаниях, и за воплощение их в других телах с изгнанием из них прежней души достаточно говорили те случаи психоза, когда человек после мозговой болезни терял память о своем прошлом, переменял сразу свой характер и поведение. А о возможности изгнаний прежней души из человека и ее замене новою достаточно припомнить, что внушение, как способ колдовства, практиковалось в Европе и в средние века колдунами.

Потом со времени введения в употребление печатного станка (откуда только и можно начинать историю действительной науки и культуры) многие мистические духи были разжалованы в бессознательные газы, но мистика все же сохранилась в понятии об особой душе у мистического человека, способной летать по воздуху вне всякого тела. Это представление, поддерживаемое пережитками средневековой мистической теологии, причудливым образом уживалось во многих даже просвещенных головах, с их естественнонаучными познаниями. И на этой почве началась идеистическая философия, которую неправильно назвали идеалистической потому, что идея и идеал не одно и то же.

Началась она, собственно говоря, с евангелия Иоанна, которое я приписываю Иоанну Дамаскину, где он определяет бога как Слово, очевидно в том же смысле, как я это изобразил в своем стихотворении о городской беседке. По звуку этого слова произошло все на свете, т.е. имя произошло раньше предмета, которым оно называется. Отсюда в XI веке и произошел номинализм Компьенского каноника Иоанна Росцеллина. Но автор евангелия Иоанна, как бывает и со всеми знающими только свой язык, наивно не догадался, что имена предметов различны на разных языках, и потому учение о логосе (а также и номинализм) вскоре заменилось учением не о развитии предмета, а об идее о нем, вызвавшем его к жизни. Таковы были представления того, кого историки называют Обширным философом (Платоном по-гречески), хотя, как я показал уже в третьем томе Христа, его произведения принадлежат нескольким авторам XV века, собранным в 1481 году Марчеллино Фичино и изданных Лаврентием Бенетом[66].

Потом епископ Берклин (1684 – 1753), родившийся в Англии как раз через три года после выхода Фичинова «Обширного Философа» (Платона по-гречески) повел это учение далее, и пришел к заключению, что все материальные немыслящие вещи находятся лишь в представлении <…> душ, которые одни только реальны, и кроме них да бога, как всеохватывающей бесконечной мировой души, ничего нет. Все не мыслящее лишь признаки душ или духов, летающих в виде ангелов или демонов в пустых пространствах между землей и небом или под землею.

Потом появился так называемый Критический идеализм Канта (1724 – 1804), развившийся в Германии, в Кенигсберге, и уже отрешившийся, благодаря развитию опытной науки, от христианского символа веры, и от летающих повсюду в атмосфере духов, которых стало уже невозможно отожествлять с сознательными газами, от которых возникла и самая идея о их существовании, оставшаяся теперь без всякой внешней опоры, исключительно в мире субъективных идей. При дальнейшем логическом развитии идеизма, и сама наша жизнь с этой точки зрения стала представляться ничем не отличающейся от сновидения, кроме большей связности и систематизации ее образов и субъективных впечатлений. И вот Кант провозгласил «Непознаваемость самих по себе» причин, порождающих в нашем сознании явления и предметы внешнего мира, к которому относится и само наше тело вместе со всеми его органами чувств. Для достоверного знания, — говорил Кант, а за ним и его последователи, — доступны лишь явления в нашем сознании, которое по существу тоже непостижимо. Само пространство и время лишь наши субъективные представления и сами в себе не существуют, а потому и все, что вмещается в них, тоже не существует вне нас, и является лишь представлениями нашего сознания. Все познаваемое нашим умом, создается им же самим по присущим ему законам в бодрствующем состоянии и беспорядочно во сне или при помешательстве. Наша сознательная жизнь есть только наш систематический сон, а кто спящий — мы никогда не узнаем.

Но если весь внешний мир есть сон, то и все окружающие нас люди, как принадлежащие к нему, только наши же представления, а не существуют в действительности. Существует только одно сознательное я — ничто иное, как сам я, единственный центр мира, хотя мне и грезится вокруг огромное количество совершенно таких же Я, и даже двух полов — мужского и женского. Но это — мираж.

К каким выводам обязательно приводит идеистическая философия в своем окончательном развитии; например, у Ницше:

— Скажи, философ новый,

В чем будущность бытия?

— Проста его основа:

Есть в мире только я.

Один я есмь и буду,

Один я есть и был.

— А мать твоя откуда?

— Я сам ее родил!

Вполне понятно, что такого рода философия, которая и сама приравнивает себя к простому сну, — могла развиться только в пессимистическом сознании, и потому связана с пессимизмом, получившим окончательную обработку у Шопенгауэра (1788 – 1860), который человеческое сознание отожествил с волей, под представление о которой подвел не только сознательное желание, но и бессознательное влечение, включая сюда и все силы неорганической природы.

Во всех этих системах главным камнем преткновения служила явная множественность однородных сознаний, на которое я и пытался указать в только что приведенном стихотворении, написанном еще в середине шлиссельбургского заточения, где пожизненность изоляции от внешнего мира делала некоторых естественно очень склонными к подобного рода представлениям.

Некоторое время, после того, как (благодаря помешательству многих из нас) нам были разрешены прогулки вдвоем, мне пришлось сильно страдать от этой философии. Моим спутником был назначен один из моих товарищей по заточению Сергей Иванов, как раз после того, как он прочел книгу Гертмана или Шопенгауэра, или Ницше, данную нам для переплета, и так увлекся субъективным идеализмом, что не мог говорить не о чем другом. Это был настоящий психоз, и он продолжал бесконечно повторять те же самые доводы, пока наконец я не сказал ему однажды с тоном глубокого убеждения:

«Я совершенно не понимаю, Сергей, как можешь ты спорить со мною! Ведь тебя же нет, ты существуешь только в моем представлении».

Он рассердился и заявил с раздражением, что со мной не стоит говорить о философских вопросах.

Но это было справедливо не только по отношению ко мне, но и вообще. Всякий спор предполагает наличность двух равноправных спорящих, а что же тут выходит? Один говорит другому:

«Тебя нет! Ты существуешь только в моем воображении».

А другой ему отвечает:

«Врешь! Ты сам существуешь только в моем воображении!»

Как тут решить, кто прав? А раз мы допускаем совместное обсуждение хотя бы двумя лицами этого вопроса, то тем самым уже признаем, что не одно Я существует в мире, хотя каждому «Я» и кажется, что оно, несмотря на все свои передвижения, все время остается центром вселенной, что может быть только в случае ее бесконечности (где всякая точка пространства есть ее центр, подобно тому, как мы видим это на поверхности шара).

С этой точки зрения вполне правильно сказать, что с каждым нарождающимся человеком возрождается вся вселенная, и с каждым умирающим она умирает, чтобы вновь и вновь возрождаться в живых существах, обладающих органами чувств. Понятно, что эти отражения общего макрокосма в бесчисленности микрокосмов, какими являемся мы, чрезвычайно разнообразны. У мистически настроенных они принимают чудесную окраску, а у вкусивших естествознания принимают реалистический вид. Но мы можем прямо сказать, что естественнонаучное мировоззрение правильно, так как только одно оно позволяет нам безошибочно предсказывать будущие результаты тех или иных процессов в окружающем нас микрокосме.

Для этой моей книги, — где мне приходится излагать и разбирать философию современных восточных религий, — которым без достаточных доказательств придана глубокая древность, небезынтересно отметить, что пессимизм Шопенгауэра (1880 – 1860), рассматривающий бытие как страдание, а не бытие как избавление от него, выразился ярко и в буддийской религии, начало которой относят за 2000 лет до этого философа, хотя все документы о таком мировоззрении буддистов, насколько мне известно, обнаружены европейскими учеными в Индии в тот же период времени, и рукописи не носят признаков глубокой древности.

Я не буду, конечно, настаивать на том, что буддистские философы взяли это у европейских философов-идеалистов, а скорее на том, что и те и другие лишь завершили этим еще средневековые христианские представления, что земная жизнь есть юдоль страданий, а смерть лишь переселение души туда, где нет «ни болезни ни воздыхания», как поется и в похоронных гимнах.

Как антитезис идеизму в Европе возник с половины XVII века механический материализм, а потому и считать, что провозгласил его еще Демокрит и его учитель Белый Конь (Левкипп по-гречески), как называлась планета Юпитер, вместе с атомистическою теориею, за полтысячи лет до начала нашей эры, — значит, просто не считаться ни с какими эволюционными законами.

Первые достоверные представления и об атомности вещества мы находим только у Гассенди (1592 – 1655), откуда ясно, что и почтенный милый Лукреций писал свою поэму «О Натуре Вещества» (<…>) не ранее XVI века. Во все средние века об атомистической теории не было и помину. А пышно развилась эта теория в связи с физикой и химией только в XIX веке, одновременно с механистическим материализмом.

Механистические идеи находим мы впервые в сочинениях Ла-Метри (1709 – 1750), одни названия которых: «Естественная История души»» (1745), «Человек-Машина» (1748), «Человек-Растение» (тоже 1748 год) достаточно показывают его взгляды.

Затем в 1770 году вышла в свет «Система Природы» Поля Гольбаха, являющаяся как бы евангелием материализма, где показывается, что человеческая мысль сводится на движение, а нравственность происходит от стремления к самосохранению, и опровергается существование божества в какой бы то ни было форме.

Завершителями этого мировоззрения в XIX веке был Фейербах (1804 – 1872) со своими «основами философии будущего», вышедшими в 1843 году и другими книгами в том же направлении. А затем разработка этого мировоззрения перешла от чистых философов к естествоиспытателям. Первым из них был физиолог Молешотт (1822 – 1895), написавший «Кругооборот жизни» в 1852 году. Затем Бюхнер (1824 – 1900) выпустил в свет в 1855 году свою знаменитую книгу «Материя и Сила» и целый ряд других выдержавших множество изданий.

Главнейшим недочетом механистического материализма было примирить понятия о якобы инертном и бесчувственном атоме вещества с проявлениями чувствительности и сознания своего существования в состоящих только из таких атомов высших биологических организмах. А ведь эти чувствительность и самосознание обнаруживаются в психике всех людей, хотя бы вас самих, читатель, если не говорить о всех животных, без допущения чувствительности уже в самих составляющих вас первичных атомах, хотя бы, например, к прикосновению с ним других столкнувшихся с ним атомов[67], чем объяснить это ваше свойство? Современное представление о первичном атоме, как об электроне, на котором отзывается всякое малейшее движение других атомов-электронов и составляемых ими молекул, и каждое движение которого отзывается на них даже и без столкновения, стильно облегчит научное объяснение нашей психики и всех ее свойств, но для окончательного подведения ее под математические формулы с возможностью точных вычислений потребуется еще немало времени и напряжения человеческой мысли.

Само собою понятно, что все наши представления о собственном теле и о его непосредственном продолжении — всей бесконечной вселенной, кажущейся нам чем-то посторонним только потому, что в нее не проникает наша нервная система, носят своеобразную окраску от устройства наших органов чувств, приспособившихся только к части сил природы.

Кто мы? Подобья людей,

Только для зренья обычного

В свете различных лучей

Все мы — строенья различного.

В самом сознаньи своем

Словно мельканья мгновенные,

Мы как миражи плывем,

Только на миг неизменные.

Все мы в катодных лучах

Кажемся легкими дымками,

В электронных волнах

Движемся мы невидимками.

В мире свободных идей

Мы точно сны нереальные

К цели предвечной своей

Гонят нас силы фатальные.

Все мы — микробов конгресс,

Временной плазмы сплетения.

Кто мы? Мы только процесс,

Жизни стихийной явление.

Однако же от этого представления о нас самих, как о местных процессах бесконечной и вечной вселенской жизни еще целая бездна до Ницшеанства или крайнего субъективизма. Если не один из наших органов чувств и не показывает нам природу в ее наготе, а только в надеваемой им же на нее своеобразной одежде, то это еще не значит, что наш ум не мог установить уже по одним ее переменам при разных условиях какова и без нее. Так вы сами, читая эту мою книгу, не видите в ней ничего, кроме черных фигурок на белых листках бумаги, а между тем ваш ум повторяет последовательно все мои мысли и даже не как простой фейерверк чужого ума, а критически, соглашаясь с одним и отвергая другое, если находите более правильным заменить его чем-нибудь простым.

Ведь современный естествоиспытатель знает и об обманах своих органов чувств, из которых всякому известны галлюцинации слуха, когда вы, «ослышавшись», принимаете какое-либо слово за похожее на него, и вам кажется, что вы ясно слышали, как его произнесли. Хотя небо и кажется вам голубым куполом, а звезды искорками на нем, обходящими землю каждые сутки, но ум образованного человека уже давно отрешился от этих представлений о вселенной. А в деле изучения прошлого я в этой моей работе уже не раз делал поправки буквального смысла старинных документов на основании законов психологической апперцепции при передаче содержания их от одного лица к другому, и устанавливая их первоначальный смысл и время посредством ряда вспомогательных методов.

Отсюда ясно, что наша мысль, хотя и работает не иначе, как при помощи наших органов чувств, но они только опора для ее общих выводов.

В настоящей главке мне нет возможности говорить о соотношениях новейшего диалектического материализма с его тезисами и антитезисами, к изложенному здесь энергетическому мировоззрению натуралистов. В общем своем виде диалектический материализм был впервые приложен к естествознанию в прекрасной книжке Фридриха Энгельса, имеющейся на русском языке «От классического идеализма (т.е., по нашей терминологии, идеизма) к диалектическому материализму»[68]. И по моим представлениям как о нем, так и об электронной энергетике современных физиков и химиков, они только дополняют друг друга, освещая предмет с двух разных сторон.