Глава девятнадцатая В Польше на нелегальном положении

Глава девятнадцатая

В Польше на нелегальном положении

Теперь война для меня закончилась. Потсдамская конференция, проходившая с 17 июля по 2 августа 1945 года, поставила точку в последнем акте силезской драмы. Союзники отняли Бреслау у Германии и отдали Польше. Впрочем, польский флаг начал развеваться над городской стеной еще в середине мая. Город Бреслау даже перестал называться этим именем, он получил польское имя Вроцлав. Его 700-летняя культура была отдана полякам и польскому правительству, которые могли распоряжаться ею по своему усмотрению. Германия потеряла одну из столиц своей империи.

И это не было неожиданностью. Судьба восточных провинций Германии была решена еще на Ялтинской конференции в феврале 1945-го. Союзники делили их, словно военные трофеи. И хотя Польша потеряла ряд территорий, которые отошли к Советскому Союзу, ее границы расширились на 250 километров за счет передачи полякам немецких земель. Возможность подобного решения обсуждалась еще в ходе Тегеранской конференции в начале 1943 года, где Уинстон Черчилль сухо сказал: «Ничего не поделаешь с тем, что приходится наступать на пальцы немцам».

Происшедшее привело к принудительной конфискации собственности и изгнанию с родных земель 15 миллионов немецких жителей. В результате этого погибло три миллиона людей. «Земля смерти от Одера до Нейссе, где творится беззаконие» — так сказал об отданной Польше территории журналист Роберт Юнг 26 ноября 1945 года на страницах цюрихской газеты «Вельтвохе».

Я был освобожден из плена 20 сентября 1945 года. Мне была выдана справка об освобождении и буханка хлеба. В Бреслау мне разрешалось оставаться в течение всего 24 часов. Но я нелегально пробыл там целый год. Перед освобождением мне сказали: «Дуй домой!» Но где теперь был мой дом? Я не хотел и не мог вернуться в Голландию, какой она стала после войны. Я знал, что официальные власти Голландии во время войны были на стороне Советского Союза. Основываясь на этом, я решил, что вернувшихся на родину добровольцев войск СС в Голландии не может ждать ничего, кроме репрессивных мер. Позднее выяснилось, что я ничуть не ошибся в своем предположении. Однако, даже оставаясь в Бреслау, мне нужно было найти себе новый дом.

Признаюсь, радость буквально переполняла меня, когда я оказался на свободе. Наконец-то свободен! Свободен! Теперь я мог жить без русских надзирателей и запертых дверей неволи. Армейская дисциплина и постоянный страх смерти военных лет также больше не давили на меня. Я был предоставлен самому себе. Впрочем, со мной не было не только русского конвоя, но и моих надежных товарищей, с которыми можно было пережить любые беды. Неожиданно я ощутил страшное одиночество. Но затем ко мне пришло осознание того, что теперь я должен самостоятельно выработать стратегию выживания в эти непростые годы. Она, без сомнения существовала, но мне еще только предстояло ее найти.

Моя униформа к этому времени превратилась в лохмотья. Я был похож на бродягу. Но именно это делало мой вид схожим с обликом разрушенного города. Я зашагал к дому молодой военной медсестры, жившей в Бреслау. Она получила освобождение немного раньше меня и теперь жила со своей матерью в пригороде Карловиц. Выйдя на свободу, она смогла отыскать мои личные вещи (это был мой дневник и дорогие для меня старые фотографии), тайно вынести их из госпиталя и спрятать в надежном месте.

Дома у этой медсестры я переоделся в костюм ее брата, которые не жил с ними тогда. Теперь я мог выйти на улицу. Правда, делать это было опасно и в гражданской одежде, поскольку свирепствовал польский террор. Каждого молодого человека моего возраста неизбежно подозревали в том, что он был солдатом. А если ты давал им слабину, то поляки тут же разрывали в клочья твою справку об освобождении.

В конце войны польская милиция, официально именовавшаяся «органом общественной безопасности», согласно задумке коммунистов должна была поддерживать в стране новый социалистический режим. Однако среди новоиспеченных милиционеров оказался довольно высокий процент криминальных элементов, которые нередко занимались откровенным грабежом. Одеты польские милиционеры были в кожаные куртки, хотя порою позволяли себе наглость напяливать на себя немецкую униформу и носить немецкое оружие. Они ощущали свое господство над остальным населением и обворовывали его и днем, и ночью. Многим из милиционеров за время войны не довелось даже понюхать пороха, но они все равно считали себя «победителями», которым все позволено.

Как ни странно, но в этой обстановке польского террора именно представители воцарившейся в стране советской власти становились спасителями немцев, живших в Бреслау. Последние очень быстро нашли верную систему действий. И теперь, когда поляки пытались ворваться в немецкое жилище, его обитатели тут же предупреждали соседей криками и звоном посуды, те поднимали такой же шум, и сигнал о вторжении польских бандитов, переходя от дома к дому, распространялся по всей улице и в итоге доходил до какого-нибудь командира русской части, находившейся в Польше. Последний тут же высылал на автомобилях солдат, которые были только рады возможности задать трепку полякам. По отношению к ним иваны были безжалостны и часто открывали огонь.

Здесь следует заметить, что русско-польские отношения и прежде не были хорошими, но когда Советский Союз «освободил» Польшу от ярма фашизма, чтобы заменить его ярмом коммунизма, они стали еще хуже. Взаимная ненависть между русскими и поляками выливалась в каждодневные убийства с обеих сторон. Неудивительно, что так называемый мир, наступивший после войны, только усилил психологический кризис, в котором пребывали многие люди. Количество самоубийств превысило даже уровень, наблюдавшийся в Бреслау во время осады.

Общий уровень смертности был катастрофическим, особенно среди детей и стариков. Одной из причин этого стало и отсутствие элементарных гигиенических условий. Люди гибли как мухи от тифа, тифозной лихорадки, дизентерии и дифтерии. Первыми жертвами этих болезней всегда становились младенцы. А дети постарше и взрослые очень часто умирали еще и от недоедания.

При этом поляки очень быстро заполнили до отказа центральную тюрьму на Клечкауэрштрассе людьми, арестованными по ложным обвинениям. Многих из них ждала страшная смерть в застенках. Один из немецких железнодорожников был помещен туда по сфабрикованному обвинению в том, что он возглавлял гестапо Бреслау. Ему не помогло даже служебное удостоверение железнодорожника. В ответ на протесты несчастного, его очень сильно ударили в область гениталий и стали избивать полицейскими дубинками. Это продолжалось до тех пор, пока он не подписал признательные показания.

В ходе ночных проверок тюремные охранники не только будили заключенных, но и заставляли их, стоя по стойке смирно, говорить: «Наша камера забита немецкими свиньями!» Также именно ночами над людьми, содержавшимися в камерах, проводились наиболее жестокие пытки, в ходе которых по радио на полную громкость играла музыка, чтобы заглушить стоны и крики несчастных.

После того, как поляки взяли под свой контроль Силезию, они организовали концентрационные лагеря, где немцев морили голодом, забивали до смерти, а также истребляли другими методами. Один из подобных лагерей находился в Ламсдорфе. Издевательства над пленными, организованные Сталиным, теперь столь же исправно проводились в жизнь поляками. И только в одном этом лагере 6488 немцев были расстреляны, повешены или умерли в стальных бочках, в которые их заталкивали и катали до тех пор, пока пленники не погибали от этой пытки.

В Бреслау и во всей Силезии для немцев наступили трудные времена. В любой момент их могли выдворить из дома и отправить на принудительные работы. Все больше и больше солдат немецких войск, на том или ином основании выпущенных русскими на свободу, вновь арестовывалось поляками. Подобная ситуация не сулила мне ничего хорошего и вызывала постоянную тревогу.

Что характерно, над многими домами в Бреслау развевались флаги иностранных государств. Это обеспечивало безопасность их обитателям, поскольку к гражданам других государств с уважением относились и русские, и поляки. Я то и дело натыкался на французские, итальянские и другие национальные флаги. Это натолкнуло меня на мысль. Конечно, даже имея статус иностранного рабочего, я не мог обладать стопроцентными гарантиями безопасности, поскольку в этом случае меня могли классифицировать как перемещенное лицо и подвергнуть репатриации. Однако это было лучше, чем ничего. И я задался целью раздобыть фальшивые документы. А пока их у меня не было, я носил нарукавную повязку с цветами национального голландского флага.

Вскоре мне удалось раздобыть и бумаги с печатью, говорившие о том, что во время войны меня насильственно заставили работать в сети немецкого общественного транспорта на территории Бреслау. Их мне сделал один из бывших руководителей этой сети. Возможно, его помощь спасла мне жизнь. Несколько лет спустя я смог отблагодарить его за нее. Когда мой мнимый работодатель проходил в западной зоне Германии проверку на причастность к нацистским преступлениям, я выступал свидетелем и подтвердил, что во время войны он всегда по-человечески относился к своим иностранным подчиненным и никоим образом не унижал их достоинства.

В той сложной ситуации, которая была тогда, немцы и бывшие бойцы немецкой армии всегда помогали друг другу. Лизоблюдов и предателей в наших рядах было ничтожно мало. Поэтому мы могли доверять друг другу, а ужасы пережитого сближали нас теснее, чем братьев. Таким образом, мы вместе создали как бы островок немецкой земли в центре крайне враждебного к нам мира.

Замечу, что в тот период было практически невозможно сбежать из Бреслау. Поляки организовали вокруг него контрольно-пропускные пункты, на которых дежурили часовые. Уже весною 1945 года их пост появился на переправе через реку Нейссе в Герлице. А ведь многие пользовались прежде именно этой речной переправой, чтобы покинуть город.

Более того, поляки, в соответствии со своей программой этнических чисток, организовывали многочисленные «гетто» для немцев, полагая, что там их будет легче контролировать. Говоря откровенно, данные меры в действительности лишь облегчали грабеж собственности немцев и позволяли унижать их, как заблагорассудится новоявленным хозяевам положения.

Эту программу этнических чисток поляки начали осенью 1945-го. Карловиц, где я жил с первого дня после моего освобождения, попал под нее одним из первых. Местным жителям было предоставлено всего полтора часа на сборы. Они могли взять с собой личное имущество, общий вес которого не должен был превышать 20 килограммов, и покинуть свои жилища, оставив ключи в замках.

Я сбежал из Карловица к жившему в городе моему другу Маркварту. Он работал помощником доктора и был освобожден в одно время со мной. Мы были однолетками, и настолько близко сошлись друг с другом, что не могли наговориться. Мой друг жил вместе с работавшей с ним медсестрой в полуразрушенном доме. Его комната находилась под самой крышей. Ни поляки, ни русские не любили наведываться в этот дом, поскольку он мог рухнуть в любой момент. Но это не пугало нас, старых вояк. У нас хватало других забот, тем более что свой хлеб нам приходилось покупать на черном рынке за злотые. Немецкая марка к тому времени уже исчезла из обращения на территории Бреслау. Мой друг зарабатывал некоторые деньги на врачебной помощи русским и полякам.

Многие немцы предпочитали не выходить из своих жилищ. Однако им было необходимо продовольствие, которое они меняли на остававшиеся у них вещи. Я, благодаря своему статусу иностранца, мог выступать в роли посредника. В качестве вознаграждения за труды от подобных операций мне всегда оставалось несколько злотых, и на них я мог приобретать еду для себя самого. Однако ситуация на рынке была нестабильной. И поэтому мы порою ложились спать настолько голодными, что даже не могли из-за этого заснуть. А иногда мы, наоборот, жили, как французские короли, переедая польских сосисок и пирожных с кремом.

Из того времени мне особенно запомнился один случай, который может показаться странным, но в действительности очень точно характеризует взаимоотношения между западными союзниками и коммунистами. Маркварта попытались завербовать в шпионы. Однажды, вернувшись домой, он рассказал мне, что к нему приходило двое незнакомцев. Это были американцы, которые предложили ему значительную сумму за то, что он будет информировать их о политической ситуации в Бреслау после того, как городом стали управлять поляки. Ему предложили шпионить. Шпионить в интересах Америки, которая прежде была нашим врагом. Шпионить против коммунистов, которые также были нашими врагами. Т. е. американцы собирались следить за коммунистами, которые совсем недавно были их братьями по оружию. Американцы стремились быть вооруженными против всех, кто мог стоять на их пути. И мой друг ответил отрицательно на их предложение, несмотря на то, что с финансовой точки зрения оно было чрезвычайно заманчивым.

Вскоре после этого, в ноябре 1945-го, Маркварт покинул Бреслау, хотя именно здесь он родился и прожил детство и юность. Он не видел перспектив для своей дальнейшей медицинской карьеры в условиях, когда все оказалось в руках славян. Незадолго до своего отъезда он написал стихи, в которых были такие строки:

Мой дорогой город, превращенный в руины,

Прости, что хочу убежать от тебя,

но здесь невозможно жить.

Маркварту было не суждено увидеть Бреслау снова. Однако когда через несколько лет мы опять повстречались с ним, он был уже не только семейным человеком, но и профессором медицинских наук.

После его отъезда мне не пришлось слишком долго страдать от одинокого существования. Многие жители Бреслау были рады приютить меня у себя, поскольку я мог выступить в роли их защитника. Таким образом, мне в течение долгого времени довелось жить на Клостерштрассе в доме одной пожилой леди. Чтобы помешать польским грабителям ворваться в ее жилище ночью, я укрепил все двери с помощью толстых досок. Предпринятые мной меры оказались не напрасными. Бандиты много раз пытались проникнуть в дом, но это им так и не удалось.

Что интересно, моя хозяйка была замужем за бельгийцем. Когда она, наконец, получила разрешение выехать к нему, то оставила свой дом мне и даже дала мне бумагу, скрепленную ее подписью, удостоверяющую мое владение. Это, конечно, не особо понравилось полякам. И они сумели-таки найти лазейку, которая позволила им объявить мои документы на право собственности домом не имеющими законной силы. Поляки придрались к тому, что на бумагах не стояло подписи и печати нотариуса. Из-за этого я не был официально признан владельцем дома. Однако я все равно мог оставаться в нем и даже сдавать часть его комнат студентам, что я и делал.

Надо сказать, что моему дому серьезно досталось во время обороны Бреслау. Половина здания на втором этаже была разрушена артиллерийским огнем. Из-за этого тому, кто решался воспользоваться размещавшимся там туалетом, находясь в нем, приходилось любоваться лежащими вокруг грудами обломков. Подобные условия, тяжелые для жизни человека, оказались идеальными для насекомых. Причем насекомых этих везде сновало так много, что они даже не давали нам спать.

Неподалеку от моего жилища в двенадцатом доме на Лютцовштрассе жила семья по фамилии Ласка. Их дом счастливо избежал сколь-либо серьезных разрушений в ходе боевых действий. И в нем вместе с матерью семейства жили ее дочь с маленьким ребенком, невестка и двое теток. Вскоре муж дочери вернулся из лагеря для военнопленных, и мы с ним объединили усилия по выживанию в подобных условиях. О судьбе главы семейства Ласка и двух его сыновей никому из нас не было ничего известно тогда. Однако я сам стал как бы членом семьи. Я искал дрова для них, а также помогал им, используя открывшийся у меня талант к торговле на черном рынке. У семьи Ласка осталось немало вещей, которые ценились тогда, но не являлись самым необходимым для выживания, и я обменивал их на то, что требовалось семье в данный период.

Центр черного рынка Бреслау находился в те дни между Кайзеровским и Фюрстенским мостами. Именно там жители Бреслау прежде сооружали временную взлетно-посадочную полосу. Теперь эта территория представляла собой огромное открытое пространство, со всех сторон обрамленное разрушенными домами. Атмосфера, царившая там в торговый день, была сравнима с атмосферой азиатского рынка. Со всех сторон галдели поляки, которые воровали продукты у себя на работе и продавали их здесь, и жены фермеров, предлагавшие свои товары с импровизированных торговых рядов, а то и прямо с запряженных лошадьми повозок.

На этом рынке можно было найти все, что было необходимо для поддержания прежнего немецкого уровня жизни. Однако нужно было быть миллионером, чтобы позволить себе все это купить. На прилавках лежало масло, яйца, шоколад, бекон и кофейные зерна. Однако цены на них были запредельными. В толпе польских торгашей можно было заметить и редких немцев, худых и опустошенных. Ожидая своего изгнания из города в любой момент, немецкие женщины продавали или обменивали на продукты все, что у них оставалось в домах, даже костюмы своих погибших мужей и пропавших без вести сыновей. Большинство из них просило за свои товары самую скромную цену. У них не хватало сил торговаться с теми, у кого не было совести.

Будучи мужчиной и иностранцем, я мог позволить себе общаться с польскими торговцами гораздо более напористо. «Бизнес есть бизнес», — говорил я им и торговался до тех пор, пока мне не удавалось сбить цену на их товар до его разумной стоимости. Вскоре я стал своим человеком на рынке. Появляясь там, я обычно приносил довоенные вещи семьи Ласка: Все они были высочайшего качества, а в Бреслау теперь было практически невозможно достать подобные вещи. Кожаные туфли, шерстяные пальто, костюмы, постельное белье, нижнее белье — все это очень ценилось в то время. И мне удавалось продавать эти вещи по их максимальной цене.

Когда торговый день заканчивался, я позволял себе подойти к торговому лотку под вывеской «Пиво и вино». Там я выпивал стопку-другую водки и съедал сосиску в тесте. Как правило, пока я был там, ко мне вскоре подходила какая-нибудь из многочисленных в те дни проституток. Что примечательно, в ту пору существовал обычай, приветствуя женщину, целовать ей руку. Он, как ни странно, распространялся и на проституток, даже если у них была грязь под ногтями!

Когда продажи были успешными, мы с семьей Ласка могли позволить себе добавить к нашему ежедневному рациону блины и картофельные оладьи. Однако и то, и другое приходилось жарить без масла. Но иногда у нас на столе появлялось даже мясо. К примеру, на Рождество 1946 года у нас на столе были традиционные силезские яблоки, запеченные в тесте, с жареной свининой и маринованной капустой.

За яблоками мы пешком ходили в Гандау, где было много заброшенных яблочных садов. Расстояние до него было огромным, поэтому однажды мы решили немного срезать путь и пошли через кладбище, лежавшее между аэродромом и Пилснитцерштрассе. Увиденное там заставило нас застыть, не веря собственным глазам. Тяжело представить более чудовищную сцену варварства. Могилы и склепы, находившиеся на кладбище, были разграблены. Везде валялись обломки каменных и мраморных надгробий. Грабители разбивали их, чтобы побыстрее добраться до тел покойников, с которых снимали обручальные кольца и другие драгоценности, а также вырывали из черепов золотые зубы. С непередаваемой болью мы смотрели на разрытые могилы. Вероятнее всего, их осквернили русские солдаты.

Такой была жизнь в Бреслау в те дни. Однако я не спешил зарегистрировать себя как перемещенное лицо, поскольку это грозило возвращением в Голландию, что не сулило мне тогда ничего хорошего. Тем более что фальшивые документы, которыми я располагал, при некоторой удаче, выдержке и достаточной решительности позволяли мне надеяться, что я смогу пережить то более чем нестабильное время в Бреслау. Но судьба не слишком щадила меня, и я не раз оказывался в очень опасных ситуациях, когда все висело на волоске.

Здесь мне вспоминается устроенный поляками неожиданный обыск дома семьи Ласка. Я как раз находился там, и это могло подставить под удар всех нас. Польские офицеры в роскошной новой униформе с надменным видом осматривали каждый угол жилища Ласка. К моему счастью, они не додумались простукивать стены. А я как раз прятался в очень хорошо замаскированном шкафу внутри стены, который использовался для хранения постельного белья.

Тем не менее как бы тяжела и опасна ни была моя жизнь в те дни, но были в ней и приятные моменты. В том числе и мои прогулки на реку Одер. В начале 1946 года стояла прекрасная погода, которая вполне подходила для того, чтобы загорать. Правда, жители Бреслау отказывали себе в этом удовольствии, поскольку боялись столкнуться у реки с русскими или поляками. Но я, не будучи немцем, мог себе позволить прогулки к Одеру и купание в нем. В течение нескольких, дней я наслаждался рекой и солнцем в одиночестве. Но однажды ко мне присоединилась молодая девушка, которая, как я сразу понял, не могла быть немкой.

Это была восемнадцатилетняя блондинка, говорившая на ломаном немецком, к которому, к моему удивлению, то и дело примешивались голландские слова. Ее звали Эльжбетой. Как выяснилось, языку ее учил голландский рабочий в Лемберге, где она родилась. Купаясь и загорая вдвоем, мы не заметили, как у нас вскоре завязался роман. Отношения с Эльжбетой спасли меня от одиночества и тоски. Глядя на нее, я вспоминал слова из немецкой песни:

Она была самой красивой малышкой

Из всех, что ты в Польше увидишь, братишка!

Мы регулярно встречались с Эльжбетой вне зависимости от того, какая была погода. Теперь мы ходили купаться к уединенному притоку Одера, который назывался Лоэ. Вскоре Эльжбета пригласила меня на обед к ее родителям, которые жили на Молльвицерштрассе. Я опасался, что этот визит не окончится ничем хорошим. Однако, вопреки моим ожиданиям, семья Эльжбеты встретила меня очень радушно. Обедали мы кукурузой с пирогами. Беседуя с родителями моей возлюбленной, я все больше проникался дружелюбием и сердечностью этой польской семьи, приехавшей с Карпат и носившей фамилию Марковиц. Симпатии не вызвала у меня только бабушка Эльжбеты, сидевшая в белом платке и подозрительно поглядывавшая на меня. Потом она даже заявила внучке, что я наверняка шпион.

Надо сказать, что семья Марковиц, как и многие другие поляки, была насильно переселена властями из Лемберга в Бреслау. Жизнь в новом городе пришлась им не по душе, они не ощущали его своим домом. Более того, родители Эльжбеты очень критиковали недостойное поведение своих соотечественников. Они признавали, что в милиции, которая не была регулярной в Бреслау в ту пору, состояли в основном люди с криминальным прошлым, которые пользовались ситуацией в своих целях. Сталкиваясь с немцами, семья Марковиц ни разу не увидела от них ничего плохого. А вот с русскими родители Эльжбеты и она сама предпочли бы не сталкиваться никогда в жизни. Советские солдаты не раз делали моей возлюбленной непристойные предложения. Ее резкие отказы бесили их, и однажды русские попытались изнасиловать ее. Ей только чудом удалось сбежать от них в последнюю минуту.

Каждодневное зрелище разрушенного Бреслау терзало душу и вскоре стало для меня совершенно нестерпимым. Мне хотелось хоть на некоторое время покинуть город, и я, наконец, решился на рискованное путешествие по окрестностям Бреслау. Узнав об этом, Эльжбета сказала, что пойдет со мной, поскольку, будучи полячкой, она может защитить меня от своих соотечественников. Это было очень смелым поступком с ее стороны. Вдвоем мы доходили до Дойч-Лиссы, Лейтена, Саары. Сегодня я уже не помню, как все эти места были по-новому названы поляками. Однако из моей памяти никогда не сотрутся находившиеся там поля сражений, в которых я потерял так много своих товарищей. Но я не мог заговорить об этом с Эльжбетой, ведь для нее я был иностранным рабочим из Голландии, и ей было лучше не знать о моем прошлом.

По пути мы не раз встречали польских поселенцев, которые, как выяснялось, были недовольны новой обстановкой, окружавшей их. Тем более что переселение проходило совершенно без учета их интересов и уклада жизни. Некоторые из горожан оказалась в деревне, а некоторые из сельских жителей — в городе. Эльжбета сама заговаривала с поляками, которые смотрели на нас с подозрением. Я при этом молчаливо улыбался, и этого было достаточно, чтобы нас принимали за влюбленную парочку поляков. Но нам все равно приходилось проявлять крайнюю осторожность. На улицах поселений ходило множество преступников, освобожденных из тюрем в связи с окончанием войны, и подавляющее большинство из них не было политическими заключенными. Когда же мы слышали голоса русских, мы старались исчезнуть как можно быстрее, полями уходя в сторону леса. Тем не менее однажды мы все-таки наткнулись на русскую часть, двигавшуюся куда-то на автомобилях, верхом на лошадях и в запряженных лошадьми повозках. На ветру развевались прикрепленные к машинам и повозкам красные флаги. Что удивительно, мы не услышали от русских солдат никаких грязных словечек в наш адрес. Проезжая мимо, они лишь ухмылялись, словно знали, что мы всего лишь хотим побыть наедине, сидя у дороги на краю леса.

На лоне матери-природы я ощущал себя подлинно свободным, и каждый мой час проходил по-настоящему наполненно. Я наслаждался голубым небом над моей головой и пением птиц, отмечая при этом, что окрестности возвращаются к своему первозданному виду. Многие поля больше не вспахивались, и о них никто не заботился. На местах пшеничных и кукурузных полей теперь росла зеленая трава и дикие цветы. Они были прекрасны, но среди них таилась смертельная угроза для того, кто решится снова возделывать заросшие поля. Дело в том, что на полях по-прежнему оставалось много мин. Кроме них, среди сорняков и диких цветов покоилось немало солдатских костей — как русских, так и немецких. Их омывал дождь, сушило солнце, около них вырастали самые прекрасные цветы.

Странствуя по сельской местности, окружавшей Бреслау, я спрашивал себя: неужели здесь действительно воцарился мир? И все-таки чего-то не хватало для утвердительного ответа. Сельская идиллия была неполной из-за оглушающей тишины. В деревнях не было слышно мычания коров и кудахтанья кур. Война забрала из деревень коров и поросят. Во дворах не осталось важно разгуливавших туда-сюда кур и охранявших сельские дома собак. Нигде не было видно и собранного в стога сена.

Однажды во время очередной долгой прогулки мы с Эльжбетой увидели шедшего в противоположном направлении немецкого солдата. Получил ли он освобождение? Или сумел сбежать? Он шел, опираясь на палку, которая представляла собой не что иное, как ручку метлы. С превратившейся в лохмотья униформы солдата свисала сухарная сумка. Он не хотел привлекать внимания к себе и прошел мимо, даже не посмотрев на нас, без сомнения, посчитав обоих поляками. «Эх, товарищ, если бы ты только знал…» — пронеслось у меня в голове. Между тем он удалялся, сливаясь с окрестностями Бреслау, которые совсем недавно, точно так же, как и он, были полны жизни и выглядели совершенно иначе. Впрочем, я и сам был такой же жертвой изменившегося мира.

К наступлению вечера мы с Эльжбетой всегда возвращались из живописной сельской местности в удушливый город, по-прежнему стоявший в руинах. Я часто не мог заснуть после подобных прогулок, вспоминая о жестоких боях, проходивших в тех местах, и о товарищах, которые остались лежать в земле Дойч-Лиссы, Лойтена, Саары. Но, как бы то ни было, я успешно скрывал свое прошлое и от русских, и от поляков. При этом я был уверен, что если бы кто-то из моих немецких друзей и знакомых, не знавших о моей службе в войсках СС, вдруг узнал о ней, то это также вряд ли могло мне чем-либо грозить. Они сохранили бы мою тайну и не перестали бы общаться со мной. С Эльжбетой же меня устраивало, что она верит или, по крайней мере, делает вид, будто верит в то, что я придумал о своем прошлом.

Однако, в конце концов, нашелся человек, который начал сомневаться в моей истории. Это был молодой польский милиционер, которому нравилась одна из моих знакомых немок. У меня не было даже малейшего интереса к роману с ней. Но милиционер считал иначе, и ему вдруг показалось подозрительным, что я уже давно должен был зарегистрировать себя как перемещенное лицо, но не сделал этого.

Создалась крайне опасная ситуация. Этот ревнивец видел во мне конкурента и хотел убрать со своего пути. Дошло до того, что он начал обвинять меня в службе в войсках СС. Мне не осталось иного выхода, кроме как схватить его за грудки и предложить ему пойти со мной к местному представителю власти и там разобраться, кто из нас преступник. Это был отчаянный блеф с моей стороны. Но тут вмешалась виновница нашей стычки. Она вышвырнула из дома своего незадачливого обожателя. Я также предпочел исчезнуть и не появляться у нее снова.

Надежды на то, что этнические немцы смогут оставаться на перешедших под контроль Польши восточных территориях, таяли с каждым днем. Это было отчетливо заметно в Бреслау. Польская программа этнических чисток продолжала свирепствовать. Даже мои друзья на Лютцовштрассе, семья Ласка, были вынуждены с тяжелым сердцем признать это и начать думать об отъезде. А когда их район оказался в списке районов, чьи жители подлежали депортации, я понял, что без них меня уже ничто не будет держать в Бреслау, городе, который поляки теперь даже называли иначе — Вроцлавом.

Об этом решении мне следовало сказать Эльжбете. И однажды, когда мы купались в Лоэ, я сделал это так осторожно, насколько умел. Оказалось, она с ужасом ждала подобного. Эльжбета умоляла меня остаться или, по крайней мере, отложить отъезд. Моих коротких объяснений явно не хватало, чтобы убедить ее, в какой опасности я нахожусь, оставаясь в Бреслау. И я решился рассказать ей всю правду, надеясь, что тогда она поймет. Но Эльжбета не поняла. Я показал ей пряжку от моего кожаного ремня и куртку, которую я сохранил от моей прежней униформы. Но, как выяснилось, Эльжбета уже и раньше предполагала, что я вовсе не тот, за кого себя выдаю. Она не хотела расставаться со мной и заставила меня почувствовать себя виноватым перед ней.

Я рассматривал наши отношения как мимолетную связь между двумя молодыми людьми. Но она, не понимая моего положения, восприняла их совершенно иначе. Я обратил ее внимание, что эмблема с орлом на моей армейской куртке расположена не на груди с левой стороны, а на левом рукаве, что означало принадлежность к войскам СС. Но это не произвело впечатления на Эльжбету. Она хотела, чтобы я остался. Сделав это, я должен был попросить ее, как гражданку Польши, взять меня под свою защиту. В слезах она пообещала мне это. Ее любовь и смелость до глубины души тронули меня, но тем не менее мне казалось, что такого не может быть на самом деле.

Вскоре ситуация разрешилась сама собой. Польские власти заставили Эльжбету и ее семью вернуться в Лемберг, и это положило конец нашему роману.

Через некоторое время подтвердились и мои худшие опасения, не покидавшие меня после освобождения из плена. Моей свободе пришел конец в одно теплое и солнечное утро, когда на Фельдштрассе ко мне подошли трое одетых в униформу вооруженных милиционеров. Они остановили меня и потребовали предъявить документы, удостоверяющие личность. Один из них, посмотрев на фотографию в паспорте, пристально вгляделся в мое лицо. Через миг мне было приказано идти с ними к их командиру.

Мы шли по Клостерштрассе, и прохожие останавливались, глядя на нас. На плече у одного из поляков висела винтовка, а другой держал наготове русский автомат. Люди были поражены происходящим, было слышно, как они шептались, замечая флаг на моей одежде:

— Голландца арестовали… Теперь и голландцев…

Милиционеры довели меня до дома номер 120 на Клостерштрассе. Это было огромное здание, где располагался польский командный пункт. Там меня, не задав мне ни единого вопроса, без каких-либо объяснений втолкнули в темный подвал. Бетонный пол в нем был затоплен водой высотою в несколько сантиметров. В результате мои туфли и носки промокли насквозь. Вероятно, это было первым из средств, с помощью которых поляки подавляли в арестованных волю к борьбе.

Должно быть, прошло около часа, прежде чем дверь подвала открылась и меня повели на второй этаж. Там я сразу начал протестовать против подобного обращения, стоя в мокрых носках перед поляком, на голове которого красовалась надвинутая на затылок русская фуражка. Он сидел за большим кухонным столом, в центре которого лежали какие-то документы, газета и… Что бы вы думали? Бутылка водки и большой стеклянный стакан! Этот поляк говорил так неразборчиво, что я не понял ни единого произнесенного им слова. Но при этом он подолгу смотрел то на фото в паспорте, то на меня самого. Поляк на вид был моим сверстником, но, в отличие меня, носил очки. Не знаю, к какому решению он пришел. Но мне вдруг было приказано пройти в следующую комнату. Это была проходная комната, через которую постоянно сновали люди в униформе. Все они куда-то спешили, и никто из них не обращал на меня ни малейшего внимания.

Так или иначе, я был весь на нервах. Больше всего меня беспокоило то, что со мною были оба комплекта документов, удостоверяющих мою личность. То есть при мне была как русская справка об освобождении, так и фальшивые бумаги, говорившие о том, что я был иностранным рабочим. Чудесным образом случилось так, что польские милиционеры не обыскали меня. Мне следовало не искушать судьбу и избавиться от лишних документов, которые могли погубить меня. Сначала я решил съесть их, но тут мне на пути попалась уборщица-немка. Я спросил у нее, не может ли она отнести мои бумаги в семью Ласка. Конечно, я очень рисковал при этом, но риск оправдался. Добрая немка не выдала меня и через некоторое время отнесла мои бумаги точно по месту назначения.

Избавившись от опасных документов, я стал искать пути побега. Через некоторое время удача снова улыбнулась мне. Я просто пошел следом за одним из милиционеров, выходившим из комнаты, стараясь держаться как можно ближе к нему. Никто не обратил на это внимания. И мне удалось даже выйти на улицу сразу за милиционером. Как я и надеялся, часовой, стоявший на дверях, решил, что я иду куда-то вместе с ним.

Всю последующую неделю я провел в заточении, но уже не тюремном, а монастырском. Находясь там, я положился на милость отца-настоятеля. Дело в том, что поляки крайне редко разыскивали беглецов в подобных местах. Зачастую они просто арестовывали кого-нибудь другого, чтобы он занял место сбежавшего. Трудно поверить, но все было именно настолько просто.

Тем не менее столкновение с произволом польской милиции, пусть оно и длилось всего несколько часов, в сочетании с крайней неуверенностью в будущем, которое могло меня ждать в Бреслау, еще сильнее склонило меня к тому, чтобы покинуть город как можно скорее. Мое нахождение в Бреслау с каждым днем становилось все более рискованным и опасным. Слишком много людей уже успели узнать о моем солдатском прошлом. Стоило кому-то из них даже случайно болтнуть обо мне лишнее, и это могло привести к катастрофическим последствиям, не нужным ни мне, ни им. В войсках СС я сражался против системы, которая теперь обрела еще большую власть. Меня освободили, но оставили без какой-либо защиты. А в то время даже евреи порою страдали от произвола польских властей, хотя последние формально производили совершенно иное впечатление. Здесь уместно будет привести такую цитату: «Когда во время войны в Польше господствовал нацистский режим, число антисемитских откликов на ликвидацию евреев росло в стремительном темпе. Поляки безрассудно одобряли происходящее, и это не было мнением отдельных людей, так считало большинство поляков» («Вертрибенен», 1957).

Как бы то ни было, но вскоре в моей жизни произошло событие, заставившее меня возблагодарить судьбу за то, что она привела меня в Бреслау. Это случилось 12 июня в 11 часов дня на углу Лютцовштрассе и Клостерштрассе. Торгуясь с поляком, я вдруг заметил спадающие на плечи темно-коричневые локоны. Их обладательница оказалась молодой привлекательной девушкой, одетой в голубую куртку с капюшоном. В одно мгновение я был ошеломлен и очарован. Прошедшее мимо меня стройное и прекрасное существо казалось явившимся из другого мира. Я понял, что не прощу себе, если не попытаюсь познакомиться с ней. В тот же миг я перестал торговаться и поспешил за ней.

Попытавшись заговорить с незнакомкой, я, к моему глубокому разочарованию, понял, что весь предыдущий опыт общения с девушками был бесполезен в этой ситуации. Да и стоило ли здесь удивляться? Акцент и кокарда с цветами голландского флага выдавали во мне иностранца, а она определенно была немкой. И откуда ей было знать, что в те времена гонений на немцев подошедший к ней незнакомец был настроен крайне прогермански и страдал от тех же бед.

Поначалу девушка отнеслась ко мне очень настороженно, и ее даже злила моя назойливость. Однако я не отставал от нее, а чтобы доказать мои чистые намеренья, когда представилась возможность, начал рассказывать о себе. Я рассказал ей о своем прошлом, военной карьере и о том, как я сражался на стороне немцев. После этого красавица в голубой куртке перестала злиться и смотреть на меня настороженно. А мне сразу стало понятно, что отношения с ней не могут быть мимолетными и ни к чему не обязывающими. Она была совершенно другой, да и стрела купидона слишком глубоко вошла в мое сердце. Даже имя этой двадцатилетней немки казалось мне волшебным: «Бригитта! Бригитта!» — повторяя его про себя, я безумно радовался, что она перестала смотреть на меня, как на врага. Мне казалось, будто я только что сумел взять штурмом небо. Мне на память даже пришли слова Фридриха Шиллера: «Первая любовь — золотое время, когда твои глаза смотрят в распахнутые небеса».

Мои чувства к Бригитте действительно можно было назвать первой любовью, потому что с ее появлением все девушки, которые у меня были в прошлом, перестали для меня что-либо значить. Бригитта стала для меня частицей дома, частицей Германии, частицей Бреслау, каким этот город был до войны.

С тех пор мы встречались каждый день, когда у Бригитты оставалось время после работы. Как и всем немцам в Бреслау, ей приходилось работать на поляков. Правда, ее работодатели придерживались тех же взглядов, что и родители Эльжбеты. Владея магазином, они ждали, когда им представится возможность уехать в Америку и даже хотели взять с собой Бригитту в качестве приемной дочери.

Именно из магазина на Фельдштрассе я всегда и забирал ее. У меня не было ни малейшего сомнения, что именно вместе с Бригиттой я хочу прожить все свои дни. Мы гуляли часами по ее родному городу и окрестностям. Проведенные с нею теплые июньские дни в Бреслау стали самыми чудесными днями в моей жизни.

Наши встречи сопровождались лишь одним или двумя поцелуями. Тем не менее мы в короткое время стали настолько близки, что порою без слов понимали мысли друг друга. Чувствуя исключительное родство наших душ, я вскоре стал заговаривать о женитьбе. Однако мы оба понимали, что она может быть возможна лишь позднее, когда изменятся обстоятельства нашей жизни.

Кожа Бригитты была такой же коричневой, как и ее глаза. Но это вовсе не было результатом того, что она загорела, нежась на солнышке. Кожа Бригитты стала такой после принудительных работ под контролем русских на полях в окрестностях Лигница. Этот город находился в пятидесяти километрах от Бреслау. Туда Бригитта была эвакуирована вместе с матерью в январе 1945-го. Во время эвакуации она узнала на собственном опыте, что означают долгие переходы по снегу и льду при двадцатиградусном морозе. Она видела бессчетные человеческие смерти, в том числе и смерть своей матери, которая скончалась от дизентерии вскоре после их прибытия в Лигниц.

В результате Бригитта не только стала круглой сиротой, но и осталась совершенно одна. С нею не было ни родных, ни друзей, а дальнейшая судьба зависела от милости «победителей». Пьяные русские солдаты, взбешенные долгой и упорной обороной Бреслау, как правило, срывали свою злость на беззащитном немецком населении. Многих жителей, как и Бригитту, заставляли работать на полях под старым русским лозунгом: «Кто не работает, тот не ест».

Она не могла забыть, в каком плачевном состоянии была каждая из лошадей, которых запрягали в плуг. Идя за плугом, Бригитта всякий раз видела, что тянувшее его бедное животное было изранено пулями или шрапнелью. Но об этих ранах никто не заботился. Если лошади теряли силы, на их место заставляли вставать самих немцев. Но Бригитте еще везло, что в первые недели оккупации ей удавалось спасаться от насильников. Изнасилования стали тогда обычным делом. Однако Бригитта вместе с несколькими молодыми девушками пряталась в хорошо замаскированном убежище под полом в одном из домов. Иногда им приходилось целыми сутками сидеть там тихо, как мышкам, мерзнуть и страдать от голода, дожидаясь, пока ночью кто-нибудь из женщин постарше принесет им еду.

Вернувшись в Бреслау в июле 1945-го, Бригитта обнаружила свой родительский дом в руинах. В октябре она заболела тифом. Но ей удалось выжить, вопреки тому, что внимание польских врачей к немцам было самым минимальным, а поэтому от тифа умирали очень многие из коренных жителей Бреслау. Пережитое Бригиттой очень сближало ее со мной. Кроме того, я так же, как и она, ощущал себя сиротой, поскольку не знал, уцелела или нет моя семья. Последний раз я получил весточку от родителей в конце 1944 года.

Между тем польская программа этнических чисток обрекала Бригитту на изгнание из родного города. Произошло это даже гораздо раньше, чем мы рассчитывали. Депортация немцев, живших в ее районе, была назначена на 22 июня 1946 года. Это разрывало наши сердца и одновременно обнадеживало, поскольку один из нас мог, наконец, распрощаться с произволом поляков. Однако даже к тому, что радовало нас, примешивалась тревога, поскольку высылаемые из Бреслау немцы ничего не могли решать самостоятельно. В том числе и то, в какой зоне Германии они окажутся — в западной или в подчиненной коммунистам восточной.

Не будет преувеличением сказать, что от выбора поляками зоны депортации порою зависела жизнь и смерть изгнанников. Впрочем, немало было и тех, кто погибал в пути. Так, когда в середине декабря из Силезии депортировали 1600 коренных жителей, на дорогу, которая не могла продлиться меньше недели, им выдали лишь по буханке хлеба и по одной селедке. При морозе в 20–25 градусов они ехали в вагонах для перевозки скота, которые не обогревались и не имели туалетов. К тому моменту, когда изгнанники прибыли в Потсдам и Брюкенбург, 35 из них были уже мертвы. Еще 141 человек в скором времени умерли в больницах от подхваченной в пути пневмонии, сердечных приступов и последствий обморожения.

Однако мои надежды на лучшее в отношении судьбы Бригитты вполне оправдались. Она прислала мне письмо из Детмольда, который находился в британской зоне Германии. Их поезд, состоявший из товарных вагонов и вагонов для перевозки скота, шел до места назначения восемь дней. Но Бригитта смогла пережить эту трудную поездку. В Герлице, на территории Восточной Германии, их пересадили в другой состав. При этом скудные пожитки изгнанников в который раз подверглись разграблению. Правда, мои военные награды, которые Бригитта спрятала в клубках с шерстяными нитками, по счастью, остались целы.

Оставаясь в Бреслау, мы с семьей Ласка также старались как можно скорее уехать в Германию и зарегистрировались в немецкой благотворительной организации «Каритас». После предъявления русской справки об освобождении я был принят там точно так же, как и любой другой немецкий солдат, несмотря на то, что я был голландцем. А вот фальшивые документы, которые были у меня, я припрятал подальше, поскольку с ними меня, скорее всего, отправили бы не в Германию, а в Голландию.

Так или иначе, наша депортация по какой-то неизвестной причине откладывалась, и я даже стал подумывать о том, чтобы депортироваться из Бреслау самостоятельно и в одиночку предпринять путешествие в западную зону Германии. Друзья постоянно отговаривали меня от такой затеи, убеждая, что это очень опасное предприятие, которое может стоить мне жизни.

Поэтому я ждал. Мы прождали отправки в Германию весь июль, август и сентябрь. Только 30 сентября нам было приказано собираться в дорогу. С собою каждый из нас мог взять имущество общим весом не более 25 килограммов.

Собирая вещи, госпожа Ласка со слезами на глазах хваталась за каждый предмет мебели, ни один из которых нельзя было взять с собой. Полный радости от того, что мы покидаем Бреслау, я тогда не мог понять ее чувств. Лишь позднее мне стало понятно, как тяжело расставаться с домом и с вещами, которые верно служили тебе на протяжении многих лет. Мы вышли из дома, оставив ключи в дверях. Поляки выстроили изгнанников в колонну, и под их надзором мы пошли к Фрайбургскому вокзалу.

Полякам не хватало ума, чтобы понять, что, депортируя коренных жителей Бреслау, они лишаются первоклассных рабочих рук и специалистов, которые знали экономику своего региона гораздо лучше, чем его новые хозяева. Польская милиция, вооруженная немецкими винтовками, выкрикивала приказы, направляя нашу колонну через улицы города к вокзалу. В милиционерах не было ни капли сочувствия. Незадолго до посадки на поезд они отобрали детскую коляску у дочери госпожи Ласка. Столь мелочная и жестокая жадность поразила даже видавших виды жителей Бреслау.