VIII

VIII

Чтобы взять Карфаген, оставалось сделать последнее — сокрушить Неферис, который тщетно осаждал Манилий. Была зима. На это время у римлян принято было прекращать военные действия. Но Сципион считал, что нельзя терять ни минуты. Он послал под Неферис Лелия и гулуссу. Но он не мог покинуть их в столь опасном месте, поэтому непрерывно курсировал между Карфагеном и Неферисом. Вскоре, однако, полководец убедился, что Лелий, несмотря на все старания, не может овладеть крепостью. Тогда Публий взялся за дело сам. Всего с четырьмя тысячами воинов он ворвался в город. Неферис пал. Вместе с ним пала и последняя надежда пунийцев (Арр. Lib., 126).

С наступлением весны Сципион повел войско на приступ Карфагена. По-видимому, он разделил армию на две части — половину отдал Лелию, половину взял сам. С двух сторон они двинулись к стенам. Полибий был в личном отряде главнокомандующего. Штурм начался со стороны открытого моря, там, где находилась гавань Котон. Ночью Газдрубал поджег часть гавани. Но, пока Сципион отвлекал врага на себя, Лелий спокойно перелез стену с другой стороны. Воины громко закричали, давая знать товарищам, что они уже внутри стен. Теперь «римляне, не обращая уже ни на что внимания, рвались со всех сторон на стены, набрасывая на промежутки (между машинами римлян и стеной карфагенян. — Т. Б.) балки, куски машин и доски» (Аппиан).

Сципион появился в городе почти одновременно со своим другом, но совсем необычным способом. Аммиан Марцеллин рассказывает: «Сципион Эмилиан с историком Полибием и тридцатью воинами с помощью подкопа овладел воротами Карфагена… Эмилиан подошел к воротам под прикрытием каменной «черепахи». Пока враги оттаскивали каменные глыбы от ворот, Эмилиан, никем не замеченный и в безопасности, проник в покинутый город» (Атт. Marc., XIV, 2, 14–17)[59] От неприятеля их отделял рукав залива. Полибий был человеком неколебимого мужества, но и он почувствовал невольный трепет, оказавшись в центре вражеского города с тремя десятками воинов. Он посоветовал Публию немедленно побросать в неглубокую воду, отделяющую их от карфагенян, доски с гвоздями, чтобы враги не смогли их атаковать. Но главнокомандующий с улыбкой отвечал:

— Смешно было бы, завладевши стенами и находясь внутри города, избегать всеми мерами сражения с неприятелем (Plut. Reg. et imp. apoph. Scipio Min., 5).

Страх Полибия был напрасен. Оба римских отряда соединились, и карфагеняне отступили, оставив эту часть города в руках врагов[60]. Римляне очутились на небольшой круглой площади, лежавшей между гаванью и подошвой цитадели Бирса. На этой площади некогда бушевали народные собрания, там народ носился, держа на копьях головы растерзанных вельмож, там распинали неугодных полководцев, там еще так недавно Газдрубал развешивал казненных (Diod., XX, 44, 3; Justin., XXII, 7, 8; Liu, XXX, 24, 10). Тем временем спустился вечер. Сципион и его воины провели ночь на площади, не выпуская из рук оружия.

С первыми лучами солнца они ринулись к Бирсе. Они оказались в лабиринте узких кривых улочек. Как утесы, высились тесно прижатые друг к другу огромные шестиэтажные небоскребы. Из окон и с крыш на римлян дождем сыпались камни, копья, дротики. Римляне стали залезать на крыши. Они перебрасывали доски между домами и сражались высоко на этих мостах. Тем временем бой кипел и внизу. То и дело с головокружительной высоты с воплем падали люди. Наконец вспыхнул пожар[61]. Все кругом превратилось в горящий ад. Улицы звенели от криков, дома с грохотом падали. Шум, грохот, звон, огонь, страшное напряжение и ужасные зрелища пожара делали людей безумными и равнодушными.

«В таких трудах прошло у них шесть дней и шесть ночей, причем отряды постоянно сменялись, чтобы не устать от бессонницы, трудов… и ужасных зрелищ. Один Сципион без сна непрерывно находился там, был повсюду, даже ел мимоходом, между делом, и лишь иногда, устав и выбрав удобный момент, садился на возвышении, наблюдая происходящее» (Аппиан).

На седьмой день карфагеняне сложили оружие. Только 900 перебежчиков, которым нечего было ожидать милости от Сципиона, и семья Газдрубала продолжали сопротивление. Они заперлись в огромном храме Эшмуна, находившемся в Бирсе, и дали друг другу страшную клятву сгореть, но не сдаваться римлянам. Легионы окружили храм. Вдруг оттуда показался Газдрубал и, несмотря на свое грузное сложение, легкой рысью подбежал к Сципиону и пал к его ногам. Это поразило римского военачальника. Он вспомнил слова вождя карфагенян, что для него пожар родного города — лучшая могила, и с изумлением глядел на него.

После явления Газдрубала перед римлянами мелькнуло несколько видений. На крыше храма появилась толпа перебежчиков. Они стали умолять римлянина на несколько минут прекратить бой. Тот решил, что они хотят сообщить ему что-то важное, и дал своим знак остановиться. Но они, подбежав к самому краю крыши, стали поносить последними словами Газдрубала. Они кричали, что он трус, мерзавец, клятвопреступник, а затем, продолжает Полибий, обрушили на него такой поток площадной брани, что его и повторить немыслимо. Излив душу, они скрылись. И тут же храм вспыхнул: они подожгли его изнутри.

И тогда на крыше среди языков пламени показалось второе видение. То была величественная женщина в пышной одежде. Она держала за руки двух мальчиков в коротких туниках, которые испуганно жались к матери. Это была жена Газдрубала. Она громко назвала мужа по имени. Но он только еще ниже склонился к земле, не покидая спасительного положения у ног Сципиона. Тогда она обернулась к Публию и сказала:

— Тебе, о римлянин, нет мщения от богов, ибо ты сражался против враждебной страны.

И она поблагодарила его за то, что он хотел спасти жизнь ей и ее детям. Затем она повернулась к мужу. Она напомнила ему, как он клялся, что никогда не будет глядеть живой на пламя родного города. Она осыпала его страшными проклятиями и язвительными упреками, призывая на его голову мщение всех богов Карфагена, и заклинала Сципиона воздать ему сторицей. После этого она зарезала детей, бросила их в пламя и кинулась туда сама. Здание с грохотом рухнуло, погребая под собой последних защитников. Газдрубал продолжал сидеть у ног Сципиона (Арр. Lib., 127–131; Polyb., XXXIX, 4).

Город превратился в море огня. Гигантские уродливые здания, узенькие улочки, сверкающие золотом храмы и огромные медные идолы, в которых столько лет сжигали заживо детей[62], чтобы отвратить неминуемую гибель от Карфагена, — все это потонуло в пламени. Полибий и Сципион стояли на холме и смотрели на пожар. Полибий был упоен победой. Он обернулся к другу, чтобы поделиться с ним своими чувствами, и вдруг увидел, что Сципион плачет. Полибий был в первую минуту совершенно поражен и не мог понять, что с ним. «Сципион при виде окончательной гибели города заплакал и громко выразил жалость к неприятелю. Долго стоял он в раздумье о том, что города, народы, целые царства, подобно отдельным людям, неизбежно испытывают превратности судьбы, что жертвой ее пали Илион, славный некогда город, царства ассирийское, мидийское и еще более могущественное персидское, наконец, так недавно ярко блиставшее македонское царство» (Аппиан). И слезы текли по его лицу. И он произнес строки из Гомера:

Будет некогда день и погибнет священная Троя.

С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.

Затем, «обернувшись ко мне и сжав мою руку, он сказал:

— Это великий час, Полибий. Но я терзаюсь страхом при мысли, что некогда другой кто-нибудь принесет такую же весть о моем отечестве» (Полибий)[63].

Вся эта сцена произвела на Полибия неизгладимое впечатление. «Трудно сказать что-нибудь более… мудрое. На вершине собственных удач и бедствий врага памятовать о своей доле со всеми ее превратностями и вообще ясно представлять себе непостоянство Судьбы — на это способен только человек великий и совершенный, словом, достойный памяти истории» (Polyb., XXXIX, 5; App. Lib., 132–135).

Шестнадцать дней горел Карфаген. На семнадцатый день Публий Сципион провел плугом по еще тлеющим развалинам и произнес страшное древнее заклятие, обрекающее это место подземным богам и демонам. Никто из людей не должен был здесь селиться. А на территории бывшей карфагенской державы была организована римская провинция Африка. Римский военачальник не исполнил заветов жены Газдрубала. Бывший диктатор Карфагена, виновник войны «был обласкан Сципионом» (Полибий). Ему предложили на выбор жить в Африке или Италии. Пуниец выбрал Италию. Там он, изменник нумидиец Битий и заложники мирно дожили свой век (Polyb., XXXIX, 4,11–12; Zon., IX, 30).

Прошло около ста лет, и римляне сами восстановили Карфаген, только уже на новом месте — это ведь отдано было злым духам. Карфаген вновь разбогател, а так как населен он был пунийцами, то они вернулись к исконным обычаям. Они даже тайком продолжали сжигать детей Баалу, несмотря на самые строгие запреты римлян. Но Карфагену не суждены были жизнь и благоденствие. В VII веке он окончательно был разрушен арабами.

По злой иронии судьбы единственным человеком, который плакал о судьбе Карфагена, был его великий победитель. Греки отнеслись к гибели города равнодушно. Сицилийцы откровенно обрадовались. Очень символично, что лучший эллин того времени, Полибий, брал Карфаген бок о бок с римлянами. Его изумление при виде слез Сципиона ясно показывает, как сам он далек был от жалости к пунийцам. Противник Сципиона Старшего оказался прав, говоря, что «все обрадуются, если карфагеняне будут наказаны». Что же касается римлян, то они узнали о случившемся поздним вечером. Вдали, в море, они увидали корабль, украшенный пунийской добычей, и поняли, что Карфаген перестал существовать.

В эту ночь никто не спал. «Всю ночь провели они вместе, радуясь и обнимаясь, как будто только теперь стали они свободными от страха, только теперь почувствовали, что могут безопасно властвовать над Другими, только теперь уверились в твердости своего государства и одержали такую победу, какую раньше никогда не одерживали. Они, конечно, сознавали, что много совершили блестящих дел, много совершено было и их отцами в войнах против македонян, иберов и недавно еще Антиоха Великого… но они не знали ни одной другой войны столь близкой, у самых своих ворот, и такой страшной… Они напоминали друг другу, что перенесли от карфагенян в Сицилии, Иберии и самой Италии в течение шестнадцати лет, когда Ганнибал сжег у них четыреста городов, в одних битвах погубил триста тысяч человек и часто подступал к самому Риму… Думая об этом, они так поражены были победой, что не верили в нее и вновь спрашивали друг друга, действительно ли разрушен Карфаген. Всю ночь они разговаривали о том, как у карфагенян было отнято оружие и как они тотчас же неожиданно сделали другое; как были отняты корабли и они вновь выстроили флот из старого дерева; как у них было закрыто устье гавани и как они через несколько дней вырыли новое устье. У всех на устах были рассказы о высоте стен, величине камней и о том огне, который враги не раз бросали на машины. Словом, они передавали друг другу события этой войны, как будто только что видели их своими глазами, помогая себе жестами. И им казалось, что они видят Сципиона, быстро появляющегося повсюду — на лестницах, у кораблей, у ворот, в битвах. Так провели римляне эту ночь» (Арр. Lib., 134).