Глава 16. ПАПИСТЫ-ЗАГОВОРЩИКИ

Глава 16. ПАПИСТЫ-ЗАГОВОРЩИКИ

К лету 1678 года Англия созрела для заговора. В последние месяцы люди обеспокоенно поглядывали на небо — все явно указывало на приближающуюся беду. Произошло не менее трех солнечных и двух лунных затмений, а в начале года комета с пылающим хвостом возвестила «потрясения, огнь, катастрофы» наряду с «беспорядками среди больших людей и знати». Волнения наверху сопровождались растущей подозрительностью внизу. Слишком много было унижений, слишком много бед. Чума, пожар, война — все это подрывает дух людей, а страх порождает чудовищ. Эти чудовища нередко принимали облик католиков вообще, а иезуитов в особенности. И сколь бы ничтожную, исчезаю-ще малую часть населения они ни составляли, это был внутренний враг, коварная сила, готовая поставить на колени добрых протестантов.

С новой энергией звучали старые нападки на католические ритуалы. «Презираю эту смехотворную, абсурдную веру, — заявлял лорд Рассел. — Кусок хлеба, который преломляет священник, — и это наш Спаситель?!» Мало этого. «А что становится с хлебом, когда съешь его и переваришь, вы и сами знаете». — Лорду надо было все договорить до конца. На отвращение к разного рода предрассудкам накладывался страх перед политическими претензиями католицизма. «От папства идет понятие действующей армии и деспотической власти, — заявлял сэр Генри Кейпел. Раньше испанская корона, теперь Франция укрепляют среди нас корни папизма; надо их вырвать, тогда и деспотии конец». Такого рода высказывания порождали истерию, которую памфлетисты доводили до температуры кипения.

Перед глазами людей вставали страшные картины. «Посмотрите в сторону Смитфилда, — призывал своих читателей один автор, — и представьте себе, что вы видите своего отца, или мать, или кого-нибудь из самых близких и любимых родственников привязанными к столбу; их лижут языки пламени, глаза обращены к небу, они взывают к Богу, ради которого умирают. А ведь когда в нашей стране в последний раз утвердился папизм, такую картину можно было увидеть сплошь и рядом».

Уберечь людей от целенаправленного уничтожения, считалось, способна лишь протестантская монархия. Вот фон, на котором Карл договорился о встрече с Кристофером Киркби, человеком, случайно попавшимся ему на дворцовой лестнице. Вернувшись с прогулки, король спросил, что Киркби известно о предполагаемом покушении на его, Карла, жизнь. Тот сказал, что двое католиков — бенедиктинец Томас Пикеринг и иезуит брат Джон Гроув поклялись застрелить его. Если не получится, король будет отравлен врачом своей жены сэром Джорджем Уэйкменом. Карл недоверчиво спросил Киркби, откуда тому все это известно, и в ответ на заверение, что источник сведений надежный, велел привести носителя этого источника во дворец в тот же день, между восемью и девятью вечера.

Информатором Киркби оказался полубезумный священник-пуританин Израэль Тонг. В молодости Тонг выказывал способности к исследовательской деятельности, работал в Оксфорде, получил степень доктора богословия. В годы Реставрации он влачил довольно жалкое существование, перебиваясь кое-как, пока наконец в 1666 году не получил место в церкви Св. Марии в самом центре Лондона. Три месяца спустя надежды и жилье Тонга сгорели в Большом пожаре, а вместе с ними сгорел и его разум. Он теперь был убежден, что иезуиты не только подожгли город, но и покушаются на страну в целом. В доказательство этого Тонг принялся за перевод огромного труда под названием «Иезуитские нравы», но стиль оказался настолько тяжел, что издатель, поняв, с кем связался, остановил публикацию, не дожидаясь появления третьего, самого пухлого тома. Этот удар лишь еще более помрачил разум бедняги. Тонг целиком погрузился в создание чего-то похожего на историю иезуитов, но как раз в этот момент в его жизни появился человек, готовый, кажется, укрепить самые безумные из его страхов.

Титус Оутс был гением мошенничества, а фантазии его были так же дики, как уродлива внешность. Люди с отвращением отшатывались от него. «Брови расположены низко, — пишет один современник, — маленькие глаза посажены глубоко; лицо гладкое и сплющенное, оно напоминает блюдо или диск; щеки красные, большие; нос курносый, рот где-то посредине, потому что всю нижнюю половину лица занимает подбородок». Ходил Оутс сильно сутулясь, его уродливое лицо почти касалось груди, голос у него был скрипучий, завывающий, монотонный. Вскоре к нему будет прислушиваться вся страна, но пока Оутс все еще полностью был занят собственной нескладной жизнью.

Первоначальное образование он получил в Вестминстере, затем был принят в Мерчант-Тейлорз-Скул — одну из девяти старейших и наиболее престижных средних школ в Англии, откуда, впрочем, был со временем исключен. Затем Оутс каким-то образом поступил в колледж Гонвилл-энд-Киз Кембриджского университета, где тоже не задержался и был переведен в другой колледж — Сент-Джонс. Степени он не получил, но тем не менее был отправлен в один из кентских приходов, однако прослужил там недолго. Последовала столь же краткая и не принесшая ему славы служба корабельным капелланом, а затем он после очередного увольнения проболтался некоторое время в католической общине Лондона (где и познакомился с Израэ-лем Тонгом); потом его назначили личным капелланом графа Норвича и через три месяца уволили. Вскоре Оутс перешел в католицизм и привлек внимание деятелей из Английского общества Иисуса Христа, они послали его в Английский колледж в Вальядолиде, откуда он, в который уже раз, был исключен: выяснилось, что уровень его богословской подготовки явно недостаточен для обучения в столь серьезном заведении. Оутс вернулся в Англию и, вновь проникнув в иезуитские круги, был направлен в католический пансионат в Сент-Омере. Сверстники издевались над ним как хотели. Однажды они перевернули у него над головой кастрюлю и облили какой-то гадостью. Как нетрудно было ожидать, из школы Оутса исключили, и он вернулся в Лондон, пылая ненавистью ко всему, что хоть как-то связано с иезуитами.

В Лондоне Оутс вновь пересекся с Израэлем Тонгом. С расчетливостью опытного мошенника он намекнул несчастному клирику, что обладает некоторыми сведениями о деятельности иезуитов в Англии и за границей. Придя в необычайное возбуждение, Тонг попросил Оутса изложить все, что ему известно, на бумаге, и в начале августа 1678 года тот появился у него с краткой информацией о подготовке католического заговора, цель которого — убийство короля Карла и восстание в стране. Сам Тонг, со значением заметил Оутс, также является мишенью заговорщиков, причем стоит на одном из первых мест. Приведя таким образом свою жертву в должное эмоциональное состояние, Оутс сложил лист бумаги* сунул его в карман Тонгу и удалился, оставив того наедине со своим воображением. Оно, по-видимому, нуждалось в дополнительной подпитке, и несколько дней спустя Оутс значительно расширил первоначальный набросок. Теперь это был документ, состоящий из 43 параграфов, и Оутс сделал так, чтобы адресат как бы случайно обнаружил его у себя дома. Тонг, у которого голова вконец пошла кругом, решил, что донесение следует немедленно показать королю. Вот тут-то в качестве идеального курьера и выплыл на свет Божий Кристофер Кирк-би, изредка сталкивавшийся с Карлом но делам Королевского общества.

И теперь, когда 13 августа 1678 года в восемь часов вечера Тонг ступил на лестницу, ведущую в Ллую комнату Уайтхолла, казалось, что наконец-то его выслушают как спасителя нации. Тонга провели к королю, он прочитал вслух наиболее существенные извлечения из документа, подготовленного Оутсом, и передал его Карлу. Тот лениво заметил, что слишком занят, чтобы читать документ пункт за пунктом, пусть лучше визитер вкратце изложит самую суть. Безумный клирик сказал, что после убийства короля повсюду — в Англии, Шотландии и Ирландии — поднимется восстание, направленное против его брата-католика. Оно будет подавлено французской армией вторжения. Католицизм восторжествует. Все это слишком походило на бред, которому Карл, разумеется, не склонен был придавать сколько-нибудь серьезного значения. Тем не менее он насторожился, ибо, кто знает, может, крупицы правды в этом безумии и имелись. Вот пусть Дэнби их и извлечет. Карл распорядился немедленно доставить ему документ, а сам отправился в Виндзор.

Пролистав отчет, в котором его поразило странное сочетание измышлений и конкретных подробностей, Дэнби вслед за Карлом усомнился в его подлинности. Ясно, что судебное преследование на столь шаткой основе не начнешь, но и полностью игнорировать полученные сведения граф не мог и велел передать Тонгу, что нужно больше фактов. Оутс с энтузиазмом принялся за дело, однако же плодов его деятельности вновь оказалось недостаточно, и тогда, узнав, что Дэнби намеревается заняться перепиской предполагаемых заговорщиков, он сфабриковал пять писем и переправил их иезуиту — духовнику герцога Йоркского. По разгильдяйству письма перехвачены не были, и духовник передал их самому Якову. Тот решил, что эта фальшивка — часть развернутой парламентом кампании по дискредитации его единоверцев-католиков, и потребовал, чтобы дело было передано в Тайный Совет. Фарс начал превращаться в трагедию.

Но теперь заподозрили друг друга в нечистой игре настоящие конспираторы. События развивались с устрашающей быстротой, в них были втянуты первые лица государства, и Тонг опасался, что Оутс бросит его одного, превратив в посмешище и беззащитную жертву. Иное дело, если удастся заставить Оутса поклясться в присутствии какого-нибудь важного лица, что его сведения верны. Тогда все в порядке. В конце концов Тонгу удалось вырвать из Оутса согласие, а важным лицом оказался не кто иной, как сэр Эдмунд Берри Годфри, неустрашимый герой в борьбе с «большой чумой». Сообразив, какими последствиями чревато дело, о котором толкуют пришедшие к нему люди, Годфри, хотя и чрезвычайно неохотно, согласился выслушать их показания под присягой. Оутс продолжал вдохновенно фальсифицировать компромат на католиков, и Тайному Совету пришлось-таки принять дело к рассмотрению. Пребывающий в явном раздражении Карл открыл слушания, передал содержание своей встречи с Тонгом и распорядился принести письма. Все присутствующие нашли их явной фальшивкой, а когда перед членами Совета появился сам Тонг, он показал себя таким никудышным свидетелем, настолько путался в показаниях, что Карл быстро закрыл заседание и с легким сердцем уехал в Ныомаркет. Реакция его была естественной, но в тактическом плане, как выяснилось, оказалась ошибкой: пока король и герцог Йоркский наблюдали за скачками, для дачи показаний был вызван Титус Оутс, и предстал он перед самыми слабыми и неопытными из оставшихся в Виндзоре членов Совета. Вот когда Оутс пережил первый миг триумфа. Наконец-то он призван на политический Олимп! Дни безвестности, дни позора позади. В его слова вслушиваются самые большие люди страны. Прежде всего Оутс поклялся на Библии говорить правду, и одну только правду, а затем, используя всю мощь и модуляции своего густого голоса, заговорил о католических заговорах и изменах, приправляя свои фантазии убедительными на первый взгляд деталями. Два или даже три часа Оутс отвечал на вопросы, ему то верили, то не верили, но в общем на членов Совета явно производили впечатление его «выдающаяся память, уверенность в себе и находчивость». Никого не смутили даже письма-фальшивки. Когда их развернули и начали показывать Оутсу строку за строкой, тот легко определил авторство (что неудивительно, ибо он сам написал все пять), а в ответ на вопрос, отчего почерк столь не похож на обычный почерк предполагаемых корреспондентов, беззаботно ответил, что иезуиты всегда прибегают к такой уловке — нарочно меняют начертание букв. Первоначальные колебания, которые были у членов Совета, все больше уступали место убежденности, что против его величества действительно зреет опасный заговор. Им нечего было возразить против утверждений Оутса, будто короля собираются убить, а Лондон спалить во второй раз, что под ружье станут как один 20 тысяч католиков и перережут горло 100 тысячам протестантов. В ту же ночь иезуиты, названные Оутсом, были арестованы, а Карл по просьбе членов Совета спешно отбыл из Ньюмаркета в Лондон.

Занимая председательское место, Карл твердо пообещал себе не поддаваться страху и паранойе. Когда все в истерике, тем более важно сохранять хладнокровие, и он будет преследовать иезуитов, чьи имена назвал Оутс, лишь в том случае, если факты, свидетельствующие против них, окажутся неопровержимыми. Самого обвинителя Карл быстро поймал на мелких несоответствиях, но неожиданно Оутсу улыбнулась удача. Членов Совета заинтересовал некий Эдвард Коулмен, секретарь герцога Йоркского, а впоследствии и герцогини Йоркской. Бывший протестант, перекрестившийся в католическую веру, он якобы был вовлечен в предполагаемый заговор. Этого человека Оутс даже не знал, но оказался в своей стихии, поведав душераздирающие истории об активном участии мистера Коулмена во всех этих делах, и особенно о его переписке с мистером Ла Шезом, исповедником французского короля. Оутс добавил, что, если как следует покопаться в бумагах этого господина, выяснится такое, что может стоить ему головы.

Иезуиты, названные Оутсом, предстали перед Советом и легко опровергли выдвинутые против них обвинения, но бумаги Коулмена было действительно решено проверить. На это понадобится время — время, которое, с точки зрения нетерпеливого Карла, можно с большим толком провести в Ньюмаркете, и он вернулся на скачки, заметив перед отъездом при встрече с французским послом, что не думает, будто под обвинениями есть хоть какие-то основания, а сам Оутс — «дурной человек». Другим Оутс тоже не понравился. Яков назвал его мошенником, а Ивлин писал, что это «наглый и в высшей степени несдержанный тип». Тем не менее все им сказанное нуждалось в «чрезвычайно тщательной», по словам самого Карла, проверке, ибо он отдавал себе отчет в том, что «любая промашка Совета будет сразу же использована в палате общин».

Заниматься этим делом Карлу хотелось меньше всего, но обстоятельства сложились так, что «папистский заговор» оказался в центре всеобщего внимания. Прежде всего откровения, содержащиеся в письмах Коулмена. Это был не особенно умный, но неугомонный человек, который раньше вел оживленную переписку с известными людьми за границей, обсуждая с ними возможности восстановления римско-католического вероисповедания в Англии. Ко-улмен туманно писал о «большом плане», осуществляя который, он со своими единоверцами «покончит с интригами группы купчишек, зарабатывающих деньги на парламенте и на религии»; задача состоит в том, добавлял Коул-мен, чтобы «насадить… католические общины по всей стране». Отца Ла Шеза, исповедника Людовика XIV, Коулмен просил оказать содействие Карлу в получении денег, что, по его мнению, позволило бы тому «впоследствии делать все, что Его Христианнейшее Величество сочтет нужным пожелать». Из переписки Коулмена видно, что у него было весьма смутное представление о королевских оргиях, как он их называл, а также что, с его тачки зрения, герцог Йоркский куда больше подходил на роль английского монарха. Столь же невнятно пишет он об установлении неких отношений между Францией и Яковом — наподобие тех, которые Карл и сам уже тайно обсуждал с французами. Коулмена явно привлекали масштабы этого грандиозного замысла, и, собственно, подобное тщеславие и свидетельствует о его скудоумии как автора. «Перед нами стоит великая задача, — пишет он Ла Шезу, — конфессиональная революция, ни больше ни меньше, сразу в трех королевствах, и, решив ее, мы положим конец ереси, эпидемия которой уже долгие годы господствует в северном мире».

И все же Карлу совершенно не хотелось погружаться в эту атмосферу фанатизма и подозрительности. Он был против суда над иезуитами, утверждая, что все это дело шито белыми нитками. Король обратился к Высокому суду, и члены его вынесли вердикт, по которому одних только обвинений Оутса недостаточно для предания этих людей суду. Карл и далее пытался спустить дело на тормозах, но тут — случилось это 23 октября, в день открытия парламентской сессии — в деле о «папистском заговоре» произошел крутой поворот. В пустынном месте, неподалеку от Приморуз-Хилл, обнаружили труп сэра Эдмунда Берри Годфри. Несчастный был полностью одет, лицо в грязи, а все тело исколото его же мечом. Страна немедленно впала в истерику, хотя преступников так и не нашли[11] Событие это наложилось на арест иезуитов, что и без того вызывало настороженность в стране, а постановление Тайного Совета от 30 сентября о разоружении всех папистов лишь подлило масла в огонь. Показания перед Советом считаются конфиденциальными, тем не менее вполне возможно, что Оутс повторял их на каждом углу; во всяком случае, газеты печатали устрашающие отчеты. Люди считали, что королю и его советникам что-то известно, а что именно — подтверждает гибель Годфри. Иезуиты хотят поставить страну на колени, и убийство такого прекрасного и добродетельного человека, как сэр Эдмунд, всего лишь предвестие террора, который собираются развязать эти дурные люди.

Палата общин гудела, как растревоженный улей, и Карл попытался успокоить депутатов беглым замечанием о «злоумышлении» против его жизни, исходящем, по слухам, от иезуитов. «Но от дальнейших высказываний на эту тему, — добавил он, — я воздержусь, чтобы не сказать слишком много либо, напротив, слишком мало». А в общем, пусть разбирается суд. Однако в сложившейся ситуации такая осторожность оказалась неуместной. Депутаты заразились подозрительностью общества и, более того, стали главными разносчиками страха. Необходимо, считали они, принимать срочные меры. В подвальных помещениях Вестминстера искали бочки с порохом, у дверей выставили часовых, соседние дома прочесывали на предмет хранения оружия, в гостинице «Савой» сотни агентов заглядывали в каждую щель, где могли быть спрятаны «деньги на заговор», и даже близлежащий магазин бенгальских огней и петард стал предметом настороженного внимания. Повсюду чудилась угроза, и депутаты приступили к рассмотрению пакета дополнительных мер по обеспечению безопасности его величества. Они призывали Карла выселить всех иезуитов за пределы двадцатимильной зоны вокруг Лондона. Улицы столицы перегородили барьерами, были учреждены комитеты по расследованию убийства Годфри, писем Коулмена и заговора в целом. Парламент объявил начало слушаний по делу об измене, и Оутс предстал перед депутатами.

Лжесвидетельствовал он изощренно и вдохновенно. Своим гнусавым голосом, эхом разносящимся под сводами Вестминстера, Оутс говорил, что иезуЛы уже назначают высших офицеров в будущую папистскую армию и министров в будущее папистское правительство. Многие английские аристократы-католики как в городах, так и в сельской местности уже подкуплены и готовы присоединиться к заговору. Аудитория слушала Оутса с нарастающим ужасом. Послали за лордом-председателем Высокого суда. Наглухо закрыли двери Вестминстера. Затребовали ордер на арест названных Оутсом католиков, и на следующий день пятеро несчастных были брошены в тюрьму Гейтхаус. Оутс же тем временем продолжал нагнетать страхи. В то самое время, как огромная толпа лондонцев провожала в последний путь сэра Эдмунда Берри Годфри, Оутс давал показания перед палатой лордов и, закончив, попросил выделить ему охрану: «В темноте одному возвращаться домой опасно». Торжествующего мошенника проводили до самых дверей, а замороченные депутаты единодушно выразили «убежденность в существовании дьявольского заговора преступников-папистов, направленного на убийство короля, свержение правительства и уничтожение протестантской веры». Казалось, истерия достигла предела — но нет, последовали новые разоблачения.

Особое впечатление и в Лондоне, и во всей Англии произвела переписка Коулмена — с ее обнародованием, казалось, сам ад разверзся. Эти письма неизбежно переключили внимание людей на главного католика — герцога Йоркского, у которого Коулмен некогда служил секретарем. Шефтсбери, пользуясь моментом, выступил с предложением удалить Якова из всех королевских советов, и 3 ноября это требование было удовлетворено. Яков был «отстранен от участия в обсуждение любых дел общегосударственного значения». Одновременно Карл подписал указ, означающий, по существу, домашний арест папистов. По стране прокатилась новая волна слухов и самых диких домыслов. Говорили, например, что наследником престола провозглашен герцог Монматский, за чье здоровье, как и за здоровье Карла и Шефтсбери, «единственных столпов национальной безопасности», пили по всей стране.

Ситуация усугублялась тем, что до сих пор не были найдены убийцы Годфри. И тут некто Уильям Бедлоу, тип совершенно растленный, довел до сведения членов палаты лордов, что обладает совершенно достоверной информацией, будто мировой судья был убит иезуитами в доме самой королевы. Получается, таким образом, что в заговор вовлечена явно католическая по своим симпатиям королевская семья. Вот тогда-то общенациональная истерия достигла кульминации. Люди боялись выходить на улицу без охраны. Центральную часть Лондона патрулировали вооруженные отряды. Распространились панические слухи, будто паписты отравили городскую систему водоснабжения. По всем углам шептались о щелях, в которых укрылись монахи, о найденных в тайниках книгах папистского содержания, толпах священнослужителей-католиков, прибывающих в Англию морем. Повсюду, от Уайлтшира до Йоркшира, замечены были «ночные всадники», а появившийся якобы на острове Пербек крупный отряд пеших и конных породил слух о французском нашествии.

Карл был одним из немногих, кто держался в стороне от всего этого безумия, но фантастические домыслы насчет королевы привели его в бешенство. Да, признавал он, Екатерина «слабая женщина, и у нее есть свои капризы, но на дурные поступки она не способна… и на произвол судьбы (он) ее не бросит». Король послал за Оутсом и в присутствии двух секретарей подверг его допросу с пристрастием. Речь шла о принадлежности королевы к ордену иезуитов. Оутс утверждал, что собственными глазами видел письма некоторых руководителей ордена с выражением признательности за подаренные 4 тысячи фунтов; более того, он попросил о повторном допросе, и вот в его-то ходе дал полную волю фантазии. Стремясь показать себя источником несравненно более осведомленным, нежели его соперник Бедлоу, Оутс заявил, будто ему известно о приватной беседе королевы с иезуитами, в которой она заявила, что не потерпит более многочисленных любовных интрижек Карла и «отомстит за осквернение ее ложа». Вышеупомянутые 4 тысячи (превратившиеся за это время в пять) — явно оплата услуг предполагаемого убийцы короля.

Все это был бред сумасшедшего, и Карл твердо решил вывести Оутса на чистую воду. Его еще раз со всей строгостью допросили в Тайном Совете и затем спешно отправили под стражей в Сомерсет-Хаус. Если уж Оутсу так хорошо известны дом королевы и беседы, которые она якобы там вела, то он без труда укажет, где именно, в какой комнате они происходили. Сделать это ему не удалось. Оутс совершенно запутался в лабиринте галерей, лестниц и садов. Он бормотал что-то насчет больших двустворчатых дверей, но в конце концов вынужден был сдаться. Разгневанный Карл приказал доставить его под стражей в Уайтхолл и не спускать с него глаз.

Тем временем Бедлоу, пользуясь сложившимися обстоятельствами, проталкивал в палате общин свою версию предательства королевы. Во время его показаний Оутс был вновь призван в Вестминстер, где горько пожаловался на то, как обращались с ним в королевском дворце. Депутаты обратились к Карлу с просьбой хоть немного ослабить режим содержания Оутса в Уайтхолле. И вот тут-то, ободренный их поддержкой, Оутс произнес свою злополучную фразу: «Да, я обвиняю королеву в покушении на жизнь короля». В созданной им же самим атмосфере страха и подозрительности эти невнятно произнесенные слова прозвучали громче трибунного лозунга, и депутаты дружно проголосовали за то, чтобы попросить лордов поддержать их в обращении к королю с призывом изгнать Екатерину и ее приближенных из Лондона. Лорды эту безумную просьбу отклонили, да и депутаты палаты общин, несколько опомнившись, отменили свое решение; теперь их внимание было сосредоточено на публичной казни Эдварда Коулмена, единственного на данный момент разоблаченного изменника.

По порядкам, принятым в XVII веке, человек, обвиненный в измене, должен был выдержать все ужасы показательного процесса, и Коулмен не стал исключением. Он был явно виновен в одном из самых тяжелых преступлений, и в соответствии с юридической процедурой того времени ему не обязаны были предоставить ни адвоката, ни экземпляра обвинительного заключения, ни состава присяжных и свидетелей. Судил Коулмена сэр Уильям Скроггс, главный судья Высокого суда. Это был человек суровый и непреклонный, он сделал все возможное, чтобы приговор Коулмену был предрешен. Тем не менее процесс потряс множество людей, ибо представленные свидетельства лишь выпустили наружу их собственные, глубоко запрятанные страхи. Из писем Коулмена явствовало, что герцог Йоркский — этот, по словам Шефтсбери, жестокий и безрассудный человек — ни перед чем не остановится, лишь бы восстановить в Англии католическую церковь. А один современный памфлетист писал, что «этот фанатик, этот герцог-папист рассчитывает с помощью шотландской армии лорда Лодердейла, ирландских, а также французских сил вернуть нас под пяту Рима». Обеспокоенные власти решили, что такого рода страхи можно умерить кровопусканием, и вот католические священники, арестованные ранее по навету Оутса, предстали перед лицом грозного Скроггса, который, протягивая руку в сторону невинных людей, стоящих за барьером, фактически выразил общие настроения: «Они пожрали своего Бога, они убили своего короля, они причислили к лику святых убийцу!» В таких обстоятельствах был возможен лишь одйрг приговор, и когда послушное жюри присяжных сделало свое дело, Скроггз поощрительно заметил: «Господа, вы поступили как добрые христиане, то есть я хочу сказать — как добрые протестанты».

Пока страна переживала разоблачительные откровения Оутса и Бедлоу, действовали и двое других, куда более могущественных заговорщиков. В момент, когда все только и толковали о несуществующем папском заговоре, Карл возобновил тайные переговоры с Людовиком XIV и католической Францией. На его пути стояли две трудности. Во-первых, ему все никак не удавалось расформировать свою постоянную армию, во-вторых, Людовик по-прежнему испытывал крайнее недоверие к Дэнби — его чрезвычайно раздражала роль, которую он некогда играл в попытках Карла получить французский заем. В общем, Дэнби надо было удалить, и решающую роль в этой интриге должен был сыграть прежний английский посол в Париже Ральф Монтегю.

Монтегю был вполне в курсе связей Карла с Францией, и у него тоже были свои счеты с Дэнби, да и с самим королем. Он полагал, что Дэнби поломал его карьеру, хотя на словах обещал ему поспособствовать, а из писем, полученных им от леди Калсман, видно, что о короле он отзывался весьма пренебрежительно. Это стало известно, и когда Монтегю без разрешения явился в Лондон, чтобы оправдаться, первым побуждением Карла стало отозвать его с должности посла и лишить места в Тайном Совете. Таким образом, и Дэнби, и король нажили себе врага в лице человека, который стал посредником в компрометирующей их переписке с Людовиком, и Монтегю решил во что бы то ни стало отомстить. Он снесся с французским послом в Лондоне Бариллоном и за солидное вознаграждение согласился предать гласности письма Дэнби Людовику. Тот, в свою очередь, готов был раскрыть истинные цели действий Дэнби — так, как он их понимал, и в частности мотивы которыми руководствовался, формируя королевскую армию. А суть этих мотивов была в том, чтобы утвердить в стране деспотию. Подготовившись таким образом, Монтегю добился избрания в парламент от Нортхэмптона и получил возможность разоблачить и короля, и первого министра королевства с трибуны.

Узнав об этом замысле, Карл немедленно начал действовать. Он распорядился перехватить бумаги Монтегю, рассчитывая таким образом не только перекрыть канал утечки опасной информации, но скомпрометировать самого Монтегю, представив доказательства его связей с папским нунцием в Париже. Этого будет вполне достаточно для обвинения в государственной измене, а поскольку страна охвачена антикатолической истерией, Монтегю можно сделать искупительной жертвой, и его публичная казнь станет доказательством того, как сильно король печется о благополучии англиканской церкви. План этот с треском провалился. К этому времени парламент уже провозгласил себя главным прокурором по делу об угрозе католицизма и распорядился зачитать на одном из своих заседаний соответствующие извлечения из архива Монтегю.

Два письма Дэнби Людовику XIV засвидетельствовали его участие в изменнической интриге и вызвали падение всесильного министра. Потрясенным и возмущенным депутатам стало известно, что он вполне согласен с Людовиком в том, что «королю Англии понадобится в ближайшие три года по 6 миллионов ливров в год… ибо ранее этого времени не удастся добиться от парламента средств на расформирование армии». Самого короля в злоумышлении обвинить было невозможно по конституции, но ясно, что его ближайший помощник самовольно, за спиной парламента заигрывает с врагом. Немедленно был подготовлен проект указа об отставке; более того, в глазах многих Дэнби выглядел не только изменником, но и, несмотря на свою демонстративную приверженность высокой англиканской церкви, тайным папистом, человеком, который изо всех сил старается скрыть доказательства существования ужасного заговора. А ко всему прочему он набивает за счет государства как свои собственные карманы, так и карманы своих приверженцев.

Все это поставило Карла в опасное и весьма щекотливое положение. Хотя Дэнби и не удалось доказать, что палата депутатов — единственный оплот борьбы с папистским заговором, король из-за продолжающихся финансовых затруднений все еще нуждался в экономических дарованиях своего первого министра. Карл также считал, и не без оснований, что если пожертвовать Дэнби, то разобиженный министр, особо не задумываясь, воспользуется своей осведомленностью о его переговорах с французами и будет шантажировать короля. Дэнби был одновременно помехой и необходимостью, и, судя по всему, лишь тонкое сочетание изворотливости и отваги могло дать Карлу возможность разрешить возникший кризис. Он избрал единственный путь, открывающийся перед ним с очевидностью, — отступил, чтобы победить. Карл затеял тайные переговоры с группой парламентариев из провинции во главе с Дензилом Холли-сом — казалось, лишь они готовы предложить конструктивное решение проблемы. Явно превышая свои полномочия да и возможности, парламентарии заявили королю, что будут вполне удовлетворены, если Дэнби без шума отправится в отставку; тогда, а также при условии роспуска нынешнего парламента и немедленного созыва нового они готовы проголосовать за выделение средств, необходимых для расформирования его личных воинских частей. Иного пути, кроме как заключить тайную сделку со своими оппонентами, Карл не видел. В конце декабря парламент был отправлен на каникулы, а в самом начале следующего года специальным указом распущен. Таким образом, загнанный в угол, Карл избавился от того самого парламента, который восемнадцать лет назад приветствовал его возвращение как спасителя нации и законного короля растерянного, блуждающего в потемках народа.

Нужно было искать новые способы руководства страной, и последующие кризисные месяцы в полной мере выявили те качества неукротимой решимости, политической воли, а также чистой воды лицемерия, которое Карл демонстрировал ранее лишь спорадически. Прежде всего требовалось решить проблемы, связанные с собственным братом. По совету Дэнби Карл велел ему оставить Англию и ни под каким видом не искать убежища во Франции. Одновременно Карл, чтобы на корню пресечь всякие слухи о претензиях Монмата на престол, сделал заявление, из которого следует, что единственной его законной женой является и всегда являлась ее величество королева. Решив таким образом вопросы престолонаследия, Карл занялся своим первым министром. Судя по всему, Дэнби — фигура в политике отыгранная, и Карл, следуя избранному им курсу крутых перемен, предложил ему уйти в отставку. Однако сделал он это по-доброму, гарантировав Дэнби не только помилование, но и солидную пенсию. Но подобная щедрость со стороны короля привела в неистовство депутатов нового парламента, последовало не менее восемнадцати бурных обсуждений, в результате чего Карлу пришлось заключить Дэнби в Тауэр. Правда, мудро соглашаясь на компромисс, он упорно отказывался от безоговорочной капитуляции. Пусть у Дэнби не будет пенсии, но помилование остается в силе — на этом король стоит твердо.

Так проявилась суть политики Карла И. Помилование — неотъемлемая прерогатива королевской власти; в кризисной обстановке Карл считал абсолютно необходимым сохранить свои прерогативы любой ценой и именно в этом направлении действовал со всей настойчивостью и незаурядным мастерством. Иное дело, что жертвы в такой обстановке были неизбежны, и самые наблюдательные отмечают, что, уступая ее давлению, Карл менялся как человек. Он сделался более самопоглощенным, менее предсказуемым. «Поведение его так таинственно и загадочно, — пишет в Париж Бариллон, — что даже самые проницательные теряются в догадках».

Все это так. Ощущая растущее сопротивление вигов, Карл вынужден был сделать все возможное, чтобы завоевать доверие в стране и укрепить свое положение. Казалось бы, самая естественная опора Карла — двор, но король был достаточно умен, чтобы понять: недовольство многих пэров порождает в рядах аристократии брожение, так что эта опора на самом деле не такая уж прочная. Отсутствие военных кредитов приводит к необходимости режима строгой государственной экономии, и кое-кто из недовольных придворных либо заигрывал с вигами, либо демонстрировал многозначительную преданность Якову. Другие сомневались. Всем ведь известно, что в критический момент Карл может вышвырнуть министров (как это случилось с Кла-рендоном) или отказаться от собственных решений (как было с Декларацией о веротерпимости). Тем не менее если уж видеть в тори альтернативу хорошо организованной и последовательной партии вигов, то жизненно необходимо привлечь на свою сторону столичную и провинциальную знать, горожан и зажиточных фермеров — всех, кто в принципе является естественным союзником короля. Многие из представителей этих групп гордятся давними семейными традициями верности короне, верности, которая немало способствовала их престижу и достоинству. Есть и такие, кто видит в королевской власти нечто мистическое, и через непродолжительное время пропагандисты используют это в интересах партии тори. Неудивительно, что такие представления всячески укреплялись англиканской церковью. Священство опасалось, что любое ослабление королевской власти нанесет ущерб его собственному положению, ведь учит же опыт Шелдона, как важно, чтобы сквайр и пастор были едины в своей поддержке короля. Вот фундамент, на котором стоит партия, и именно эти люди должны оставаться естественными последователями Карла.

Привлекая на свою сторону колеблющихся, Карл продолжал политику крупных перемен в структуре власти. Вслед за новым парламентом появился новый Тайный Совет. Представлялось необходимым предпринять кое-какие шаги, которые позволили бы избежать упреков со стороны вигов, будто корона стремится к установлению режима деспотии; вот Карл, создавая хотя бы для видимости консультативный орган, и переформировал Совет таким образом, что половина из тридцати мест в нем принадлежала высшим чиновникам государства, а половина — пэрам и людям простого звания, «чьи всем известные способности, а также уважение в народе» дают полную уверенность в том, что они «не совершат ошибки, не предадут подлинных интересов королевства и, следовательно, не дадут дурного совета». Ни один министр не получит исключительных полномочий, никакой «Кабал» не сделается тайным сборищем кукловодов. В узкий круг руководителей вошли Эссекс, отвечавший отныне за состояние финансов, сын Кларендона Лоренс Хайд, человек чрезвычайно способный, Сандерленд, в ведении которого оказалась внешняя политика, проницательный и находчивый Галифакс и, наконец, Шефтсбери, получивший пост лорда-председателя Совета суда. Таким образом, возникла видимость сочетания традиции, неподкупности и равновесия; а возникнув, могла быть благополучно забыта, ибо Карл ни с кем советоваться не собирался, он следовал своим путем.

О том, что король демонстрировал Скорее ловкость, нежели стремление примирить разнообразные интересы* свидетельствует карьера Шефтсбери. Включая своего главного оппонента в состав Совета, Карл укреплял легковерных во мнении, будто он намерен прислушиваться ко всем; на самом же деле король вел свою любимую двойную игру. Вполне возможно, думал он, что Шефтсбери купится на крупный пост и отплатит своему королю лояльностью, ну а если нет, то сам факт, что он согласился стать председателем, понизит его статус среди твердолобых вигов. Это был умный ход, но все-таки недостаточно умный. Шефтсбери не понадобилось много времени, чтобы сообразить, что он получил лишь видимость власти. К тому же у него были свои планы. Не первый уже день он изучал стенограммы заседаний палаты общин, связанных с папистским заговором. Распутывая этот клубок, сотканный из наветов и подозрений, страхов и растерянности, Шефтсбери готовил почву для самого крупного кризиса, с которым Карлу предстояло столкнуться на протяжении всего своего царствования, — речь идет о попытке исключить Якова — католика, герцога Йоркского, из числа претендентов на английский трон.

В конце марта Шефтсбери обнаружил свои намерения. Он заговорил о якобы неизбежной связи между католицизмом и абсолютной королевской властью. А месяц спустя персонифицировал эту мысль, когда в палате общин была поставлена на голосование резолюция, в которой, в частности, говорилось: «Герцог Йоркский — папист, и надежды на его воцарение в этом качестве всячески поощряют существующие замыслы и заговоры папистов, направленные против короля и протестантской религии». Реакция Карла не заставила себя ждать, и он поступил в истинно макиавеллиевском духе. Предложение его сводилось к тому, что в случае, если Яков все-таки унаследует трон, власть его будет ограничена множеством сдержек и противовесов. Это был компромисс, главная ценность которого заключалась в том, что, как рассчитывал Карл, парламент надолго застрянет в обсуждении сложного и намеренно запутанного документа. При этом он действовал отнюдь не из личных симпатий к брату, ибо давно уже успел убедиться, что Яков — совершенный глупец. Как-то, когда Яков упрекнул Карла, зачем, мол, он так свободно, без охраны, разгуливает по Сент-Джеймскому парку, тот повернулся и, не скрывая слегка презрительной улыбки, сказал: «Уверен, что никому в Англии и в голову не придет покушаться на мою жизнь, ведь в этом случае королем сделаешься ты». А в разговоре с Вильгельмом Оранским Карл однажды заметил, на сей раз пророчески, что если Яков на самом деле унаследует английскую корону, то «со своим буйным, несдержанным нравом» усидит на троне не более четырех лет.

В действительности Карлом в его противодействии плану лишить Якова наследственных прав двигала полная убежденность в том, что это — исключительная прерогатива королевской власти и парламент не должен в нее вмешиваться ни при каких обстоятельствах. В то же время разделяя, возможно, мнение брата, что нынешний парламент состоит из «множества молодых спаниелей, гоняющихся за каждым жаворонком и лающих на них», он понимал, что в отличие от его славных и верных домашних псов у этих есть зубы и они способны больно кусать. У парламентариев есть идеи, идеи революционные и чрезвычайно опасные. Они намерены ограничить его власть и утвердить собственную. Дебаты, связанные с помилованием Дэнби, уже доказали это. Как высказался один горячий виг, «подтвердив помилование, дарованное лорду Дэнби, они (парламентарии) тем самым признают абсолютную власть короля». Последствия ясны, ибо разве существует «разница между такой властью и деспотией»? Главное для таких людей состояло в уверенности, что они способны «убедить короля в своей доброй воле и привлечь его на свою сторону». А как же, иначе? Ведь именно они — представители народа (или по крайней мере небольшой его части, имеющей право голоса), а «любое правительство имеет опору в сердцах людей».

Шефтсбери вполне мог бы подписаться под этими словами — он чрезвычайно дорожил своей репутацией «народного трибуна» и был убежден в психологическом преимуществе перед королем. Он считал Карла человеком слабым, подверженным влияниям и был уверен, что король при всем своем сопротивлении, когда обстоятельства заставят, согласится-таки с требованием парламента лишить Якова наследственных прав. Шефтсбери исходил из широкоизвестной слабохарактерности Карла, но он не имел представления, что у короля есть хоть и незримая, но твердая вера в незыблемость королевских прерогатив, а также решимость, энергия и сметка, которые он готов пустить в ход ради их защиты. И вот, когда 11 мая парламент поставил на голосование резолюцию, призывающую «лишить герцога Йоркского права на наследование имперской короны государства», Карл решил, что настала пора действовать — иначе враждебно настроенный парламент и расколотый Совет поставят под сомнение его политическое будущее.

Король вполне ясно видел, что имеет дело с объединенной и хорошо организованной оппозицией. Политические дарования Шефтсбери определялись в немалой степени тем, что он умел распознать подноготную того мира власти, который ему открывался. Это был не только способный, хотя и высокомерный, лидер своей партии, он еще и чутко улавливал пульс общественного мнения, и поэтому растущее политическое самосознание нации было важной составной частью его деятельности. Шефтсбери был преисполнен решимости укрепить атмосферу/благоприятную для политической карьеры, и ради этого вознамерился использовать возможности, предоставляемые ему продолжающимися волнениями вокруг папистского заговора. В частности, он собирался подтолкнуть процесс над пятью пэрами, якобы вовлеченными в него, и добиться осуждения сэра Джорджа Уэйкмена, бывшего врача королевы, которому будто бы дали взятку за отравление Карла. С запутанной ситуацией, в которой оказался Дэнби, тоже надо было что-то решать, и если все три дела дойдут в парламенте до своего логического исхода, Карл рискует стать жертвой таких разоблачений и оказаться в положении, которое не сможет контролировать. Это заставило короля пойти на шаг, всегда имеющийся в его распоряжении. Пока члены двух палат пререкались, что следует рассмотреть сначала: дело Дэнби или дело пэров, — Карл отправил парламент на каникулы, иронически заметив при этом, что возникшие разногласия разочаровывают его в тех больших надеждах, которые он возлагал на депутатов этого созыва.

Даже по собственным меркам новый, неискушенный парламент достиг весьма немногого. По сути дела, он ввел лишь одну законодательную норму — правда, она ненароком возымела крупные последствия. В стремлении ограничить прерогативы королевской власти парламентарии переключили свое внимание на право короля подвергать своих подданных тюремному заключению на основании своего постановления. Вопрос оказался сложным, очень запутанным, так что первоначальный замысел вскоре потонул в массе деталей. Вышло так, что, разбираясь в них, парламентарии приняли акт, которому предстояло сделаться краеугольным камнем британских свобод. Согласно давней традиции, арестованному в письменном виде предъявляется Акт о лучшем обеспечении свободы подданного и о предупреждении заточения за морями — судебный приказ о доставке в суд, где рассматривается его дело. Однако же в последнее время вокруг этой нормы возникли жаркие споры, адвокаты без устали толковали о том, кто, собственно, имеет право предъявлять этот акт — только Королевский суд или кто-нибудь еще, а также достаточно ли в иных случаях этого предъявления, чтобы учесть все возможные последствия. Парламентарии твердо решили, если уж не удается ничего другого, хоть с этой проблемой справиться раз и навсегда; так, без шума, почти без обсуждения, был принят этот акт — закон о неприкосновенности личности, предписывающий доставку арестованного в суд в течение строго определенного срока. Даже у Карла были основания радоваться этому небольшому завоеванию, ибо принятый закон давал ему возможность прикрыть и Дэнби, и пятерых пэров, арестованных фактически по произволу парламента.