Глава 15. ПОЛИТИКА И ПАРТИИ
Глава 15. ПОЛИТИКА И ПАРТИИ
Казалось, спасение явилось Карлу в облике грубоватого и трудолюбивого йоркширца сэра Томаса Осборна. Когда он сменил Клиффорда на посту лорд-казначея, все решили, что это фигура временная. Осборна считали администратором, делающим за Бакингема большую часть его работы, однако же этот малоизвестный, бледный, как спирохета, чиновник вскоре заявит о себе как о человеке выдающихся способностей. Опыт, приобретенный на посту казначея флота, убедил его в необходимости регулировать государственные денежные потоки, и теперь он поставил свое незаурядное финансовое чутье на службу королю, стараясь, чтобы в денежных делах тот стал как можно независимее от парламента. Стремясь обеспечить Карлу бесперебойный кредит, Осборн позаботился, чтобы банки, сильно пострадавшие после прекращения выплат по государственным казначейским обязательствам, зарабатывали в год не менее 77 тысяч фунтов на процентах. Далее он договорился с ними о снижении процентных ставок по долгам и значительно увеличил их годовой доход от налогов на домовладения и акцизы. В результате всех этих мер удалось не только полностью выплатить все долги короля, но и увеличить его доход больше чем на 100 тысяч фунтов. Чрезвычайно довольный, король ввел Осборна в Тайный Совет, в 1673 году сделал виконтом, а еще год спустя, уступая непобедимой любви этого человека к титулам и рангам, возвысил до графского достоинства. Теперь сэр Томас Осборн стал графом Дэнби.
Финансовый дар нового пэра еще отчетливее проступал на фоне проводимой им внутренней политики, которая отличалась ясностью и прагматичностью. Едва завоевав положение при дворе, Дэнби прямо сказал королю, что тому не стать «великим и богатым», пока он не «пойдет навстречу желаниям людей». Поскольку нация все больше выступает против католицизма, не следует принимать мер, которые раздражают людей. Дэнби убеждал Карла, что от союза с Людовиком он ничего не выиграет и, вместо того чтобы развивать отношения, порождающие двойной страх: перед ужасами папизма и деспотией, — лучше взглянуть на Вильгельма Оранского как на естественного друга английского народа. Отчасти к такой позиции подталкивали Дэнби его собственные убеждения — убеждения протестанта. Это был твердый и непоколебимый англиканин, который, неизменно оставаясь в моральной оппозиции к веротерпимости, считал, что в духовных делах политическим интересам короны лучше всего служит епископат. Это надежная, традиционная опора королевской власти.
В попечении о ней Дэнби всячески укреплял и отношения с парламентом. В начале 1675 года он от имени короля издал декрет, ужесточающий преследования участников незаконных церковных собраний и предполагающий еще более строгие меры по отношению не только к тем англичанам, которые отправляют католические обряды, но и к тем, кто посещает мессу в некогда безопасных местах — часовнях при посольствах иностранных государств. Эти явные шаги вскоре были подкреплены тайными подпитками. В страну хлынули голландские деньги, часть их шла на взятки, и Дэнби наряду с учреждениями, непосредственно ему подведомственными, не забывал о парламенте, щедро, хотя и разборчиво одаривая депутатов, которые сочувствовали его устремлениям или хотя бы соблюдали нейтралитет. 13 апреля 1675 года, после почти 14-месячного перерыва, собралась на заседание палата общин. Депутаты нашли Карла в настроении добродушном и примирительном. Он убеждал их в том, что проводит теперь совершенно иную политику. Разве меры, принятые им против дис-сентеров и католиков, не убеждают в его горячей приверженности к англиканской церкви, «от которой, впрочем, (он) никогда не отпадал»? Что еще он мог сделать ради успокоения верхушки англиканства, как еще сгладить те огорчительные недоразумения в духовной области, которые возникли исключительно благодаря дурным советам некоторых его приближенных? Карл не сомневается, что теперь палата даст ему средства для снабжения флота. Но сладить с депутатами было не так-то легко. Из целого ряда выступлений стало ясно, что многие по-прежнему озабочены его истинными намерениями и политикой в целом; главное же, необходимо отказаться от отправки экспедиционного корпуса во Францию, что ранее было обещано Людовику. Затем депутаты занялись королевскими советниками.
Лодердейлу, единственному из участников «Кабала», сохранившему свои посты и влияние, вменили в вину действия, заслуживающие увольнения. Обеспокоенным парламентариям было совершенно ясно, что он играет заметт ную роль в заговоре, направленном на установление в стране режима абсолютной власти. Об этом свидетельствуют его размашистые действия в Шотландии, где он правил железной рукой. Далее ему приписывалось утверждение, будто королевские указы имеют силу закона, и уже поэтому Декларация о веротерпимости — документ вполне легитимный. А еще хуже то, что Лодердейл во многом способствовал формированию сильной шотландской армии, которая, как он якобы говорил, может быть использована где угодно для поддержания режима веротерпимости. Карл, однако, давлению не уступил, и депутаты, не сумев отправить в отставку одного из его приближенных, принялись за другого.
Возмущенные лидеры Сельской партии считали, что методы, которыми пользуется Дэнби для увеличения королевских доходов, нарушают старую традицию и чрезмерно усиливают его личное влияние. К тому же он утверждал, будто королевские указы обладают силой закона и даже стоят выше его. Эти обвинения также не имели под собой почвы, и при ближайшем рассмотрении от них пришлось отказаться, но, пожалуй, еще больший скандал разгорелся, когда был сделан очередной запрос (на сей раз в Большой комитет палаты), связанный с отправкой экспедиционного корпуса за границу. Голоса разделились пополам, и депутаты вступили в нешуточную схватку, заплевывая друг друга и сдирая парики. Одни схватились за мечи, другие не давали спикеру вытащить из-под стола булаву (где она лежала, как того требует протокол заседаний Большого комитета) — символ своей власти. И лишь когда это сделать все же удалось, порядок был восстановлен, но уже было ясно, что в таком состоянии депутаты вряд ли проголосуют так, как этого хотелось бы королю и Дэнби.
Оба быстро увидели, какую угрозу таит нарастающая в парламенте оппозиция. Ее следовало подавить, воспользовавшись для этого приемами противника. По указанию Карла Дэнби приписал к Акту о присяге дополнение в форме клятвы, которую должны были принимать все государственные служащие, включая самих депутатов парламента. В нем, для начала, говорилось, что вооруженное выступление против короля и тех, кто выполняет его указания, чем бы оно ни оправдывалось, незаконно. За этим совершенно бесспорным положением следовала чрезвычайно хитроумная фраза, которая, на вид лишь подтверждая сказанное, на самом деле подразумевала подавление протеста в любой его форме. Отныне претендент на государственную должность брал на себе обязательство «не предпринимать никаких попыток вносить изменения в протестантский обряд, утвердившийся в английской церкви, а также покушаться на существующие прерогативы церковной и государственной власти». Вот здесь-то и скрывалось жало змеи. Любая оппозиция королю могла быть истолкована как нарушение данной клятвы и, стало быть, как повод для увольнения. На самом деле королю и Дэнби нужен был показной акт и ручной парламент.
Шефтсбери сразу разгадал таящийся здесь подвох и со всей решительностью выступил в палате лордов против новой редакции Акта о присяге, обнаруживая таким образом сдвиг в своих политических симпатиях. Подобно тому как Дэнби призывал короля учитывать, проводя тот или иной политический курс, настроения нации, Шефтсбери инстинктивно полагался на свою оценку общественного мнения, что и заставило его возглавить оппозицию, стремящуюся ограничить власть короны и расширить влияние парламента. Пока депутаты, вновь распущенные на каникулы, разъезжались по своим графствам, а Карл вынужден был отказаться от поправок к Акту о присяге, становилось все яснее, что в Вестминстере наступают качественно новые времена. Формировалась оппозиционная политика, а вместе с нею — политические партии. В своих открытых поисках союза с короной и церковью Дэнби закладывал основы того, что впоследствии станет партией тори, а его оппоненты строили объединение, из которого вырастет партия вигов.
В кругу последних многие считали, что Карл и Дэнби исподтишка покушаются на конституцию и что общественному мнению следует осознать угрозу абсолютистских и католических по своему духу поползновений. Например, Эндрю Марвелл, депутат парламента и автор целого ряда существенных конституционных поправок, принялся за сочинение памфлета «О росте папизма и деспотическом правлении в Англии». В нем отзываются многие из тех тревог, что переживала тогда страна. Все беды, которые свалились на Англию за посдедние десять лет, объясняются, утверждал автор, одной и той же таинственной и зловещей причиной. Людовик XIV, папство и иезуиты объединились в поддержке «заговорщиков», которые сейчас, в этот самый момент, готовятся повергнуть страну в пучину тирании и предрассудков. «Сколько уже лет, — писал Марвелл, — вынашивается план свергнуть законное правительство Англии, заменив его абсолютной властью, а традиционную протестантскую религию вытеснить откровенным папизмом».
Эти страхи лишь укреплялись поведением видных лиц, например самого герцога Йоркского. Отставка с поста главнокомандующего флотом вполне откровенно обнажила католические симпатии Якова, но особую тревогу внушал тот факт, что после смерти своей первой жены (1671) он начал искать — и в конце концов нашел — новую невесту, католичку. Ему явно нужен был наследник мужского пола, который, будучи воспитан в вере матери, получит преимущество перед двумя его дочерьми-протестантками, Марией и Анной. Большинство населения такая перспектива страшила. Многим казалось, что английский трон вполне может перейти в руки антихриста, и ни Яков, ни сам Карл даже не пытались как-то рассеять эти страхи, полагая, что речь идет о сугубо династических делах, в которые никто не имеет права вмешиваться.
Напротив, надо решать эту проблему как можно скорее, так чтобы явно враждебный парламент столкнулся с fait accompli.[8] Были рассмотрены различные варианты, при этом Карл безапелляционно заявил, что на сей раз решение примет сам, — Яков уже выставил себя полным дураком в матримониальных делах. Ситуация сложилась так, что об английских невестах не приходилось и думать, а за границей претенденток могло быть только три: австрийская эрцгерцогиня (но она предпочла куда более выгодную партию — императора Священной Римской империи), принцесса Вюртембергская (эту кандидатуру Карл отверг по политическим соображениям) и принцесса Нойбергская (ее отверг сам Яков: она была уродина). Положение становилось безнадежным, однако в этот момент на горизонте возникли две новые кандидатуры, обе принцессы Моденские. Преимущество явно следовало отдать пятнадцатилетней, с волосами черными как вороново крыло Марии Беатрис — у нее были кровные связи во Франции. Недаром Людовик сулил щедрый денежный дар в случае, если она войдет в английскую королевскую семью.
Была спешно организована заочная помолвка, и когда стало известно, что наследник престола женится на «дочери папы», страна пришла в необыкновенное волнение. Повсюду жгли изображения папы, все громче звучали разговоры о том, как Карлу следует поступить со своей бесплодной женой. Вопрос престолонаследия вышел на первый план. Одни считали, что Карлу необходимо развестись и найти себе новую жену, которая родит ему и Англии наследника; другие оборачивались на старшего и самого симпатичного из незаконных детей Карла, герцога Монмат-ского. Этот пребывающий в тени двадцатитрехлетний молодой человек начал приобретать черты национального героя, народного любимца. Он был настоящий красавец, а что касается грешков, то кто же не грешит в молодости? В вину ему можно было поставить расквашенный нос сэра Джона Ковентри — тот позволил себе отпустить какое-то едкое замечание насчет пристрастия короля к молоденьким актрисам. Но ведь честь превыше всего, не так ли? Что за беда, если Монмат принял участие в убийстве церковного сторожа (с которым компания высокородных гуляк случайно столкнулась в воскресное утро) да и жизнь ведет пустую и разгульную? Повзрослеет. Карл отпустил сыну грехи — впрочем, и в самих этих грехах есть некоторый блеск. К тому же его жена — богатая англичанка протестантского вероисповедания. А главное — он сам убежденный протестант. Нет ли каких-нибудь способов провозгласить наследником не Якова, а его, Монмата?
Что касается герцога Йоркского, то он лишь ужесточал свои политические и религиозные позиции. От католицизма Яков не отойдет ни за что, пусть даже такой шаг принесет ему широкую популярность. Точно так же, по причинам вполне очевидным, не изменит взгляда на престолонаследие в Англии. Герцог заявил даже, что воцарение Елизаветы I (в глазах католиков незаконной дочери короля Генриха VIII) было всего лишь узурпацией престола, результатом которой и стало весьма прискорбное расширение полномочий парламента. Якову же парламент представлялся анафемой вдвойне, ибо он, как никто, был предан идее абсолютной монархии по французскому образцу. Отчасти именно поэтому, формально не входя более в круг лиц, определяющих политику Англии, Яков нажимал на брата, чтобы тот не отклонялся от профранцузского курса.
В общем-то не кто иной, как именно герцог Йоркский, способствовал возобновлению заигрываний Карла с Людовиком; это поставило английского короля в очень запутанную и тонкую ситуацию, и ему, чтобы удержаться на ногах, пришлось призвать на помощь все свои актерские способности. Прежде всего, конечно, он думал о деньгах, однако понимал также, что тайный альянс с Францией не только избавит его от финансовой опеки парламента, но и позволит махнуть рукой на тех своих советников, кто подталкивает его к союзу с Вильгельмом Оранским. Агенты последнего продолжали свои активные действия в Англии, и Людовику это было прекрасно известно. Финансируя Карла, он убивал сразу трех зайцев: получал возможность настаивать на продолжении парламентских каникул, убеждал его не прислушиваться к тем, кто желал бы сближения с голландцами, и добивался нейтралитета Англии в конфликтах, раздирающих ныне Европу. Ситуация для Людовика облегчалась еще и тем, что Карл сам настаивал на возобновлении переговоров о субсидии. И как нередко бывало, нелюбовь к бумажным делам и природная леность заставили его заключить сделку, куда менее доходную, чем можно было рассчитывать.
Подписав столь выгодное для своего хозяина соглашение, французский посол в Лондоне Анри де Ровиньи со вздохом облегчения оставил один из самых беспокойных и трудных постов в дипломатической службе Франции. Его преемник получил инструкции, свидетельствующие о том, как ясно и глубоко понимал Людовик состояние дел в Англии. Новому послу было сказано, что «при правильном развитии событий власть может быть сосредоточена в руках короля, герцога Йоркского, королевских министров и сведена к «Fesprit de la nation general».[9] Французскому королю были ясны как минимум три вещи: Карл не хозяин в собственном доме; из всех министров наибольшей его доверенностью пользуется Лодер-дейл; Бэкингем, хотя постов и не занимает, однако влияние оказывает. Дэнби — исключительно способный, но заносчивый экономист. А из любовниц Карла французов больше других беспокоила Луиза де Керуаль: близость этой дамы к Дэнби могла заставить последнего открыть кошелек для удовлетворения ее безмерных потребностей. Это было бы тем более огорчительно, что французы сами заваливали Луизу бриллиантами и вообще всяческими почестями и подарками. Короче, за этой дамой послу следует приглядывать, но не только за ней: недавно в фавор к королю попала еще одна хищница.
В 1675 году в Лондоне появилась Гортензия Манчини, герцогиня Мазарини. Приехала она сюда в поисках удачи, переодевшись мужчиной. К этому времени дама успела прожить весьма бурные и красочные годы. Племянница кардинала Мазарини, она обладала и богатством, и положением в обществе, и незаурядным, как у всех в этой семье, умом, который сочетался с полной свободой и бесспорной оригинальностью суждений. Именно это свойство и стало для нее подлинным благословением, ибо, выданная в пятнадцатилетнем возрасте замуж за Шарля де ла Порте де ла Мелерье, ставшего незадолго до этого герцогом Мазарини, она быстро убедилась, что этот на вид безупречно корректный молодой человек на самом деле — безнадежный шизофреник.
Муж не выпускал Гортензию на люди, а с англичанами вообще запрещал общаться. Заставлял неустанно молиться. Не разрешал садиться за стол с мужчинами. Рыскал по спальне в поисках злых духов, а не обнаружив оных, принялся за переустройство мира. Людовику он заявил, что является посланником архангела Гавриила и от его имени требует прекратить всякие отношения с любовницей. Король вежливо сообщал посланнику, что архангел Гавриил только что сообщил ему, что герцог — ненормальный. Разочарованный безумец удалился и, не сумев переделать общественную жизнь, обратился к искусству. Прихватив с собой молоток, стамеску и ножницы, он явился в богатейшую галерею дворца Мазарини. Не обращая внимания на заклинания хранителя, герцог набросился на скульптуры, и вскоре пол галереи покрылся мраморными гениталиями и белыми пышными грудями. Далее он вновь обратился к жене, отослав ее из Парижа в Бретань, подальше от похотливых взглядов мужчин. В ответ Гортензия завела бурный роман с шестнадцатилетним Сидони де Курселем, в результате чего угодила в женский монастырь. Напустив в дортуары мышей и сумев бежать на волю через дымоход, Гортензия в конце концов вернулась в Париж, где выяснилось, что муж отсудил и растратил большую часть ее состояния. Она помчалась в Италию, забеременела там, затем вновь оказалась в Париже — лишь затем, чтобы убедиться, что муж ее теперь представляет себя тюльпаном, нуждающимся в каждодневной поливке.
Это было уже слишком, и Гортензия удалилась в Шам-бре, где у нее развился вкус к философским штудиям. С помощью любовника и одновременно наставника (он укрывался под именем аббата Сен-Реаля) она написала и обнародовала мемуары, сделавшие ее международной знаменитостью. Среди английских читателей Гортензии Манчи-ни оказался и герцог Бэкингем. Перелистывая страницы этой удивительной истории, он вдруг подумал, что эта дама вполне могла бы отвлечь Карла от опасных чар Луизы де Керуаль, и пригласил ее в Лондон, где снял для гостьи дом в Ковент-Гарден.
Гортензия была дамой умной, искушенной и сейчас, когда ей исполнилось тридцать, находилась в расцвете зрелой женственности. Даже на де Ровиньи она произвела сильнейшее впечатление. «Никогда не видел, чтобы люди так побеждали время и так прекрасно сохранялись», — пишет он. Гортензия была наделена природной красотой не только тела, но и духа. «Когда ей исполнится пятьдесят, — продолжает де Ровиньи, — она остановится перед зеркалом и с удовлетворением отметит, что ничуть не изменилась». Тем не менее знаток женской красоты уступает дорогу дипломату. Де Ровиньи был свидетелем того, как ловко Гортензия уговорила совершенно очарованного ею короля выделить ей четырехтысячное (в год) пособие. Отметил он и то, что Карл лично занялся ее финансовыми делами, в частности возвращением драгоценностей, оставленных во Франции. Преемника де Ровиньи уведомили, что свое влияние при английском дворе Гортензия может использовать и против Людовика, так что лучше предложить — при всей чудовищной несправедливости претензий этой дамы, — чтобы ее бытом, хотя бы формально, занялась Франция.
Очаровав короля, Гортензия продолжала очаровывать Лондон, что ей удавалось благодаря неотразимому сочетанию прекрасной воспитанности и полной беспечности. В ее присутствии желал сверкать весь высший свет столицы. Остроумцы, и французские, и английские — Сент-Эвремон, дю Грамон, Бэкингем, — так и увивались вокруг Гортензии, а когда мужчины казались ей скучными, их вполне могли сменить придворные дамы. Особенно сблизилась она с дочерью леди Калсман леди Суссекс. В одних пеньюарах фехтовали они в Сент-Джеймском парке. Де Куртен — так звали нового французского посла — пунктуально отмечал «особые склонности» Гортензии и докладывал Людовику, что английский король открыто ухаживает за ней. «В дневное время он от нее практически не отходит, — пишет посол, — хотя ночи проводит, с кем ему заблагорассудится». Но в том-то и дело, что чаще всего это была Гортензия. Пройдя сквозь утомительную церемонию раздевания и укладывания в постель, Карл дожидался, пока во дворце все утихнет и слуги разойдутся по своим помещениям; тогда он вставал, одевался и неслышно направлялся в апартаменты любовницы.
В середине 1676 года наблюдательный де Куртен сообщал в Париж, что Луиза де Керуаль практически оказалась в тени и, может, имеет смысл отправить ее домой. Дело в том, что отставленная возлюбленная слишком уж откровенно демонстрировала свое горе. Она то и дело заливалась слезами, она умудрилась засорить чем-то глаз, из-за чего он искривился, она бледна, она исхудала, она беременна… Посол разрывался между состраданием и профессиональным долгом; однажды он провел с Луизой всю ночь, наставляя и утешая ее. «Она так трогательно печальна», — писал де Куртен Людовику, на которого, впрочем, эти слова не произвели никакого впечатления. Тогда на смену слезам пришла тактика. Пусть Гортензия Манчини пытается выставить Луизу вульгарной выскочкой, «толстушка» остается верной королю. Да и упускать своего счастья она не собирается.
Луиза начала обхаживать ненавистную чужеземную герцогиню. Она без умолку болтала с ней, а Гортензия, которой вообще-то вполне хватало самой себя, снисходила до того, чтобы слушать вполуха. Как-то Луиза непринужденно пригласила Гортензию покататься в своем экипаже. Здоровье ее заметно улучшилось, а вместе со здоровьем улучшилась и внешность. Де Куртен отметил происходящие перемены. Понимая, что от румянца, вернувшегося на щеки Луизы, отчасти зависит международная ситуация, он шепнул ей, что его повелитель, король Людовик XIV, чрезвычайно высоко ценит ее услуги. При лучах, которые отбрасывал Король-Солнце, Луиза так и расцвела, и де Куртен, передавая дела Полю Барилльоиу, предупредил своего преемника, толстяка и хитреца, что этой даме следует уделять особое внимание. Барилльон понял намек и вскоре писал Людовику: «У меня нет ни малейших сомнений в том, что, разговаривая с королем ежедневно, она вполне способна влиять на ход его мыслей». Но посол заблуждался. В его разыгравшемся воображении дело смешалось с удовольствием, а Карл давно уже разделял эти вещи. Тем не менее, воспользовавшись тем, что Гортензия слегка увлеклась приехавшим в Лондон с визитом принцем Монако, Карл вернулся к своей «толстушке». Так гуляка муж возвращается к привычным ласкам жены.
Пока Карл развлекался, Дэнби трудился. Ясно было, что главное сейчас — установить контроль над палатой общин, и Дэнби бомбардировал депутатов от придворной партии письмами с просьбой регулярно появляться в Вестминстере. Таким образом он надеялся обеспечить себе большинство, которое было нужно, ведь при всех своих реформаторских усилиях Дэнби нуждался в миллионе фунтов на расходы короля. Однако оппозиция с такой гигантской суммой не могла согласиться, ведь парламент отказал Карлу даже в военных кредитах. Столкнувшись с таким афронтом, король объявил в работе палаты перерыв и в знак крайнего неудовольствия происходящим даже отказался произнести традиционную речь, предшествующую закрытию сессии. Затем Карл обратился за помощью к Людовику, но тот, как выяснилось, не собирался немедленно выполнять своих обещаний. Понадобились дополнительные переговоры, а также предложение Дэнби попросить субсидий у Вильгельма Оранского, чтобы Людовик наконец тряхнул мошной. Постепенно Карл начал понимать, что, оказавшись между двумя умелыми европейскими кукловодами, можно вести двойную игру.
Он заручился согласием французов на роль посредника в отношениях между воюющими государствами и уже отправил своих представителей в Ниймеген, где бесконечно продолжалась мирная конференция. Приказав им продолжать укреплять союз с французами, Карл предпочел игнорировать попытки Дэнби и особенно сэра Уильяма Тем-пла задобрить принца Оранского. Не высказываясь прямо, что давно вошло у него в привычку, Карл вновь пытался понравиться всем. Результаты такого рода двуличия могли оказаться катастрофическими, и прежде всего для него самого. Если раньше он лелеял надежду стать гарантом мира в Европе, то теперь сделался заложником партий, которые собирался примирить. И Людовик, и Вильгельм Оранский стремились взять английскую внешнюю политику в свои руки и сражались, не жалея средств, за влияние при дворе Стюартов с такой же яростью, с какой воевали за территории на военных полях Европы. Эти территории, судя по всему, стремительно подпадали под французское владычество. Людовику сдавалась крепость за крепостью, а после поражения Вильгельма при Касселе в его руки, похоже, вот-вот должны были перейти все Испанские Нидерланды.
Англичане с нарастающим страхом следили за победоносным шествием абсолютизма с католической окраской. Отдавая себе отчет в том, что его победы лишь заставят английский парламент еще энергичнее выступить в поддержку голландцев, Людовик предложил Карлу очередное вспомоществование, добиваясь, чтобы тот продлил парламентские каникулы. Но ведь более чем двухлетний перерыв в заседаниях был равносилен роспуску парламента, а роспуск порождал зловещий призрак новых выборов. В результате Карлу пришлось отклонить предложение французов. Разъяренный Людовик усмотрел в этом интриги Дэнби и, решив, что влияние последнего в Вестминстере перешло всякие границы, принялся щедрой рукой раздавать взятки.
Герцог Йоркский по-прежнему подталкивал Карла к французам, в то время как Дэнби действительно бросил все свои незаурядные дипломатические способности на то, чтобы убедить короля в необходимости союза с голландцами: мол, именно такой союз соответствует подлинным его интересам. Наиболее убедительными аргументами Дэнби были накопившийся и так и не выплаченный долг и, естественно, собственная финансовая гениальность. Карла ему удалось убедить в том, что на французский заем не проживешь, а упирающихся членов палаты общин — чтобы они выделили 600 тысяч фунтов на переоборудование флота. Это последнее достижение производило особенное впечатление, поскольку многие депутаты были убеждены, что король собирается использовать эти деньги на совершенно иные цели. Подчеркивая свою настороженность, Дэнби оговорил окончательную выплату суммы условием открытого союза с Голландией. Карл пришел в бешенство. Заверение, что слову короля можно доверять, парламентарии пропустили мимо ушей, в связи с чем Карл сделал вывод, что они покушаются на его право объявлять войну и заключать мир по собственному усмотрению. Неужели они не понимают, что такого рода шаги заставят иностранных правителей думать, будто переговоры следует вести не с самим королем Англии, а с его парламентом?
Обозленный тем, что его вновь загнали в угол, и уверенный, что французы на благодарность не поскупятся, Карл продлил-таки парламентские каникулы. Ральф Монтегю, его посол в Париже, уже намекнул, что выделенная сумма будет значительно превосходить подачку парламента, и Карл решил лично принять участие в переговорах. В детали он, как обычно, вникать не стал и много потерял на этом, сделка оказалась скорее невыгодной. Узнав о происходящем, Дэнби пришел в ужас и попытался по возможности исправить положение. На саму договоренность он покуситься не отважился, но иное дело — условия, тут можно и поторговаться. Увы, многого Дэнби не достиг, а вот переписка, в которую он вступил по этому поводу, вскоре обернулась катастрофическими последствиями для него лично. У Карла же деньги теперь были, а стало быть, он мог в своей обычной манере сделать реверанс в другую сторону. И король вновь принялся заигрывать с голландцами. Ошибочно решив, что таким образом приобретет влияние на Вильгельма Оранского, этого, как Карл его называл, «коротышку», он согласился на брак принца со старшей дочерью герцога Йоркского, принцессой Марией.
«Как нетерпеливый любовник, принц примчался из Харвича в Ньюмаркет», — пишет сэр Уильям Темп л. Примчался — и на месте также продолжал разыгрывать роль обезумевшего от любви молодого человека, явно надеясь извлечь из этого некоторые политические выгоды. Карл и Яков встретились с ним сразу же по прибытии и предложили немедленно перейти к делу. Вильгельм, однако, отказался, заявив, что, прежде чем говорить о политике, ему надо повидаться с прекрасной невестой. Знакомство состоялось, и Вильгельм нашел Марию рослой наивной болтушкой 15 лет от роду; она была тогда безнадежно влюблена во Фрэнсис Эпсли, «дорогую, дорогую, любимую Аурелию, прекрасную дочь одного из приближенных герцога Йоркского». К встрече с мужчиной вообще, а с таким, как принц Оранский, тем более Мария была еще явно не подготовлена. Вильгельм был худ, суров, неулыбчив, говорил грубым гортанным голосом, о светскости понятия, в общем, не имел, а главное — не носил, как принято в Англии, парика, демонстрируя свои собственные прилизанные волосы.
Незадачливый претендент меж тем продолжал выказывать свои якобы переполняющие его чувства. Как можно ставить на одну доску международные соглашения и личное счастье? Отсрочка свадьбы приводит его в отчаяние. Однажды сэр Уильям Темпл «нашел его в особенно мрачном настроении» и, будучи проницательным, опытным дипломатом, решил, что правильно будет дать принцу возможность излить свои чувства и, быть может, оказать содействие. Вильгельм, записывает впечатления от этой встречи сэр Уильям, «выражает сожаление, что вообще приехал в Англию, и грозится через два дня уехать, если король по-прежнему будет настаивать на заключении мира до заключения брака». Одна лишь любовь решит, жить ли им, Карлу и Вильгельму, «как самым близким друзьям или как самым непримиримым врагам».
На следующий день Темпл попросил короля о срочной аудиенции. Он умолял его задуматься обо всех немаловажных последствиях этого брака. Карл с кислой миной согласился переставить местами бракосочетание и переговоры о мире. Правда, в таком случае ему придется довериться Вильгельму, но как раз это его не особенно беспокоило: он гордился умением судить о людях по внешности, и «если только меня не обманывает выражение лица принца, это честнейший в мире человек, я ему верю, и он получит свою жену». Темплу было велено передать Якову, что король принял решение. Правда, кое-какие сомнения у него все же явно сохранились, и он пробормотал вслед удаляющемуся Темплу: «Надеюсь, теперь этот упрямец будет доволен». Другого упрямца — заносчивого герцога уговорить удалось, и, покончив с брачными соглашениями, король решил, что пришла пора поговорить с принцем как мужчина с мужчиной. «Дорогой племянник, — начал он, — нехорошо быть человеку одному, я сотворю тебе помощника». Затем Карл пояснил, что он на самом деле имеет в виду: «Запомни, война и любовь уживаются плохо». Воинственный Вильгельм вежливо выслушал дядю и, поскольку желаемого достиг, передал Генеральным Штатам распоряжение переслать ему драгоценностей на 40 тысяч фунтов в качестве свадебного подарка.
Если официальные торжества отличались подобающей пышностью, то личные чувства брачащихся и их близких были отнюдь не радостны. 4 ноября 1677 года, в девять вечера, в спальне Марии для освящения брака собралась группа людей. Все они выглядели довольно подавленными. Мария в слезах, Вильгельм угрюм, герцог Йоркский явно недоволен перспективой расставания с дочерью. Провел церемонию бракосочетания епископ Лондонский. Служба кончилась, и новобрачным пришла пора ложиться в постель. Восторга ни у того, ни у другой это явно не вызывало — настолько не вызывало, что Вильгельм даже отказался снимать нижнее белье. Карл решил, что как раз тут не помешает совет любящего дядюшки. Надо бы принцу до конца раздеться. В конце концов разве это не его брачная ночь? А что по этому поводу думает новобрачная? Без малейшего намека на романтизм, который и вообще-то был менее всего ему свойствен, Вильгельм дал понять, что его это совершенно не интересует. Поскольку им с женой предстоит долгая совместная жизнь, заметил он, придется ей мириться с его привычками, а одна из них — спать в нижнем белье. Карлу не оставалось ничего, кроме как опустить балдахин и воскликнуть с притворным энтузиазмом: «Ну что ж, племянник, вперед! За работу! С нами и с Англией святой Георгий!»
Уже на следующий вечер, когда англичане пускали петарды, отмечая одновременно протестантское бракосочетание своей маленькой принцессы и протестантскую Ночь Гая Фокса,[10] появились свидетельства того, что этот грубый медведь принц Оранский отнюдь не собирается прекращать войну на континенте. Да и с чего бы? В конце концов, заполучил он не столько жену, сколько союзника, которого рассчитывал использовать в своих целях, восстанавливая таким образом дух народа, защищая свои территории и заставляя французов отступить. Тем временем Карл, получив через французского посла устное послание Людовика, в котором тот выражал крайнее неудовольствие происходящим, лично попытался загладить конфликт. Он, мол, не сомневается, что Людовик поймет резоны, подтолкнувшие Англию к заключению этого брака, и убедит народ в том, что у Карла нет никаких поползновений превращать страну в абсолютную католическую монархию наподобие той, что существует во Франции. И дело не только в этом. Вильгельм, по мнению Карла, теперь у него под каблуком, ну а сам он собирается сохранять с Францией наилучшие отношения. Со своей стороны Людовик, столкнувшись с подобным лицемерием, пришел в ярость. Он лишь укрепился во мнении, что Карл — и в личном, и в политическом плане — человек слабый, двоедушный, им легко манипулировать, что и делают силы, совладать с которыми он не способен. В то же время, при всем своем раздражении, Людовик понимал, что гнев — оружие обоюдоострое и что как раз слабость Карла позволяет использовать его в своих интересах. В общем, с Карлом можно договариваться, а вот о Дэнби, этом непримиримом протестанте, того же не скажешь. Убедившись, что лорд-казначея не подкупишь, Людовик решил, что от него пора избавляться, и французскому послу было приказано снестись с парламентской оппозицией. Следующий шаг — Людовик прекратил выплачивать Карлу субсидии.
Уже самое начало сессии парламента, созванной в первые дни нового, 1678 года, показало, что французский посол (с помощью многоопытного и весьма сведущего де Ро-виньи) поработал неплохо. Карл вновь оказался в столь знакомом ему тупике. У него не было денег. Им, как марионеткой, играли союзники, ему приходилось иметь дело с недружественным парламентом. Формы эта враждебность принимала скрытые. Прямо против военных приготовлений оппозиция не выступала, она лишь оговаривала свою поддержку выполнением определенных условий, притом весьма унизительных. Например, Карлу в нарушение существующих королевских прерогатив предлагалось в полном объеме информировать парламент о договоренностях с зарубежными монархами. Явно король был разгневан, тайно чрезвычайно обеспокоен. Громогласно осудив парламентариев, он спешно отправил Людовику послание, в котором выражал, по сути, готовность связать себя с Францией в обмен на ежегодную субсидию размером в 600 000 фунтов стерлингов.
Людовик тем временем продолжал войну. Пал Ипр, за ним Гент. Католицизм расползался по Европе все шире, в Англии это вызывало нарастающую тревогу, и, хотя Карл, стремясь успокоить соотечественников, послал в Остенде небольшой отряд, а затем сформировал 30-тысячную армию, общественное мнение этим не удовлетворилось: люди слишком хорошо помнили, с какой легкостью ему удавалось собрать силы для защиты своих интересов дома. Оппозиция выказывала все большую настороженность относительно его истинных мотивов, и Карл вновь обратился к Людовику. Даже сейчас он хотел хоть что-то извлечь из своего безнадежного положения. Правда, козырь у него все же был — эта самая армия, состоящая из 30 тысяч штыков. И он, и Дэнби были уверены, что жажда избавиться от нее непременно заставит парламентариев вотировать военные кредиты. Людовик тоже отнюдь не был заинтересован в ее существовании, стало быть, и он возобновит финансовые вливания. Демонстрируя изворотливость обреченного, Карл надеялся, что заплатят все.
И лишь под самый конец своей хитроумной игры, когда французы и голландцы заключили Нимвегенский мирный дсговор, Карл убедился, что у Людовика нет ни малейших намерений выполнять свои финансовые обязательства. Оказавшись на краю финансовой пропасти, король и Дэнби подобно игрокам продолжали, уже проиграв, швырять деньги на кон. Парламент выделил 380 тысяч фунтов на расформирование собранной Карлом армии. Деньги пошли на то, чтобы ее сохранить. Кредиты брались, где только можно, и в конце концов стоимость содержания армии выросла до 750 тысяч фунтов. А ведь само ее существование было для многих знаком того, что Карл собирается утвердить в стране деспотический режим силой оружия. Парламент решительно отказался увеличить сумму ежегодных расходов короля, и тем не менее они росли. Бухгалтерский гений Дэнби ничем не мог помочь Карлу. Казна продолжала истощаться, и вскоре стало понятно, что финансовая политика государства превратилась в политику казино; королевский долг зашкалил за два с половиной миллиона фунтов.
Обессилевший король махнул рукой на все и перепоручил государственные дела Дэнби. Он вернулся к своему обычному распорядку жизни, и как-то во время утренней прогулки по внешней галерее Уайтхолла ему передали письмо. Спускаясь по лестнице, Карл прочитал его и уже у ворот Сент-Джеймского парка подозвал к себе принесшего письмо курьера: как все это следует понимать? Кристофер Киркби (так звали этого человека) сказал, что против короля существует заговор, жизнь его в опасности, нападения можно ждать в любую минуту, даже сегодня утром.
— Какого именно нападения? — спросил король.
— Будут стрелять.
Не выказывая никаких признаков страха, Карл сказал Киркби, что переговорит с ним у себя в спальне после возвращения с прогулки.