Глава 3. ПРИНЦ ВО ФРАНЦИИ И ГОЛЛАНДИИ

Глава 3. ПРИНЦ ВО ФРАНЦИИ И ГОЛЛАНДИИ

По прибытии во Францию выяснилось, что Мазарини не позаботился, чтобы королевской особе был оказан подобающий прием. Французский двор не выслал навстречу ни единого важного лица. И когда принц сошел на французскую землю, элегантные дворяне не гарцевали перед ним на своих скакунах. По правде говоря, кардинал больше думал не о принце, а о победоносных парламентариях по ту сторону Ла-Манша. Пусть считают, что Карл прибыл во Францию вовсе не по его, Мазарини, приглашению, а оставил родину по собственной воле. Он не гость, он беженец.

В сопровождении четырех капелланов и небольшой группы приближенных Карл проследовал сначала в Кутен-вилль, оттуда в Париж и, наконец, в Сен-Жермен, где и приветствовал мать, с которой не виделся больше двух лет. Карл нашел ее сильно изменившейся. Рождение младшей дочери заметно пошатнуло здоровье Генриетты Марии, и теперь, в 1646 году, это была маленькая, изнуренная жизнью женщина, столкнувшаяся с проблемами, решить которые было ей не под силу. Королеве постоянно приходилось думать о деньгах, о положении дел в Англии, о судьбе мужа и о будущем старшего сына. Она была всем сердцем с ними, в этом нет никакого сомнения. Точно так же вне сомнений ее мужество. «Только и думаю, что о вашем благополучии», — писала она супругу, и это не просто слова:

Генриетта Мария действительно была готова на все, лишь бы помочь ему. Ни секунды не колеблясь, она послала мужу все, что могла сэкономить из содержания, назначенного ей семьей, — 1200 франков в день. Экипажи, охрана, фрейлины — королева пожертвовала всем ради более важного дела, и, едва войдя к ней в апартаменты, Карл сразу понял, что «достоинство ее меньше всего зависит от антуража».

Такая нищета отравляла существование, и последствия этого были опасны. Карл рассчитывал, что попадет в мир надежды и роскоши, а Франция преподала юноше урок нужды и отчаяния. За какие-то несколько дней он убедился, что неизменно услужливый лорд Джермин крепко держит в руках королевский кошелек (открывая его лишь в тех случаях, когда ему нужно), оскорбляя этим многих преданных, но совершенно обнищавших английских дворян в изгнании. Воздействие на состояние умов и душ это оказывало самое удручающее. Эндимион Портер, тот самый, кто некогда помогал королю собрать коллекцию живописи, жаловался, что не может появляться при дворе, ибо ему нечего надеть, кроме дорожного костюма, в котором он приехал из Англии. А тут еще Генриетта Мария не проявила должного такта, и Портер совсем упал духом, узнав, что «королева считает, будто я потерял состояние по собственному недоумию, а не из-за преданности своему повелителю».

Находящиеся в изгнании роялисты нуждались в поддержке, но, когда эти люди обращались за ней к принцу, он был не в силах откликнуться. Королева явно стремилась сохранить влияние на сына, предоставляя ему жить в бедности. Ей хотелось отстранить его от всякого участия в приятии политических решений, самой став спасительницей к ороны. Хайд был потрясен. «Все эти годы в Париже, — с в озмущением писал он, — принц Уэльский находился под Попечительством своей матери». Хайд издавна тайно ненавидел королеву за то гибельное, как он считал, воздействие, которое она оказывала на своего мужа, и теперь страшился, что объектом такого воздействия станет и сын. Хайда бесило, что бывшего его подопечного отстраняют от участия в делах; более того, Карл был даже лишен возможности ясно осознать, какие тучи нависли над королевской семьей. Хайда с его любовью к порядку оскорбляло, что «у принца и десяти пистолей в кармане нет, которыми он мог бы распорядиться по своему усмотрению». «Последствия очевидны, — писал Хайд, — Карл не пользуется тем уважением, каким пользовался бы, живи он, как подобает персоне его ранга». Принц Уэльский превратился в полное ничтожество.

При этом Генриетта Мария всячески стремилась, чтобы ее сын произвел на французов должное впечатление. Вместе со своим маленьким, но — суматошным двором она возлагала немалые надежды на французскую королевскую семью, однако тот факт, что ей пришлось потратить целых пять недель, чтобы в результате хитроумных маневров уговорить Бурбонов принять бездомного английского принца, заставил ее призадуматься. Да и то, как его встретили, указывало на равнодушие французов к притязаниям английской королевы. Ма-зарини, царствующая французская королева и восьмилетний Людовик XIV (которого уже посвящали в науку королевской власти) явно решили, что визиту принца Карла не стоит придавать государственного статуса. Куда лучше встретиться запросто, по-семейному. Разумеется, эти как бы случайные свидания готовились с величайшим тщанием. Решено было, что одно из них произойдет в лесу Фонтенбло. Французы, приехавшие первыми, сидели в своих экипажах, когда, по удачному стечению обстоятельств, мимо проезжали Карл и Генриетта Мария. Королевские особы ступили на землю, и тут-то Карл впервые увидел своих хозяев.

Генриетта Мария представила сына королю. Людовик XIV был в ту пору привлекательным ребенком, кареглазым, розовощеким, с пышными вьющимися волосами каштанового оттенка. Выражение лица у него было уже довольно серьезное, он редко смеялся или играл и настаивал, чтобы ему отдавали соответствующие почести. «Людовик знает, что он король, и хочет, чтобы с ним и обращались как с королем», — писал один наблюдатель, добавляя, что «если он получит хорошее воспитание, то вполне может стать великим правителем». Затем Карла представили царствующей королеве Анне Австрийской, златовласой красавице с выразительными глазами, атакже шеей, роскошными руками, восхищавшими всю Европу. Карл поцеловал ее руку, королева в свою очередь поцеловала его в щеку. Затем принц Уэльский был представлен другим членам семьи: герцогу Анжуйскому, Гастону Орлеанскому, младшему брату прежнего короля, и, наконец, его дочери Большой Мадемуазель.

На ней-то мать и хотела женить Карла. Невеста была высокой, властной на вид девятнадцатилетней блондинкой с орлиным носом и, как ему показалось, крайне невежественной, полностью лишенной женского обаяния. К тому же она, при всем своем высокомерии и ревностной приверженности к ритуалу, время от времени впадала в совершенную вульгарность. По словам приятельницы Большой Мадемуазель мадам де Мотвиль (а она любила своих приятельниц), на ее стороне были «остроумие, богатство, добродетели, королевский сан, но чрезмерная живость лишала ее той серьезности, к оторая приличествует ее положению. Это была чересчур Увлекающаяся особа. Темперамент иногда служил — во вред Даже ее внешности. Так, она легко заливалась краской, но в ообще-то светлые волосы, чудесные глаза, пухлые губы и х °рошая фигура придавали ей некую величественную красоту». Естественно, одета была Большая Мадемуазель по последней моде: просторное платье с длинным шлейфом, зеркало на ручке, привязанное к поясу, соблазнительно низкий вырез, а на полной щеке — мушка, которую, как вскоре предстояло узнать Карлу, поклонники называли «поцелуем», а кое-кто — «убийцей».

Большая Мадемуазель без особого интереса наблюдала за разыгрывающейся у нее на глазах сценой, прикидывая в уме, окажется ли английский трон достойным ее огромного состояния и пышных форм. Принцу Карлу, по воспоминаниям его потенциальной невесты, «было тогда всего 16 или 17 лет, и для своего возраста он отличался чрезвычайно высоким ростом. У него были благородная посадка головы, темные волосы, смуглая кожа, и в целом он производил приятное впечатление!». Более наблюдательная мадам де Мотвиль отметила еще рот — «крупный и уродливый». На сей раз Большая Мадемуазель решила не давать воли чувствам, ибо, хотя Карл оказался куда приятнее испанского короля (которому была ранее обещана ее рука), у него был один очень серьезный недостаток: он не говорил и не понимал по-французски, «а это доставляет большие неудобства». Мадемуазель, однако, не догадывалась, что Карл ведет тонкую игру перед коронованными особами Европы. Каковы бы ни были его личные впечатления, важнее другое: сообщения из Англии и собственное политическое чутье, которое становилось все острее, ясно подсказывали ему, что нельзя ставить свое будущее в зависимость от католички, которая в решающий момент может и подвести, не дав ему людей и денег, необходимых для возвращения отцовского трона. Принц, прикидываясь, будто не говорит по-французски, и в то же время не желая слишком откровенно противиться воле матери, играл роль робкого воздыхателя.

Впрочем, Большая Мадемуазель была не настолько глупа, чтобы вполне обмануться и этой игрой, и планами Генриетты Марии в отношении своего сына.

«Я сразу поняла, — вспоминает она, — что королева английская хочет всех убедить, будто принц в меня влюблен». Ясно, что это не так, но, если он сам не желает подумать о своем благополучии, Генриетта Мария сделает это за него. При этом она, как всегда, переигрывала, и царственная француженка с нескрываемым удовольствием вспоминает, что видела английскую королеву насквозь «с того самого момента, как она поведала, что ее сын только обо мне и говорит».

Генриетта Мария хотела заставить Мадемуазель поверить, будто она как раз во вкусе принца и что, если бы не материнская забота о приличиях, Карл «не выходил бы из ваших апартаментов». Его вздохи, намекала королева, имеют и политическую подоплеку. Он в отчаянии от смерти супруги императора Священной Римской империи, ибо очень боится, что у него появился сильный соперник в борьбе за руку Мадемуазель. «Я не прерывала королеву, — вспоминает та, — но и не верила ее словам, во всяком случае в той степени, в какой ей, наверное, хотелось бы. Допускаю, что принц оказался бы лучшим ходатаем по собственным делам». Но Карл хранил мудрое молчание.

Однако роль приходилось играть. Парижская аристократия коротала время в балах, балетах, празднествах, и Карл их прилежно посещал. Однажды нечто в этом роде устраивала чета Шуази. Среди других были приглашены Генриетта Мария с сыном и Мадемуазель. Предвкушая открывающиеся возможности, королева заявила, что сама приведет в порядок неподатливую прическу Мадемуазель. Карл же, выказывая подобающие чувства, будет, словно какой-нибудь паж, держать канделябр. Нацепив орден Подвязки, меч с эфесом, украшенным бриллиантами, и бант с геральдическими цветами Мадемуазель — черным, белым и алым, принц играл свою Роль с врожденным мастерством. Тем временем его «возлюбленная» с восторгом рассматривала себя в зеркале. «В тот вечер, — вспоминает она, — я была бесподобна, кто только не повторял, что моя прекрасная фигура, лицо, белая кожа, великолепные волосы затмевают драгоценности, которыми я была увешана с головы до ног».

Экипированная таким образом, Мадемуазель появилась у Шуази, где в портике ее уже поджидал Карл. Когда она остановилась у зеркала поправить прическу, он посветил ей, а затем повел в бальный зал, где не отходил от нее ни на шаг. Все это прекрасно, но внезапное появление принца Руперта Рейнского нарушило идиллию подлинной любви. Руперт предложил Карлу свои услуги в качестве переводчика, заметив при этом, к полному изумлению Мадемуазель, что принц Уэльский понимает все, что она произносит, хотя сам по-французски не говорит. Когда бал закончился и заинтригованная царственная юная дама вернулась в Тюильри, у ворот она вновь обнаружила своего печального возлюбленного. Он поджидал ее с обнаженной головой. «Галантность его была столь беспредельна, — вспоминает Мадемуазель, — что о ней ходили легенды».

Все происходящее заставило Мадемуазель задуматься о будущем, и, завершая этот странный вечер, она уселась на трон, установленный на подмостках. Здесь во всем своем откровенном блеске амазонки богатая невеста начала прикидывать открывающиеся ей возможности. Откинувшись на спинку трона, она подумала, что «предназначена для этого места не только на балу, но и в жизни», и с торжеством посмотрела на Людовика и Карла, устроившихся внизу, на ступенях. Один — принц без гроша в кармане, другой — король-дитя… Однако за границей был еще Фердинанд III, только что потерявший жену, и Мадемуазель остановилась на этой кандидатуре. Император — исключительно набожный человек, но она была готова к длительному сватовству, а пока стала изучать писания св. Терезы и даже подумывала о том, чтобы принять обет кармелитов. За волосами Мадемуазель теперь следить перестала и, более того, отказалась от соблазнительной мушки. «Я решила выйти за императора, — вспоминает она. — Эта мысль настолько меня захватила, что принц Уэльский стал просто объектом сочувствия».

Между тем мать «объекта сочувствия» сильно забеспокоилась и, явившись во дворец, набросилась на юную даму с упреками, зачем, мол, она строит планы насчет Фердинанда, жертвуя ее сыном. Вообще беды наваливались на Генриетту Марию одна за другой. Мало того, что Карл явно проигрывал брачную кампанию, так еще стало известно, что пуритане вломились в ее королевскую часовню в Уайтхолле, алтарь работы Рубенса вышвырнули в Темзу, а облатки и дарохранительницы, где они содержались, уничтожили. Правда, священники немного успокоили королеву, заверив ее, что с дарохранительницами на самом деле ничего не случилось — крышки со стуком откинулись, и ящички улетели в небеса. Палата общин тем временем решила, что «принц Карл должен покаяться в том, что оставил страну и погряз вместе с матерью в мерзости папизма». Впрочем, богатая жена была куда важнее, и Генриетта Мария твердо решила довести дело до конца. Для начала надо было заставить Мадемуазель раскрыть свои намерения насчет императора Священной Римской империи.

Мадемуазель все отрицала, но на самом деле и впрямь нацелилась на императора. На следующий день о ее возможном браке заговорил собственный отец. Император, считал он, не составит счастья дочери, быть может, все же лучше остановиться на английском варианте, дождавшись, разумеется, когда на острове установится порядок. Понимая, что настал решающий момент, Мадемуазель собралась с Духом. «Предпочитаю императора, — заявила она. — Прошу вас согласиться с этим браком. Возраст меня не интересует, манеры тоже. Для меня важно положение, а не личность». Однако на-сей раз вышло по-другому. Император женился на одной из своих австрийских кузин, и это означало, что комедия с участием Мадемуазель и принца Карла еще не подошла к концу.

Но неожиданно у Карла в Париже появились другие увлечения. Пока придворные его матери занимались междоусобными сварами (в какой-то момент принцу пришлось запретить дуэль между двумя антиподами — принцем Рупертом и лордом Дигби), в городе, возвращаясь домой из большого турне, остановились братья Виллье. Восемнадцатилетний герцог Бэкингем превратился в молодого человека, сколь утонченного в манерах, столь и циничного. Карл охотно раскрыл объятия товарищу своих детских игр. За спиной у всех троих было уже немало приключений. Подростками братья Виллье бежали из Кембриджа, вместе с принцем Рупертом приняли активное участие в осаде Личфилда в Стаффордшире, а затем вволю попользовались щедрым гостеприимством первых семей Италии, переезжая из Венеции во Флоренцию, а оттуда в Рим. Вельможи из их свиты не на шутку опасались влияния, которое могли оказать на принца Карла оба брата, особенно герцог Бэкингем с его склонностью высмеивать все на свете — религию, политику, помпезность, которую он находил в письмах короля к сыну, и так далее. И действительно, Карл не отходил от него ни на шаг.

Вдвоем они бродили по Парижу, приобщаясь к жизни юных аристократов, подхватывая арготизмы, бывшие тогда в моде у знати, следя за стремительно меняющейся модой на те или другие капюшоны, шляпы, камзолы и особенно бесчисленные цвета чулок с причудливыми наименованиями вроде «умирающей обезьяны», «веселой вдовы» и очаровательного «смертного греха». К услугам тех, кто не мог себе позволить идти в ногу с этими переменами, имелся прокат, но так или иначе, для аристократов весь этот пышный театр был способом объявить городу и миру, что он-то — подлинный honnete homme, достойная то есть личность. Французский стиль жизни производил на юного принца огромное впечатление, и сам образ honnete homme будет преследовать его всю жизнь. С достоинством и честью это понятие имело мало общего, скорее уж оно ассоциировалось с разгульным поведением и практической хваткой. Высоко ценились стремление понравиться другим, а также острое словцо, элегантность и манера поведения, которые мадам де Мотвиль проницательно охарактеризовала как «показную любезность в обществе, где царят ненависть и зависть». Это был кодекс выживания, и Карл начал быстро его осваивать.

Тем не менее требовался некий завершающий штрих. «Honnete homme, — пишет человек знающий, — должен быть всегда влюблен». Что ж, у Карла тоже возникла тайная, пусть и неудовлетворенная страсть. Постоянно ухаживая за Большой Мадемуазель, он положил глаз — среди многих иных — на очаровательную герцогиню де Шатийон. Увы! Сердце герцогини было полностью отдано мужу, ради которого она сбежала некогда из родительского дома, и Карл начал подыскивать иные объекты. Отчасти это объяснялось тем, что он уже устал от фарса, в котором вынужден был участвовать вместе с Большой Мадемуазель. Как-то на балу в Пале-Рояле, происходившем сразу после Пасхи, она попросила его потанцевать с мадемуазель де Гиз. Карл отмахнулся, пригласив вместо нее мадемуазель де Герши. Затем он отказал и самой Большой Мадемуазель, и это настолько разозлило ее, что она, не сдержав чувств, пожаловалась принцу Руперту. Тот попытался оправдать Карла, ссылаясь на его молодость и неопытность, но Мадемуазель и слушать не пожелала.

Была в дружбе Карла с братьями Виллье и иная, более серьезная сторона: они вместе продолжали свое бессистемное образование. Действительно, ежеутреннее часовое чтение под руководством докторов Эрла и Дуппы вполне могло показаться праздностью, однако же с ними юные вельможи приобщались еще и к трудам великого философа Томаса Гоббса, через него обучившись началам математики. Бесспорно, Карл обнаруживал интерес к этому нелегкому предмету, что позволило ему в дальнейшем поддерживать на достойном уровне разговоры со знающими людьми не только о математике, но и о химии и механике. Но к правильному и глубокому чтению он себя так и не приучил. Как пишет в своей книге «Характер короля Карла II» наблюдательный маркиз Галифакс, «ум его отличался живостью и быстрой хваткой». Карл был наделен, по словам маркиза, «математическим умом», что и объясняло его интерес к таким предметам, как фортификация и мореплавание. Молодежи того времени, в том числе и самой яркой, вообще точные науки были ближе гуманитарных, и Карл добился немалых успехов, к примеру, в навигации, что, впрочем, людям солидным казалось несовместным с его королевским саном. Именно в эти недели и месяцы юный Карл, оставивший позади и чинность отцовского двора, и глубокомысленные поучения Хайда, сделал для себя весьма важные открытия и понял, как воспринимают мир его современники, охотно встав в их ряды. Под конец жизни Карл вообще находил Бэкингема личностью совершенно неотразимой и часто — слишком часто! — закрывал глаза на его возмутительное поведение.

Все трое друзей отчетливо видели, что Франция пребывает в состоянии растущей политической смуты. Длительная и дорогостоящая война с Испанией приносила одни разочарования, все громче звучали голоса, направленные против Мазарини. Аристократии надоели военные поражения. Парламентарии были недовольны ограничением своих полномочий. Эти богатые и просвещенные законники сами и сформировали институт, стремясь вершить политику, от участия в которой их раньше всячески отстранял Ришелье. И вот теперь появился повод высказать свое недовольство. В мае 1648 года должна была произойти очередная ревизия своего рода дани, которую парламентарии платили короне за депутатские мандаты. Собравшись в Париже, они принялись строить далеко идущие планы, направленные на уменьшение налогов и ограничение королевской власти. Угроза, нависшая над французской монархией, была вполне очевидной, а недовольство, явно ощутимое в народе, только усиливало ее. Гуляя по парижским улицам, Карл и братья Виллье прислушивались к глухому ропоту, видели, как гавроши, вооруженные рогатками, на бегу швыряют камни в ров перед городской стеной. Через какие-то несколько месяцев эти рогатки обернутся Фрондой, которая на долгие четырнадцать лет ввергнет Францию в разорительную гражданскую войну.

При всем том для Карла это было время бездеятельности. О своих возможных занятиях в Дании он говорил неопределенно, его больше привлекала перспектива участия в военных операциях во Фландрии на стороне французов. Но от этой идеи пришлось сразу отказаться — слишком опасно. Среди изгнанников тогда много и упорно говорили, будто Карл тайно женился. Этот слух достиг ушей Хай-Да и других членов Совета еще до отплытия с острова Джерси, и «они прямо заявили принцу, что такой шаг будет иметь фатальные последствия». Джермин заверил обеспокоенного канцлера, что эти слухи ни на чем не основаны, Добавив, что, если бы у Карла и возник такой замысел, он первый бы ему воспротивился со всей решительностью. Но Хайда эти заверения не успокоили. В своем джерсийском укрытии он уже привык относиться к королеве и ее окружению с большой подозрительностью. «У них семь пятниц на неделе, — писал он, — только называют они свою ветреность искренностью».

И действительно, интриги имели место. Сам принц вынужден был щелкнуть каблуками, когда мать показала ему, что ни за что не выпустит из рук вожжи. Исполненная решимости любой ценой спасти монархию, она в конце концов убедила Мазарини послать представителя в Ньюкасл, к шотландцам-пресвитерианам, в чьих руках находился ее супруг. Королю она рекомендовала последовать собственному изначальному плану и согласиться с официальным учреждением пресвитерианской церкви в Англии. Таким образом король привлек бы на свою сторону шотландскую армию и окончательно вбил бы клин между и без того враждующими религиозными сектами, противостоящими ему. Король Карл I решительно отказался. Ни при каких обстоятельствах он не хотел жертвовать ни своими королевскими прерогативами, ни англиканской церковью. Для него это был вопрос не политической целесообразности, а спасения души.

Маленький двор в Сен-Жермене такая непримиримая позиция привела в ярость. Больше всех негодовала Генриетта Мария. Разве она не дочь Генриха IV, прославившегося своей фразой «Париж стоит мессы»? Разве нельзя пойти на компромисс с этой деревенщиной, с этими еретиками, а затем, добившись цели, просто отказаться от своего слова? Но король оставался непреклонен, и терпение шотландцев, которые как только не обхаживали своего пленника, чуть ли не на коленях умоляя его перейти в другую веру, в конце концов иссякло. Убедившись, что ничего не добьются, они передали короля парламентариям и вернулись восвояси.

Но и парламентарии находились в очень нелегком положении. Дело было не только в религиозных распрях; гражданская война оказалась слишком разорительной, парламент был просто больше не в состоянии платить солдатам им же сформированной армии. Недовольные, привлекая на свою сторону военных, принялись строить радикальные планы превращения Англии в Новый Иерусалим. Англия должна стать демократической республикой — считали они. Возглавить страну и «разделить земли, принадлежащие знати и богачам», должны «видимые святые», как называли последователей одной секты. В то же время сельское дворянство роялистского толка столкнулось с неразрешимой трудностью — признать власть то ли религиозных фанатиков, то ли парламентской олигархии, то ли военной деспотии. Пытаясь спасти свою осажденную со всех сторон крепость, эти люди лихорадочно искали союзников, и в конце концов им действительно удалось достичь согласия между роялистами, английскими пресвитерианами и шотландцами из тех, кто симпатизировал и тем и другим.

Этих последних возглавлял герцог Гамильтон, лидер большинства в шотландском парламенте. По его настоянию на остров Уайт, в замок Карсброк, где содержался в качестве пленника парламентариев король Карл I, были тайно посланы делегаты. В результате переговоров было достигнуто «соглашение», по которому в обмен на разрешение учредить в Англии на трехлетний срок пресвитерианскую церковь «согласные» предоставят в распоряжение роялистов войско. Получив во Франции это сообщение, Генриетта Мария пришла в полный восторг и немедленно созвала заседание Совета. Хайд, как все и ожидали, воспротивился союзу с шотландцами, но остался в меньшинстве, и королева дала согласие на поездку принца в Шотландию, оговорив, правда, что он возьмет с собой англиканских священников и друзей по своему выбору. Внезапно принцу предоставилась возможность действовать. Из Сен-Жермена были разосланы гонцы с сообщениями, в которых говорилось о «страстном желании» принца Уэльского возглавить шотландскую армию и вернуть на трон отца.

Романтические мечты о военных победах и спасении монархии питались и из иных источников. 20 апреля герцог Йоркский, которого парламентарии все это время держали в Сент-Джеймском дворце, бежал, переодетый девушкой, из Англии. Некий полковник Бэмпфилд доставил его в Гаагу, к сестре и свойственнику герцога, принцу и принцессе Оранским. Это событие породило волнения в Англии и Уэльсе, а вскоре у роялистов появился еще один, и весьма существенный, повод для радости: в Кенте взбунтовалась часть парламентского флота и, приняв присягу на верность королю, отправилась в Голландию. Стало ясно, что принцу Карлу для закрепления успеха надо быть с этими людьми, и Мазарини, у которого на носу была война с Фрондой, согласился на его отъезд из Франции. Так Карл в свои восемнадцать лет стал «спасителем монархии». В его распоряжении были флот и шотландская армия.

Итак, он отплыл в Голландию и уже 12 июля обедал со своей сестрой Марией и ее мужем в Гааге. Их запечатленный кистью Ван Дейка кукольный брак счастливым не назовешь. Мария унаследовала от отца царственную замкнутость и холодное осознание высоты своего сана. Она и не пыталась сблизиться с простыми голландцами, своей грозной свекровью и даже с собственным мужем. Дети от этого брака умирали в младенчестве, Вильгельм систематически изменял жене. К немалой тревоге своего окружения, он вел себя скорее как плейбой, нежели как принц, и в двадцать один год не выказывал ни намека на «решимость или осмотрительность». Впрочем, ему и самому не нравился собственный инфантилизм, и после смерти отца он всячески пытался повзрослеть. Тут-то и появился Карл, и к явному неудовольствию советников, предостерегавших Вильгельма «от углубления в английский лабиринт», он экипировал для шурина войско, снарядил несколько судов и на 30 тысяч франков закупил оружия для шотландской армии. Но что еще важнее — будучи лишь на несколько лет старше Карла, он оказал ему личную поддержку, в которой тот так нуждался.

Собственно, на нее-то Карлу и следовало больше всего рассчитывать, ибо непокорный английский флот преследовал собственные амбициозные цели, что было очевидно всем. Об этом Карла предупреждали с самого начала, теперь же ему самому предстояло убедиться в справедливости этого. Прежде всего принцу Уэльскому пришлось столкнуться с интригами полковника Бэмпфилда, тайком переправившего его младшего брата, герцога Йоркского, в Гаагу. Полковник считал, что награда за этот подвиг была явно недостаточной. Он принялся настраивать юного Якова против матери и отца и, «наделенный незаурядным даром красноречия», призывал моряков стать на сторону герцога, который полностью подпал под его влияние. К моменту появления Карла Яков успел назначить сурового пресвитерианина лорда Уиллогби вице-адмиралом, но тот в жизни не выходил в море, и взбунтовавшиеся английские моряки заколебались.

Чтобы испытать их верность, Карл послал брата в портовый городок Хелвотлис — как-то там его встретят? Поначалу казалось, что все в порядке, бунтовщики клялись помочь восстановить короля на престоле. Поверив, что флот на его стороне, Карл столкнулся с необходимостью продемонстрировать свою способность командовать им.

Для этого требовалась незаурядная решимость, и он, выказывая качества лидера, которые ранее не были востребованы, немедленно отправил в отставку Бэмпфилда и утвердил назначение Уиллогби, хотя и неохотно. Наглому Якову он таким образом дал понять, кто в доме хозяин; когда же брата весьма благоразумно отозвали назад в Гаагу, тот обозлился, заявил, что ему, кажется, не доверяют, и на долгие годы затаил на Карла злобу.

Как раз в это время Карл, решая многообразные проблемы, получил свой первый любовный опыт. Девушку звали Люси Уолтер, это была англичанка, вынужденная отправиться в изгнание. Впоследствии обнаружилось, что многие небескорыстно представляли ее потомкам и как шлюху, и как жену Карла. Говорили, не приводя ровно никаких доказательств, будто, перед тем как оказаться в постели Карла, она сменила не одну аристократическую спальню. Утверждали, например, что ее еще в четырнадцатилетнем возрасте подобрал в Лондоне Алджернон Сидни и «сговорился за пятьдесят монет», но тут его полк куда-то отослали, и «сделка сорвалась». Говорили далее (хотя Сидни в то время даже не было в Лондоне), что он, человек, всегда готовый оказать ближнему услугу, передал Люси своему брату Роберту, ставшему впоследствии камергером сестры Карла в Гааге. Все это слухи. Более или менее достоверно лишь то, что Люси — отпрыск обедневшей дворянской семьи, которую война лишила дома. Скорее всего она вместе с дядей приехала через Париж в Гаагу, где, чтобы сохранить хоть какую-то видимость респектабельности, и осела под именем миссис Барлоу. Люси и Карл были одного возраста, и в то лето больших ожиданий, когда принц, имея в своем распоряжении лишь ненадежный флот, предстал перед ней юным романтиком, взвалившим на свои плечи ответственность за судьбы Европы, молодые люди стали любовниками. Вскоре выяснилось, что Люси забеременела.

А легкомысленному отцу предстояло выводить флот в море и спасать трон. Ветры, то и дело менявшие направление, гнали его суда в сторону Ярмута — «к величайшему изумлению и страху города и всей страны». Все хотели привлечь моряков на свою сторону. Было подготовлено специальное обращение, в котором говорилось, что главная цель принца — восстановить на троне отца с помощью шотландской армии, укрепить полномочия парламента, уменьшить бремя налогов, под которым ныне стонут англичане, и распустить всеми ненавидимую команду парламентариев, для содержания которой эти налоги и взимаются. Наконец, была обещана всеобщая амнистия: прошлое будет забыто, все вернется на круги своя. Население Ярмута сочувствовало принцу, однако на постое здесь были солдаты парламентской армии, и это заставляло горожан быть настороже — они ограничились одним лишь предоставлением провизии морякам королевского флота.

Принц, лишенный таким образом, к немалому своему разочарованию, порта, приказал двигаться к побережью Кента, где в Диле и Сэндауне были расквартированы отряды роялистских войск; здесь можно было перекрыть устье Темзы, не допуская переброски транспорта и продовольствия в Лондон, находившийся под контролем парламентариев. Было известно, что охраняющая устье флотилия под командой графа Уорвика слишком мала, чтобы оказать сопротивление королевскому флоту, тем более что с приближением к месту назначения к нему присоединился на своем грозном боевом корабле Уильям Бэттен, стоявший у истоков бунта. Карл посвятил его в рыцари и присвоил звание контр-адмирала. По устью Темзы взад-впе-Ред сновали торговые суда богатых негоциантов, и, конечно, у Карла могло возникнуть искушение конфисковать их; но, следуя мудрому совету Калпеппера, этой очевидной ловушки он избежал — иначе от него отшатнулись бы отцы города, чья поддержка имела жизненно важное значение для короля. Иное дело, что отказ от столь легкой добычи вызывал недовольство моряков, и Карлу пришлось пойти на компромисс: он задержал-таки одно из торговых судов и заявил, что отпустит его только под большой выкуп.

10 августа, когда военачальники спорили о дальнейших действиях флота, возникла очередная проблема, принявшая на сей раз отталкивающий облик графа Лодердейла, представителя шотландцев. Своим оглушительным басом граф объявил, что условия, которыми Генриетта Мария оговорила союз своего сына с шотландцами, перестали их удовлетворять. Так как армия Гамильтона приближается к границам Англии, продолжал Лодердейл, необходимо, чтобы принц немедленно двинулся к нему навстречу — это продемонстрирует его верность союзникам. Карл «с большим достоинством» выслушал собеседника и заявил, что готов действовать. Но оказалось, что все не так просто.

Шотландцы не желали иметь дела с ультрароялистами. К тому же встал вопрос об англиканах — капелланах Карла. Принцу предстояло убедиться, что и они неприемлемы для союзников. И вообще лучше всего, если он примет обряды пресвитерианской церкви. Карл было воспротивился, но восемнадцатилетнему юноше трудно соперничать с тридцатилетним мужланом, чьи нечесаные и сальные рыжие волосы закрывали почти все лицо. Лодердеилу приказали доставить принца на северную границу в должном виде, и он нажимал на юношу изо всех сил. Граф повторял, что любое промедление может оказаться смерти подобно, и успокоился лишь тогда, когда принц в конце концов подписал соглашение, по которому на время пребывания в армии Гамильтона брал на себя обязательства выполнять пресвитерианские обряды. Карл понимал, что ради сохранения надежд на будущее идет на уступки, которые отверг некогда его отец. Но он уже выказывал свойства политика, каким ему предстояло стать.

Принц уступил, чтобы поскорее отплыть в Шотландию, однако его моряки воспротивились. Бунтовщики вновь принялись за свое, поговаривая о том, что самое простое — вышвырнуть Лодердейла за борт. Имея в своем распоряжении дурно оснащенные суда и команду, готовую вот-вот выйти из повиновения, Карл вновь продемонстрировал качества лидера. Он вышел на палубу и прямо спросил команду: вы со мной? Поднялся гам, в конце концов моряки вроде бы начали склоняться на сторону принца, но тут к флагманскому кораблю подошел небольшой двухмачтовик с сообщением, что сюда движется флот парламентариев во главе с Уорвиком. В моряках взыграл боевой дух, они и слушать ничего не пожелали, но никто, включая Карла, даже не догадывался, что их ждет окружение. В то время как по Темзе двигался Уорвик, из Плимута вышли шесть оставшихся в распоряжении парламентариев судов.

Карл не мог найти себе места от возбуждения, отказываясь удалиться в укрытие, на чем настаивал Бэттен. Ни за что! Главное, повторял принц, «сохранить честь, которая дороже жизни, и судьбу, испытанную под огнем». Затем в течение двух дней суда принца и Уорвика маневрировали на виду друг у друга и готовились к решающей схватке — впервые за всю историю королевский флот оказался расколот на две противоборствующие стороны. Но у принца кончалось продовольствие, и стало ясно, что надо возвращаться в Голландию. И тут на горизонте смутно возникли огни новых вражеских судов. Бэттен, разбиравшийся в морском деле и понимавший, чем грозит стычка в темноте, преодолев сопротивление рвавшегося в бой Руперта, скомандовал немедленно отплывать в Хелволис. 4 сентября принц Карл бросил якорь. Теперь он был в безопасности, но на него сразу свалилось страшное известие.

Кромвель нанес шотландцам сокрушительное поражение у Престона. Возникло настоящее побоище, уцелевших «продавали за полушку в рабство в новые колонии». Делали это демонстративно, стремясь в зародыше подавить любые надежды роялистовна поддержку из Шотландии; ну, а жалкий удел очагов сопротивления в Англии не только деморализовал сторонников короля, но и принес личное горе принцу Карлу. Братья Виллье, уехав из Франции, стали под знамена лорда Холланда, пытавшегося осадить Лондон. Маленький отряд был брошен в бой без должной подготовки, город остался глух к призывам, и жестокая перестрелка у Кингстона-на-Темзе положила кровавый конец всем усилиям роялистов. Франсуа Виллье, «юноша редкостной красоты и обаяния», был убит предательским ударом в спину. Надежды принца вернуть отца на Трон оказались повергнуты в прах, и хотя Лодердеил отчаянно призывал Карла отправиться на север, он предпочел остаться в Голландии, на скудном попечении зятя. Его первая попытка сохранить в Англии монархию кончилась печальным провалом.

Поражение вызвало раскол среди сторонников короля Карла I. Их внутренняя вражда принимала порой крайние формы. Принца окружали главным образом люди, которые нередко ненавидели друг друга сильнее, чем общего противника, и больше всего думали о своей выгоде. Поддерживать хоть какую-то дисциплину, быть хоть каким-то авторитетом выпало на долю восемнадцатилетнего принца. Однажды ему даже лично пришлось предотвращать дуэль между Калпеппером и принцем Рупертом. Расколот оказался и Совет — поверженные изгнанники яростно обвиняли друг друга во всех своих бедах. К тому же озлобленные и вышедшие из повиновения моряки опять взбунтовались, требуя на сей раз платы за службу. Вдобавок ко всему Карла свалила оспа, и за порядком пришлось следить самым сильным людям из его окружения.

Среди них был Хайд. Накануне отъезда с острова Джерси взаимоотношения между Карлом и его преданным слугой сильно испортились, однако же было решено, что, когда принц вернется из Франции, Хайд будет при нем. И вот страдающего от подагры Хайда оторвали от научных занятий — он работал над созданием массивного тома истории гражданской войны — и не без сложностей доставили к принцу. Бедность Хайда (как и многих иных роялистов) стала притчей во языцех, и он писал Джермину: «Вы легко поймете, что человек, который — в буквальном смысле — износил за текущие два года последнюю пару обуви, не может сразу же сесть в экипаж и отправиться в такое путешествие». Денег ему прислали, и в конце концов Хайд, обкраденный по дороге голландскими пиратами, добрался до Гааги. Здесь он принялся энергично собирать деньги, чтобы накормить моряков и хоть как-то расплатиться с ними, предоставив принцу Руперту заниматься дисциплиной. Надо сказать, что английских моряков здесь не любили. Их развязное поведение оскорбляло местных жителей, и принцу Оранскому пришлось намекнуть, что им лучше было бы отправиться восвояси. Что и было сделано: флот отплыл в Ирландию, где собирал силы граф Ормонд, последняя надежда роялистов.

Принц Оранский лично убедил Карла остаться в Гааге, и тот, оправившись от болезни, отпраздновал Рождество в обществе его семьи. С наступлением Нового года из Англии опять пришли дурные вести. Главари армии «Новой модели» после трехдневных мучительных споров и страстных молитв в Виндзорском замке решили призвать Карла I Стюарта, этого «человека, запятнанного кровью», к ответу за «великое зло, которое он причинил божьему делу и своему народу». Предотвращая возможное сопротивление, Кромвель заблаговременно убрал из парламента строптивых и затеял против короля судебный процесс. Принц Карл лихорадочно, но безнадежно пытался спасти жизнь отца.

Он немедленно обратился в Генеральные Штаты Голландии с просьбой о помощи. Сенаторы выказали ему сочувствие и пообещали отправить в Англию посла; посол явился, но парламентарии до окончания процесса отказывали ему в аудиенции. Столь же бесплодны были и другие попытки. Карл писал во Францию Мазарини и царствующей королеве, подчеркивая, что поведение парламента «создаст прецедент, опасный для всех цезарей». Французскому послу в Лондоне были даны соответствующие поручения, но он, как и голландец, ничего не добился. Впав в полное отчаяние, Карл написал Ферфаксу. Цареубийство вызывает содрогание, «сама мысль о нем кажется столь ужасной и абсурдной, что заставляет обратиться к Вам, человеку, обладающему властью и силой, с просьбой в последний раз продемонстрировать свою верность законному властителю Англии и восстановить мир в королевстве». Однако и это обращение, подобно другим, не возымело никакого эффекта. Оно просто напомнило парламентариям, что принц для них — некое препятствие. Письмо осталось без ответа, но палата общий срочно приняла постановление, в котором указывалось, что «никому не дозволяется объявлять Карла Стюарта, более известного под именем принца Уэльского, королем либо властителем Англии и Ирландии».

Теперь оставалось только ждать. Известие о смерти короля достигло сына лишь через неделю после его казни, да и то едва ли не случайно, через одну из скверно отпечатанных газет, служивших изгнанникам-роялистам основным источником информации. Быть может, само провидение милосердно позаботилось о том, чтобы эта газета сначала попала в руки капеллана принца доктора Гаффе. Строгий клирик обратился к юноше, который отныне стал его королем, с положенными словами: «Ваше Величество… Больше слов не требовалось. Принц залился слезами. Ему воочию представился лежащий перед ним крестный путь: сын без отца, король без трона, актер без роли.