Глава 1. СМУГЛЫЙ МЛАДЕНЕЦ

Глава 1. СМУГЛЫЙ МЛАДЕНЕЦ

Новость настигла короля в молельне. Он и бровью не повел, но когда служба закончилась, едва не рухнул от горя: его фаворит герцог Бэкингем был зверски убит. Покушение совершил некто Джон Фелтон, полубезумный, вечно обиженный на судьбу армейский офицер, считавший, что ему выпала великая миссия избавить Англию от человека, ведущего ее к погибели.

Готовясь к покушению, Фелтон направился в район Тауэра, где приобрел нож с длинным лезвием. Улицы Лондона, которыми он пробирался, были насыщены атмосферой озлобленности. С кафедр, сооруженных на открытом воздухе, священники посылали на герцога проклятия, и в сознании Фелтона их слова странным образом смешивались с его недовольством теми, кто упорно отказывал ему в продвижении по службе. Возбужденные парламентарии спешно формулировали резолюцию, провозглашавшую герцога «причиной всех бед, постигших королевство, врагом народа». Именно это выражение вместе со словами короткой молитвы Фелтон нацарапал на листке бумаги и зашил в шляпу. Если в суматохе, которая неизбежно последует за убийством герцога, ему суждено будет пасть от руки кого-нибудь из его слуг, мотивы поступка не должны остаться тайной. Он, Джон Фелтон, воплощает собой переполнившуюся чашу гнева английского народа, гнева на вельможу, который вверг страну в серию разрушительных войн, заставил короля жениться на правоверной католичке — французской принцессе и даже сейчас, в этот самый момент, собирает в Портсмуте еще одну большую армию, чтобы помочь французам, осажденным в Ла-Рошели войсками кардинала Ришелье. Насильственный призыв этого разношерстного воинства вызвал ропот горожан, вынужденных заботиться о солдатах, так что душевйое состояние Фелтона вполне накладывалось на настроения времени.

Фелтон отправился из Лондона пешим ходом. Портсмута он достиг в субботу 22 августа 1628 года, около девяти утра, и сразу же пошел к дому, где остановился герцог. Слуги наводили на Бэкингема последний лоск, прилаживая ему парик, опрыскивая его духами, поправляя жемчужное ожерелье, которое он всегда носил поверх камзола. В герцогских покоях толпились местная знать, офицеры армии и флота, а также без умолку тараторящие французы, упрямо настаивающие на немедленной отправке экспедиционного корпуса. Фелтону предстояло дождаться благоприятного момента.

Герцогский туалет подошел к концу, и всю шумную компанию оповестили, что завтрак готов. Бэкингем поднялся и направился к двери. Раздвинулись пышные портьеры, и Бэкингем, переступая через порог, повернулся к одному из своих приближенных. Тут-то и пробил час Фелтона. В воздухе мелькнуло длинное лезвие. Оно с силой вонзилось в грудь герцога. Этот мощный удар заглушил даже голос Фелтона, взывающего о спасении души своей жертвы. Смертельно раненный Бэкингем сделал еще несколько шагов и бессильно рухнул на обеденный стол. Умер он почти мгновенно.

Убийство задело всех, и пока лондонский люд зажигал на улицах фейерверки, а охваченный отчаянием король беспокойно ворочался в постели, свой шанс постаралась не упустить королева Генриетта Мария. Ее брак с Карлом I с первых же дней был омрачен вспышками ярости с обеих сторон, а через шесть недель фактически распался: супруги встречались только чтобы излить друг на друга очередную порцию яда. Генриетта Мария нашла мужа холодным и замкнутым; к тому же он оказался заикой. Но больше всего ей не нравилось, что супруг практически во всем послушен герцогу. Карл со своей стороны быстро убедился, что его жена — всего лишь избалованная пятнадцатилетняя девчонка, заслуживающая соответствующего отношения. Но усмирить дочь Марии Медичи и Генриха IV было не так-то просто, к тому же от природы она была наделена некоторым хитроумием. Юная королева, живо сообразив, что свалившееся горе может поставить мужа в зависимость от нее, принялась всячески его обихаживать.

Предполагаемая уловка, однако, обнажила правду сердца. К обоюдной радости супругов, вскоре обнаружилось, что убийство фаворита устранило многие помехи и барьеры, и уже в самые ближайшие месяцы двор заметил, что угрюмый, замкнутый Карл и его бойкая женушка все сильнее влюбляются друг в друга. В королевском доме наступил мир. Стоило Генриетте Марии занемочь, как Карл немедленно оказывался рядом и часами оставался подле нее. А выздоровление жены он отмечал участием в рыцарском турнире, где выказывал себя в полном королевском великолепии.

Вскоре стало ясно, что королева забеременела. Это были времена чрезвычайно высокой детской смертности, и преждевременно родившийся младенец «ушел из этого мира, едва увидев его свет». Но королева, наслаждавшаяся в ту пору домашним уютом, лишь написала, что, благодарение Богу, опасность миновала, а «об утрате хотелось бы поскорее забыть».

Генриетта Мария отправилась в Танбридж-Уэллз, чтобы окончательно оправиться, а заодно попринимать ванны, известные своим благотворным воздействием на женщин, желающих иметь детей. Впрочем, скучая по супругу, королева вскоре решила перебраться в Оут-Лендз-Пэлэс, неподалеку от Уэйбриджа, где внезапно появился и Карл; именно там, в восторге от долгожданного свидания, был зачат следующий их ребенок. К концу 1629 года Генриетта Мария вполне убедилась в новой беременности, и весть об этом быстро распространилась по королевству. Авгур напророчил, что она родит сына — «крепкого мальчика». Король, в свою очередь, признавался, что «эта новая надежда, которую дал нам Бог», дарит ему настоящее счастье. Неделя проходила за неделей. Талия королевы все более округлялась. В октябре люди видели, как кто-то из ее слуг бегал по всему Лондону в поисках мидий, которых ей вдруг страстно захотелось отведать.

Нетерпеливые ожидания возрастали. Мать королевы послала дочери портшез и ограненное алмазами сердечко на шею, а также письмо, содержавшее множество советов. Красивая безделица сделалась в глазах Генриетты Марии буквально залогом будущего счастья: стоило ей вдруг забыть надеть алмазное сердечко, как ее сразу же начинала бить крупная дрожь. Роды приближались. Во Францию послали королевского карлика и учителя танцев за знаменитой акушеркой. Многих это покоробило: разве не добрые английские, протестантские руки должны помочь появиться на свет наследнику английского престола? Однако вскоре ропот сменился радостью: незадачливых эмиссаров захватили пираты. Но эта радость была недолгой: из Франции прибыла целая группа братьев-капуцинов, и при дворе это восприняли как чрезвычайно зловещий признак — мол, снова римская католическая церковь плетет свои гнусные интриги, причем на сей раз направленные в самое сердце власти. Отсюда такая тревога.

Было решено, что Уайтхолл не вполне подходит для родов, взамен выбрали место потише — Сент-Джеймский дворец. Именно здесь, в одной из комнат неподалеку от Цветного двора, было приготовлено роскошное ложе, убранное зеленым шелком, и именно здесь около четырех утра 29 мая 1630 года, когда на черном небе ярко сверкала Венера, начались родовые схватки. Они продолжались почти восемь часов, и вскоре после полудня королева разрешилась крупным смуглолицым мальчиком — Карлом Стюартом П. Младенца сразу же передали кормилице, а король отправился в собор Св. Павла вознести благодарственную молитву. Качать королевскую колыбель были отобраны шесть женщин, чье протестантское вероисповедание не вызывало ни малейших сомнений.

Звонили церковные колокола, в воздух вновь взлетали петарды, и люди напряженно ловили малейшие слухи о наследнике престола. Видные иностранцы описывали в посланиях домой мельчайшие подробности происходящего. Посол Венеции, тщательно обхаживая королевских сиделок, получил возможность информировать сенат безмятежной республики о том, что будущий английский король «всегда держит ладони открытыми, не сжимает кулаки». Это, как ему удалось выяснить, добрый знак: Карл II станет «исключительно либеральным монархом». Подобные сплетни кумушек, несомненно, интереснее предсказаний, над которыми трудолюбиво корпели астрологи. Крупный малыш, уютно свернувшийся в своей колыбели и посасывающий большой палец, вырастет, вещали они, в мужчину с редкой бородой, пронзительным голосом и «семенящей походкой». Пока не вполне ясно, доживет он до 108 или до 66 лет, но его «счастливая будущность и преуспеяние, достигнутое в результате удачной женитьбы и войны», не подлежат сомнению. Эти радужные ожидания оправдались лишь в одном отношении. Карл II, как и предсказывалось, стал сметливым, практичным королем, которому «особенно милы были математики, моряки, купцы, ученые, живописцы и скульпторы».

Пока сплетницы и астрологи занимались гаданиями, священнослужители готовились к крестинам новорожденного принца крови. Это был первый шаг на его пути к будущему положению главы английской церкви, к тому, чтобы стать заступником подлинной, то есть протестантской, англиканской веры. Дело было исключительной важности, и король настоял на проведении подобающей церемонии протестантского толка. Братьям-капуцинам счастливый отец велел «не отягощать себя заботами о крещении сына, он сам этим займется». Далее король попросил своего друга, епископа Л ода, провести церемонию, состоявшуюся 27 июня в частной молельне Сент-Джеймского дворца.

Комнаты, через которые несли младенца, были увешаны новыми гобеленами. Все дары отличались исключительной роскошью. Герцогиня Ричмондская преподнесла принцу бриллиантовое кольцо стоимостью 8000 фунтов. Отцы города — золотую чашу «в ярд высотой». Лорд-мэр Лондона — серебряную купель; ее установили на возвышении посреди прохода так, чтобы всем было видно: крещение осуществляется по англиканскому обряду. Выбор крестных тем не менее породил некоторые трудности. Семью королевы нельзя было оставлять в стороне, между тем Мария Медичи и Людовик XIII воплощали в глазах большинства англичан все ужасы римско-католической церкви. Назначение католички, графини Роксбургской, придворной дамой принца также вызвало ропот (вскоре она была удалена), особенно в кругу протестантов-фанатиков, иные из которых тайно надеялись, что королева окажется бесплодной. Несмотря на все усилия короля, церемония крещения принца была окутана далеко не англиканской атмосферой, и когда все закончилось и с башен Тауэра прозвучала канонада, один пуританский священник обмолвился, что радости во всем происшедшем мало, ибо «нельзя с точностью сказать, какую именно веру будут защищать дети короля, учитывая, что их мать — правоверная дочь римской церкви».

Сама же мать, не отрывая глаз от младенца, впадала то в экстаз, то в смущение. Прежде всего слишком уж он был велик: в четырехмесячном возрасте вполне мог сойти за годовалого. Свои габариты младенец скорее всего унаследовал от ширококостной бабки-датчанки по отцовской линии. Но если и так, то другая особенность маленького принца явно противоречила его скандинавскому происхождению. «Он такой смуглый, — писала королева, — что мне становится даже стыдно». Цвет кожи Карл явно позаимствовал у своих итальянских предков, у Медичи, и это настолько бросалось в глаза, что его даже прозвали «черномазым». Было очевидно, что принц не только крепок телом, но и на редкость смышлен. В четыре месяца у него уже начали резаться зубы, и горделивая мать писала мужу, что «размерами и упитанностью малыш не уступает своей же красоте. Неплохо бы тебе взглянуть на этого джентльмена, ибо наш ребенок явно особенный. — И пророчески продолжала: — Он такой серьезный, что, мне кажется, уже сейчас гораздо умнее меня».

Покои принцу отвели в Сент-Джеймском дворце. По роскошно обставленным комнатам здесь деловито сновали, создавая подобающую атмосферу изобилия, от двухсот до трехсот человек обслуги — гофмейстеры, пажи, лекари, адвокаты, швеи, судомойки. Казне они обходились в 5000 фунтов ежегодно. Самой королеве не полагалось нянчить сына, однако некоторые педагогические наклонности у нее все же были, и именно по настоянию матери на младенца надевали свободные рубашечки из светлого шелка, а не пеленали его. В семимесячном возрасте малыш, по свидетельству врачей, отличался отменным здоровьем. В конце 1631 года его официальной гувернанткой назначили графиню Дорсетскую. Она заменила прежнюю кормилицу на миссис Кристабеллу Уиндэм, которая оставалась при Карле четыре года и которой предстояло сыграть немалую роль в его юные годы. Между тем, пока принц забавлялся сахарными куколками и сладкими тянучками и проявлял «странное, необъяснимое пристрастие к деревянным чуркам, без которых не выходил на улицу и не ложился спать», королевский дом разрастался. Когда Карлу исполнилось 18 месяцев, на свет появилась принцесса Мария, а еще два года спустя родился любимец матери, голубоглазый Яков, герцог Йоркский. Из других детей уцелели, дожив до зрелых лет, Генрих, герцог Глостерский (1639), и принцесса Генриетта Анна (1644).

Серьезным испытанием для природного здоровья принца стали неизбежные детские заболевания. В 1633 году, накануне отъезда отца в Шотландию, Карл подхватил лихорадку. Весь день, до самого заката, он играл с королем в Гринвичском парке, а после настоял, чтобы ему позволили смотреть на отца в распахнутое окно, да к тому же без шапки и с неприкрытой шеей. На следующий день у принца появились все признаки простуды. Жар увеличивался, и его личный врач забеспокоился. Он собрал консилиум, на котором порешили, что болезнь вызвал фурункул, образовавшийся на шее мальчика. Были испробованы различные средства. Но ни мазь, ни прохладительные напитки не помогали, организм ребенка их просто отторгал. Тогда восемь специалистов в окружении массы придворных постановили применить крайнее средство — молочную клизму, долженствующую «промыть кишечник и умерить боли». В результате у принца началась рвота с кровью. Срочно был затребован куриный бульон с ревенем и александрийским листом. Однако к этому времени начало сказываться врожденное здоровье принца. Хотя его по-прежнему тошнило и кровотечение временами возобновлялось, жар сошел на нет. Принца заставили проглотить еще несколько ложек бульона, но на сей раз «с отличными результатами», а уже неделю спустя он, пусть и хныкая, ел с отменным аппетитом. Мальчик поправлялся на глазах и к возвращению отца в Гринвич уже был вполне способен приветствовать его своей «очаровательной невинной улыбкой».

Домашние радости резко контрастировали с событиями, происходившими за стенами дворца. После смерти Бэкингема король намеревался продолжать политику своего фаворита, но наступление на Ла-Рошель, не имевшее поддержки в народе и вызвавшее приступ ярости у убийцы герцога, кончилось позорным поражением. С этой занозой в сердце король был вынужден летом 1629 года предстать перед сессией парламента. Он и раньше не очень-то симпатизировал этому институту власти; теперь же скепсис сменился глубоким недоверием. Король не мог забыть того, что в подкладку шляпы убийцы герцога Бэкингема была зашита бумага со словами, взятыми из резолюции парламента, направленной против королевского фаворита. Кроме того, авторы этого документа, известного как Петиция о праве, покушались еще и на королевские полномочия, ибо король запрещал как тюремное заключение без предварительного слушания дела в суде, так и налогообложение «без общего согласия, закрепленного парламентским актом».

Петицию король вынужден был принять, но про себя твердо решил, что не позволит палате общин ограничивать свои освященные временем прерогативы; к началу сессии эта решимость стала уже уверенностью в том, что некоторые из народных избранников — злодеи, покушающиеся на самые основы государства.

На сессии сразу же начались разногласия. Король отстаивал свое право собирать давно установленные налоги с каждой тонны и каждого фунта веса продукции, а парламентарии-пуритане претендовали на участие в обсуждении финансовых и религиозных вопросов.

Венецианский посол отмечал, что противостояние «усиливается с каждым днем и все боятся взрыва». Взрыв не замедлил произойти. Карл, чувствуя, что теряет контроль над работой парламента, потребовал объявить недельный перерыв в работе сессии. Под крики «Нет! Ни за что!» спикеру не дали уйти, и заседание продолжилось. Под барабанный грохот кулаков — в запертые двери ломились королевские офицеры — сессия приняла резкие акты, направленные против католицизма и произвольного налогообложения. Затем сессию наконец объявили закрытой. Король немедленно собрал срочное заседание Тайного Совета, на котором был одобрен курс действий, определивший политику не только остававшихся одиннадцати лет его собственного царствования, но и сына — в том виде, в каком она строилась в его юные годы.

Свое заявление король обставил весьма драматично. К залу заседаний палаты лордов он подъехал при всех регалиях и, демонстративно нарушая древнюю традицию приглашать членов палаты общин присутствовать при речи короля, заговорил с высшей знатью о делах, казавшихся ему самыми существенными. Он стал утверждать, что сформировалась группа заговорщиков, покушающихся на фундаментальные основы королевства. Затем Карл I сказал, что «владыки отчитываются в своих действиях только перед Всевышним», но он полагает уместным рассказать своим «возлюбленным и верным собратьям» о направленной против него интриге. Тем, кто действительно предан королю, бояться нечего. И поэтому, не желая далее терпеть опасных новшеств и неподчинения, он принял твердое решение «блюсти древние и справедливые права и свободы своих подданных и править без опоры на парламент». По свидетельству очевидца, домой Карл возвращался с таким видом, будто только что сбросил с себя тяжелые цепи. Таким образом, Вестминстер заставили замолчать, и все детство принца Карла прошло при его крайне смутном представлении о парламенте как институте, жестко противостоящем устремлениям его отца.

Король же, вступив в единоличное правление, стал переезжать из дворца во дворец. Главным среди дворцов оставался Уайтхолл, и именно здесь, среди внушительного и беспорядочного скопища строений, разбросанных на территории более чем 20 акров, юный принц приобщался к традициям королевской жизни в Англии. Сам дворец располагался на северном берегу Темзы, между зданиями суда в Вестминстере и шумным коммерческим центром города. Бурная жизнь столицы достигала его стен и даже перехлестывала через них, ибо внутридворцовая дорожка была естественным продолжением главной городской магистрали. И хотя в обязанности начальника охраны входило препятствовать проникновению на территорию дворца нежелательных лиц, а также следить, чтобы поблизости никто не строил хибар, маленький, одетый во все шелковое принц мог видеть ряды, в которых торговали рыбой и иной снедью. Толпы людей, шум, запахи вездесущи, и даже королевская семья, обитающая в Уайтхолле, не могла укрыться от них. По идее, охранники должны были присматривать за всеми, кто входит на территорию дворца, и заворачивать одетых «не должным образом», а тем более имеющих оружие. Однако несмотря на все меры предосторожности, внутрь нередко проникали грабители; если же их удавалось поймать, то местом казни по приговору королевского суда становилась виселица у Гольбейновских ворот. Болтающиеся тела служили грозным предостережением потенциальным нарушителям, а в глазах принца Карла становились свидетельством могущества его отца.

По другую сторону этого беспокойного и нередко жестокого мира протекала пышная дворцовая жизнь. Во время многообразных церемоний, происходящих во дворце, принц лучше узнавал своего отца — замкнутого, утонченного человека с печальным взглядом, «величественного и недоступного», как говорили современники. Король был одержим идеей порядка и иерархии, ибо только так мог убедить себя самого в том, что власть способна породить достоинство, которого он столь сильно жаждал. Уже в самом начале своего царствования Карл I освободил позолоченные, созданные в ренессансном и готическом стиле залы дворца от «толпы глупцов и распутников, лицедеев и юных педерастов» — всех тех, кто бражничал в Уайтхолле во времена правления его отца, Якова I Стюарта. Всем на обозрение теперь были вывешены правила внутридворцового распорядка. При короле постоянно находились 58 дворян, круглосуточно его охраняли 210 йоменов. Здесь же всегда можно было встретить тех, кого обессмертила кисть Ван Дейка, — напомаженных, облаченных в шелка придворных красавиц, цвет кожи которых эффектно подчеркивали роскошные жемчуга, юных надменных красавцев, лениво демонстрирующих свои длинные ноги и изящные руки. Этот же мир изображен и на картине Ван Дейка, безупречно воплощающей самый образ венценосного детства, — на этом полотне одутловатый, болезненного вида семилетний Карл в окружении братьев и сестер внимательно смотрит на зрителя темными, все замечающими глазами, поглаживая покорную, но настороженную собаку.

Особо запоминающиеся уроки этикета мальчик получал во время трапез при одном из самых утонченных королевских дворов Европы. К обеду (начинавшемуся в полдень и завершавшемуся к двум часам) и ужину принцу полагалось являться в шляпе. Во время молитвы, которую произносил капеллан, Карл снимал шляпу, а затем, усаживаясь за стол по правую руку от короля, надевал ее вновь. Далее коленопреклоненный паж предлагал ему серебряный кувшин с розовой водой и салфетки. Сполоснув руки, принц выбирал, что именно будет есть, и один из дворян, прежде чем подать блюдо на стол, снимал с него пробу. Пока шла трапеза, около принца стояли на коленях другие пажи. Один из них подавал ему хлеб, другой — вино, а третий держал чашу на случай, если у него с подбородка что-нибудь капнет. Начинать разговор мог только король; если он молчал, молчали и все остальные, но смотреть вокруг не возбранялось, и, оглядывая большую, роскошно убранную, в пилястрах, с высокими окнами, через которые лился мягкий свет, столовую, принц впитывал роскошь отцовского двора. На сервировочном столе, покрытом хрустящей льняной скатертью, возвышались горки золотых и серебряных блюд, хрустальные графины и бокалы. В серебряных ящичках охлаждались бутылки с вином. По мраморному, в шахматных клетках полу неслышно скользили слуги в ливреях. С почтительного расстояния из дальнего конца зала за происходящим наблюдали избранные зрители, с которых в свою очередь не спускали глаз королевские собаки, расположившиеся на полу.

На фоне величественности, окружающей короля, стиль поведения, принятый в кругу его супруги, казался суетливым, и принца Карла с самых юных лет воспринимали там с некоторым раздражением.

При дворе прежде всего бросалась в глаза королевская часовня. Спроектировал это причудливое здание архитектор Иниго Джонс по заказу Генриетты Марии, и она сама заложила в его основание брусок серебра. Пышная церемония по этому поводу собрала около двух тысяч зрителей. Строительство закончилось за три месяца, и теперь в часовне, этом «раю», осененном гигантскими скульптурными фигурами ангелов, с потаенным освещением, золотыми панелями и рубенсовским алтарем, можно было отправлять службу. Священник начинал ее словами: «Это дело рук Божиих, и оно прекрасно в наших глазах».

Но проходящему мимо богобоязненному пуританину, занятому мыслями о доходах, часовня не казалась творением рук Божиих. В глазах простых людей это было всего лишь здание, которое вызывало отвращение и порождало всякого рода страхи. Разве католики — не враги государства? Еще живы были старики, которые помнили нашествие Великой Армады. И еще больше было тех, кто мог вспомнить истерику, охватившую страну после раскрытия так называемого Порохового заговора. К тому же сердцу любого доброго пуританина было близко сочинение некоего Фокса, известное в народе под названием «Книга мучеников». Жизнеописания святых, павших в великой борьбе истинной религии с папистскими антихристами, приводились в ней с беспощадными и трагическими подробностями. В представлении многих пуритан уподобление хлеба и вина телу и крови Христовой было чистейшей ересью. Преклонение перед Девой Марией и святыми не имело для них надежной опоры в Писании. Они считали, что все это — предрассудки, навязанные хитроумным священством, которое приобрело неограниченную власть над верующими и пытается распространить тиранию католицизма на Англию.

Но были и такие, кто находил, что эти попытки имеют успех. Говорили, что в окружении королевы есть священники, превратившие ее дом в уютную гавань для презренных иезуитов, а сама она охотно принимает накладываемую на нее епитимью. Публикации разного рода давали понять, что Генриетту Марию, случается, заставляют ходить босиком и есть, подобно слугам, из деревянной посуды. А хуже всего, что она ходит в Тайберн помолиться за спасение душ казненных там католиков и при этом будто бы впадает в такой экстаз, что падает перед виселицей на колени, сжимая в ладонях четки. А еще, как утверждали некоторые, ей удалось убедить короля ослабить ограничения на вход в свою часовню. Были и такие, кто видел, как у католического алтаря появляется, притом регулярно, наследник престола. Возмущение всеми этими фактами было настолько велико, что король заявил: подобным визитам будет положен конец. Правда, он тут же заколебался, но затем все-таки сказал свое твердое слово, и тогда вызывающая всеобщее недовольство королева придумала взамен для юного принца домашние игры. Наградой в них были святые распятия. Однажды свидетелем такой игры оказался король. Придя от увиденного в ужас, он велел сыну вернуть все призы.

Этот небольшой инцидент произошел в апартаментах королевы, где подрастающий принц вел жизнь более замкнутую, но такую же роскошную, как и при дворе отца. Здесь, в обшитых деревянными панелями, увешанных гобеленами и шедеврами итальянских мастеров (подарками Ватикана) залах, Генриетта Мария окружила себя черными слугами, цвет кожи которых лишь оттенял ее бледность. Здесь ее забавляли карлики, и среди них Джеффри Гудзон, едва достигавший роста 18 дюймов: однажды его принесли к столу спрятанным в пироге. Именно для этих залов Генриетта Мария, не считаясь с затратами, заказывала инкрустированные серебром столики из железного дерева, кружева, гобелены, редкие цветы и драгоценности. И здесь же она часами позировала Антони-су Ван Дейку, упорно добивавшемуся совершенства портрета. Как и положено придворному, он не замечал неровных зубов королевы и старался подчеркнуть ее зрелую красоту, темные локоны, обольстительно ниспадавшие на самые брови, и безупречное одеяние: то официально-строгое, то празднично-янтарное, то пронзительно-голубое. Когда на Генриетту Марию накатывали скука или приступ материнского чувства, она призывала к себе старшего сына. Здесь его живые глаза внимательно разглядывали придворных, достаточно влиятельных, чтобы находиться близ королевы: мужчины были счастливы просто поболтать, повращаться в той тонкой, пьянящей атмосфере, сочетающей католическое благочестие и платоническую любовь, которая отличала круг королевы. Мистер Уоллер, например, читает стихи. Добрые клирики монсиньор Панзани и Джордж Конн умело поворачивают беседу на религиозные темы, а прямо подле королевы-матери устраивается Генри Джермин, привлекательный мужчина с грубоватыми манерами, игрок и дуэлянт — явно ее лучший друг. Все они не забывали при случае подольститься к принцу, поворачиваясь всякий раз при его появлении к нему лицом и выказывая якобы подлинный интерес к заботам королевского отпрыска. Когда же нужды в мальчике более не было, слуги отводили его в детскую, а мать возвращалась к своим делам — например, примеряла новое платье или оглядывала в последний раз маскарадный костюм, в котором е й предстояло танцевать с мужем нынче вечером.

Принц Карл очень любил наблюдать за отцом и матерью во время пышных балов-маскарадов, сочетавших в себе драму, оперу и балет. Денег на них тратилось немерено. Мальчик завороженно смотрел, как его пышно разодетые родители, освещенные пламенем тысяч свечей, скользят в танце посреди декораций, изображающих пастораль либо таинственную пещеру, сказочный город либо выжженную пустыню. Одна сцена стремительно сменяла другую. Перед разгоревшимися от восторга глазами мальчика вдруг возникали фантастические, самой причудливой формы строения. По ажурным мостикам двигались пешеходы и экипажи, запряженные лошадьми. За ними смутно угадывались контуры больших городов, «высоко в небе плыло облако, на котором расположились восемь фигур, олицетворяющих сферы». На других облаках рассаживались музыканты, а «в какой-то миг на небе возникали божества, и заветная даль, куда устремлялись звуки расположенного внизу хора, наполняла пространство призрачным светом и чувством всеобщей гармонии».

Такие представления устраивали с целью усилить любовь к королю и королеве, что, в свою очередь, считалось благодетельным для страны в целом. В этом призрачном мире возникало ощущение, что для родителей Карла не существует невозможного. Если сами боги перестраивают небеса по их подобию, то разве может что-либо, кроме любви к королевской чете, избавить Британию от пороков пьянства, курения и разврата? Даже сам принц, едва вышедший из младенческого возраста, участвовал в таких спектаклях, например в «Королевском пире» (1636). Для роли со словами он был еще слишком мал, но вместе с красавчиками Джорджем и Франсуа Виллье — сыновьями Бэкингема и товарищами своих детских игр, участвовал в деревенской пляске, а потом усаживался в тени отдохнуть, предоставляя комически важному церемониймейстеру отгонять местный люд, пришедший преподнести королю и королеве праздника вареную тыкву.

Зрителям-аристократам смысл происходящего был более чем понятен и мил: как бы ни досаждали людям по всей стране королевские слуги, любовь простого народа к Карлу и Генриетте Марии не убывала. Именно это доказывало представление, а если подобного рода фантазии сталкивались с суровой действительностью, можно было использовать меры и покруче. Когда пуританин Уильям Принн обнародовал диатрибу, направленную против двора и его увеселений, заявив, что «актрисы — это всего лишь притчеязычные шлюхи», суд приговорил его к штрафу в 5000 фунтов, пожизненному тюремному заключению и отрезанию ушей. На подобных примерах маленького принца учили праву сильного.

Балы-маскарады давно канули в прошлое, а приверженность Карла I зрелищным искусствам оставила более долговечный след — свидетельство о мире, в котором рос его сын. Король в годы своего единоличного правления собрал уникальную коллекцию ренессансной и барочной живописи. Денег он не жалел, например, за шедевры из коллекции герцога Мантуанского было заплачено 18 280 фунтов. Так в королевской галерее появились Мантенья, Рафаэль, Тициан, Корред-жо, не говоря уж о полотнах других художников, которые Карлу регулярно дарили иноземные правители. Деньги, уходившие на приобретение живописи, а также откровенно папистское содержание самих картин вновь возбудили подозрения подданных о тайных религиозных симпатиях двора. Ясно, однако же, что короля (в чьей спальне висела «Мадонна с младенцем» Рафаэля) эти мастера привлекали прежде всего своим художественным талантом. В их живописи, по словам друга Карла I, епископа Лода, угадывалась «красота святости», и они укрепляли представление англиканской церкви о том, что эта церковь — мощный источник разума, стоящего выше узкой догмы.

Сам Лод, по описанию одного из современников «коротконогий, краснолицый мужчина низкого происхождения», сделал при протекции короля и благодаря своей религиозной терпимости и исключительной личной энергии стремительную карьеру. Во времена жестких конфессиональных распрей епископ и король сошлись на приверженности учению голландского теолога Арминия, согласно которому спасение изначально даровано каждому. Этот драгоценный дар должна всячески оберегать, холить и лелеять церковь, во главе которой стоит король. Вот почему и Карл, и Лод равно поощряли Реставрацию церквей и четко отлаженную процедуру священнодействий. По всей стране в церквах меняли статуи и витражи, священнослужители должны были носить стихари, огораживать алтари и покрывать их полотном, чтобы подчеркнуть высокий смысл обряда.

В том же духе воспитывался и принц Карл. Братьям Феррар, открывшим в Литтл-Гиддинг протестантский монастырь, король повелел изготовить специально для сына роскошно переплетенную Библию, и по прошествии времени Джон Феррар отправился с выполненным заказом в Ричмонд. Здесь его проводили в приемную, где печатника ожидали принц Карл вместе с епископом Дуппой, детьми Бэкингема и герцогом Йоркским. Как принято, Феррар опустился на колени, поцеловал принцу руку и протянул ему том. Дар был принят с восторгом, что, естественно, польстило изготовителю.

— Как красиво! — воскликнул Карл, разглядывая переплет и листая страницу за страницей. — Все лучше и лучше!

— Так вашему высочеству нравится эта редкость? — подобострастно осведомился один из придворных.

— О да, еще как нравится! — воскликнул принц и с врожденным тактом добавил: — Каждый день буду читать.

И только герцог Йоркский, этот маленький упрямец, несколько смазал торжественную церемонию, потребовав, чтобы и ему, как брату, изготовили такую же шикарную Библию, и чем скорее, тем лучше.

Принц не мог оторваться от своей Библии, однако подданных его отца подталкивали к осознанию красоты святости отнюдь не с той же нежностью. Лод вел свою паству твердой рукой, а порой и просто беспощадно. И это было чревато самыми серьезными политическими последствиями. Мало того, что, по мнению многих, навязывание церковных ритуалов само по себе обнаруживало опасно папистские тенденции, — методы, с помощью которых король и Лод внедряли свои идеи, затрагивали насущные интересы людей. Особенно Лод — он насаждал красоту святости самыми бессовестными способами: вымогал деньги, не желал считаться с правами собственности, всячески насмехался над самим институтом парламентаризма. Чем дальше, тем больше его церковная политика рассматривалась как часть политической программы, направленной на укрепление абсолютной власти короля, и в награду за труды Карл I назначил его архиепископом Кентерберийским.

Это породило ропот среди благонамеренных и серьезных подданных. Недовольны были и те протестанты, которые готовы были примириться с четким уставом англиканской церкви, и те, кого бесповоротно отталкивало, как им казалось, самое беспардонное злоупотребление этим уставом. Последних всегда было меньшинство, правда, меньшинство шумное и влиятельное. Выходцы из самых разных слоев общества, эти люди придавали особое значение Духовному подъему как результату строгого самоанализа и беспощадных порой душевных испытаний, предшествующих обретению уверенности в том, что они — люди избранные.

Одно из самых известных в истории и, несомненно, наиболее далеко идущих по своему значению испытаний в таком роде произошло в конце 20-х годов. В то время в деревушке Сент-Ив жил мирный сквайр по имени Оливер Кромвель. Избранный в 1629 году в парламент, он отнюдь не зарекомендовал себя особо ярым антимонархистом. Право, насколько можно судить, его куда больше государственных занимали личные проблемы — в ходе парламентских слушаний он часто отлучался с визитами к одному известному лондонскому медику, который поставил ему диагноз «депрессия». По возвращении домой Кромвель также часто вызывал доктора, помогавшего ему избавиться от дурных предчувствий, которым он, тридцатилетний в ту пору мужчина, придавал словесную форму религиозной символики: пересохшие источники, голая пустыня. Говоря на языке пуритан, Кромвель безнадежно уверовал тогда в собственную греховность, от которой может избавить лишь благословение Божие. «Моя жизнь тебе известна, — писал он одному родичу. — О, я жил во тьме и любил тьму, а свет ненавидел. Я был самым, самым большим грешником». В конце концов, когда все душевные ресурсы были исчерпаны, на место полной подавленности пришло убеждение в избранности. «Велико Его милосердие!» Подобное преображение обладает особой силой, и отныне Кромвель, как избранник Господа, целиком отдался делу истинной реформации — избавлению христианства на английской почве от того, что ему представлялось компромиссом с церковью Лода, с ее епископами, главой-королем, священниками в ризах и папистскими праздниками наподобие Рождества.

Религиозное воспитание принца было доверено доктору Брайану Дуппе, благонадежному и просвещенному епископу Чичестерскому. Дуппа был достаточно умен, чтобы не нажимать чрезмерно на своего подопечного, и Карл к нему искренне привязался. Впрочем, наибольшее влияние на принца в ту пору оказывал герцог Ньюкасл — вельможа-гувернер, специально приставленный к нему, чтобы обучить аристократическим манерам. Множество уроков Ньюкасла останутся с Карлом на всю жизнь, в частности поощрение добросердечия и предупредительности, которые юный принц уже продемонстрировал при знакомстве с Ферраром и которые будут отличать его в зрелые годы, нередко прикрывая собой политическую жесткость.

Ньюкасл был человек тщеславный, и положение наставника принца поднимало его престиж и усиливало влиятельность; однако же, взяв на себя эту миссию, он настолько отдался ее выполнению, что не терпел ни малейшей критики. Ньюкасл был страстным монархистом, настолько страстным, что его жена жаловалась, будто Карла он любит больше собственных детей и даже больше ее. Карл, в свою очередь, буквально влюбился в этого сорокапятилетнего мужчину с живым, хотя и не особенно глубоким умом, удивительной широтой интересов, отменными манерами и, главное, открытым и прагматическим взглядом на мир. Разительно отличаясь от замкнутого и холодного отца принца, он был личностью, в которой мальчик вполне мог увидеть героя. Как можно противостоять человеку, не позволяющему себе относиться к тебе всего лишь как к ребенку, человеку, который отличается такой широтой интересов и излучает неиссякаемую энергию? К тому же Ньюкасл любил животных и считался одним из лучших наездников в Англии. В конюшне его неизменно приветствовало ржание любимцев, каждого из которых он знал досконально. Через непродолжительное время Карл под его руководством стал приличным наездником, а также фехтовальщиком и танцором. И хотя Ньюкасл мог потолковать о разных предметах, от химии до литературы, широта его интересов никогда не переходила в утомительный педантизм, и он тщательно следил, чтобы его подопечный сохранял в обращении с людьми легкость и естественность.

Ясно, что Ньюкасл отчасти стремился противостоять влиянию на принца тех сторон личности короля, которым он до некоторой степени был обязан падением своей популярности. Например, с одной стороны, принцу не пристало слишком явно выражать свои чувства, а с другой — ему не следует и воспитывать в себе отчужденность, которая многих отталкивает в его отце. «Хотя от короля и нельзя требовать слишком многого, — поучал Ньюкасл, — улыбка или приподнятая в нужный момент шляпа не помешают». Как разительно это отличается от ходячих выражений короля: «Не вам меня судить, сэр», или: «Я жду повиновения». На этом фоне, не уставал повторять Ньюкасл, человеческая теплота принесет принцу немало очков. «Вот легкий путь завоевать сердца людей».

Неудивительно, что при такой системе воспитания Карл не стал впоследствии особо начитанным человеком. Развивая идеи, которые вскоре выйдут на авансцену интеллектуальной жизни Англии, Ньюкасл говорил, что мальчику следует заниматься скорее «предметами, нежели словами, сутью, нежели языком». Изучение иностранных языков полезно, но быть ходячим словарем Карлу нет необходимости. Точно так же, сохраняя верность англиканской церкви, ему не следует впадать в чрезмерную религиозность. Ньюкасл ясно отдавал себе отчет в том, что ребенок, пришедший в такой восторг от подаренной Библии, «в основе своей религиозен», но «преувеличенной набожности лучше избегать», ибо праведник может стать дурным королем, ведь «святость учит тому, каким следует быть, и не принимает тебя таким, каков ты есть». Наконец, Карл должен приучить себя относиться с уважением к противоположному полу. «С женщинами, особенно с великими женщинами, — поучал Ньюкасл, — никакая предупредительность не может быть излишней». Советы эти падали на благодатную почву. Ньюкасл стремился вылепить из Карла воспитанного и мудрого мужа, прагматичного и проницательного властителя. Не подлежит сомнению, что с самого начала воспитателю сопутствовал немалый успех. Карл уже в восьмилетнем возрасте обнаруживал способности к тонкой интриге.

Под конец 1638 года принц снова заболел. Доктора рекомендовали испытанные сильные средства, но мальчик их отверг. Он ничего не хотел слышать и знал, что наказание ему не грозит. Единственное, что остается, решили доктора, — обратиться к Генриетте Марии. «Ты должен непременно принять лекарство, — писала она сыну, — иначе мне самой придется приехать и заставить тебя, это нужно для твоего же здоровья. Герцог, — продолжала королева, — доложит мне, как ты себя вел». Не желая ссориться ни с матерью, ни с воспитателем, Карл прибег к хитроумной уловке. Попросив кого-то разлиновать ему бумагу, он написал Ньюкаслу: «Милорд, Вам не следовало бы принимать так много таблеток; мне от них всегда только хуже, да и Вам, наверное, тоже». Затем, давая понять, что вполне здоров, жизнерадостен и послушен, Карл продолжал: «Я каждый день выезжаю верхом, да и о других Ваших указаниях не забываю. Возвращайтесь поскорее к тому, кто Вас любит. Карл». Ньюкасл понял намек. О горьких таблетках разговоров больше не было.

Карл одержал свою первую победу, но одно дело — школьная политика, а другое — мир взрослых, и самый важный урок, который принцу предстояло усвоить, касался самой сути монархии Стюартов, как она виделась его отцу.

Мало что раскрывало власть короля так же торжественно, как прием послов иностранных держав, а из всех помещений во всех королевских дворцах Банкетный зал Уайтхолла, где проходили эти церемонии, лучше всего демонстрировал тайну этой власти. Принц Карл мог здесь наблюдать отца в полном его блеске — как владыку и как знатока протокола.

Король восседал на троне в дальнем конце строгого и одновременно торжественного зала, архитектура которого представляет собой лучший образец творчества Иниго Джонса. Во всю длину огромного зала рядами, в соответствии с рангом, выстраиваются придворные — королевство представлено во всем ослепительном блеске своих разноцветных шелков, драгоценностей, перьев. Очередной посол проходит мимо этих впечатляющих рядов, приближается к королю и отвешивает ему — субъекту власти трех королевств: Англии, Шотландии и Ирландии — глубокий поклон. Король — глава церкви, он назначает епископов. Король олицетворяет высшую законодательную власть и назначает судей, он — вершина государственной пирамиды, и даже равные по крови говорят о нем как о «внушающем трепетный ужас суверене». Король обладает абсолютной властью. Его слово — закон, в буквальном смысле. Оно может прозвучать в виде либо прокламации (не нуждающейся в одобрении Королевского Совета), либо декрета (статута), изданного по согласованию с парламентом — институтом, который, и это признано всеми, король может созвать или распустить в любой момент. Налогообложение, объявление войны, заключение мира, помилование преступника, правила торговли — все это его прерогатива. В таких обстоятельствах «короли казнят и милуют своих подданных; у них есть власть возвысить и низвергнуть, власть над жизнью и смертью».

Огромные живописные панели, сделанные по заказу короля специально для Банкетного зала Рубенсом, призваны подчеркнуть эту идею, и стоит принцу Карлу поднять на них глаза, как он получает очередной урок божественного права королей. На панели, висящей прямо над троном, дед короля Яков I указывает на сплетенные в объятии фигуры, символизирующие Мир и Изобилие. Королевская Щедрость попирает сморщенные груди Алчности, Мудрое Правление торжествует над Беспорядком, Героическое Достоинство прижимает к земле извивающуюся Зависть; на центральной панели, посреди потолка, Рубенс изобразил самого Якова I, взятого на небо в награду за его земные труды. Все это и впрямь триумф короля, провозгласившего однажды, что «монархия — высшее, что есть на земле, ибо короли не только наместники Бога, сидящие на троне Господнем: сам Бог признает их богами».

Но пока принц Карл впитывает в себя эти образы власти Стюартов, за стенами дворца начинается ропот, грозящий подорвать самые ее основы. По всей стране мужчины и женщины, которым навязываемые Лодом ритуалы высокой церкви не приносят желанного покоя души, объединяются в опасно независимые конгрегации. К тому же люди заговаривают о приближении миллениума. Откровение — вот оно, рядом, и многие страстно мечтают о Новом Иерусалиме, где у Стюартов не будет никакой власти. Пройдет немного времени, и баптисты, пресвитериане, индепенден-ты, бродячие проповедники и, наконец, внушающие ужас приверженцы Пятой монархии начнут утверждать свое право на религиозное провидение и политическую власть. Вызов королю бросают целые страны. В Шотландии поднимается волна протеста против его попыток навязать треб-пик, и в конце концов шотландцы объединяются на основе «Ковенанта» (договора) во имя служения строгой, налагающей суровые ограничения пресвитерианской церкви, полностью противостоящей церкви англиканской.