Глава XI. Заговорщики

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XI. Заговорщики

Итак, реформы диктатора, лавиной рухнувшие на патриархальные устои Рима, оказались молодым вином, налитым в старые мехи. Это, как мы уже говорили, вызвало у аристократов много безответных и больных вопросов.

Но это не стало единственным мотивом заговора, окончательно созревшего к весне сорок четвертого года. Какие же еще причины подвигли аристократов к подготовке переворота, помимо того, что их стали отпихивать от корыта, где лежали деньги и должности?

Прежде всего их возмущала дискредитация выборной системы. Выборы на высшие должности всегда были любимой азартной игрой со всевозможными интригами, подкупом и временными союзами, политической борьбой, состязанием в красноречии и так далее. А теперь все было заранее известно. Цезарь на много лет вперед распланировал поименно, кто и когда будет консулом, претором или квестором. Но эти избранные получали лишь знаки отличия и формальную должность без реальной власти. Даже в свое отсутствие Цезарь доверял руководство государством только лично ему преданным людям из числа своих бывших офицеров и собственных вольноотпущенников, которые становились специальными префектами и государственными казначеями, тогда как во все времена распоряжение финансами было прерогативой высших магистратов.

Оскорблением традиций было, еще раз повторимся, изображение диктатора на монетах и исчезновение с них аббревиатуры сената. До Цезаря на монетах изображались только боги. А кроме того, и высшие командные должности стали замещаться не пойми кем по воле правителя, а это было всегда привилегией высшего сословия. Таким образом, руководство государством становилось личным делом одного человека, который ставил сомнительные заслуги так называемых новых людей выше знатного происхождения. Сенат наполнился безвестными выскочками из провинций (одних италийцев в высшем органе государства было четыреста человек), центурионами и даже рядовыми из победоносной армии Цезаря.

Помимо того что для всех аристократов такой образ политической жизни был неприемлем, у каждого из заговорщиков были и личные обиды на ту или иную несправедливость, учиненную диктатором.

Давайте теперь познакомимся с теми, кто принял участие в заговоре. Светоний говорит о шестидесяти персонажах, некоторые источники говорят о восьмидесяти. Проверить это сейчас практически невозможно, поэтому остается только верить или не верить этим цифрам, но что доподлинно известно – убивали Цезаря двадцать четыре человека.

Кто они? Исследователям удалось выяснить имена двадцати из них. Давайте их назовем и узнаем личные мотивы каждого.

Прежде всего Брут и Кассий, главные организаторы. Марк Юний Брут был сыном Сервилии, любовницы Цезаря, и многие древние историки полагают, что Брут был сыном Гая Юлия от этой любовной связи. Выдвигаются такие аргументы: с чего бы, мол, Цезарю так сильно заботиться о стареющей женщине, делать ей дорогие подарки и устраивать выгодные сделки? А после битвы при Фарсале, зная, что Брут находится в стане врагов, приказал сразу же его отыскать и, по воспоминаниям очевидцев, очень рад был и счастлив, что Брут остался в живых после этого сражения. И еще одно важное доказательство: в момент нападения заговорщиков Цезарь пытался защищаться, то когда увидел среди них Брута, то воскликнул: «И ты, дитя мое!?», лег на пол и укрылся тогой. То есть это воспринимается не как иносказание, а признание диктатором Брута собственным сыном.

И еще одно обстоятельство говорит в пользу этой версии. Прощенный Цезарем помпеянец Кассий получил должность претора по делам иноземцев, а такой же помпеянец Брут стал городским претором, а эта должность была рангом повыше. Между ними по этому поводу разгорелась вражда. Глядя на это в свете мартовских ид, некоторые полагают, что эта склока по поводу того, кто из них более достоин более высокой должности, была розыгрышем, инсценировкой, дабы диктатор не подумал, что они в одной упряжке. Но это всего лишь предположение.

Поэтому, полагали древние историки, Цезарь и благоволил Бруту, потому что был ему отцом. Так это или не так, не знали даже его современники, во всяком случае, явных свидетельств «за» или «против» не находится, поэтому и нам незачем ломать голову над этим, хоть и весьма важным фактом. Можно просто допустить, что Цезарь был расположен к сыну некогда любимой женщины из личных симпатий. Все может быть.

Брут был в чем-то схож с Катоном. Ходил по Городу небрежно одетым и непричесанным и был так же жестко ориентирован на республиканские ценности. То, что ему приходилось служить Цезарю и жить с ним в одном – не республиканском – государстве, наполняло его неизбывной горечью протеста. Эти чувства подогревало в нем и то, что он был потомком высокочтимого знаменитого Брута, изгнавшего в пятьсот десятом году из Рима царя и установившего республику.

О том, как это случилось и какие к тому были поводы, мы сейчас и расскажем, ориентируясь на Тита Ливия. Возможно, это и легенда. И в ней, как и во всякой трагической истории, замешана женщина. Крылатая французская фраза «ищите женщину» здесь не окажется лишней.

Как-то во время осады города Ардеи знатные римляне за чашей вина заговорили о своих женах, и каждый расхваливал свою. Дальний родственник царя Люций Тарквиний Коллатин предложил всем вместе наведаться в Рим и посмотреть, чем же занимаются их жены, когда мужей нет дома. Так и поступили. Своих женщин, а среди них были и царские невестки, они застали пирующими с подругами. А когда они приехали в сабинский городок Коллацию, где находился дом Коллатина, застали его жену Лукрецию, как и подобает добропорядочной матроне, за пряжей шерсти в окружении служанок. Старший сын царя Секст Тарквиний глаз не мог оторвать от красавицы, и через неделю без ведома ее мужа вновь приехал в Коллацию. Лукреция его встретила как почетного гостя и, как в сказке, напоила, накормила и спать уложила. А он среди ночи явился к ней в спальню и, угрожая обнаженным мечом, изнасиловал ее. Когда он утром уехал, Лукреция послала гонцов за мужем и отцом, а когда они в сопровождении друзей приехали, все им рассказала и тут же ножом, спрятанным под платьем, нанесла себе смертельную рану в сердце.

Свидетелем этого был и Люций Юний Брут, племянник царя Тарквиния. Он вместе с друзьями и родственниками, возмущенный таким поступком царского сына, вынес тело целомудренной женщины на площадь и призвал горожан к восстанию против царя. Народ двинулся в Рим, где возмущенные римляне поддержали Брута и Коллатина, которые после изгнания царя были избраны первыми консулами. Таким образом, Рим превратился в республику.

Марк Юний Брут, потомок учредителя республики, по матери принадлежал к роду Сервилия Агалы, известного тем, что убил богатого плебея Спурия Мелия за попытку восстановить монархию в четыреста тридцать девятом году.

И все же он вряд ли оказался бы в числе заговорщиков только по мотивам своих умонастроений и ревнивой обиды по отношению к любовнику своей матери, о чем тот не постеснялся признаться публично в «Анти-Катоне». А если до него доходили слухи, а это вполне можно предположить, о том, кто его настоящий отец, то наверняка испытывал и комплекс бастарда.

Главным зачинщиком и организатором всего этого дела был, вне всякого сомнения, Гай Кассий Лонгин. Он был талантливым военачальником, и известность к нему пришла после поражения армии Красса при Каррах. Кассий сумел выбраться живым из этой страшной мясорубки и возглавил оборону Сирии от парфянского нашествия, а затем нанес парфянам и серьезное поражение в битве под Антиохией в пятьдесят первом году. Подавил он и вспыхнувший в Иудее очередной мятеж. По возвращении в Рим Кассий избирается народным трибуном и становится ревностным помпеянцем. А его флотоводческий талант сослужил ему славу победителя в морской войне при Мессане и Вибоне в сорок восьмом году.

Как и все генералы, он считал себя не хуже других прославленных полководцев, и в этом был схож с Лабиеном, переметнувшимся к Помпею едва ли из республиканских убеждений, а скорее из ревности к военной славе Цезаря.

Итак, Кассий все это, вероятней всего, и задумал. И тут самое время взять в руки Аппиана и почти слово в слово пересказать тот диалог, что состоялся у Брута с Кассием в начале, наверное, сорок четвертого года. Он очень красноречиво характеризует Кассия как искусителя. Беседа эта проводится Аппианом со сценической интонацией, поэтому не будет ее менять и изобразим, как в пьесе.

«КАССИЙ (положив руку на плечо Брута). Что мы будем делать в сенате, если льстецы Цезаря внесут предложение объявить его царем?

БРУТ. Я постараюсь в этот день там отсутствовать.

КАССИЙ. А что мы сделаем, славный Брут, если нас туда позовут в качестве преторов?

БРУТ. Я буду защищать отечество до своей смерти.

КАССИЙ (обнимая Брута) Кто из знатных при подобном образе мыслей не присоединится к тебе? Кто, полагаешь ты, исписывает твое судейское кресло тайно надписями: ремесленники, лавочники или же те из благородных римлян, которые от других своих преторов требуют зрелищ, конских бегов и состязаний зверей, а от тебя – свою свободу как дело, завещанное тебе и твоим предком?»

Последняя фраза как нельзя более точно определяет намерение Кассия использовать Брута как знамя, вокруг которого можно собрать тех, кто обижен тираном и хочет восстановления республики.

Он не случайно говорит и о надписях, появлявшихся на судейском кресле Брута, а они были такие: «Брут, ты подкуплен? Брут, ты труп», «ты не его потомок», а на статуях его знаменитого предка писали: «Почему не ты живешь теперь?»

Был ли Брут потомком учредителя республики или нет, остается загадкой, причем двойной загадкой. Если его отцом был Цезарь, то тут и гадать нечего, а если все же муж Сервилии Марк Юний, казненный Помпеем, то тут еще одна загадка, потому что тот самый неистовый Брут, ниспровергатель царизма, не пожалел и собственных сыновей, когда они оказались вовлечены в заговор по возвращению царской династии Тарквиниев. Оба они были казнены отцом. Тит Ливий пишет, что они были взрослыми, то есть могли иметь детей, предков нынешнего Брута. А если у них детей не было? Тогда, выходит, убийца Цезаря не был потомком первого консула.

Не исключено, что надписи эти и подметные письма были делом рук того же Кассия.

Еще одним несомненным недоброжелателем Цезаря был Понтий Аквила, тот самый, что не встал во время испанского триумфа диктатора, и за это не только подвергался постоянным ядовитым насмешкам вроде «если Понтию Аквиле будет благоугодно» и тому подобным, но и лишился своих земель, которые были по указанию властителя конфискованы. Он, конечно, не стал долго раздумывать, когда ему предложили участвовать в заговоре.

Гай Требоний был верным боевым соратником Цезаря во время галльских и гражданских войн, и его имя часто мелькает на страницах «Записок» Гая Юлия. После войны он получил в октябре сорок пятого года должность консула-суффекта, и ему было обещано место проконсула провинции Азия. Личные мотивы его вступления в заговор нам неизвестны, но Цицерон говорит о нем как человеке республиканских убеждений, не пожелавшем служить тирании. Он единственный из двадцати четырех заговорщиков не обагрил своих рук кровью Цезаря – его задачей было не допустить Антония в курию в момент убийства. У Плутарха это не Требоний, а Децим Брут. Он же, кстати, пытался и Антония впутать в заговор.

А первым нанес диктатору удар кинжалом Гай Сервилий Каска, трибун сорок четвертого года. Он был беден, амбициозен, обижен тем, что ему приходится брать деньги у ненавистного диктатора, и не видел перспектив дальнейшего карьерного роста.

Его брат Публий был также среди убийц Цезаря, и именно он, как говорят, нанес ему смертельную рану, единственную из двадцати трех.

Брал деньги у Цезаря и Сервий Сульпиций Гальба, бывший легатом во время Галльской войны. В сорок девятом году он баллотировался в консулы, но проиграл ставленникам Помпея.

Остаются непонятными мотивы Децима Юния Брута Альбина, также боевого соратника Цезаря, руководившего вместе с Требонием осадой Массилии во время гражданской войны. Он был весьма обласкан диктатором и после войны получил должность наместника Предальпийской Галлии. Децим Брут был в числе руководителей заговора, и именно он уговорил Цезаря пойти в сенат в мартовские иды, несмотря на неблагоприятные прогнозы жрецов на этот день и дурные сны жены Кальпурнии, но к этому мы еще вернемся.

Луций Минуций Басил был легатом Цезаря, храбро сражался как в Галлии, так и на гражданской войне, особо отличился при Диррахии и Фарсале, а затем получил преторские знаки отличия и, естественно, хотел получить в управление провинцию в ранге пропретора, но Цезарь ему в этом отказал, а в качестве отступного дал денег. Деньги он взял, хоть особо в них и не нуждался (его усыновил богатый дядя по материнской линии), но обиду затаил.

Луций Тиллий Кимвр был также претором в сорок пятом году и на следующий год получал в наместничество Вифинию и Понт. Он, по сценарию, должен был первым подойти к Цезарю с просьбой вернуть из ссылки брата и тем самым подать сигнал к действию.

Квинт Лигарий воевал в ранге легата против Цезаря в Африке. Диктатор говорил о нем, что он «негодяй и мой враг», но под воздействием блестящей речи Цицерона в защиту Лигария простил его, но, несмотря на это, тот не изменил своим политическим взглядам.

Пакувий Антистий Лабеон дружил с Брутом и поэтому был вовлечен в заговор как единомышленник. Не исключено, что у него были и личные обиды.

Квестор сорок третьего года Гай Кассий Пармский был поэтом и драматургом. Во время гражданской войны он воевал на стороне Секста Помпея, а затем командовал флотом у Антония.

Ну и далее малоизвестные сенаторы: Петроний, Тит Туруллий, Цецилий Буцилиан и его брат, Туруллий, Рубрий Руг Руга, Марк Спурий, Секстий Назон.

Вот те двадцать человек (о еще четырех ничего не известно), которые, по тем или иным мотивам, оказались в одной упряжке и стали исполнителями злодеяния. Все они считали Цезаря узурпатором и обвиняли его в стремлении к царской власти.

Но давайте взглянем на обвинения оппозиции в намерении диктатора стать царем. Первый вопрос: была ли в этом у Цезаря острая необходимость? Ведь он обладал всеми властными полномочиями в стране, причем пожизненно, а, кроме того, завещал верховную власть своему внучатому племяннику Гаю Октавию. Так что большая (ударение на первом слоге) абсолютизация своей власти Цезарю едва ли была нужна, хоть он и раздражал современников, щеголяя красными сапогами, в каких ходили в древности римские цари.

Но, как справедливо пишет Плутарх, «человеку любого счастья мало». И здесь будет к месту привести эпизод во время празднования Луперкалий, очень красочно описанный тем же Плутархом. Он отмечался в середине февраля. В этот день по обычаю предков юноши из аристократических семей нагишом пробегали по улицам и площадям Рима и били «косматыми шкурами» всех встречных. Все это, конечно, привлекало всеобщее внимание, порождало веселые и откровенные шутки, и женщины старались оказаться на пути юношей, чтобы их шлепнули шкурой, – считалось, что счастливица в этом случае легко родит или сможет избавиться от бесплодия.

Вот такой веселый праздник. Цезарь наблюдал за ним, сидя на золотом кресле, стоявшем «на возвышенном месте», вероятно, на ораторской трибуне на Форуме.

И тут произошло вот что. Антоний протянул Цезарю корону, увитую лавровыми ветвями. Цезарь демонстративно ее не принял. Тогда Антоний предпринял вторую попытку вручить диктатору символ царской власти. И вновь – отказ. При этом в толпе, когда Цезарю подносили корону, слышались слабенькие хлопки, явно клакерские, а когда диктатор отвергал корону, народ единодушно и долго ему аплодировал.

Похоже, это была проба пера, репетиция, попытка прощупать общественное мнение. Когда после этого неудачного спектакля кто-то попытался украсить уже статую Цезаря лавровым венком с белой перевязью, что было знаком царской власти, народные трибуны Гай Эпидий Марулл и Луций Цезетий Флав арестовали этого явно подставленного человека и отправили в тюрьму. Народ шел следом и величал трибунов «брутами», людям понравились их решительные действия по прекращению этого постыдного спектакля.

Это привело Цезаря в негодование, и на его степень указывает тот факт, что он после этого в раздражении ругался, причем слово «бруты» в его устах звучало в изначальном смысле (brutus в переводе с латыни означает тупицу), а обоих трибунов он отстранил от должности, несмотря на то, что срок их полномочий еще не закончился. Но тем не менее ему стало совершенно ясно, что его стремление провозгласить себя царем воспринимается народом без восторга и взаимопонимания, поэтому новых попыток предпринимать не стал.

Возникает еще вопрос: а для чего все же он это делал?

Одно из объяснений такое: Цезарь собирался воевать с парфянами, а в Сивиллиных книгах, где были собраны древние пророчества, было сказано, что парфян сможет одолеть только царь. Едва ли Цезарь, не веривший ни в какие приметы, предзнаменования и прогнозы жрецов и гадателей, доверился Сивиллиным книгам.

Но Плутарх уверяет, что именно в мартовские иды на заседании сената Луций Аврелий Котта, двоюродный дядя диктатора, должен был объявить Цезаря царем «внеиталийских провинций» с правом носить корону, «находясь в других землях и морях».

Если при этом учесть, что Цезарь наметил свой отъезд на Восток на восемнадцатое марта, то это, может быть, и правда. И есть два варианта объяснений этому факту. Первый: диктатору хотели угодить блюдолизы и его искренние почитатели, желая ему победы и зная его горячее желание принять все-таки царскую власть со всей ее атрибутикой. И второй: это самая настоящая провокация, организованная заговорщиками, и это ближе к истине, потому что Плутарх говорит об этом, вкладывая слова о даровании Цезарю царских полномочий вне Италии не кому иному, как заговорщику Дециму Бруту, который уговаривал Цезаря пойти в сенат в день убийства, несмотря на дурные предзнаменования. Ведь нам ничего не известно, как на это реагировал Цезарь.

Ходил, кстати, и другой слух. Дело, говорили, и не в Сивиллиных вовсе книгах, причем язвительный Цицерон по этому поводу писал, что уж больно хитро неистовая пророчица возвестила, что, если римляне хотят спасения, пусть провозгласят царем того, кто на деле им уже является, а так как в Сивиллиных книгах не указаны «ни человек, ни время», то любого консула можно объявлять царем – смысл примерно такой. Так вот, говорили некоторые, Цезарь и рвется на Восток, чтобы после победоносной войны с парфянами уже никто не осмелился бы протестовать против его воцарения.

Еще один слух передавался упорно из уст в уста в начале сорок четвертого года. Якобы Цезарь хочет перенести столицу империи в Александрию. А там уж никто не помешает ему стать царем и править по восточному образцу. Многие были в этом почти уверены еще и потому, что в Рим приехала Клеопатра с сыном диктатора Цезарионом. Египетская царица жила в столице не в доме диктатора, где у него была законная жена, а в отдельной резиденции, и ее положение было странноватым, хоть она была матерью единственного наследника Цезаря по мужской линии. Но был ли Цезарион его сыном? Светоний в одном месте говорит, что друг Цезаря Гай Опий написал целую книгу, где доказывает, что Цезарион никак не мог быть сыном диктатора. То же самое говорит и Николай Дамасский, историк, родившийся в шестьдесят четвертом году. Он был, как теперь говорят, космополитом и одно время был советником царя Ирода, воспитывал детей Клеопатры и Антония, а затем его приручил Август для дипломатических переговоров с евреями и предложил ему написать свою биографию на основе своих записок. Так или иначе, Николай Дамасский, без сомнения, был придворным историком и во времена принципата Августа не мог писать иначе – ведь именно Октавиан был усыновлен Цезарем и объявлен в завещании главным наследником не только имущества, но и власти. Так что отпрыск Цезаря от Клеопатры никак не вписывался в династическую схему Августа, поэтому сын египетской царицы был убит по его приказу после победы над Антонием в очередной гражданской войне.

И все же вопросы остаются: сам диктатор был уверен в своем отцовстве? Ведь в завещании он не указал Цезариона наследником хотя бы и малой части своего состояния.

И это тоже раздражало римлян. Ведь он имел законную жену и в то же время открыто посещал любовницу-царицу, не заботясь о внешних проявлениях нравственности; на его визиты к Клеопатре можно было, впрочем, смотреть и в свете межгосударственных отношений. В связи с этим нас не должно удивлять такое сведение Светония о том, что народный трибун Гельвий Цинна подготовил законопроект, по которому «Цезарю позволялось брать жен сколько угодно и каких угодно для рождения наследников». То есть он хотел узаконить гарем, как у восточных владык.

Так что желание у Цезаря провозгласить себя царем наверняка было, но его трезвый разум говорил ему, что народ этого не поймет и не примет, поэтому он хоть и негодовал и был очень уязвлен, что спектакль во время Луперкалий провалился, все же смирился и больше явных попыток не предпринимал. И когда однажды льстецы попытались приветствовать его как царя, он сказал: «Я не rex (царь), я – Цезарь». Этим он намекал, что Цезарь по своим делам и происхождению выше царей.

Об этом же недвусмысленно дал понять на очередной церемонии, когда сенат в полном составе подносил ему бумаги с предоставлением ему новых полномочий и почестей. Он сидел на кресле перед храмом Венеры-Прародительницы (своей, заметим, как он говорил, прародительницы) и при этом не встал, нанеся тем самым оскорбление сенату как высшему органу государственной власти в формально республиканском Риме. Говорят, что он хотел встать, но его верный вассал Корнелий Бальб нашептал ему на ухо: «Разве ты не помнишь, что ты Цезарь? Неужели ты не потребуешь, чтобы тебе оказывали почитание как высшему существу?» По другим сведениям, он не сделал этого по собственному почину, при этом «взглянул сурово» на некоего Гая Требация, предложившего ему встать. Жажда честолюбия неутолима, поэтому гордыня правителя требовала все большего и большего поклонения. Позже Цезарь оправдывал свой поступок тем, что у него начинался приступ падучей, поэтому, дескать, он физически не мог встать.

Тем самым он дал весьма весомый козырь заговорщикам. После этого события всем римлянам стало ясно, что диктатор ставит свою власть выше любой другой, узаконенной в республике. И даже хуже того: презирает ее, ни во что не ставит и просто откровенно плюет в лицо сенату, говоря шире, – римскому народу. Ведь не случайно он как-то обмолвился, что «республика – ничто, пустое имя без тела и облика».

После этих событий Кассию, можно предположить, нетрудно было убедить самых недовольных режимом убрать тирана. Нетрудно догадаться, о чем стали шушукаться в своих домах заговорщики и какие обиды выговаривали друг другу. Никто еще так не оскорблял высшее сословие, и похоже, даже Сулла с его проскрипционными списками не казался им большим чудовищем – ведь уцелевшие после репрессий имели перспективы в привычной им политической жизни и карьере. А теперь получалось, что ни один род, кроме Юлиев, не имел даже призрачных перспектив занять высшее место в государстве, а ведь во все республиканские времена два человека из знатных семейств сменялись на посту консулов ежегодно, передавая высшую власть таким же благородным мужам.

Такие разговоры, конечно, велись не только между заговорщиками. Подобные сетования и жалобы слышались во многих патрицианских домах. Слухи и сплетни, бродившие по Городу, проникали сквозь все стены и порождали глухое брожение недовольства также и среди простого народа. Люди всегда ждали выборов всяких магистратов как праздников. А теперь им тоже как бы нечем стало жить. Ведь за чашей вина в таверне можно было перемыть все косточки кандидатам, погадать, кто из них окажется щедрее, какие обещания будет давать на Форуме, сколько бочек и какого вина выставит для толпы, сколько участников выставит на гладиаторских боях и так далее.

Серьезное недовольство среди мужчин призывного возраста вызвал и новый набор шестнадцати легионов для войны с парфянами. И правы оказывались те критики режима диктатора, кто говорил, что он и без того своими бесконечными войнами уменьшил народонаселение Италии в два раза, как показала последняя перепись. Никому не хотелось идти топтать знойные месопотамские степи, зная, что там полегло многочисленное войско Красса.

У Цезаря был между тем более обширный и далеко идущий план. Плутарх пишет, что после покорения парфян он «имел намерение, пройдя через Гирканию вдоль Каспийского моря и Кавказа, обойти Понт и вторгнуться в Скифию, затем напасть на соседние с Германией страны и на самое Германию и возвратиться в Италию через Галлию, сомкнув круг римских владений так, чтобы со всех сторон империя граничила с Океаном».

Вот с таким геополитическим размахом он готовил очередную военную кампанию. Цезарь, как в свое время и Бонапарт, не мог подавить соблазна постоянно воевать и грезил о мировом господстве. И в истории он остался, в отличие от Наполеона, непобедимым полководцем.

И тут уместно процитировать еще раз Плутарха: «Многочисленные успехи не были для деятельной натуры Цезаря основанием спокойно пользоваться плодами своих трудов. Напротив, как бы воспламеняя и подстрекая его, они порождали планы еще более великих предприятий в будущем и стремление к новой славе, как будто достигнутая его не удовлетворяла. Это было некоторое соревнование с самим собой, словно с соперником, и стремление будущими подвигами превзойти совершенные ранее».

Точнее не скажешь.

Итак, свои обиды, помноженные на общественное мнение, заговорщики посчитали смертельными и требующими отмщения и стали разрабатывать план убийства диктатора.

Было несколько вариантов: столкнуть его с мостков, по которым голосующие во время выборов идут к урнам, а затем внизу заколоть, напасть на дороге или при входе в театр, но в конце концов было решено сделать это прямо на заседании сената в курии Помпея. Причем злодеяние не поручалось наемным убийцам либо одному-двум добровольцам из среды заговорщиков. В этом преступлении должны были принять участие все двадцать четыре человека, сделав, таким образом, акт убийства ритуальным. Тиран должен был стать жертвенным животным на алтаре храма Республики.

Заговорщики сумели обо всем этом договориться и сохранить свои намерения втайне от других, но едва ли у них был хорошо продуманный и четкий план дальнейших действий после устранения тирана, как показывают события уже в первые дни после убийства Цезаря. Они наивно полагали, что взойдут на Ростры, провозгласят речи и горячие лозунги, и республика сама собой реставрируется, и ликующий римский народ вновь заживет в демократическом обществе. Они не учли глубины революционных преобразований в управлении государством, осуществленных за короткий срок диктатором, да и все заговорщики были людьми средних достоинств, среди них не было харизматичного лидера, который бы все предусмотрел в партитуре переворота и создал бы условия перемен во власти необратимыми.

Если бы они посвятили в свой заговор Цицерона, результат мог быть и иным. Но они побоялись вовлечь в это дело великого оратора и в прошлом «Отца отечества», памятуя, что он человек ненадежный, способный предать или перекинуться к победителю, как это случилось еще задолго до окончательного разгрома помпеянцев, когда Цицерон понял, что у них нет будущего.

Окажись Цицерон вожаком заговорщиков (что представить себе довольно трудно) или, по крайней мере, идеологом, стал ли бы он осуществлять на практике свои идеи о способах управления страной, изложенных в его трактате «О государстве»? В нем автор, ориентируясь на Полибия, рассматривает три формы правления – монархию, демократию и аристократию. Всякая форма, взятая в отдельности, неустойчива. В какой-то момент она изживает себя и преобразуется в другую, чаще всего путем насилия и беспорядков. Поэтому Цицерон предлагает гипотетический способ управления, включающий в себя все эти три формы, мечтая о гармонии «высших, низших и средних сословий», что, конечно же, чистейший идеализм.

Там еще декларируется, что обществу все дозволено: власть народа – это высшая справедливость, и он имеет право любыми способами избавлять себя от тирании.

С этими идеями Цицерон носился еще и раньше, когда был консулом, всерьез озабоченным постоянным противостоянием сенаторов и всадников. Он пытался их примирить и научить жить в согласии, но, убедившись, что с такими, как Клодий или Катилина, ни о чем не договоришься и не внушишь понятий о социальном равенстве и гармонии классов, начал присматриваться к образу мыслей и действий Помпея, и затем Цезаря, и приходил к убеждению, что демократия под опекой вооруженной силы вполне способна управлять государством.

Любопытна в этом отношении его речь в сенате осенью сорок шестого года, когда Цезарь, уступая просьбам родственников своего врага Марка Клавдия Марцелла, помиловал его и разрешил вернуться в Рим. Цицерон тогда расхвалил диктатора за его милосердие и призвал его к восстановлению разрушенных во время войны республиканских институтов власти под эгидой сената, а также принятию новых суровых законов по оздоровлению нравственности. Подобные же советы, как помним, давал Цезарю и Гай Саллюстий Крисп, и оба советчика видели в Цезаре лидера все-таки республики, способного объединить враждовавшие классы и подчинить их верховенству закона. Ну а какие Цезарь принял меры по укреплению государства и с какими целями, мы уже говорили.

А прощенный диктатором «по желанию сената, этого великого оплота государства» Марцелл по пути в Рим был убит своим приятелем Публием Магием Килоном. Как версию можно выдвинуть предположение, что Килон был Цезарем подкуплен и выполнил роль наемного убийцы. Но это уже никак не могло повлиять на имидж Гая Юлия как милосердного и великодушного правителя.

Так что заговорщики не приняли в свои ряды великого оратора, певшего дифирамбы тирану за его мнимое милосердие и великие победы.

Но сами-то они, что называется, не видели дальше собственного носа, и реальной программы действий по восстановлению желанного республиканского строя у них не было. Поэтому прав был Цицерон, когда уже после убийства Цезаря писал Аттику, что «мартовские иды не дали нам ничего, кроме радости отмщения» и что заговорщики «проявили отвагу мужей, разум же, верь мне, детей».

Итак, накануне мартовских ид в патрицианских домах собирались недовольные сенаторы и жаловались друг другу на свою судьбу, перечисляли обиды и растравливали разговорами старые раны. Им казалось, что у них нет никакого будущего – все уже заранее расписано диктатором на годы вперед и высшая власть окончательно и бесповоротно ускользала от высшего сословия. Основной мотив – нечем жить. История как бы останавливалась, и им не оставалось ничего иного, как сыграть ва-банк и вернуть свои прежние привычки и образ жизни.

Но есть тут какая-то странность. Всем было известно, что диктатор собирается на войну, причем, по его прикидкам, кампания должна была продлиться три года, и ее результаты необязательно могли быть победоносными, так что будущее все же сулило оппозиции желанные перемены. Так почему же все-таки они решились на убийство за три дня до его отъезда, ведь в его отсутствие можно было с большим вероятностным успехом делать свое дело по реставрации своих попранных прав и свобод? Сыграла ли тут роковую роль пресловутая версия о том, что именно в мартовские иды на заседании сената Цезарь нацепит на себя корону, поверив Сивиллиным книгам? Или они опасались, что кое-кому из них надо будет оставить теплые римские дома и идти в неведомую знойную глушь парфянских степей, где, подобно бедняге Крассу, придется сложить голову? Этот аргумент тоже, несомненно, следует учитывать, ибо войнами римское общество в то время было сыто по горло, и новая завоевательная кампания ну никак не вписывалась в общественное сознание тогдашнего Рима.

А что же сам диктатор? Ведь мог же он предполагать подобное, зная нравы своих соплеменников? Да и сам он в свое время активно и со знанием дела интриговал против законной власти и принимал участие в организации заговора Катилины. Хорошо знал он и римскую историю, читал, как погиб Ромул и как Брут покончил с царской властью. Как человек, обладавший чутьем и интуицией, помноженными на безошибочное логическое мышление, он, конечно же, ощущал сгущавшуюся вокруг себя атмосферу, однако практически ничего не делал ради своей безопасности. Ходил по Городу без охраны и был всякому доступен. Было ли это признаком равнодушия к собственной судьбе, как мы уже говорили, либо тонким расчетом, что на безоружного не подымется рука уважающего себя римлянина, сказать теперь трудно.

Ему неоднократно доносили, что против него плетутся нити заговора, но он на это никак не реагировал. Даже когда недвусмысленно дали понять, что среди злоумышленников и Брут, он ответил, тыча себе в грудь: «Брут еще повременит с этим телом». То есть был абсолютно уверен, что обласканный Брут, которому светило консульство, а в дальнейшем, быть может, и более радужные перспективы, не сможет от них отказаться ради химеры по имени Республика.

Цезарь, конечно, подозревал в недоброжелательстве и дурных помыслах многих, но наибольшие опасения, и не без оснований, вызывал у него Кассий – много сходных черт читал он в нем с предавшим его Лабиеном. Он как-то сказал своим свитским: «Как вы думаете, чего хочет Кассий? Мне не нравится его чрезвычайная бледность». При чем тут бледность? Иносказание или какой-то неизвестный нам признак недобрых мыслей, известный в античности?

Впрочем, диктатор видел, какие ничтожные люди его окружают, и полагал, что они не сумеют сплести смертельную интригу и найти ему замену. Кроме того, он верил в свою постоянную удачу, в свой гений, в свое божественное начало, не способных его покинуть ни при каких обстоятельствах. Так ему подсказывал его прежний опыт.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.