Глава II ИСТОРИЯ «ШЛИ». ПРИЗВАНИЕ РУССКИХ ЧИНОВНИКОВ

Они считались… при (по–польски — пши) различных канцеляриях и присутственных местах… Ви–ленские чиновные поляки и окрестили их поэтому весьма характерным названием, состоящим всего из трех букв: ?пши».

Мемуары И. Н. Захарьина

Да будут благословенны те, кто… внес животворящее начало и в судьбы Польши, и в деятельность нас, русских, там находившихся и доселе являвшихся почти исключительно представителями задушения.

М. И. Венюков. Из воспоминаний

Первый транспорт «деятелей» состоял из фанатиков, доктринеров, апостолов… Позднее этих целителей от полонизма и католицизма заменяли все более заурядными ветеринарами и фельдшерами.

Письма баронессы XYZ

Сравнительно немногочисленные работы отечественных авторов о чиновничестве Российской империи, в том числе самая значительная из них пера П. А.Зайончковского 1, практически не затрагивают национальных окраин. Исследования автора этих строк по данной проблематике на русском языке не издавались. Польская историография ограничивала свой интерес чиновниками–поляками, притом рассматривая их обычно не специально, а в связи с формированием интеллигенции (Р. Чепулис — Растенис) либо национально–освободительным движением. С точки зрения системы управления интересующим нас регионом, более всего исследователей привлекало непродолжительное пребывание у власти А. Веле–польского (А. Скалковский, И. Кобердова, З. Станкевич)².

Внимание историков к русским чиновникам, служившим на западе от границы 1772 г., — явление самых последних лет. До недавнего времени не была отражена в публикациях защищенная в конце 1980?х гг. в Москве диссертация Я. Козловского. С середины 90?х гг. в разработку темы также включились Л. Химяк, взявшийся за создание коллективного портрета губернаторов Царства Польского 1863–1915 гг., и С. Вех, изучающий историю жандармерии последней трети XIX в. Исследование о русских чиновниках Царства Польского подготовил к печати А. Хвальба 3. Таким образом, очень скоро можно ожидать существенного пополнения литературы предмета.

До штурма Варшавы в 1831 г. русские, в особенности гражданские служащие, считались в Царстве Польском на единицы. Одни из них (П. А.Вяземский) сумели завоевать симпатии поляков, другие (Н. Н.Новосильцев) стали им ненавистны. Даже в столь скромном масштабе русское присутствие вызвало недовольство влиятельного А. Чарторыского 4, и как таковая проблема русского чиновника на западной окраине правительством еще не ставилась.

Борьба поляков за независимость являлась исходной точкой и постоянной питательной почвой для системы И. Ф.Паскевича — наместника Царства Польского в 1832–1856 гг. Документально ус–тановима связь между экспедицией Ю. Заливского и решением не вводить в действие Органический статут 1832 г. в полном объеме, игнорируя те его новеллы, которые содержали отголоски конституционного строя. Вместе с тем Паскевич стоял на страже особого порядка управления Царством Польским, восходившего ко временам Герцогства Варшавского и обеспечивавшего наместнику обширные полномочия. Объявляя себя сторонником распространения на Польшу «общего русского правления», Паскевич спешил показать невозможность достижения этой цели ввиду того, что на польских землях всегда будет необходима «власть исключительная, т. е. изъятия из закона и отступления от форм, законом установленных». По его наблюдениям, включенные в Империю на общих основаниях западные губернии не стали от этого русскими. Наместник сетовал, что управление Финляндией и Кавказом «гораздо в меньшей зависимости от министров», нежели управление Царством Польским 5.

Система управления Царством отличалась высокой степенью милитаризации, предоставлявшей ей огромные карательные возможности. Наряду с гражданской, функционировала особая военная администрация, дублируемая, в свою очередь, многочисленными полицейскими структурами; властными полномочиями располагали также командиры армейских подразделений 6. Хотя в Петербурге делами Царства Польского и Западного края ведали различные высшие комитеты, по должности главнокомандующего Действующей армией великий князь Константин Павлович, а затем Паскевич имели определенную власть над западными губерниями, в которых она размещалась.

«Отец–командир» и «слава царствования» Николая I, И. Ф.Паскевич при жизни находился вне критики и имел все основания написать: «ныне многое основано на доверенности ко мне»⁷. «Интересуясь знать, какое вообще имеют мнение здесь на счет управления в Царстве Польском, — доносил Е. А. Головин Паскевичу из столицы в начале 1838 г., — я имею достаточные причины заключить, что общий голос совершенно в пользу настоящего там порядка вещей, бдительности вашей приписываемого»⁸. Тем большую ценность имеют «Впечатления» А. Я.Стороженко, основной пафос которых состоит в критическом разборе кадровой политики фельдмаршала. Примечательно, что опубликованные в отрывках в 1873 г. эти воспоминания жандармского генерала вызвали положительный отклик другого близкого сотрудника Паскевича П. К.Менькова 9.

Значительная административная обособленность Царства Польского и получившие чрезвычайное развитие в управлении им карательные функции — два этих центральных принципа системы Паскевича — сосуществовали с польским по составу и оппозиционно настроенным корпусом государственных служащих. Сразу после подавления восстания М. Н.Муравьев рекомендовал замещать административные должности в Царстве Польском и Западном крае «коренными русскими». «Предоставя сим чиновникам выгоду в чинах и содержании, сделать вызов благонамеренных лиц в России, вследствие которого, вероятно, молодые люди из самых лучших фамилий примут на себя означенные обязанности», — предлагалось во всеподданнейшей записке. Пометы Николая I — «трудно», «хорошо бы было, но сомневаюсь», «сомневаюсь» — позволяют думать, что император отнюдь не разделял оптимизма будущего виленского генерал–губернатора 10. Правда, ожидаемая коренная реорганизация управления Царством Польским побудила многих хлопотать о получении мест. Одни претендовали на высокие посты, другие, как, например, раненный при штурме Варшавы капитан А. Васильев, были готовы довольствоваться малым. Новые руководители администрации оказывали протекцию некоторым из желающих определиться к должности на западной окраине, в первую очередь своим собственным знакомым и прежним сослуживцам 11. Однако ни в 30?е гг., ни в последующие два десятилетия сколь–нибудь значительных изменений в национальном составе чиновничества Царства Польского не произошло.

В 1844 г. по одной только финансовой части в Царстве состояло 130 «российских дворян», большинство из которых, однако, были уроженцами западных губерний, а значит, русскими скорее всего не являлись 12. Даже в военной администрации, специально создававшейся как оплот русской власти, достаточно высокую долю составляли поляки 13. Вопрос об обрусении административного аппарата поднимался постоянно — и в многолетней доверительной корреспонденции Николая I с Паскевичем, и в записках А. Я.Стороженко, и в реляциях виленского генерал–губернатора Ф. Я.Мирковича. Желание видеть в качестве обрусителей благонадежных в политическом и нравственном отношении чиновников, таких, чтобы «каждый был слепым исполнителем не только явных приказов, но и тайных намерений правительства»¹⁴, чрезвычайно усложняло достижение цели. В самом центре ощущалась острая нехватка образцовых служащих. В своих «Впечатлениях» Стороженко дал безжалостные характеристики большинству русских, занимавших ключевые посты в аппарате Царства Польского 30–40?х гг. «Потребность в привлечении в Царство на службу русских уроженцев ощущалась издавна, — с полным основанием резюмировал Ф. Ф.Берг. — Но принятые с этой целью меры, по своей крайней ограниченности, не имели успеха». Единственными чисто русскими учреждениями времен И. Ф.Паскевича и М. Д.Горчакова он считал канцелярии наместника (в одной из них служили уже знакомые нам герои лесков–ского рассказа) и варшавского военного генерал–губернатора 15.

Хотя Ф. Скарбек всерьез опасался складывания объединенной общими корпоративными интересами русско–польской чиновничьей среды 16, для второй трети XIX в. гораздо более типичным было ополячивание тех немногих русских, которые приезжали служить в наместничество. Этому в значительной степени способствовала ситуация с языком делопроизводства. Начинания главного директора правительственной комиссии внутренних и духовных дел конца 1830?х гг. «дикого генерал–адъютанта Шилова» (А. И.Герцен) продолжения не получили, свидетельства о знании русского языка сделались предметом купли–продажи, а в середине 50?х гг. на это требование вовсе закрывают глаза. Новая когорта русских чиновников, прибывшая в Царство во время Январского восстания, обнаружила знание русского языка лишь у польских чиновников старшего поколения 17. Низшие чиновники–поляки и многочисленные соискатели штатных мест — аппли–канты — составили едва ли не самую большую группу среди участников конспирации 30–50?х гг.¹⁸. «Масса канцелярских чиновников, — отмечал Н. А.Милютин, — при крайне ограниченном содержании, недовольная своим положением, представляет готовый состав для революционной организации». По его наблюдениям, «польская административная среда… явно и глубоко пропитана духом отчуждения и даже ненависти к русской власти»¹⁹.

Западный край отличался гораздо меньшей степенью обособленности, чем Царство Польское, однако и здесь не обходилось без противоречий между министрами и генерал–губернаторами. Усиление местной власти в этом обширном регионе также происходило в связи с польским движением, достигнув высшей точки в период Январского восстания. «Западные генерал–губернаторы, — свидетельствовал П. А.Валуев, — постоянно стремились не только к относительной самостоятельности, но к полной независимости от Министерства… Они считали полное самовластие коренным условием исполнения возложенных на них обязанностей»²⁰. Эта тенденция давала о себе знать на протяжении всей последней трети XIX в.: «наибольшим влиянием пользовались генерал–губернаторы на западной нашей окраине; к их голосу прислушивались с особенным уважением»²¹.

И на правом берегу Буга в 30–50?е гг. административные посты по преимуществу находились в руках поляков. Крайне неутешительными были данные о государственных служащих Виленской и Гродненской губерний, сообщенные в Петербург Иосифом Семашко в 1854 г. Среди старших чиновников православные, в число которых попадали также недавние униаты, составляли менее шестой части (140 человек), а «в низшем слое чиноначалия» их доля оказалась и того меньше 22.

Новые веяния в управлении бывшими землями Речи Посполитой дали о себе знать уже во второй половине 50?х гг., когда были упразднены должности военных начальников и введен запрет для русских чиновников начинать службу в Царстве Польском 23. Заявления Александра II о верности курсу на обрусение бюрократии западных губерний 24 не подкреплялись практическими действиями. Когда в самом начале 1860 г. Совет министров рассматривал записку витебского губернатора П. Н. Клушина, «пропитанную желчью и предубеждением против католиков и поляков», сановники «решили не обращать на это внимание и продолжать систему терпимости». Достаточно рано западный форпост Империи попал в поле зрения набиравших силу петербургских реформаторов. В феврале 1860 г. великий князь Константин Николаевич отправил М. Д.Горчакову свои распоряжения по Морскому министерству, бывшему тогда полигоном для испытания всякого рода новшеств, на случай, если наместник сочтет их применимыми в управлении Царством Польским 25. Со своей стороны, «константиновцы» обнаружили интерес к существующим в Царстве порядкам. Так, при обсуждении нового Свода законов, полемизируя с одним из авторов Органического статута 1832 г. Д. Н.Блудо–вым, Д. А.Оболенский предлагал «ввести в Империи свод польский (т. е. Кодекс Наполеона. — Л. Г.) вместе с тамошним судопроизводством». При этом он ссылался на пример соседней державы Габсбургов, заимствовавшей законодательство из входящей в ее состав Трансильвании 26. С началом в Варшаве патриотических манифестаций, приведших к власти маркиза Велепольского, Константин Николаевич объявил себя «защитником системы благоразумных уступок»²⁷. Придерживаться ее великий князь намеревался, принимая назначение на пост наместника Царства Польского в 1862 г.

Система Велепольского — Константина, просуществовавшая с середины 1861 по середину 1863 г., ввела в действие ряд забытых положений Органического статута, придав управлению Царством Польским известную сословно–представительную окраску. Живо дискутировался вопрос о разделении гражданского и военного управления. Надо сказать, что в условиях крайней политической нестабильности на польских землях оба этих начала проводились в жизнь весьма непоследовательно. Признавая ключевое значение кадровой политики, Константин Николаевич фактически передал ее в руки Велепольского. За короткое время тонкий слой русского чиновничества Царства поредел еще больше.

Ориентированная на шляхту и «туземную» бюрократию система, олицетворением которой являлся тандем русского великого князя и польского маркиза, была крайне непопулярна в России.

После вспышки нового восстания она окончательно утратила под собой почву и должна была сойти со сцены, тем более что в соседнем Северо — Западном крае уже формировался режим М. Н.Муравьева, пошедшего на открытую конфронтацию с неудачливым наместником 28. «Недоброжелатели его в Петербурге и Москве, — вспоминал А. В.Головнин, — старались обвинять его во всех наших неудачах в Польше… По непонятной снисходительности высшего цензурного управления… помянутые обвинения являлись в печати». Чуткий к общественному мнению великий князь обвинил цензурное ведомство, состоявшее тогда под началом министра внутренних дел, в том, что оно препятствует публикациям в его поддержку. «Велено было спросить у цензоров и редакторов газет, — записал в своем дневнике А. В. Никитенко, — было ли что–нибудь не пропускаемо в защиту управления в Царстве Польском? Ответ был совершенно отрицательный, а некоторые из редакторов отвечали, что они желали этого, посылали даже корреспондентов в Варшаву, но никто не представлял в редакции их ни одной строчки в пользу этого управления»²⁹. Попытка в 1864 г. восстановить пошатнувшийся авторитет с помощью изданной за границей и широко распространенной в России брошюры Ф. И.Фиркса (Д. К.Шедо — Ферроти) обернулась громким скандалом, который нанес удар по позициям не только самого экс–наместника, но также виднейшего представителя «константиновцев» в правительстве — министра народного просвещения А. В.Головнина 30.

Провал примирительной миссии царского брата был обусловлен не только экстремальными условиями, в которых ему пришлось действовать в Польше, но и огромной инерцией прежней системы управления. Как в Варшаве, так и в Петербурге за «системой Паскевича после Паскевича» стояли реальные силы. Последний генерал–губернатор, вышедший из окружения «отца–командира», П. Е.Коцебу, занимал свой пост вплоть до 1880 г. Таким образом, целых четверть века после смерти Паскевича его воспитанники сохраняли прямое влияние на управление Царством Польским. Существовали также каналы косвенного на него воздействия через высшие и центральные государственные органы.

Решительным сторонником жесткой линии покойного фельдмаршала, позволявшей даже в эпоху больших европейских потрясений поддерживать спокойствие, предстает в своей датированной апрелем 1861 г. записке С. Ф.Панютин. Автор в 1842–1856 гт. был чиновником для особых поручений при наместнике, служил в канцелярии, ведавшей вопросами военного положения в Царстве Польском, в муравьевский период занимал пост виленского губернатора. «Постоянный надзор, никакого послабления, предусмотрительность и предупредительные меры осторожности», — неукоснительное следование этим принципам, по мнению Панютина, открывало возможность использования польских чиновников. При Паскевиче, утверждал, отклоняясь от истины, Панютин, оци «вели себя как нельзя лучше, исполняли свои обязанности как нельзя усерднее; они были настоящими русскими чиновниками с русскими чинами. В самые трудные времена: после мятежа 1831 года, в 1846, 1848 и в 1849 годах чиновники действовали совершенно в духе правительства». Любой раздел власти с обществом чреват выходом ситуации из–под контроля, и тогда становятся неизбежными либо дальнейшие «постыдные уступки», либо все те же «жесткие меры»³¹.

Почти одновременно с Панютиным (май 1861 г.) свои соображения поспешил представить также С. П. Шипов. При Паскеви–че, полагал его старый сотрудник, «правление Царства устроено было на лучших противу прежнего началах», но даже фельдмаршалу не хватило твердости в проведении курса. Ослабление власти продолжалось при М. Д.Горчакове, когда «многие очень достойные русские чиновники из Польши удалились». «Царство Польское по многим своим от Российской империи особенностям должно управляться по системе отдельной, т. е. иметь свой правительственный организм, свои особые законы и свой центр правления, иначе сказать, должно иметь свою административную самостоятельность (self gouvernement), — писал Шипов. — Эта правительственная самостоятельность должна таким образом быть устроена, чтобы твердое соединение Польши с Россиею было благонадежным образом упрочено, удовлетворяя и местным потребностям сего края». Шипов рекомендовал сохранить французское законодательство. Более того. Не без влияния славянофильских идей он предлагал даровать Царству Польскому «народное представительство», но не олигархическое, как это было по конституции 1815 г., а всесословное, для чего надлежало «разделить народ на состояния». Представительство проектировалось многоступенчатым: на уровне уезда, губернии и, наконец, всего края. После рассмотрения в Царстве Польском законы должны поступать в Государственный совет Империи. Ярый обруситель в бытность свою в Варшаве, двадцать лет спустя «дикий генерал–адъютант» демонстрировал готовность сохранить польский язык в судебных и правительственных учреждениях. В то же время он настаивал на «введении в состав служебный Царства значительного числа русских, хорошо образованных чиновников», делая специальную ставку на привлечение «пособиями от правительства» молодежи 32. Шиповский проект отличался эклектичностью, соединяя проповедь сильной власти и увеличения численности русских чиновников с намерением открыть органы местного самоуправления для широких слоев польского общества.

В связи со сменой систем управления показательна судьба «русского старожила в Польше» И. Д.Пономарева. Участник кампании 1831 г., член многих следственных комиссий, чиновник по особым поручениям при Паскевиче, Пономарев играл заметную роль в униатском вопросе. Дослужившись до генеральского чина действительного статского советника и поста исполняющего обязанности

плоцкого гражданского губернатора, к лету 1*863 г. он оказался за штатом. Из–за «грубого отказа» в июне 1863 г. участвовать в разбирательстве по делу о хищении повстанцами денег варшавского казначейства Пономарев попадает в немилость. Дерзкое поведение высокопоставленного чиновника по отношению к великому князю Константину Николаевичу и Ф. Ф.Бергу вызвало гнев царя, заподозрившего в Пономареве источник распространяемых в обеих столицах суждений о несостоятельности управления Царством Польским. Сожалея о том, «что и между русскими есть такие подлецы», Александр II намеревался предать высланного из Варшавы с жандармами чиновника военному суду «для примера». Однако даже столь сильный удар не сломил Пономарева. * Царством Польским, — заявлял он в своей записке, — невозможно управлять иначе, как посредством русских. Последние горькие опыты вновь подтвердили это» ³³.

Пономареву удалось добиться благосклонности Н. А.Милютина. Вновь направляя его в сентябре 1864 г. в Варшаву, тот снабдил «старожила» рекомендательными письмами к членам Учредительного комитета, в которых подчеркивалось, что Пономарев — «одна из ярких жертв Велепольского», «был в гонении от партии Велепольского». «Он знает хорошо польский язык и прежние дела и потому нам может очень пригодиться», — сообщалось В. А.Черкасскому и Я. А.Соловьеву. Прося варшавских единомышленников «приласкать» своего протеже, Милютин стремился нейтрализовать возможное противодействие со стороны наместника: «Граф Берг считает своею обязанностию преследовать Пономарева из угодливости… Но сам NN (конечно, великий князь Константин Николаевич! — Л. Г.) давно прекратил свои преследования, а потому пора бы кончить и Бергу…»³⁴.

Тем же днем, что и милютинские письма в Варшаву, датируется очередная записка Пономарева, поданная им новому покровителю. Фактически Милютину предлагалось восстановить ряд элементов системы Паскевича. «Пономарев остается тем же неукротимым порицателем правительства, каким был и прежде, — читаем дневниковую запись В. А. Докудовского за март 1866 г., — по его словам, все идет скверно; напустился на гр. Берга»³⁵.

«Живым воплощением системы времен Паскевича» общественное мнение считало главного директора правительственной комиссии внутренних и духовных дел и народного просвещения П. А. Муханова 36, изгнание которого из Варшавы в 1861 г. собственно и открыло путь к высшим административным постам маркизу Велепольскому. В столице Муханов получил почетное повышение, став членом Государственного совета, и вместе со своим сослуживцем по правительственной комиссии сенатором С. А.Старынкевичем помогал В. А.Черкасскому подбирать кадры для службы в Царстве Польском 37. «Последствия показали, что он смотрел на события в Царстве Польском вернее с русской точки зрения», — писал в некрологе Муханова, не только чиновника, но также видного библиофила и археографа, М. П.Погодин 38.

Служивший в Варшаве с 1831 по 1870 гг. тайный советник Н. И.Павлищев опубликовал в 1869 г. в Петербурге записку о своей деятельности, в которой именовал себя «врагом польской автономии, но вместе сторонником разумной, систематической реформы». Действительно, в первый же месяц восстания он сделал вывод: «Конституция 15?го года завершилась восстанием 30?го; конституционные реформы 61?го года принесли нынешний плод. Великодушие в политике есть синоним слабости». «Необходимо, — советовал Павлищев, — прежде всего сменить польских губернаторов и посадить русских: эти подберут себе уездных начальников»³⁹.

Согласно наблюдению П. А.Валуева, под влиянием «30-летней системы управления» «все русские варшавские делатели как–то смотрят на польские дела сквозь очки тридцатых годов»⁴⁰. Прежние сослуживцы Паскевича обычно видели в правлении Горчакова отход от системы фельдмаршала, и потому, в их представлении, она просуществовала на 5 лет меньше, чем это следует из высказывания Валуева. Были, однако, и нюансы. Если С. Ф.Паню–тин возлагал всю полноту ответственности на преемника Паскевича, то С. П.Шипов фиксировал кризисные явления еще до 1856 г.⁴¹.

Подобно своим ближайшим предшественникам, М. Д.Горчакову, Н. О.Сухозанету и А. Н.Лидерсу, долгое время бывший подчиненным Паскевича Ф. Ф.Берг высоко ценил заслуги «старожилов». Вплоть до самой смерти он добивался распространения на них льгот по службе. «Если новые русские деятели в тамошнем крае заслуживают поощрения, — писал Берг в 1872 г. К. В.Чевки–ну, — то еще более заслуживают его те из их предшественников, которые десятки лет провели в борьбе с враждебными правительству стремлениями и происками или же, быв вызваны туда на службу в 1862 и 1863 годах, не взирая ни на какие местные влияния, остались безукоризненно преданы своему делу, верны своему долгу и с отличием продолжают трудиться на служебном поприще… Устранение от… преимуществ наиболее тяжко и неблаговидно отражается на тех из служащих в Царстве с давнего времени русских, которые, перенеся всевозможные лишения и преследования, продолжают свою полезную деятельность доныне и все–таки считаются как бы чужими в среде отечественных деятелей». В качестве примера Берг приводил тайного советника Г. И.Честилина, состоявшего в канцеляриях варшавского военного губернатора и наместника с 1833 г. Страшась роста затрат на администрацию, Комитет по делам Царства Польского отклонил ходатайство Берга, сделав исключение лишь для высших чинов Временной военно–следственной комиссии в Варшаве генералов Н. Тухолки и Ф. Гришина 42. Интересно, что Честилин и Ту–холка также входили в состав той комиссии, отказ от участия в которой стоил карьеры Пономареву. Честилин пользовался расположением Константина Николаевича и привлекался милютинцами для проверки переводов на польский язык 43.

В целом, однако, «новым русским» в администрации Царства был чужд пиетет по отношению к ветеранам: «Старые чиновники из служивших в крае во времена князя Паскевича, ополяченные в особенности балетничками и обществом кутил из высшего польского круга…, брюзжали, сколько могли, называя себя консерваторами. При том нельзя было им совершенно забыть и простить князю Черкасскому, попавшему из отставного титулярного советника прямо в министры!»⁴⁴. Иную интерпретацию предлагал А. А. Сидоров, обратившийся к интересующему нас предмету в самом конце столетия. «Часто и много говорилось о малообразованности русских офицеров и чиновников в Царстве эпохи Паскевича, — писал он, — но немало было и образованных людей, понимавших необходимость изучения Привислинья, польской истории и литературы» ⁴⁵.

Не одна только чиновная когорта, прошедшая школу Паскевича, соединяла два царствования. В Западном крае подобная связующая роль принадлежала М. Н.Муравьеву, который занимал высокие посты в белорусско–литовских губерниях в первой половине 30?х гг. и уже тогда, как мы видели, принимал самое активное участие в разработке общих мер по решению польского вопроса. В своих воспоминаниях Муравьев остро критиковал администраторов николаевской поры за бездеятельность, поименно называя тех генерал–губернаторов, которые, по его мнению, несут ответственность за усиление польского влияния в 30–50?е гг. Этот список, как и перечень Стороженко применительно к Царству Польскому, включает практически всех главных начальственных лиц Северо — Западного края: Н. Н.Хованского, П. Н.Дьякова, А. М.Голицына, Н. А.Долгорукова, И. Г.Бибикова, В. И.Назимова. Из числа руководителей Юго — Западного края Муравьев критически отозвался о Н. Н.Анненкове 46.

Вокруг деятельности близкого Александру II Назимова долго не затихали споры. Прямым откликом на записки Муравьева явились, в частности, воспоминания сотрудника Назимова А. С. Павлова 47. Единственный и характерный пропуск в обличительном перечне Муравьева — Ф. Я. Миркович. В бытность на генерал–губернаторском посту Муравьев обменялся письмами со своим находившимся не у дел предшественником и получил полную поддержку последнего. Миркович прислал усмирителю восстания копию своего программного всеподданнейшего доклада 1841 г., обратив внимание на нереализованность ряда давних предложений 48.

Еще одна видная фигура эпохи Николая I, продолжавшая, в отличие от Мирковича, свою служебную деятельность в 60?е гг., получила сочувственную оценку в муравьевских воспоминаниях. Это митрополит Иосиф Семашко, сотрудничество которого с Муравьевым, начатое еще в 30?е гг., возобновилось на закате дней двух государственных мужей. Архиерей, в свою очередь, выделял М. Н.Муравьева и А. В.Семенова как редких администраторов Западного края, радевших о русском деле, и отрицательно отзывался о Н. А.Долгорукове и И. Г.Бибикове 49. Как уже указывалось выше, митрополит сыграл важную роль в ужесточении антипольского курса на исходе николаевского царствования. Не отступил от своей жесткой позиции он и в период примирительной политики по отношению к полякам, продолжая обличать беспечность руководителей окраинной администрации. «Вполне был уверен, — писал Семашко, — что снисхождение правительства есть ложный шаг» ⁵⁰.

Тесно связанный с группой «константиновцев», Н. А. Милютин во время своего пребывания за границей после отставки с поста товарища министра внутренних дел в 1861 г., судя по всему, разделял взгляды великого князя 51. Однако, будучи призванным к решению польского вопроса в разгар восстания, он не остановился перед жесткими репрессивными мерами и ликвидацией особого административного устройства, превратившей Царство Польское в «При–вислинский край». Унификация всех институтов по общероссийскому образцу, подавление шляхетско–клерикальных элементов и подъем крестьянства, которому предстояло стать «материалом для создания Польши русско–демократической», опора на национальные меньшинства Царства Польского — вот главные элементы системы Н. А.Милютина, важное место среди которых отводилось также деполонизации административного аппарата 52.

Можно определенно говорить о том, что в основе предложенного Милютиным политического курса лежал не только государственный интерес в понимании значительной части русского образованного общества того времени, но и искреннее участие в судьбе польского и западнорусского крестьянина, которое вовсе неверно отождествлять с «социальной демагогией»: В. А.Твардовская была безусловно права, критикуя в этой связи А. Ф.Смирнова 53. «Да будут благословенны те, — восклицал М. И.Венюков, — кто… внес животворящее начало и в судьбы Польши, и в деятельность нас, русских, там находившихся и доселе являвшихся почти исключительно представителями задушения»⁵⁴.

Широко задуманная концепция преобразований требовала коренного поворота в кадровой политике. «Осмелюсь выразить глубокое убеждение, невольно вызываемое прежними в Царстве Польском опытами, — настаивал Милютин во всеподданнейшей записке в 1865 г., — что предпринимаемое улучшение (или, вернее, пересоздание) всей польской администрации, доказавшей в последнее время свою несостоятельность, будет зависеть не столько от полноты и совершенства законодательной работы, сколько от строгого и удачного выбора надежных исполнителей»⁵⁵. Необходимой предпосылкой привлечения кадров из внутренней России выступало решительное внедрение в работу присутственных мест русского языка.

Между тем в сентябре 1863 г. правительство пришло к выводу, что «все меры, употребляемые местными нашими в Царстве властями к приглашению русских чиновников, остаются безуспешными»⁵⁶. Сами местные власти достаточно пессимистически смотрели на перспективу обрусения административного аппарата. «Предпринятые в Империи преобразования по всем отраслям государственного управления, — рассуждал плоцкий губернатор, — открыли широкую дорогу и обширный круг деятельности для всякого человека, одаренного способностями и желающего трудиться, и потому при существующих в Царстве малых окладах жалованья и при других неудобствах и лишениях, сопряженных для русского с жизнию в Царстве, привлечение к службе людей способных из Империи, которым можно было бы вверить с пользою для службы главнейшие отрасли местного губернского и уездного управления, несбыточно»⁵⁷.

Дабы сдвинуть дело с мертвой точки, Александр II потребовал содействия министров. Речь шла о представлении руководителями центральных ведомств кандидатур, окончательное же решение об определении на должности оставалось за наместником. Затем был установлен порядок комплектования штатов учреждений, проводящих в жизнь крестьянскую реформу 1864 г. В подборе кадров принимали участие министерства внутренних дел и государственных имуществ, но и в этом случае их роль сводилась к обеспечению технической стороны предприятия, в частности, выявлению сведений о чиновниках, владеющих польским языком. Право окончательного выбора и приглашения людей, а также определения им содержания получил лично Н. А.Милютин «на том основании, что по прежнему служению своему, по нахождению в Санкт — Петербурге и по соотношениям с министерствами и другими главными управлениями он имеет возможность ближе оценить способности сих чиновников и положение их в служебном быту, а затем и соразмерное трудам их вознаграждение». Дальнейшее распределение командированных по присутственным местам, хотя и требовало согласования с наместником, фактически находилось в ведении Учредительного Комитета, который, по крайней мере в начальный период своего существования, контролировался приверженцами Милютина 58.

Деятели крестьянских учреждений представляют для нашего исследования особый интерес. Во–первых, речь идет о контингенте, в который поляки категорически не допускались. Во–вторых, именно ему в наибольшей степени присущи созвучные эпохе великих реформ черты. В-третьих, подбор кадров для Учредительного комитета и крестьянских комиссий воспринимался в качестве эталона, способного обеспечить реформаторский процесс как в Царстве Польском в целом, так и в западных губерниях. Милютин выражал уверенность в том, что коренной поворот в крестьянском вопросе на польских землях можно произвести силами сотни русских деятелей. К концу 1864 г. таким ориентиром стала цифра 150⁵⁹.

И действительно, как следует из обнаруженных нами именных списков, с февраля 1864 по август 1865 г. «по милютинскому на бору» в Царство Польское прибыли 154 человека 60. Многие из них уже имели опыт работы мировыми посредниками. Ядром данной категории являлись тульские посредники, оставившие прежние места под влиянием В. А.Черкасского, также туляка 61. Поскольку для замещения этой должности в Центральной России, как известно, требовался достаточно высокий имущественный ценз, можно говорить о материальной независимости части протеже Милютина.

Немало людей дали столичные университеты, прежде всего Московский. Молодежь надеялись привлечь и в западные губернии. «Пусть же честные образованные молодые русские люди, — призывал во время восстания И. С.Аксаков, — кончив курс в университете, направляются в Западный край с своими свежими бодрыми силами и явятся туда миссионерами русской народности!»⁶². В расположенных в Царстве Польском частях в крестьянские учреждения было набрано «человек двадцать юных офицеров (из таких много весьма порядочных)»⁶³— сформировавшихся в период общественного подъема недавних выпускников военных учебных заведений.

В. А.Черкасский, которому принадлежала одна из ключевых ролей в вызове русских в Царство, считал, что те «жертвуют собою или по личной дружбе, или ради общего дела»⁶⁴. Отъезду в чужой край сопутствовали и непонимание со стороны окружающих, и страх перед неизвестностью (по свидетельству П. А.Валуева, сами ближайшие соратники Милютина описывали посещение польских земель «в тоне поездок по Египту или Бразилии»⁶⁵). Губернский рифмоплет напутствовал направлявшегося в Варшаву из Тульской губернии барона В. М.Менгдена словами:

Перикл и Аспазия

Пировали хуже нас.

Ах, барон, что за фантазия

Ехать в Польшу — жаль мне вас.

«Во время молебна все плакали, с нами прощались, как будто нас ссылали в Сибирь», — вспоминали эти проводы отъезжавшие 66. Не следует, конечно, сбрасывать со счетов и стимулов, Черкасским не упомянутых. И денежное содержание, и служебный статус (должности председателя крестьянской комиссии соответствовал чин действительного статского советника) выглядели весьма привлекательно. В председателях 14 комиссий, образованных в Царстве Польском, Милютин видел «первых кандидатов на губернаторские места»⁶⁷.

Итак, пользуясь определением М. И.Венюкова, Милютин вверял крестьянское дело в Польше «не чиновникам, а честной, энергичной молодежи из студентов, офицеров, независимых помещиков и т. п.». «Встречались такие люди поодиночке, — писал Н. К.Полевой, — но группу в 10 и 12 человек таких людей, работающих за одним делом, я не встречал более»⁶⁸. Самого Милютина не покидало чувство сопричастности крупному историческому повороту в судьбах страны. Он призывал «всеми силами увеличить нашу маленькую гражданскую армию в Варшаве»⁶⁹. «Это только начало», — написал Милютин на годовом отчете одного из губернаторов Царства Польского 70.

Оптимизм реформатора основывался на опыте российских преобразований, расчете опереться на вызванное ими общественное движение. В дневнике П. А. Валуева читаем о том, как Милютин заверил Александра П, что, «найдя «тысячи посредников и кандидатов», мы найдем и тех русских, которые должны обрусить Волынь, Подолию, Самогитию и т. д.»⁷¹. Подобно великому князю Константину Николаевичу, он пропагандировал свою систему за рубежом. Так появилась написанная отставным полковником А. Молл ером брошюра «о предпринятых в Польше преобразованиях». Отпечатанная тиражом в 2 тысячи экземпляров «Situation de la Pologne au 1 Janvier 1865», согласно отзыву Милютина, «по исполнению вполне достигает предположенной цели»⁷².

В кадровой политике, разумеется, не обходилось без сбоев. Так, по сообщению Милютина, один из комиссаров келецкой комиссии «пишет самые неприличные статьи в «Голосе»», в которых демонстрирует пренебрежительное отношение к крестьянам. «Кто этот индивидуй? и как он к нам попал?» — вопрошал Милютин у Я. А.Соловьева. Из переписки милютинцев узнаем о том, что они искали случая «отделаться от офицеров, оказавшихся не вполне удовлетворительными»⁷³. Будучи искренним почитателем Милютина, М. И.Венюков все же признавал, что тот не смог предотвратить «наводнение… бюрократами самого пошлого закала». Просчетами реформаторов старались воспользоваться их оппоненты.

Пассивная роль наблюдателя в проведении главной реформы вовсе не устраивала Ф. Ф.Берга, и осенью 1864 г., когда император находился вблизи границы Царства Польского, наместник вручил ему записку, в которой содержался призыв к изменению кадровой политики. Берг убеждал Александра II, что необходимость в экстренной высылке чиновников из внутренней России миновала, а среди командированных Милютиным лиц не все «оказались способными к определению на должности». Демарш наместника поначалу возымел успех — царь согласился с приводимыми доводами. Однако по возвращении в столицу, решив, видимо, не брать на себя всей полноты ответственности, он передал вопрос на обсуждение Комитета по делам Царства Польского, как будто ходатайство Берга не получило уже высочайшего одобрения.

При активном участии Милютина Комитет фактически свел на нет попытку наместника сосредоточить в своих руках все нити кадровой политики. Сановный Петербург отверг обвинения ми–лютинских креатур в непригодности. «Вызванные в Царство русские деятели, — говорилось в журнале Комитета, — преодолевая все окружающие их препятствия, ведут дело с замечательным успехом и в короткое время достигли таких результатов, которые… свидетельствуют о нравственных достоинствах и способностях исполнителей». Действия же самого Берга говорят о малой продуктивности руководства кадровой политикой из Варшавы. Так, большинство юристов, приглашенных наместником для реформирования судебной части, ответили отказом, а некоторые из числа давших согласие не вполне благонадежны. Высший комитет не только не видел необходимости менять процедуру приискания кадров для крестьянских учреждений, но находил целесообразным использовать ее также для обновления судебного и, с определенными оговорками, учебного ведомств. «Бергу и его клевретам наклеены сильные носы», — резюмировал Милютин в письме Я. А. Соловьеву 74.

Одновременно с Царством Польским производился вызов чиновников в губернии Западного края. Уведомления о вакансиях распространялись в циркулярах губернаторов или печатались в губернских официозах. Центральные губернии (Костромская, например), страдавшие от «многолюдства чиновников», часть которых периодически оказывалась за штатом, охотно откликались на подобные предложения. Желающих отправиться «на Запад», как и в случае с Царством Польским, бывало больше, чем свободных мест. Судя по документации типичной в этом отношении Гродненской губернии, ее администрация проявляла разборчивость и осмотрительность, запрашивая сведения о «служебной деятельности, нравственных качествах и благонадежности» соискателей и отклоняя тех из них, кто раньше имел взыскания. Не исключался вариант с обменом чиновников–поляков на русских 75. М. Н.Муравьев особенно отмечал непригодность людей, командированных Министерством внутренних дел и практиковал возврат неподошедших 76. «Чиновники, присылаемые из России для замены чиновников польского происхождения, — доносили Валуеву в марте 1864 г., — вовсе не отвечают цели своего назначения, многие из них оказываются корыстными и нетрезвого поведения»⁷⁷. Надо сказать, что министр акции вовсе не сочувствовал и, подбирая контраргументы, в 1865 г. специально интересовался национальным составом чиновников Западного края 78.

Час Берга наступил в 1866 г., когда в атмосфере победившей в стране реакции жандармским властям Царства Польского удалось бросить тень на очень многих русских чиновников. Для каждой из губерний составлялось три кондуита с характеристиками неблагонадежных служащих гражданской, военно–полицейской и крестьянской администрации. По первому списку проходили почти исключительно поляки, изобличавшиеся как в поддержке восстания, так и в служебных злоупотреблениях. У военно–полицейских чинов, значительный процент которых составляли лица непольского происхождения, основные нарекания вызывала «нравственность». Многим крестьянским комиссарам также инкриминировались леность, склонность к горячительным напиткам и азартным играм, незаконные связи с женщинами. Выдвигаемые в их адрес политические обвинения были двоякого рода. Одним комиссарам ставилось в вину сближение с польскими помещиками, влекущее за собой утрату к ним доверия крестьян. Не менее часто служащие крестьянских учреждений попадали в разряд неблагонадежных из–за своих левых взглядов. Характеристики буквально пестрели такими небезобидными по тем временам аттестациями, как «нигилист», «либерал», «атеист», «вольного образа мыслей и вредных идей»⁷⁹.

Подобные определения требуют предельно осторожного отношения историков. «Вся сущность либерализма их, — вспоминал Н. К.Полевой своих коллег–комиссаров, — была очень наивная, односторонняя и состояла в решении каждого спорного дела между помещиками и крестьянами, во что бы то ни стало, в пользу крестьян, а в споре поляка с русским поляк должен быть всегда виноват. Все эти добродушные люди были ярыми монархистами, безусловными верноподданными, добрыми христианами, все православные, ненавистники католицизма». «Мнимыми «социалистами»» называл мировых посредников Могилевской губернии И. Н.Захарьин. Близкие оценки встречаем в воспоминаниях М. Н.Муравьева, которого трудно заподозрить в сочувствии «разрушительным идеям»⁸⁰. Впрочем, среди крестьянских деятелей встречались лица весьма радикальных взглядов или с давней репутацией неблагонадежных. Таковым мемуаристы рисуют шереметьевского вольноотпущенника А К Разина, «отчасти наследника знаменитого соименника XVII века по убеждениям»⁸¹. К преобразованиям в Царстве Польском привлекались член Кирилло — Мефодиевского общества П. А. Кулиш и корреспондент Герцена С. С.Громека.

Широкая кампания по дискредитации русских чиновников достигла своей цели. Современники отметили холодность монарха на встрече в Варшаве с председателями крестьянских комиссий летом 1867 г.⁸². Нелюбовь Берга к крестьянским комиссарам унаследовал сменивший его П. Е.Коцебу. Встречаясь однажды с сотрудниками крестьянских учреждений, тот, как гласит предание, не удержался и бросил в сторону: «всю сволочь с собой привезли»⁸³.

Еще раньше начал меняться политический климат вокруг западных губерний. По данным С. С.Татищева, принимая отставку Муравьева в 1865 г., царь весьма критически отозвался о проводившейся им кадровой политике 84. Н. К.Полевой (и это не единичный случай) прибыл в 1866 г. в Царство Польское из Минской губернии, «разочарованный в возможности вести там дело в русском духе»⁸⁵. Впрочем, в том же 1866 г. ряд служивших в Царстве по крестьянскому ведомству лиц обратились к Милютину с просьбой о продаже ям на льготных условиях имений в Западном крае. «Меры, принимаемые правительством для обрусения Западного края, — мотивировал свое ходатайство один из них, — возбудили во мне надежду, что и по окончании крестьянского дела в Царстве Польском мне можно будет сделать употребление из приобретенной опытности». Другой ссылался на «желание быть полезным орудием правительства в деле обрусения Западного края»⁸⁶.

Применительно к Северо — Западному краю решительный поворот в политике традиция связывает с именем А. Л.Потапова. «Но вот наступил 1868 г., — много лет спустя писал о назначении его виленским генерал–губернатором И. А. Никотин, — под давлением главной местной власти русское дело, так блистательно совершавшееся, приостановилось в дальнейшем своем развитии; лучшие русские деятели вынуждены были удалиться из края»⁸⁷. Современники же пребывали в полном замешательстве в связи с переменой правительственного курса. «Говорят, что чиновники в Северо — Западном крае, подвергнутые Потаповым остракизму, были невыносимо дурны, — писал А. В.Никитенко. — Другие считают их чуть не безгрешными и во всяком случае людьми, наиболее способными для деятельности в этом крае. Как тут добраться до правды?»⁸⁸. Бесспорно, однако, что с уходом Н. А.Милютина из политики в 1867 г. и назначением А. Л.Потапова резко снизилось значение морального стимула, удерживавшего на службе вдали от дома немалое количество русских.

Привлечение русских сил зависело также от стимула материального. В 1867 г. в правительственных сферах развернулась большая дискуссия о привилегиях русских чиновников в Царстве Польском. Поводом для нее послужили предложения Берга и составленный в их развитие проект Д. Н.Набокова — преемника Милютина на посту главы польской канцелярии Александра И. Характерно, что и без того достаточно высокие запросы наместника канцелярия сочла необходимым скорректировать в сторону еще большего увеличения затрат. Сверх льгот, положенных чиновникам западных губерний, русские чиновники Царства Польского получали ряд дополнительных. Беспрецедентные щедроты Берга и Набокова в отношении порядка чинопроизводства, размера жалования, условий выслуги пенсий, обзаведения земельной собственностью и воспитания детей за казенный счет встретили резкое неприятие глав центральных финансовых ведомств — министра финансов М. Х.Рейтерна и государственного контролера В. А. Татаринова.

Выражая сомнение в обоснованности прогрессивного роста жалования по мере выслуги лет, Рейтерн напоминал о том, что речь идет об «огромном числе должностей в разных управлениях Царства, открытых наплыву чиновников из Империи». К тому же данная мера «привлечет в Царство весьма много лиц с посредственными способностями, которые… к делу… будут равнодушны». Недоумение министра вызвала готовность раздавать чиновникам имения, предназначенные к продаже для обеспечения ликвидационной операции. «Было бы осторожнее, — рекомендовал Рейтерн, — не возбуждать вовсе вопроса о награждении… землями в Царстве и об оказании–каких–либо льгот или пособий для приобретения там казенных имений покупкою»⁸⁹.

В отличие от отзыва Рейтерна, заключение Татаринова опоздало к моменту обсуждения вопроса в Комитете по делам Царства Польского и не нашло отражения в его журнале. В своей критике проекта государственный контролер пошел дальше министра финансов. «Я не думаю, — писал Татаринов, — чтобы Царство Польское как в топографическом, так и политическом отношении находилось в положении столь исключительном… Соединенное железными дорогами со столицами Империи, пользуясь относительно лучшим климатом и представляя все удобства жизни, Царство Польское, конечно, в настоящее время не может уже считаться таким краем, пребывание в котором было бы сопряжено с лишениями».

Облегченное чинопроизводство, по мнению государственного контролера, чревато умножением обладателей высокого класса, которые вследствие недостатка подходящих должностей в польских губерниях неизбежно устремятся в Россию, где также вряд ли найдут себе применение. «Опыт доказывает, — продолжал Татаринов, — что вызов русских чиновников в Царство Польское далеко не представляет тех затруднений, которые изложены в представлении статс–секретаря Набокова». При этом он ссылался на вызов людей для реформируемого губернского управления и вновь образуемых контрольных палат: число соискателей тогда превысило количество вакансий настолько, что пришлось вводить особый институт кандидатов, Государственный контролер допускал определенные льготы русским, но не видел причин выходить за рамки привилегий, существующих в других отдаленных частях державы. Наконец, предлагалось — опять–таки из соображений экономии — не распространять действия новых правил на тех, кто начал службу до вступления закона в силу 90.

Комитет по делам Царства Польского дал проекту Набокова более умеренную редакцию, не удовлетворив, однако, всех пожеланий главных финансистов страны. В целом обсуждение 1867 г. вполне подтвердило сделанное двумя годами ранее наблюдение П. А.Валуева о том, что «патриоты наши не дешевы»⁹¹. Желание добиться экономии побудило Комитет ввести ограничения географического плана на перемещение государственных служащих. В 1869 г. этот орган специально рассмотрел случай с чиновником, приехавшим для замещения должности в варшавском губернском жандармском управлении с Дальнего Востока. «Если… чиновники переводимы будут, без особой нужды, из одной окраины в другую, — гласило заключение Комитета, — то это будет составлять лишь бесполезное обременение для казны». Запрещение переводов из отдаленных губерний дополнили весьма путаные правила о перечислении служащих смежных губерний 92.

Сведения Татаринова о большом числе желающих служить на западной окраине в 60?е гг. находят подтверждение в других источниках. В 1867 г. жандармским властям поступила жалоба на ломжинское губернское правление, которое месяцами держало вновь прибывших за штатом без содержания. «Бедственное положение русских чиновников, вызванных и добровольно приехавших с целью получить службу в губерниях Царства Польского, — говорилось в документе, — превосходит всякое вероятие… Все русские убираются понемногу восвояси, некоторые из них, не имеющие средств, обязаны возвращаться пешком, проклиная день прибытия своего в Польшу». После предоставления льгот наместник получил свыше 2 тысяч прошений об определении на службу в Царство Польское 93.

Планы Милютина в отношении личного состава администрации Царства Польского осуществились Лишь отчасти. Сопоставление перечней «первоначальных членов крестьянских комиссий» со списками лиц, занимавших в 60–70?е гг. губернаторские и вице–губернаторские посты, дает не так много «пересечений»: по подсчетам Я. Козловского, в 1867–1875 гг. из 35 губернаторов и вице–губернаторов лишь 10 служили в Учредительном комитете и комиссиях по крестьянским делам, кроме того, пятеро бывших комиссаров заняли должности начальников уездов. По свидетельству М. И.Венюкова, деятели крестьянской реформы не послужили «зерном при создании нового административного персонала в Польше»⁹⁴. В последующие десятилетия, правда, милютинцы продолжают пополнять руководящий состав местной администрации. Это объясняется как колебаниями политического курса, так и достижением чиновниками необходимого для высоких назначений класса. Должность же крестьянских комиссаров просуществовала в Царстве Польском гораздо дольше, чем мировые посредники в других частях Империи (в 1897 г. на службе находилось 83 комиссара), и оставалась оплачиваемой лучше, нежели чиновники иных категорий 95. Предполагавшая общение с народом, она продолжала быть недоступной для поляков. Сфера компетенции комиссаров отличалась большой широтой, включая на рубеже веков, в частности, надзор за ходом переселений 96.

В 70–80?е гг. ведение русского дела на западных окраинах не переставало занимать умы, находя отражение не только в публицистике и мемуаристике, но также в произведениях художественной литературы. Против «проклятых милютинцев» (А. К.Толстой) была обращена едкая сатира «сына» Козьмы Пруткова:

Если продуемся, в карты играя, Поедем на Волынь для обрусения края.

Или выпросим комиссию на Подоле И останемся там как можно доле.

Начнем с того обрусение,

Что каждый себе выберет имение.

Действуя твердо и предвзято, Можно добраться и до майората.

Хоть мы русское имя осрамим, Зато послужим себе самим…

Хорошо ловить рыбу, где ток воды мутен. Да здравствует Черкасский и Милютин!

В воспоминаниях И. Н.Захарьина русское чиновничество белорусско–литовских губерний отчетливо делится на две части, между которыми, согласно оценке мемуариста, не было «ничего общего». Один полюс составляли «искатели приключений, занесенные сюда единственно желанием наживы или погонею за карьерой». При их описании Захарьин не жалел мрачных красок. «Они считались или при (по–польски — пши) различных канцеляриях и присутственных местах, или же числились «состоящими в распоряжении генерал–губернатора»… Виленские чиновные поляки… окрестили их… весьма характерным названием, состоящим всего из трех букв: «пши»». На другом полюсе находились «русские люди…, которые приехали в край во имя идеи, чтобы послужить русскому делу, не рассчитывая на кресты и чины и еще менее на конфискованные польские имения»⁹⁷

Значительный интерес в связи с нашей темой представляет книга «Обрусители. Роман из общественной жизни Западного края» (СПб., 1883), написанная Н. В.Яковлевой (1839–1914), которая была известна читающей публике дореволюционной России под псевдонимом Н. Ланской. К моменту выхода романа в свет Яковлева — Ланская уже заняла свое место в обличительной литературе народнического толка, используя в качестве сюжетной канвы почти «репортажные» зарисовки виденного ею в различных частях Империи. В конце 60?х — первой половине 70?х гг. вместе с мужем, надзирателем акцизного управления, писательница проживала в Мозырском уезде Минской губернии 99. Про жену надворного советника Орлова, в образе которой Ланская вывела на страницах книги себя саму, сказано, что «все ее симпатии легли на сторону белорусского племени», то есть местного крестьянства. Кроме Орловых, к «партии меньшинства» принадлежал ротмистр Зыков, формулировавший свое кредо предельно четко: «Обирайте… панов и жидов, помоги вам Бог!.. Солдата и мужика, там где могу, не дам». Еще один единомышленник героини, Колобов, «принадлежал к эпохе первых реформаторов Полесья…, служил в поверочной комиссии при… тех первых посредниках, которые, прослыв «красными» в глазах ясновельможных, впоследствии прослыли чуть ли не сумасшедшими, когда настало другое время и пошли другие взгляды»¹⁰⁰.

Польские персонажи книги — мелкие помещики, ксендзы, представители свободных профессий («уездный эскулап» Пшепрашинский) — составляют в основном безмолвный фон, на котором развертывается действие романа, но при

этом определенно тяготеют к лагерю противников Орловых. Обличительный пафос писательницы обращен к русским — мировым посредникам и чиновникам новой формации, нравственно нечистоплотным и равнодушным к народному горю. «Это был пир, — читаем в книге, — на который шли все те, кому нечего было терять… Это была ежечасная эмиграция… Можно поэтому представить, какая масса разной дряни наводнила собой эти несчастные 9 губерний»¹⁰¹.

В рецензии народнического журнала «Дело» роман был охарактеризован как запоздалый (отражение событий пятнадцатилетней давности), но вполне современный ввиду того, что бичуемые в нем пороки отнюдь не побеждены. «Произведение г-жи Ланской, — отмечал рецензент, — роман только по названию, на самом же деле это огромная обличительная корреспонденция в беллетристической форме». Есть информация о том, что писательница даже привлекалась к судебной ответственности за свое произведение 102. Успех книги, выдержавшей несколько изданий, побудил Ланскую на склоне лет, в 1910 г., вернуться к «Болотной губернии» в рассказе «Трын–трава. (Очерк из истории обрусения — автора «Обрусителей»)».

«Обрусители» получили одобрительный отклик также в письмах баронессы XYZ, по сведениям которой за псевдонимом автора скрывается «жена какого–то вице–губернатора в Полесье». Натурализм портретной галереи Ланской вызвал у «баронессы» сравнение с произведениями Э. Золя, а также с «фотографиями, напоминающими те альбомы уголовников, которые можно увидеть в каждом полицейском участке». «Автор отнюдь не осуждает самою идею русификации, а только средства ее реализации; не впутывает во все это дело поляков, но умышленно избирает почву предельно естественную — белорусский народ, православный, верноподданный правительства и императора — и на этом фоне дает чрезвычайно красочную характеристику этих «обрусителей» от наивысших до самых низших позиций в иерархии… Все это грабит, пьет, наполняет собственные карманы, душит крестьянина и высасывает из него кровь…». Выражалось пожелание перевести роман, не получивший должного резонанса в России, на польский язык и одновременно сомнение в том, что варшавская цензура такую книгу пропустит^.

В польском языке второй половины XIX в. слово «деятель» получило широкое хождение в русском звучании и, разумеется, с сугубо негативной смысловой нагрузкой. Тем не менее даже весьма критичный по отношению к русским автор писем баронессы XYZ признавал отличие реформаторов 60–70?х гг. от их соотечественников, оседавших в Царстве Польском до и после эпохи реформ. «Первый транспорт «деятелей», — писал он, — состоял из фанатиков, доктринеров, апостолов, но среди этих людей можно было также порой встретить какую–то более общую мысль… Позднее этих целителей от полонизма и католицизма заменяли все более заурядными ветеринарами и фельдшерами. Место апостолов и искусных мастеров заняли простые ремесленники». Как представители лучших сил царствования Александра II оценивались деятели судебной реформы — «Герарды и Закревские»¹⁰⁴. В польских характеристиках обрусителей присутствовал и нравственный план. Хорошо помнившие полонофильские настроения русского общества рубежа 50–60?х гт. современники–поляки усматривали в произошедшем затем повороте измену прежним убеждениям. «Достаточно было, — писал О. Еленский, — чтобы правительство поманило всех этих праздных либералов на доходные места в Польшу, Литву и Юго — Западный край, вместо выгнанных и сосланных поляков, чтобы симпатии эти не только замолкли, но обратились в гонение… В моей памяти таких, сначала друзей, поющих революционные гимны, а потом врагов, поющих похвальные оды Муравьеву и Бергу, я могу насчитать не десятками, а сотнями»¹⁰⁵.

Несмотря на обилие и разнообразие критики, именно с отступлением от заветов Милютина и Муравьева обычно связывались в последней трети XIX — начале XX в. неудачи русского дела. «В области творческих государственных задач, — писал в столыпинские времена А. А.Станкевич, — его (Муравьева. — Л. Г.) преемникам и ныне, через 45 лет, остается только строить на том фундаменте, который он заложил и, к сожалению, не успел сам достроить»¹⁰⁶. По свидетельству Д. А.Милютина, Александр II «стойко держался в делах польских на пути, разработанном… Николаем Милютиным»¹⁰⁷. В условиях Царства Польского едва ли не решающим критерием правильности этого пути являлась позиция крестьянства. И. В.Гурко выражал опасение, что наступление на католицизм может пошатнуть приверженность польских крестьян престолу, а Г. А.Скалон связывал ту же опасность с отказом от благоприятной для них землераспределительной политики 108. В историографии тезис о милютинской системе как наилучшем, но в полной мере не реализованном шансе решения польского вопроса закрепили представители нового поколения русских либералов — А. А.Корнилов и А. Л.Погодин. Со временем становилось ясно, что польские земледельцы все более дистанцируются от власти. Реальных союзников русская общественная мысль обретала отнюдь не среди выходцев из «возрожденного» крестьянства — они были продуктами эволюции шляхетского сословия.

С появлением милютинской реформаторской альтернативы, в главных чертах поддержанной М. Н.Муравьевым, режим И. Ф.Паскевича постепенно вновь попал под огонь критики. Показательна в этом отношении эволюция взглядов либерально настроенного Н. В.Берга. В своей журнальной публикации 1870 г., совпавшей по времени с открытием в центре Варшавы памятника «отцу–командиру», историк с большим пиететом отзывался о его системе. «Система Паскевича, — писал Берг, — какою бы она ни казалась иным философам, была прежде всего все–таки система и сохранила в Польше некоторое спокойствие в течение целой четверти века». В книжной версии своего сочинения (1873 г.) Берг счел нужным упомянуть о толках, будто «Паскевич ополячил Польшу, ничего не сделал для русского дела, языка и т. п.». Появилась также пояснительная оговорка автора, что он — «партизан (т. е. сторонник. — Л. Г.) деспотизма только там, где его нечем заменить». В бесцензурном издании начала 80?х гг. Н. В.Берг называл Паскевича «диким, невероятным и как бы невозможным в XIX веке чудовищем» и одновременно «самым лучшим и солиднейшим правителем Польши из всех бывших перед ним и после, до наших дней»¹⁰⁹. «Ближайшее знакомство с административной деятельностью князя Паскевича очень разочаровывает на его счет, — писал П. К. Щебальский в 1883 г. уже в подцензурной публикации. — [Он] был совершенно чужд пониманию вопросов национальных, религиозных и вообще культурных. Мы привыкли считать его грозным, но и разумным деспотом…, его обманывали на каждом шагу, и распоряжения его не исполнялись» ¹¹⁰. Еще позднее вместе со своими преемниками до П. П. Альбединского включительно Паскевич обвинялся в том, что, поощряя промышленное развитие края, он не обращал должного внимания на распространение социалистических идей 111. Длительное пребывание Паскевича у власти все чаще оценивалось как потерянное для интеграционных преобразований время.

Неудача польской миссии великого князя Константина Николаевича не означала, что связанная с ним концепция управления Польшей была навсегда предана забвению. «Злополучный, но необходимый опыт наместничества великого князя при напер–стничестве маркиза Велепольского», — так определил ее место в разработке правительственной стратегии П. А.Валуев 112. Автономно–представительное устройство Царства Польского оставалось знаменем нескольких поколений польских политиков, настойчивость которых усиливало получение Галицией нового статуса в составе соседней Австро — Венгерской монархии. Русской политической мысли пореформенной эпохи также были нечужды идеи самоуправляющихся территорий. Приходилось, наконец, мириться с тем обстоятельством, что на самой дальней западной окраине Империи польские чиновники продолжали занимать большое количество административных постов.

Явные симпатии к константиновской модели питали такие «дальние наследники» великого князя, как П. П.Альбединский в начале 80?х гг. и А. К. Имеретинский с его проектом совещательного органа при варшавском генерал–губернаторе в конце 90?х гг. Характерно, что наводившие «золотые мосты примирения» с поляками главы администрации не располагали поддержкой ни своих русских подчиненных, ни большинства высшей бюрократии. Их кратковременное пребывание у власти не оставило заметных следов в системе управления краем. «Начинания его (Альбединского. — Л. Г.) не пользовались… симпатиями… местной русской среды, состоящей преимущественно из лиц служащих», — говорилось в черновом варианте всеподданнейшего отчета И. В. Гурко 1884 г.¹¹³.

Перед лицом оппозиции русских служащих, поставивших вопрос о несоответствии действий генерал–губернатора видам правительства, князь Имеретинский был вынужден искать в 1897 г. помощи царя 114. Варшавский генерал–губернатор характеризовал своих подчиненных в не менее резких выражениях, чем авторы газетных публикаций. «Наличный состав здешних административных русских чиновников, — сообщал он царю, — оставляет желать много лучшего в отношении образовательного уровня, нравственных качеств, служебного такта и добросовестного исполнения служебных обязанностей… Уже при самом поступлении своем на службу в Царство Польское полуобразованный, недалекий умом и плохо воспитацный русский чиновник, по натуре своей добродушный, ленивый, простой, приносит с собою целый арсенал предвзятых идей… Сюда приезжают служить те русские люди, которым по невысокому их умственному и нравственному уровню нет места в остальных частях России». Корни враждебного отношения чиновников к полякам генерал–губернатор видел «в весьма распространенном доныне, хотя и крайне тенденциозно, течении политической мысли известных групп русского общества, находящегося не здесь, а в самом центре России»¹¹⁵.

За терпимость по отношению к полякам князя Имеретинского критиковали также правая печать («Новое время», «Русский вестник») и влиятельные петербургские сановники (К. П.Победоносцев, И. Л.Горемыкин). Дабы ошибки начала правления царя-Освободителя не повторились вновь, из охранительного лагеря не переставали раздаваться напоминания о рубеже 50–60?х гг., когда была допущена «потеря истинного понимания исторических государственных интересов»¹¹⁶.

Генерал–губернатор М. И.Чертков подтвердил в 1903 г. небезосновательность суждений своего предшественника, хотя счел их чересчур категоричными и не одобрил отхода князя Имеретинского от линии И. В.Гурко. В связи с возрастанием хозяйственного и военно–стратегического значения железных дорог на повестку дня встало дополнение служащих администрации, суда и просвещения русским инженерно–техническим персоналом. «Русские люди, — констатировал Чертков, — идут на службу в край неохотно и попадают сюда с других дорог преимущественно те, кто не ужился в России или вообще оказался там нежелательным. Понятно, что такие служащие в новом месте… оказываются еще более непригодными и делают всем вообще русским служащим дурную репутацию». Предлагавшийся рецепт отличался предельной простотой. Генерал–губернатор прйзывал прекратить прием добровольцев и переводить русских в Царство Польское в приказном порядке, «даже помимо их желания»¹¹⁷.

В 1904–1905 гг. у самого Черткова сложились откровенно конфликтные отношения со сторонником примирительной политики министром внутренних дел П. Д. Святополком — Мирским, в прошлом виленским генерал–губернатором. Нарушая всякую субординацию, главный начальник «Привислинья» велел «передать Святополку — не Мирскому, а «окаянному», как выразился Чертков, — что, пока он варшавский генерал–губернатор, у него все в крае останется по–прежнему, что он новых веяний у себя не допустит»¹¹⁸. В то же самое время в документе, составленном, по всей видимости, не без участия МВД, находим прямую ссылку на уже известные нам высказывания князя Имеретинского. Фактически повторив их, авторы обвиняли русских чиновников Царства Польского в «апатии и политиканстве». «Они прямо заинтересованы, — утверждали столичные аналитики, — в том, чтобы в крае не водворилось нормальное положение»¹¹⁹.

При комплектовании корпуса чиновников выбор делался не только между поляками и русскими. Определение круга лиц, «особо способных к ведению русского дела на западной окраине», оказалось задачей крайне сложной. В 60?е гг. соратники Милютина были убеждены в существовании в администрации Царства Польского под патронатом Ф. Ф.Берга «немецкой партии» со своей корпоративной солидарностью и собственным пониманием стоящих перед властью задач. Однако антинемецкие меры в то время не могли получить достаточной поддержки, да и представления о «партии» едва ли точно отражали расстановку сил в варшавской бюрократии. После некоторых колебаний законодатели вывели из–под действия дискриминационных законов немцев–протестантов. «Местным начальством неоднократно было заявлено, — гласила соответствующая мотивировка, — что лица лютеранского вероисповедания, большею частию немецкого происхождения, отличаются неуклонным соблюдением служебного долга, почему являются превосходными исполнителями предначертаний правительства»¹²⁰. Приравненные к лицам русского происхождения, немцы получили тождественные с ними права и привилегии, связанные с замещением административных должностей.

К исходу столетия национальные предпочтения правительства претерпели определенные изменения. Во внешней политике германофильский курс Александра II сменился нарастанием антинемецких настроений. Усиливающийся сепаратизм остзейских немцев вступал в противоречие с прежними представлениями о них как безупречных подданных. Все болезненнее воспринималось присутствие на западных окраинах Империи немецких колонистов. Однако, когда в 1886 г. в очередной раз обсуждался вопрос о предоставлении в отдаленных местностях чиновникам служебных преимуществ, мысль считать обязательным условием получения льгот православное вероисповедание поддержки снова не получила. В Государственном совете вспомнили, что «за последнее время почти все главные администраторы Польши, коим вверено было дело обрусения, были лютеране, как Лидере, Берг, Коцебу». Совет признал «невозможность обнять путем законодательного постановления все разряды лиц, которых правительство считает или не признает особо способными к ведению русского дела на западной окраине». Толкование понятия «русское происхождение» рекомендовалось давать не законодательным, а административным путем — в высочайших повелениях, испрашиваемых по каждому частному случаю Комитетом министров 121. Нетрудно уловить, что это решение наполняло понятие «русское происхождение» чисто конъюнктурным содержанием.

Еще спустя десятилетие, характеризуя личный состав администрации Царства Польского, А. К. Имеретинский имел все основания писать: «местный чиновный класс по национальности распадается здесь на русских и поляков; чиновники–немцы сливаются или с первой группой или со второй, не образуя самостоятельной категории»¹²². В связи с приведенным выше мнением Государственного совета он предложил решать вопрос о русском происхождении путем консультаций между главами местной администрации и заинтересованного центрального ведомства. Возражая варшавскому генерал–губернатору, министр внутренних дел Д. С.Сипягин продолжил поиск некоего универсального подхода. «Задачею правительства, — отмечал он, — в настоящее время является борьба не с одними стремлениями польского населения. Между русским подданным и лицом русского происхождения существует большое различие, и последнее выражение надлежит понимать в более тесном смысле». По мысли Сипягина, доверия заслуживают лишь «лица, принадлежащие от рождения к русским подданным и православным и неженатые на католичках». Выведя столь точную формулу благонадежности, министр настаивал на неукоснительном следовании ей в кадровой политике. «Что же касается лиц, исповедующих иные религии, — пояснял он, — то сии лица в лучшем случае усваивают лишь внешние черты русской народности, но по отсутствию духовной связи с русским народом, обусловливающей общность национальных интересов, не могут считаться надежным служебным элементом, удовлетворяющим особенным условиям службы в крае». В свою очередь, министр финансов С. Ю.Витте, оценив определение Сипягина как «слишком узкое», выступил против огульного отлучения протестантов от политической благонадежности 123. Знакомство с административной практикой начала XX в. убеждает в том, что власти не только активно пользовались сипягинской формулой, но и давали ей порой еще более изощренное толкование.

Вопреки утвердившемуся стереотипу, программная установка на обрусение аппарата вовсе не была равносильна поголовному изгнанию чиновников–поляков. После 1863 г., особенно в период пребывания у власти И. В.Гурко, доля русских чиновников действительно быстро росла, и в этом далеко не последняя роль принадлежала системе поощрений. В сохранившихся подготовительных материалах ко всеподданнейшей записке Гурко присутствует мысль о том, что «нужно привлекать сюда русских чиновников и думать не о сокращении привилегий, а об увеличении»¹²⁴. «О том, чтобы лишить русских чиновников в крае некоторых установленных законом служебных льгот, — говорилось четверть века спустя в рекомендациях сенатора Д. Б. Нейдгарта, — не должно быть и речи»¹²⁵. В то же время многие руководители внутренней политики считали присутствие коренных жителей окраин в административных органах принципиальным моментом. Даже в 1897 г. в учреждениях Царства Польского, подведомственных Министерству внутренних дел, русские чиновники составляли всего 36 % личного состава. «Русских чиновников, — свидетельствовал Ф. Ф.Орлов, — очень немного на Висле. Просматривая памятные книжки, издаваемые ежегодно у нас в губернских городах, и адрес–календари, легко можно видеть, что процент этих чиновников не слишком много превышает процент русского населения на Висле». Про то, что чиновники Царства «не русские, а в массе польские», писал в 1906 г. М. Криушин 126. К этому моменту, однако, ряд ведомств, в том числе судебное л учебное, были уже практически полностью русскими 127.

К восходящим к эпохе национального противостояния стереотипам относятся не только представления о численности русских чиновников, но и об их деловых качествах. Согласно одному из них, чисто русским пороком, к которому чиновники–поляки будто бы не имели никакого касательства, являлось взяточничество. Соответствующие высказывания встречаем как у современников интересующей нас эпохи, так и у ее исследователей. Можно найти противоположные, также связанные с полемикой своего времени и потому едва ли вполне беспристрастные свидетельства. «Упреки насчет воровства русских чиновников, — советовал М. Криушин своему оппоненту, — [тот] с более чистой совестью может возвратить полякам, так как этим грехом русские болеют реже, о чем справки можно навести не только в канцеляриях Царства Польского, но и по всей России» ¹²⁸. Сам служивший в Царстве Польском в начале века, посетив его вновь в 1910 г., Д. Б.Нейдгарт остался доволен состоянием административного аппарата. «Русское чиновничество, — гласил сенаторский отчет, — если и проявляет недостатки, свойственные более или менее всякому чиновничеству, проявляет их отнюдь не в большей — скорее даже в меньшей мере, чем местные чиновники–поляки. Оно интеллигентно, и деятельность его в общем вполне удовлетворительна». И это при том, что специальная проверка отдельных ведомств обнаружила в них «служебную вакханалию», «широкий, беспорядочный, а подчас и пьяный разгул» ¹²⁹.

О судьбе русских чиновников после завершения ими службы на землях бывшей Речи Посполитой также сохранились диаметрально противоположные суждения. В. О.Михневич считал, что они представляют собой «отброс нашего общества, не находивший у себя дома ни прочного положения, ни карьеры». С. М.Степняк — Кравчинский отмечал особое расположение правительства к «палачам Польши», открывавшее перед ними большие перспективы в других частях Империи. «При Милютине, — писал А. А.Сидоров, — в Варшаве начали службу многие молодые люди, занявшие потом видные места в нашей служебной иерархии»¹³⁰. Последнее наблюдение верно не только для 60?х гг. и не только применительно к Царству Польскому, но и к западным губерниям: достаточно перечислить имена одних министров: С. Ю.Витте, И. Л.Го–ремыкина, В. К.Плеве, П. Д.Святополка — Мирского, П. А.Столыпина. Близкое знакомство с западной окраиной оставило след в их взглядах на национальный вопрос и вовсе необязательно такой же, как в случае с В. М.Горловым — крупным чином Министерства иностранных дел, который «начал свою чиновничью службу в канцелярии варшавского генерал–губернатора, то есть прошел полностью всю практическую правительственную школу «русского полонофобства»»¹³¹.

Во время мировой войны служащие государственных учреждений Царства Польского и частично Западного края были эвакуированы в глубь России. Эта эвакуация планировалась в деталях задолго до начала боевых действий: как верно подметил генерал Р. А.Фадеев, «стратегическое положение Царства до такой степени неудобно, что военное министерство помышляет на случай войны не о том, как его сохранить, а как выйти из него благополучно»¹³². Нами обнаружены подробные росписи мест, в которые переводились учреждения оккупированных противником областей 133. «После занятия Конгресувки немцами, — вспоминал Ю. Довбор — Мусницкий, — банда чиновников была настолько уверена в своем возвращении, что уже в эвакуации продолжала получать жалование и «исполняла служебные обязанности» в разных городах России» ¹³⁴.

Эвакуированные чиновники не могли не испытать влияния революционной атмосферы в стране. В апреле 1917 г. в Москве состоялся съезд служащих Варшавского учебного округа — ведомства, в кадровой политике которого особенно последовательно проводилось «русское начало». На съезде отчетливо наметилось противостояние окружного начальства и массы рядовых сотрудников, требовавших расширения компетенции педагогических советов, создания местных исполнительных комитетов и т. д. Съезд установил взаимодействие с российской Полонией в лице ее признанного лидера А. Ледницкого и провозглашал здравицы в честь «свободной польской школы»¹³⁵.

Ликвидационная комиссия по делам Царства Польского озаботилась упразднением административных структур, всякий смысл в существовании которых исчез. Помимо бюрократической рутины, которую Временное правительство в полной мере унаследовало от своего исторического предшественника, дело задерживала необходимость устройства судеб большого числа людей и инвентаризации казенного имущества. Внутри самой комиссии не было единомыслия польской и русской ее частей. Из последней, в частности, поступило казуистическое по сути предложение провести разделение учреждений на эвакуированные добровольно и вывезенные принудительно и, руководствуясь данным критерием, принимать то или иное решение в отношении их служащих. В результате ведомства Царства Польского оказалось закрыть еще сложнее, нежели российские, и все они (!) просуществовали вплоть до Октябрьской революции 136. В уцелевших формулярах чиновников имеются отметки об их вступлении в Красную армию 137. Так внезапно и вместе с тем, наверное, закономерно оборвалась история столетних усилий по совершенствованию административного аппарата западного форпоста российской государственности.

Трудно переоценить значение 1860?х гг., когда столкновение трех систем управления и, соответственно, тех политических сил, которые стояли за каждой из них, достигло максимальной остроты. Неудача наиболее масштабной по своему замыслу стратегии Н. А.Милютина выразилась в том, что за целых полвека не удалось ни отказаться от военного положения, ни в полной мере распространить на окраины российские реформы, ни сделать польское крестьянство надежной опорой владычества самодержавия над Польшей. Можно говорить о колебаниях и об отсутствии политической воли: пользуясь характеристикой Н. Х.Бунге, «по временам за дело принимались с лихорадочною поспешностью, которая сменялась полною апатиею»¹³⁸.

Оправданным представляется предпочтительное внимание в этой главе к Царству Польскому: на его примере нагляднее раскрываются общие для всех бывших земель Речи Посполитой тенденции административной политики. Именно в Царстве русское чиновничество, по наблюдениям современников, отличалось наибольшим разнообразием и выразительностью типажей: «время, обстоятельства, отношения, наконец, смена систем и течений сформировали здесь и различные категории, и различные оттенки»¹³⁹. Уже на данной стадии изученности затронутых проблем очевидна непригодность однозначных оценок. Мы стремились показать, что разработка темы русских чиновников на западных окраинах предполагает обращение к правительственной мысли, выдвигавшей различные модели управления, от которых, в свою очередь, зависели особенности корпуса государственных служащих.

П. А.Зайончковский. Правительственный аппарат самодержавной России в XIX в. M., 1978.

L. Gorizontow. System zarzadzania Krolestwem Polskim w latach trzydziestych — piecdziesiatych XIX wieku / Przeglad Historyczny, 1985, N«4; Idem. Aparat urz§

dniczy Kr61estwa Polskiego w okresie rzqdow Paskiewicza / Przeglqd Historyczny, 1994, № 1/2; I. Koberdowa. Wielki ksiaze Konstanty w Warszawie 18621863. Warszawa, 1962; Z. Stankiewicz. Dzieje wielkosci i upadku Aleksandra Wielo–polskiego. Warszawa, 1967.

4

Я. Козловски. Система управления Царством Польским с 1863 по 1875 гг. Дис…. канд. ист. наук. М., 1989; J. Koztowski. Wyzsi urzednicy gubernialni i powiatowi w Krolestwie Polskim…; L. Chimiak. Rosyjscy gubernatorzy lubelscy… Ряд работ названных авторов в «настоящее время находится в печати. А. А. Сидоров. Русские и русская жизнь в Варшаве. Варшава, 1899, вып. 1, с. 20.

⁵А. П.Щербатов. Генерал–фельдмаршал князь Паскевич…, приложения к т.5, с. 601–604.

⁶L. Gorizontow. System zarzadzania Krolestwem Polskim…, s. 729–730.

⁷А. П.Щербатов. Генерал–фельдмаршал князь Паскевич…, приложения к т. 5, с. 603.

⁸ Там же, с. 353.

ю

⁹А. Я.Стороженко. впечатления / Стороженки, фамильный архив, т.1. Киев, 1902; П. К.Менъков. Записки, т.2. СПб., 1898, с. 192–193. ГА РФ, ф.728, оп.1, д.2271, ч. XXXII, л.9 об?10, 12–13.

¹¹Pamietniki Fryderyka hrabiego Skarbka, s. 176–177; ГА РФ, ф. 109, Секрет-

ный архив, оп.2, д.208; Л. Н.Павлищев. Из семейной хроники / Историче-

ский вестник, 1888, № 2, с. 298; А. Я.Стороженко. Впечатления, с. 381, 391.

¹²AGAD, KRPiS, № 2803, k. 14–25.

¹³L. Gorizontow. System zarzadzania Krolestwem Polskim…, s.719–720.

¹⁴F. Skarbek. Dzieje Polski, cz. III…, s. 70.

¹⁵ РГИА, ф. 1270, д.340, л. Зоб; д.834, л. Поб.

¹⁶F. Skarbek. Dzieje Polski, сг. Ш…, s.91; AGAD, SSKP, 1863 г., № 391, k.9. /

¹⁷Pamietniki Fryderyka hrabiego Skarbka, s.236; AGAD, SSKP, 1863 г., № 449,

k. 286–287; Славянское обозрение, 1892, № 3, с. 365. /

¹⁸A. Gaikowski, W. Djakow, W. Sliwowska, W. Zajcew. Uczestnicy ruch6w wol-

nosciowych w latach 1832–1855 (Krolestwo Polskie). Przewodnik biografic-

zny. Wroclaw i in., 1990. Г

¹⁹ Исследования в Царстве Польском, по высочайшему повелению произве-

денные под руководством сенатора статс–секретаря Милютина. СПб., 1Я 67,

т. VI, с. 2–3, 7.

²⁰П. А.Валуев. Дневник министра…, т.1, с.321.

²¹ Исторический обзор деятельности Комитета министров, т. 4, с. 107.

²² Записки Иосифа, митрополита Литовского, т. 2, с. 543–545.

²³Jozef Pilsudski Institute of America for Research in Modern History of Poland.

Manuscripts, dossier 2, № 3, p. 12; С. Панютин. События, предшествовавшие вос-

станию в Польше в 1861 г. / Русская старина, 1902, № 5, с. 267.

²⁴ Исторический обзор деятельности Комитета министров, т. З, ч. 1, с. 164-

165, 170.

²⁵ 1857–1861. Переписка Императора Александра II с Великим Князем Кон-

стантином Николаевичем…, с.222; ГА РФ, ф.728, д.2456, л. 127–127 об.

²⁶ Из дневных записок Владимира Алексеевича Муханова / Русский архив,

1897, № 1, с. 183.

²⁷П. А.Валуев. Дневник министра…, т.1, с.89.

²⁸ Переписка наместников Королевства Польского 1861–1863 гг. Wroclaw i in.,

1973, с. 217; M. Murawiow (Wieszatiel). Wspomnienia, s.33.

²⁹А. В.Головнин. Записки для немногих / Вопросы истории, 1997, № 6, с. 72;

6. В. Никитенко. Дневник, т. 2, с. 358.

³⁰А. В. Никитенко. Дневник, т. 2, с. 462–468.

³¹С. Панютин. События, предшествовавшие восстанию в Польше…, с. 264–265.

³²Jozef Pilsudski Institute of America for Research in Modern History of Poland.

Manuscripts, dossier 2, № 3, p. 10–11, 25–31. О С. П.Шипове см.: Л. Е.Горизон-

тов. Славянофильство и политика самодержавия в Польше в первой половине

60?х годов XIX в., с. 101–102.

³³ Переписка наместников Царства Польского, январь — август 1863. Wroclaw

i in., 1974, с. 277, 281; Дневник генерал–майора Василия Абрамовича Докудов-

ского, с.41; П. А.Валуев. Дневник министра…, т.1, с. 231; РГИА, ф. 1349, оп. З,

д. 1771, № 3; Архив внешней политики Российской империи, ф. ЗЗЗ, оп.576,

д. 37, л. 20, 31, 33–40; The Bakhmeteff Archive of Russian and East European

History and Culture. Manuscripts collections. Platonov Collection, box 2 (Записка

7. А. Долгорукова В. П. Платонову), л. 2 об.

³⁴ Русская старина, 1884, № 6, с. 586.

зв

³⁵ РГИА, ф. 869, д.580, л. 1–4; Дневник генерал–майора Василия Абрамовича

Докудовского, с. 210.

Л. Ф.Пантелеев. Воспоминания, с. 170.

³⁷ Славянское обозрение, 1892, № 3, с.364; А. А.Сидоров. Русские и русская

жизнь в Варшаве, вып. 3, с. 146.

³⁸ Русская старина, 1872, № 2, с. 339.

³⁹ Приводимые сведения почерпнуты из статьи Ю. И. Штакельберга «Николай

Иванович Павлищев и его «Седмицы польского мятежа»», с рукописью ко-

торой нас любезно ознакомил автор.

⁴⁰П. А.Валуев. Дневник министра…, т.1, с.86, 128.

⁴¹ Н. А. Крыжановский был склонен винить петербургские власти.

⁴² РГИА, ф. 1270, д.834, л. 9–10, 23 об.

⁴³ Русская старина, 1892, № 2, с. 480; Переписка наместников Королевства Поль-

ского 1861–1863 гг., с. 217; Славянское обозрение, 1892, № 11–12, с. 313.

⁴⁴ Русская старина, 1884, № 6, с. 597.

⁴⁵А. А.Сидоров. Русские и русская жизнь в Варшаве, вып.2, с. 102.

⁴⁶М. Н.Муравьев. Записки / Русская старина, 1882, № 11, с.424; № 12, с.634.

⁴⁷А. С.П. Владимир Иванович Назимов. Очерк из новейшей летописи севе-

ро–западной России / Русская старина, 1885, № 3.

⁴⁸ Федор Яковлевич Миркович…, Приложения, с. 182.

⁴⁹ Записки Иосифа, митрополита Литовского, т. 1, с. 261–262; т. 2, с. 446.

⁵⁰ Там же, т.1, с. 240, 260.

⁵¹П. К. Щебальский. Николай Алексеевич Милютин и реформа в Царстве

Польском / Русский вестник, 1882, № 11, с. 314–316.

⁵²Historia paristwa i prawa Polski, t. IV, s. 62–67; M.И. Венюков. Из воспомина-

ний…, с. 373–374; Он же. Исторические очерки России со времени Крымской

войны до заключения Берлинского договора, 1855–1878, т. 4, вып. 1. Прага,

1880, с. 93.

⁵³В. А. Твардовская. Идеология пореформенного самодержавия…, с. 44–45.

⁵⁴М. И.Венюков. Из воспоминаний…, с. 366.

⁵⁵ Исследования в Царстве Польском…, т. VI, с. 14.

⁵⁶AGAD, SSKP, 1863 г., № 391, k. 1.

⁵⁷AGAD, SSKP, 1863 г., № 449, к. 379–380.

⁵⁸AGAD, SSKP, 1863 г., № 391, k. 1, 16–17, 23, 26–28.

⁵⁹Ibid., к. 28; И. И.Костюшко. Крестьянская реформа 1864 года…, с.95.

⁶⁰AGAD, SSKP, 1864 г., № 535.

⁶¹ Славянское обозрение, 1892, № 3, с. 367.

⁶²И. С.Аксаков. Поли. собр. соч., т. З, с.237.

⁶³ Славянское обозрение, 1892, № 3, с. 366.

65

66

⁶⁴ Славянское обозрение, 1892, № 3, с. 364.

П. А.Валуев. Дневник министра…, т.1, с.256.

С. Менгден. Отрывки семейной хроники / Русская старина, 1908, № 4, с. 98; № 5, с. 328.

⁶⁷Н. Полевой. Устройство быта крестьян в Царстве Польском Калишскою ко-

миссией) по крестьянским делам в 1865–1870 годах / Русская старина, 1915,

№ 5, с. 266; М. И. Венюков. Из воспоминаний…, с. 348, 369, 386.

⁶⁸Н. К.Полевой. Устройство быта крестьян…, с.269.

⁶⁹М. И. Венюков. Исторические очерки…, с. 102; Русская старина, 1884, № 6, с. 587.

⁷⁰AGAD, SSKP, 1863 г., № 449, к. 380.

⁷¹П. А.Валуев. Дневник министра…, т. 2, с. 79.

⁷²AGAD, SSKP, 1865 г., № 662.

⁷³ Русская старина, 1884, № 6, с. 587–588.

⁷⁴AGAD, SSKP, 1863 г., № 391, к. 19–20, 25, 28–33; Русская старина, 1884,

№ 6, с. 591.

⁷⁵ НГАРБ, ф. 1, воп. 13, спр. 1436.

⁷⁶М. Н.Муравьев. Записки / Русская старина, 1882, № 11, с.426.

⁷⁷ Восстание в Литве и Белоруссии 1863–1864 гг., с. 521–522.

⁷⁸ Русская старина, 1899, № 9, с. 698.

⁷⁹S. Kieniewicz. Teodor hrabia Berg — wielkorz^dca w feudalnym, czy tez w

burzuazyjnym stylu? / Miedzy feudalizmem a kapitalizmem. Wroclaw i in.,

1976, s. 280; ГА РФ, ф. 110, on. 24, д.318. '

⁸⁰Н. Полевой. Устройство быта крестьян…, с.285; И. Н.Захарьин. Тени прошло-

го…, с.276; М. Н.Муравьев. Записки / Русская старина, 1883, № 1, с. 1(43, 153.

⁸¹М. И.Венюков. Из воспоминаний…, с. 370.

⁸² Там же, с. 384.

⁸³Towarzystwo warszawskie…, 1.1, s. 42.

⁸⁴ Русский биографический словарь, [т.1]. СПб., 1896, с. 627.

⁸⁵Н. Полевой. Устройство быта крестьян…, с.248.

⁸⁶AGAD, SSKP, 1866 г., № 951, к.30, 33.

⁸⁷И. А. Никотин. Столетний период…, т. 2, с. 402.

⁸⁸А. В. Никитенко. Дневник, т. З, с. 135.

⁸⁹ РГИА, ф. 1270, д.340, л. 3–10, 24 об?26.

⁹⁰ Там же, л. 28–34; По применению 7?го пункта…, с. 6.

⁹¹П. А.Валуев. Дневник министра…, т.1, с.306.

⁹² Циркуляр по Варшавскому учебному округу, 1870, № 2, с. 50.

⁹³ ГА РФ, ф. 110, оп. 24, д.318, л. 254–255; Я. Козловски. Система управления…,

с. 209.

⁹⁴Я. Козловски. Система управления…, с. 201–205; М. И. Венюков. Историче-

ские очерки…, с. 103.

Ф. Ф.Орлов. Русское дело на Висле…, с. 10; Тайны нашей государственной политики в Польше, с. 43, 77.

⁹⁶ РГИА, ф.1284, д.88, л. 182; AGAD, Kancelaria warszawskiego general guberna-

tora, № 8866, k. 24.

⁹⁷А. К.Толстой. Собр. соч. в 4?х томах, т.4. М., 1980, с.444; Козьма Прут-

ков. Сочинения. М., 1982, с. 81–82.

⁹⁸И. Н.Захарьин. Тени прошлого…, с. 175–177, 180, 277.

⁹⁹В. Безъязычный. Книга загадочной судьбы / Альманах библиофила, вып. 6.

М., 1979; Памятная книжка Минской губернии на 1873 год. Минск, 1873,

с. 153.

¹⁰⁰Н. Ланская. Обрусители. Роман из общественной жизни Западного края.

СПб., 1883.

¹⁰¹ Там же, с. 7–11, 107, 148, 150, 153, 167, 269–272.

¹⁰² Дело, 1883, № 3, Новые книги, с. 56–57; Исторический вестник, 1914, № 6,

с. 1183.

103 Towarzystwo warszawskie…, 1.1, s. 99–101, 160.

¹⁰⁴Ibid., t.2, s.275, 281.

¹⁰⁵О. Еленский. Мысли и воспоминания поляка / Русская старина, 1906, № 10,

с. 237–238.

¹⁰⁶А. Станкевич. Очерк возникновения русских поселений…, с. 10.

¹⁰⁷Д. А.Милютин. Дневник, т. 4. М., 1950, с. 96.

108 Исторический обзор деятельности Комитета министров, т. 4, с. 424; Все-

подданнейший отчет о произведенной в 1910 году… ревизии, с. 111.

¹⁰⁹Н. В.Берг. Записки о польских заговорах и восстаниях после 1831 года /

Русский архив, 1870, № 10, ст. 1824–1825; Он же. Записки о польских за-

говорах и восстаниях 1831–1862. М., 1873, с. 29–30, 136; Он же. Записки

о польских заговорах и восстаниях 1831–1864, т.1. Познань, 1883, с. 170,

259; J. Sztakelberg. «Pamietniki о polskich spiskach i powstaniach 1831-

1864» N. W.Berga / Przeglad Historyczny, 1968, № 1.

¹¹⁰П. К. Щебальский. Русская область в Царстве Польском, с. 500.

¹¹¹ Русский вестник, 1899, № 10, с. 770–771.

¹¹²П. А.Валуев. Дневник министра…, т.1, с.337.

¹¹³AGAD, Kancelaria warszawskiego general gubernatora, № 1773, k.28.

¹¹⁴Przeglad Historyczny, 1994, № 4, s. 447–448.

¹¹⁵ Тайны нашей государственной политики в Польше, с. 41–42.

¹¹⁶ Русский вестник, 1903, № 11, с. 264.

¹¹⁷AGAD, Kancelaria warszawskiego general gubernatora, № 5076, k.6–8.

¹¹⁸А. Богданович. Три последних самодержца, с. 326.

¹¹⁹ По применению 7?го пункта…, с. 7.

¹²⁰ РГИА, ф. 1284, оп. 190, д.85, л. 5–5 об.

¹²¹ Там же, л.1, Поб, 16; А. А.Половцов. Дневник…, т.1, с.408–409.

¹²² Тайны нашей государственной политики в Польше, с. 40.

¹²³ РГИА, ф. 1284, оп. 190, д.85, л. 5, 6, 7 об?9, 12 об, 14.

¹²⁴AGAD, Kancelaria warszawskiego general gubernatora, № 1773, k.3.

¹²⁵ Всеподданнейший отчет о произведенной в 1910 году… ревизии, с. 158.

¹²⁶ Тайны нашей государственной политики в Польше, с. 40; Ф. Ф. Орлов. Рус-

ское дело на Висле, с. 16; М. Криушин. Русско–польский недуг и его лечение.

(Несколько мыслей по поводу кн. ? Воскресающий Лазарь» М. М. Гаккебуша.

М., 1905 г.) / Русский вестник, 1906, № 1, с. 347–348.

¹²⁷ По применению 7?го пункта…, с. 6.

¹²⁸Towarzystwo warszawskie…, 1.1, s. 151–159; М. Криушин. Русско–польский не-

дуг…, с.349; A. Tuszynska. Rosjanie w Warszawie, s.79–81. Ср.: R. Czepulis — Ra-

stenis. *Klassa umyslowa*. Inteligencja Krolestwa Polskiego 1832–1862. Warsza-

wa, 1973, s. 309–311.

¹²⁹ Всеподданнейший отчет о произведенной в 1910 году… ревизии, с. 120, 122.

¹³⁰В. Михневич. Варшава и варшавяне. Наблюдения и заметки. СПб., 1881,

с. 47; С. М.Степняк — Кравчинский. Соч. в 2?х томах, т.1. М., 1987, с. 125;

А. А.Сидоров. Русские и русская жизнь в Варшаве, вып. З, с. 148.

¹³¹Г. Н.Михайловский. Записки…, кн.1, с.60–62.

8. _{ГА p0f} ф _{569f оп lt д 58 л 14}

9. ГА РФ, ф. 1234, оп.1, д.78.

¹³⁴J. Dowbor Muinichi. Moje wspomnienia, s.35.

¹³⁵ Протоколы общих собраний и секций окружного съезда делегатов от учеб-

ных заведений и учреждений Варшавского учебного округа. М., 1917, с. 3–4,

19, 23.

10. w. Toporowicz. Komisja Likwidacyjna do spraw b. Krolestwa Polskiego w 1917 r. / Z dziejow stosunkow polsko–radzieckich. Studia i materiaiy, t. IX. Warszawa, 1972, s. 21–23, 26–29.

11. ГА РФ, ф. 1235, on. 1, д.95–104.

¹³⁸Н. Х.Вунге. Загробные заметки…, с. 210.

139 Towarzystwo warszawskie…, 1.1, s. 101.