Глава III КАК НАЙТИ ПОЛЯКА? ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА НАЦИОНАЛЬНОЙ ДИСКРИМИНАЦИИ

Вы православный?… Таких–то нам и нужно! Фамилия ваша звучит совсем по–польски…

Великий князь Константин Николаевич в 1863 г.

История областей, от Польши возвращенных, неопровержимо доказала, что в них поляк и католик — одно и то же; что поляк–некатолик — не поляк; что, напротив того, русский, немец, еврей–католик — не русский, не немец, не еврей, а поляк. Это аксиома. Тут нет спора, нет сомнения.

Н. И.Сушков, публицист, 1865 г.

Как установить грань между проповедью католицизма и пропагандою полонизма?

Вопрос, поставленный Николаем II перед министрами в 1905 г.

Как и в предыдущей главе, мы вновь имеем дело с проблемой, обделенной вниманием историков, хотя ее разработка представляет несомненный научный интерес и может быть основана на обширной источниковой базе, использовании междисциплинарного подхода. Лишь в последние годы соответствующие сюжеты затронули в своих исследованиях В. М. и Н. В.Кабузаны, Д. Бовуа и Т. Вике. В данном случае искомую источниковую информацию содержат не столько сами нормативные акты, сколько их толкование в официальном делопроизводстве и публицистике, а также различного рода свидетельства о функционировании права в реальной жизни.

В Российской империи за поляками закрепилась репутация непримиримо враждебных государственному порядку элементов. Убеждение это крепло от одного польского заговора и восстания к другому, достигнув своего апогея в 60?е гг. XIX в. «Все поляки одинаково ненадежны… На поляка никогда и ни в каком случае рассчитывать нельзя», — выражал очень распространенное как в общественных, так и правительственных кругах мнение Е. М.Феоктистов 1. Ограничение в правах лиц польской национальности стало лейтмотивом длинной череды законодательных актов. Однако чтобы применить те или иные дискриминационные санкции, проявить предписанную свыше бдительность, следовало сперва выявить носителя польского начала, найти поляка. Задача эта оказалась отнюдь непростой в силу незавершенности этнических процессов на российско–польском пограничье и ассимилирующего влияния многонациональной державы 2. В ее решении в полной мере отразились особенности мышления политической элиты Империи.

Законодательство николаевской поры по Западному краю (в частности, известные нам указы 1837 и 1852 гт.) ставило знак тождества между польским происхождением и неправославным исповеданием, вынося, как правило, в заглавие юридических актов понятие «неправославные помещики». Покуда в этом регионе существовало униатство, последнее приравнивалось законодателем к православию. В 1830?е гг. М. П.Погодин склонялся к тому, чтобы различать течения в христианстве по отразившемуся в них национальному характеру. Правда, католицизм у него ассоциировался с итальянским «народным духом», но для нас важен сам принцип классификации, который казался правильным общественному деятелю, причастному к разработке официальной доктрины 3.

В наиболее важном антипольском акте времен Александра II, каковым, безусловно, являлся указ от 10 декабря 1865 г., запретительные санкции направлены уже прямо против «лиц польского происхождения». Согласно разъяснению особой комиссии, готовившей законоположение, это понятие подразумевало не католиков, «а только поляков и тех западных уроженцев, которые усвоили себе польскую национальность». «Хотя в юридическом отношении, — заявляли толкователи закона, — выражение это может показаться неточным, но на практике, в применении к лицам, оно не возбуждало доселе никаких сомнений; между тем, выражением этим устраняется вполне вопрос о вероисповедании, так как было бы совершенно несправедливо делать различие… не по политическим, а по религиозным соображениям»⁴. Близкая точка зрения излагалась в комментариях к указу, опубликованных в начале января 1866 г. чМосковскими ведомостями». «Весьма естественно, — писала газета, — что в высочайшем повелении 10?го декабря не упомянуто о римском католицизме как о признаке лиц польского происхождения». В противном случае, неизбежным стал бы «лицемерный переход» многих в православие. Применению санкций также не должна препятствовать принадлежность к русскому по своим корням, но ополяченному впоследствии дворянскому роду. Смысл основного критерия указа очевиден, тогда как выводы «на основании наружных, формально определенных признаков, нередко скрывающих за собой действительность, нисколько не соответствующую главному правилу», несостоятельны. «Московские ведомости» полагали, что «нельзя не причислить к лицам польского происхождения всех людей польского языка, от каких бы предков они не происходили и к какому бы исповеданию не принадлежали»⁵. «Слова: русский и р. — католик, — писал виленский «Вестник Западной России», — суть слова несоединяемые между собою, равно как и «железное дерево», «огненный лед» или «добрейший злодей». Русский и православный: это синонимы… Неужели поляк и папист такие же синонимы, как русский и православный? Ничуть не бывало! В России есть католики–немцы, католики–французы»⁶. К последнему наблюдению журнала следует добавить, что среди поляков было немалое число протестантов.

Логике разведения национального и конфессионального начал — «располячения католицизма» — следовал на исходе 60?х гг. министр государственных имуществ, инструктируя виленского генерал–губернатора о том, что «принятие лицом польского происхождения православной веры не может служить законным поводом к изъятию его из действия закона». Даже дополняемая полной политической благонадежностью, новая вера не способна нейтрализовать влияния национальности: «действительная перемена национальности не может быть непосредственным и мгновенным последствием перемены исповедания». «Для действительного достижения… перемены национальности, — полагал А. А. Зеленой, — нужно немало времени, по прошествии коего лица эти (даже не сами неофиты, а их потомки. — Л. Г.), будучи русскими на самом деле и окончательно отрешившись от польских взглядов, и тенденций, и самого языка, перестанут считаться людьми польского происхождения». В своих рассуждениях министр опирался на исторический опыт постепенной полонизации дворянства Великого княжества Литовского 7.

Не прошло и двух месяцев после принятия указа, как министры юстиции и государственных имуществ обратились к императору за разъяснениями относительно способа установления национальности покупателей имений. В результате появилась весьма примечательная по своему содержанию инструкция, предусматривавшая три варианта освидетельствования. Первый из них состоял в подтверждении Министерством государственных имуществ того, что проситель имеет право на льготы и преимущества при покупке имений в западных губерниях. Таковые, согласно положению от 5 марта 1864 г., на которое ссылалась инструкция, предоставлялись «уроженцам непольского происхождения всех губерний империи и всех сословий, кроме евреев». Сообщать же в министерство о праве на льготы вменялось в обязанность местным генерал–губернаторам. Второй вариант допускал совершение купчей под ответственность чиновников присутственного места в тех случаях, когда им «достоверно известно» о национальной принадлежности просителя. Наконец, в соответствии с третьим сценарием, достаточной признавалась резолюция генерал–губернатора, в юрисдикции которого находится покупаемое имение, о том, что в приобретении недвижимости «не оказывается препятствий»⁸. Круг замыкался. Полностью полагаясь на разумение местных властей, правительство фактически устранялось от выработки руководящих указаний.

Изданные в развитие указа 1865 г. положения не внесли ничего нового в плане определения объекта дискриминации. Все они — ив 1884, и в 1891 гг. — ограничивались ссылкой на лиц, о которых шла речь в этом центральном акте антипольского законодательства 9. Вопреки оптимистическим прогнозам, процедура определения национальной принадлежности, переданная в ведение местной администрации, становилась казуистически сложной и весьма далекой от объективности. В начале XX в. при решении вопросов, связанных с приобретением земли, учитывалось место воспитания просителя, язык общения в его семье, вероисповедание родителей, супругов и детей, национальная среда, которая их окружает. Например, преимуществом для ходатая считалось то обстоятельство, что его отец–поляк проживает в Петербурге, «находясь вне общения с лицами польского происхождения на почве проведения или сочувствия польским тенденциям». Для православных требовался отзыв Синода об исполнении ими установленных церковью обрядов 10. В целом власти склонялись к расширительному толкованию юридических норм. «Такова уже судьба всех ограничительных законов, построенных на различии в происхождении лиц, к коим сии законы должны относиться», — писал по этому поводу Б. Г.Олыпамов–ский 11. Центральные инстанции зачастую бывали более благосклонны к просителям, чем местные.

Несовершенство законодательной базы приводило к тяжбам, получавшим порой скандальную известность благодаря вниманию прессы. Примером может служить дело Россетеров — Корфов. По завещанию своей жены (1890), генерал–майор Ф. Россетер должен был унаследовать ее имение в Витебской губернии, но завещание так и не обрело юридической силы из–за отсутствия свидетельства о непольском происхождении наследника. Уже после смерти генерала его приемный сын, получив от местного губернатора бумагу с подтверждением английских корней покойного, сумел вступить во владение недвижимостью. Однако родственники завещательницы Кор–фы, также претендовавшие на имение, направили апелляцию в Петербург, сообщая, что предок Россетера обосновался в Речи Посполитой еще до разделов, был офицером польских войск и, следовательно, ополячился. На этом основании делалось заключение о нарушении указа от 10 декабря 1865 г. Не добившись желаемых результатов с помощью исторических разысканий, Корфы представили свидетелей, готовых удостоверить, что Ф. Россетер «усвоил польские «тенденции» и польскую национальность». Однако и на этот раз усилия ябедников оказались тщетными: для столичных инстанций, в точном соответствии с буквой закона, имела значение только позиция местных властей. «Убеждения данной особы и ее образ мыслей, — комментировала исход дела «Варшавска газета сондо–ва», — не определяют ее принадлежности к той или иной народности…, не могут быть доказаны посредством показаний свидетелей… Ограничение права приобретения недвижимости в Западном крае основано исключительно на признаке происхождения, но не религии, а потому не имеет связи с убеждениями и образом мыслей»¹².

В 1911 г. на заседании комиссии Государственной Думы по законодательным предположениям один из ее членов «в подтверждение высказанного им мнения об отсутствии твердых оснований для определения национальных принадлежностей указал, что минским губернским начальством два родных брата Герлови–чи признаны были: первый — русского происхождения (точнее белорусского. — Л. Г.), второй — польского»¹³.

Отвергаемое часто в теории, в практической административно–судебной деятельности отождествление национальной принадлежности с вероисповеданием оказывалось очень удобным, поскольку позволяло пренебречь многими трудно уловимыми нюансами. По существу линия эта была намечена уже в тексте указа 1865 г.: «лица польского происхождения», исповедание которых не уточнялось, противопоставлялись в нем «лицам русского происхождения, православного и протестантского вероисповеданий». Последняя формулировка не оставляла сомнений в том, что запретительные меры должны применяться именно к католикам, и вполне отвечала широко распространенному стереотипу.

Вскоре после приведенного нами выше комментария «Московских ведомостей» газета предложила другие, отличные по сути, разъяснения. «Польское происхождение, — писала она, — не было бы достаточно определительным признаком, потому что большинство землевладельцев западного края ведут свое происхождение вовсе не от поляков. Для точнейшего определения необходимо было обратиться к тому печальному и опасному факту, что римская церковь в западных губерниях стала символом полонизма». «История областей, от Польши возвращенных, — утверждал в середине 60?х гг. Н. И. Сушков, — неопровержимо доказала, что в них поляк и католик — одно и то же; что поляк–некатолик — не поляк; что, напротив того, русский, немец, еврей–католик — не русский, не немец, не еврей, а поляк. Это аксиома. Тут нет спора, нет сомнения»¹⁴.

В этом же духе высказывался полковник Р. Ф. Эркерт. Давая свою интерпретацию декабрьскому указу, И. С. Аксаков отмечал, что «вероисповедание признается в нем, — и справедливо, — единственным условием, под которым возможно осуществление предполагаемых и государственных, и социальных, и экономических целей». Он полемизировал с «Виленским вестником», придававшим основополагающее значение языку: «газета увлеклась тем мнением довольно распространенным, что для понятия о народности достаточно, если при нем останется одно представление о народном языке»¹⁵.

Мнение о том, что язык не может служить надежным основанием для национальной идентификации и вытекающих из нее выводов политического характера, разделялось многими. Овладение польскими подданными русским языком, потребовавшее стольких усилий властей, с точки зрения стратегических целей правительства, дает весьма мало. «Опыт показал, — писал в 1864 г. Н. А.Милютин, — что за превосходнейшим знанием русского языка и даже полным наружным обрусением весьма часто скрывается непримиримая вражда к России». Эту же мысль развивал в печати

Н. И. Сушков, разоблачая заблуждения «безбожников–космополитов», придающих языку большее значение, чем вероисповедной принадлежности. «Опыт у нас на глазах, — отмечал он, — громады поляков на службе гражданской, военной, ученой и т. д. вполне владеют русским языком и, однако ж, не стали от того русскими, а все–таки остались теми же поляками»¹⁶.

Пореформенная государственная идеология определенно предпочитала трактовать инородческие вопросы в категориях инославия и иноверия. Деление населения по национальной принадлежности с большим трудом и очень поздно получило официальное признание в императорской России. Даже в 80?е гт. XIX в. К. П.Победоносцев находил «странными» рассуждения о разноплеменности подданных Государства Российского: «австрийский император может говорить о своих народах, а у нас народ один». Единственная до революции всеобщая перепись населения 1897 г., как известно, не предусматривала вопроса о национальности, хотя и не ограничивалась указанием конфессиональной принадлежности респондентов, включая сведения о родном языке. Страх русификаторов перед лицом «народных различий» с блеском высмеял А. К.Толстой в «Песне о Каткове, о Черкасском, о Самарине, о Маркевиче и о арапах»¹⁷.

В отличие от подлежавших распубликованию законов, в негласные ведомственные предписания закладывался именно вероисповедный признак. Особенно это было свойственно военному ведомству и другим «режимным» организациям, вроде служб железных дорог, почт и телеграфов 18. Согласно разъяснению Военного министерства 1888 г. касательно ограничений поляков по службе, в «норму католиков должны входить все лица католического исповедания, имеющие по своему происхождению какие бы то ни было связи с привислянскими, а также с западными и юго–западными губерниями империи, не принимая в расчет места их рождения»¹⁹. «Для иных исповеданий, кроме иудаизма, — вспоминал Ю. Довбор — Мусницкий, — секретные циркуляры не создавали никаьшх преград. Правительство полагало, что только католицизм не служит гарантией от искушений измены»²⁰.

Снимая одни сложности, подмена национального конфессиональным неминуемо порождала другие. Дискриминация католиков, направленная против польского движения, распространялась на значительный круг лиц, с этим движением не связанных. Нередко в орбите антисепаратистского по своему основному замыслу законодательства оказывались немцы, французы, итальянцы, а также те поляки, чья лояльность вовсе не вызывала сомнений властей. В каждом конкретном случае изъятие из общих правил требовало санкции императора. Если при Александре II подобных прецедентов было достаточно много 21, то в первые же годы следующего царствования принимаются меры по восстановлению авторитета закона. Отступления от него в интересах наиболее влиятельных просителей, по оценке А. А. Абазы, нанесли ущерб политическому курсу, и Д. А.Толстой взял на себя обязательство впредь не утруждать монарха ходатайствами такого рода 22. Когда в начале 90?х гг. заслуженный генерал Б. Громбчевский хлопотал о вступлении в наследство имениями в Ковенской губернии, переходившими не по прямой линии, высокопоставленные доброжелатели посоветовали ему принять православие, что позволяло обойти закон в порядке высочайшей милости 23.

Ситуация, в которой приходилось действовать правительству, еще более усложнится, если принять во внимание позднее формирование национального самосознания низов, характерное для простолюдинов отождествление костела с «польской религией», а также наличие массы «мнимо–православных» и «упорствующих» среди бывших униатов, этноконфессиональная ориентация которых в различное время оценивалась властями по–разному. «Народ, — свидетельствовал в 1876 г. витебский губернатор, — до того усвоил себе этот, в сущности извращенный взгляд, что никаким образом не может представить, чтобы католик, русский подданный, мог быть не поляком, хотя родословная, не далее как от деда, ясно доказывает, что род этого лица был чисто русский или литовский, самый преданный православию… Всякий католик в здешнем крае, какого бы происхождения ни был, считает себя поляком, да и друзья смотрят на него точно так же»²⁴.

«В своих распоряжениях, — писал минский губернатор начала XX в. П. Г.Курлов, — правительство исходило из неправильного положения, что все лица римско–католического вероисповедания — поляки, тогда как среди католиков была масса белорусов, ничего общего с поляками не имевших»²⁵. К сходному заключению пришел в период своего генерал–губернаторства в Вильне П. Д. Свято–полк–Мирский 26. Точку зрения названных представителей власти разделял и такой знаток Белоруссии, как нечуждый западнору–сизма октябрист А. П.Сапунов. «Особенно досадно и важно по своим последствиям, — писал он, — смешение слов поляк и католик. Ведь это же нелепость: не все ведь поляки — католики, а тем более не все католики — поляки… Мелкая шляхта и крестьяне–католики… почти ничем не отличаются от своих собратий — православных белорусов. Зачислять в число поляков этих белорусов только потому, что они католики, это уж прямо этнографический грабеж, если позволительно так выразиться»²⁷.

Среди католиков Западного края действительно находилось значительное число крестьян — представителей того сословия, в котором самодержавие видело свою опору в борьбе с польским влиянием. Уже во второй половине 60?х гг. очевидное противоречие двух политических установок потребовало вмешательства Комитета министров. Если К. П.Кауфман отказывался видеть в крестьянах «лиц польского происхождения», то его преемники на посту виленского генерал–губернатора Э. Т.Баранов и особенно А. Л.Потапов были склонны распространять на них действие указа 1865 г. Ссылаясь на опыт восстания, видная роль в котором принадлежала католическому духовенству, Потапов полагал, что в условиях Западного края главное значение в определении политической благонадежности имеет конфессиональная, а не социальная принадлежность. Однако в Комитете министров глава местной администрации остался в меньшинстве: члены правительства опасались противопоставления одной части крестьянского сословия другой 28.

Двадцать лет спустя виленский губернатор заявлял о том, что «белорус–католик, сделавшись собственником «поместья», превращается по духу и обычаю в шляхтича–поляка». Тем не менее положение 1885 г. «О недопущении лиц польского происхождения к содержанию казенных оброчных статей Западного края» не применялось к «местным крестьянам католического исповедания» ²⁹. Лишь в начале XX в. перспектива превращеция некоторых крестьян–католиков в крупных землевладельцев заставила правительство установить для них ограничение в 60 десятин: отныне с превышением данного ценза вступали в силу антипольские законы. Новшество получило отражение в особой графе бланка, заполняемого в связи с каждым ходатайством о приобретении земельной собственности. В графу заносились сведения о том, «живут ли проситель и члены его семейства в условиях крестьянского быта или, усвоив в известной степени обычаи, нравы и политические воззрения местных помещиков польской национальности, выделяются из среды коренного крестьянского населения края» ³⁰. Таким образом, в систему координат национальное — конфессиональное вводился еще и социальный компонент.

С развитием украинского, литовского и белорусского движений, усиливших традиционные региональные отличия, у части дворянства западных губерний происходило разрушение польской идентичности. В этой связи упомянутый выше казус с братьями Герловича–ми мог быть не только следствием несовершенства бюрократической процедуры, но и отражением сложности формирования национального самосознания. Классической иллюстрацией является судьба уроженцев Северо — Западного края братьев Ивановских, сформировавшихся в Варшаве и Петербурге и осознавших себя на рубеже веков один — поляком, другой — литовцем, а третий — белорусом 31.

В борьбу с порядком, при котором «вероисповедной принадлежностью человека измерялась его политическая благонадежность», включился в конце XIX в. С. М.Волконский, связанный с католицизмом своей семейной традицией. «Ведь это из двух разных областей, — убеждал он, — это все равно что связать существительное, из ботаники с прилагательным из зоологии…, это то же самое, что «весом совершенно зеленый», «цветом совершенно квадратный»». Главенство национального самоопределения индивидуума отстаивал публицист либерально–демократического направления В. В. Водовозов: «Если человек считает себя поляком, значит — он поляк, хотя бы он не был католиком, хотя бы он был оторван от польской территории и хотя бы даже он забыл свой язык (в этом последнем случае, однако, он по большей части себя поляком считать не будет). Если человек, происходящий от польских родителей, отказывается от наименования поляка, то, хотя бы он был католиком, хотя бы он жил в Польше, его все же не следует признавать за поляка. Таков единственный рациональный принцип, которого следовало бы держаться… В действительности, однако, в большинстве случаев государства ищут признаков объективных»³².

Попытки решать польский вопрос средствами конфессиональной политики приводили лишь к его обострению, внося дополнительную путаницу в управление огромной многонациональной державой. Растерянность ответственных за польскую политику лиц, быть может, лучше других выразил Ф. Ф.Орлов. «Еще вопрос, в сущности, — писал он в конце века, — кто ближе к нам, кто более полезен для общего русского дела, обруселый ли поляк–католик или поляк, принявший православие и не забывающий своего языка?»³³. Не только трезво мыслящие представители общественности и науки, но также дальновидные государственные деятели России настаивали на разграничении национальной, политической и религиозной сфер. «Мы раздражаем и отвращаем от себя и немцев, и поляков, и жидов, и малороссов, и магометан, — читаем в дневнике А. А.Половцова, — говоря им, не довольно быть русскими подданными, надо отречься от веры, от всего личного и пересоздать себя по образу какого–нибудь протопопа одного из московских соборов». Государственный секретарь солидаризировался с мнением западных генерал–губернаторов о том, что «польский вопрос отдельно и римское католичество отдельно не представляют для русского правительства никакой опасности, но соединенные воедино они представляют значительную и опасно враждебную силу» ³⁴.

В 1905 г. Николай II вновь поставил перед Комитетом министров вопрос, «как установить грань между проповедью католицизма и проповедью полонизма». Коллективный ответ высших сановников оставлял полную свободу губительному для межнациональных отношений административному произволу 35. В условиях новой волны реакции после первой российской революции наметившееся было освобождение от политического балласта прошлого затормозилось. Сделанному П. А.Столыпиным в феврале 1907 г. представлению Государственной Думе «об отмене содержащихся в действующем законодательстве ограничений, политических и гражданских, находящихся в зависимости от принадлежности к ино–славным и иноверным исповеданиям», пришлось долго курсировать по различным инстанциям. Самодержавие так и не сумело «снять с католицизма тот характер национальный, который он имеет в Польше, и тот характер противогосударственный, который он имеет в России». До последних дней Империи «политические недоразумения продолжали вредно отражаться в области вопросов чисто религиозных»³⁶.

Существовал еще один признак, который, никогда не фигурируя в нормативных документах, в действительности играл важную роль в «выявлении» поляков и порождал, пожалуй, наибольшее число курьезов. Речь пойдет о звучании фамилий и имен — ведь именно с них начиналось общение в повседневной жизни, разбор дел в официальных инстанциях. На польское происхождение, согласно распространенному в XIX — начале XX вв. убеждению, указывал прежде всего суффикс — ский (-цкий) в фамилиях. Оказанное ему внимание вряд ли можно считать случайным: в польском обществе фамилии этого типа, образованные некогда от названий населенных пунктов, традиционно связывались со шляхетской родословной, а, как известно, главный враг России виделся именно в шляхте. Социальный статус фамилий на — ович (-евич) расценивался ниже, хотя их обладатели принадлежали не только к мещанству, но и шляхте, особенно на кресах. Воспроизводящие прозвища бессуффиксальные фамилии были характерны для польских простолюдинов. Правда, ближе к началу XX в. фамилии в значительной степени утратили свою сословную окраску 37.

В период восстания 1863–1864 гг. в поступавших к московскому градоначальнику списках приезжих специально отмечались лица, «имеющие польские фамилии». О польском звучании фамилий могли судить самые мелкие чиновники уровня станционных смотрителей. В списках, как правило, отсутствовали личные имена, а занесенные в них фамилий отнюдь не всегда имели выраженный польский характер 38. Играя на различиях фонетического строя польского и русского языков, авторы антинигилистических романов 60–70?х гг. нередко давали своим «антигероям» утрированно польские фамилии. Так на страницах русской прозы возникали явно рассчитанные на комический эффект Лжгмпиковские, Пшен–дышкевичи, Бзекшешинские и Гжибы — Загжимбайлы 39.

Во время русско–турецкой войны 1877–1878 гг. приехавшему в главную квартиру генералу Р. А.Фадееву представляли штабное окружение великого князя Николая Николаевича. «Оказалось, что все были польские фамшщи: Непокойчицкий, Кульчицкий, Левицкий и т. ц. Фадеев, услышав все эти имена, воскликнул: «Точно штаб пана Собеского»». Немного времени спустя некий офицер Зма–чинский рассказывает подробности покушения А. К. Соловьева на Александра И, роняющие достоинство августейшей особы. Рассказывает и получает замечание, что не следует «распускать таких слухов, особенно ему, фамилия которого оканчивается на «ский»»⁴⁰.

В 1905 г. появился «литературный псевдоним» Струмилин. «Полиции из моей фамилии Струмилло — Петрашкевич, — вспоминал впоследствии видный советский экономист, — известна была по документам только вторая половина. И, изменив слегка первую, я, не посягая на чье–либо чужое добро, обрел вполне пригодную форму для своих писаний». Помимо чисто конспиративных соображений, такое решение, несомненно, было сопряжено с национальным самосознанием С. Г.Струмилина, в формировании которого, по его собственному признанию, ведущая роль принадлежала русской культуре 41.

Способ определения национальности по фамилии отличался очевидным несовершенством и давал частые сбои. Например, варшавский военный генерал–губернатор в 1861 г. Н. А.Крыжановский, которого во внимательном к звучанию фамилий Петербурге того времени многие принимали за поляка, таковым не являлся. А. Веле–польский даже употреблял его фамилию в нарицательной форме, подразумевая под «крыжановщиной» антипольские настроения русской бюрократии. Став позднее оренбургским генерал–губернатором, Крыжановский стяжал репутацию притеснителя ссыльных повстанцев. Уже в отставке, собираясь написать историю последнего восстания, он взялся за изучение польского языка 42.

Суффикс — ский имели многие русские дворянские, в том числе аристократические фамилии. На — ский также часто оканчивались искусственно образованные фамилии православного духовенства, которые <?го представители получали в духовных семинариях. Про одну связанную с этим ошибку рассказывает в своих воспоминаниях С. Ю.Витте. В 80?е гг. начальник железнодорожной станции в Одессе Катульский «был уволен как поляк, потому что его фамилия кончается на «ский»», после чего выяснилось, «что он сын священника, а потому и не может быть поляком». Характерно, что полоно–фобски настроенное министерство не пожелало исправить этого недоразумения, «легкомысленно… увольняя служащих только на основании того или другого созвучия в фамилиях»⁴³. Семинарские фамилии вводят в заблуждение и современных историков. Так, исследователь Сибири, уроженец Минской губернии Константин Адамович Волосович долгое время считался поляком, пока не обнаружилось, что он сын православного священника, сам выпускник духовной семинарии и т. д.4⁴.

Опыт научной критики привычки судить о национальности людей по их фамилиям принадлежит известному писателю и специалисту в области генеалогии Е. П.Карновичу. «У нас, — указывал он в 1886 г., — обыкновенно считают фамилии на «ский», «цкий» и «ич» польскими, но это ошибочно». Карнович обратил внимание на тенденцию к сближению польских и непольских фамилий посредством прибавления в первых «й» на конце и твердого написания мягкого «п», а во вторых — замены исторических — ской (-цкой) на — ский (-цкий) и переноса ударения с последнего слога на предпоследний. Точное воспроизведение всех отличительных признаков фамилий различного происхождения, по мнению ученого, позволило бы устранить путаницу в определении национальной принадлежности их носителей 45.

Во избежание ошибки признак имени обычно «проверялся» конфессиональным признаком и наоборот, а заключение делалось по их совокупности. На практике такого рода верификация могла приносить самые неожиданные результаты. В 1846–1847 гг. разбиралось дело бухгалтера лидского уездного казначейства Петра Власьева Образцова, сына начальника местной инвалидной команды. Заявление бухгалтера о том, что его покойный родитель был католиком, вызвало самый решительный протест Иосифа Семашко. «Явная неосновательность показания его, — писал архиерей генерал–губернатору Ф. Я.Мирковичу, — будто отец его, Власий Образцов, исповедовал римскую веру, когда имя и самое название (фамилия. — Л. Г.) доказывают, что он был русский православный… Русский офицер по службе, русский по имени и фамилии, Власий Образцов не мог быть римско–католической веры, и сын его не мог быть крещен в сей вере, а если был крещен, то противозаконно»⁴⁶.

В 1863 г. решался вопрос о назначении могилевского вице–губернатора Михаила Андреевича Буцковского на должность люблинского губернатора. «Вы православный? — спросил его великий князь Константин Николаевич. — Да, ваше высочество. — Таких–то нам и нужно! Фамилия ваша звучит совсем по–польски…»⁴⁷. М. Н.Муравьев не отличался присущей царскому брату доверчивостью. Однажды к нему явился проситель — перешедший в православие поляк. «Какой же вы русский, когда вы Фердинанд!» — вскричал умудренный опытом администратор, и судьба прошения была решена. Интересно, что, по аттестации того же Муравьева, его преемник на генерал–губернаторском посту фон Кауфман был, хотя и немец родом, настоящим русским и православным 48.

В дневнике А. В.Никитенко за 1864 г. читаем о двух расстрелянных в Симбирске поджигателях. «У них русские фамилии, — сообщает мемуарист, — хотя один из них уроженец Витебской губернии и католик»⁴⁹. Подобные сочетания встречались и в Царстве Польском, в частности, среди потомков русских купцов, осевших там еще до 1831 г. Позднее эти Кочетовы, Емельяновы и Петровы католического исповедания могли менять русские фамилии на польские, беря, например, за основу имена своих отцов (Грегорович, Иваньский, Ванькович)⁵⁰. Происхождение названных и подобных им фамилий бывало гораздо более древним, однако и в этом случае в польской среде они имели репутацию «подозрительных». Уроженец Украины, известный польский мемуарист А. Иваньский–млад–ший пытался решить давно волновавший его вопрос с помощью профессионального лингвиста. «Профессор Хенрык Улашин, — вспоминал он, — к которому я когда–то обратился с просьбой определить, происходит ли моя фамилия от Ивана или же от ивы, сказал: «Совершенно определенно Иван. Но если вам доведется встретить какого–нибудь Ваньковича, можете на него смотреть свысока, поскольку вы полноценный Иван, а он всего лишь Ванька»»⁵¹.

Желая поступить в закрытую для поляков Академию Генерального штаба, Ю. Довбор — Мусницкий объявил в 1890 г. о своей принадлежности к протестантской церкви и перестал употреблять компрометирующую его вторую часть фамилии. Расчет оказался верным, но сделанный офицером шаг вызвал немалый переполох: вопрос, почему Довбор не перешел в православие, приобрел особую пикантность в связи с тем, что все его начальство, начиная с корпусного командира, состояло из протестантов 52.

Властям приходилось сталкиваться с еще более неожиданными случаями, когда люди с выраженным польским самосознанием носили чисто русские фамилии и значились православными. Как правило, они являлись потомками смешанных браков и своими национальными привязанностями были обязаны матерям–полькам. При закрытии Виленской медико–хирургической академии (1842) занимавшаяся устройством судьбы ее слушателей комиссия столкнулась со студентом по фамилии Евдокимов, который, невзирая на возможные последствия, настаивал на том, что он поляк. Поляком считал себя тесть лидера московской Полонии А. Ледницкого Владимир Кривоносое, как и Евдокимов, православный. «Горячим приверженцем всего польского» был сын русского и польки адвокат Борщов 53.

В тех регионах, где поляки жили в рассеянии, давала о себе знать ассимиляция. Разыскивая благотворителей, организаторы польских студенческих балов нередко обнаруживали в Москве 80?х гг. обладателей явно польских фамилий, ни слова по–польски не знавших 54. «Польская ссылка в Сибирь, — читаем у Л. Ф.Пантелеева, — оставила след в фамилиях крестьян, между которыми встречаются Конфедератовы, Лисовские, Чарнецкие и т. п., православные и совсем забывшие, откуда происходили их предки»⁵⁵. Ю. Довбор — Мусницкий указывал, что среди оренбургского и забайкальского казачества много потомков повстанцев, носящих фамилию Поляков 56.

Огромные трудности с национальной идентификацией имеют место на украинско– и белорусско–польском пограничье. «Между польской, украинской и белорусской этническими группами, — писал крупнейший знаток вопроса Б. О.Унбегаун, — постоянно происходил взаимообмен фамилиями, так что теперь порой трудно и даже невозможно четко разграничить их происхождение, особенно когда мы сталкиваемся с фамилиями на — ский и на — ович». Унбе–гаун охарактеризовал основные механизмы этого взаимообмена и выявил несколько «отличительных признаков польских фамилий», позволяющих не путать последние с их украинскими, белорусскими и русскими аналогами. Вместе с тем ученый отмечал, что при отсутствии «явно польских признаков задача этнической идентификации фамилии может оказаться неразрешимой даже для современной лингвистики»⁵⁷.

И. Н.Захарьину принадлежит описание ситуации в Северо — Западном крае в середине 1860?х гг. «Большинство чиновников в Могилевской губернии, — свидетельствует он, — состояло все еще из поляков, между которыми была масса лиц, числящихся православными; это были местные уроженцы — «белорусы», как они стали называть себя после усмиренного восстания. В сущности же, это были истые поляки, рожденные от смешанных браков, носившие даже польские фамилии, предпочитавшие для молитвы костелы церквам и вспоминавшие о своем православии лишь случайно — то есть тогда, когда это сделалось выгодным» ⁵⁸.

Мы уже останавливались на авторитетных суждениях Карнови–ча о русификации польских фамилий (кстати, многие из старых правил их передачи на русский язык перешли в ныне действующие нормативы транслитерации 59). Еще сильнее деформировались, часто вообще утрачивая изначальную национальную окраску, польские личные имена. Интересные наблюдения в этой связи сделал В. А.Дьяков, изучивший большой массив биографического материала 50–60?х гг. прошлого столетия. «Выяснилось, например, — пишет он, — что Юзефа в документах могли называть не только Иосифом или Осипом, но и Иваном, Вильгельма называли то Владимиром, то Василием, а Томаша именовали либо Фомой, либо Матвеем, либо Тимофеем»⁶⁰. К тому же русское именование в обязательном порядке вводило чуждые польской традиции отчества. В результате Теодор, сын Яна, превращался в Федора Ивановича, вполне приемлемого для русского слуха, но уже никак не обнаруживавшего своих польских корней.

Транслитерация польских имен оставалась неупорядоченной очень долго, до начала XX в., когда была сделана попытка ввести ее жесткий, научно мотивированный стандарт. Летом 1909 г. в ответ на запрос Варшавского учебного округа департамент духовных дел иностранных исповеданий МВД прислал переводную таблицу «всех имеющихся в обиходе у римско–католиков крестных имен» (полностью воспроизведена в Приложении № 4). Составлением этого предназначенного «для гражданских надобностей» пособия занималась Римско–католическая духовная коллегия, а его редакцией, «согласно требованиям русского языка», — Отделение русского языка и словесности Императорской Академии наук. Суть принятых нормативов сводилась к следующему. Русскими именами в метрических записях надлежало ограничиваться лишь в случае их несомненного тождества с польскими аналогами (Виктор, Павел, Петр и т. п.). При передаче имен латинского происхождения предписывалось следовать их оригинальному звучанию, а не отдаленным соответствиям русских святцев (Бенедикт, Бонифаций и т. п.). В остальных случаях фиксировалась как приблизительная передача польского имени по–русски, так и его «подлинное изображение»Таблица позволяла избежать разночтений. Прилагавшаяся к ней инструкция вводила некоторые общие правила транслитерации, не всегда, кстати, совпадающие с современным стандартом 61.

Трудно судить, сколь широкое распространение успела получить унификация польских имен в официальном обиходе Российской империи. Очевидно, однако, что и переводная таблица имен немногим облегчала процедуру выявления поляков. Чиновники продолжали поступать по своему разумению. Так, незадолго до мировой войны присланный в Юго — Западный край из Петербурга чиновник Зайончковский был убежден в том, что в тех местах фамилии на — ский и — вин являются в большинстве случаев «чисто русскими», а имена Василий, София и Екатерина избегаются поляками и, следовательно, тоже могут служить признаком русской национальности. Тем болезненней воспринималось столичным посланцем католическое вероисповедание обладателей подобных имен и фамилий 62.

Обострение отношений России с Германией дало новую постановку вопроса о немецком присутствии в стране. Особое беспокойство вызывала немецкая колонизация западных приграничных рубежей Империи, где переселенцы зачастую попадали в польское окружение. Кроме того, наряду с немцами, в колонизационный поток оказывались вовлеченными польские подданные Германии и Австро — Венгрии, менее опасные в глазах тогдашнего российского руководства. В этой ситуации властям предстояло научиться отличать покупающего землю иностранца–поляка от немца. Вновь одним из ориентиров сделались имена и фамилии, и вновь данная метода принесла разочарование. Дело в том, что распространенным явлением была полонизация немецких имен и фамилий, когда Карл, к примеру, становился Каролем, а орфография его фамилии приводилась в соответствие с фонетическим строем польского языка. Вполне по–польски могли также звучать фамилии потомков давно германизированных славян 63. «Судить… по именам, отчествам и фамилиям покупателей, — формулировал вывод старший председатель варшавской судебной палаты в 1908 г., — представляется весьма затруднительным, так как иногда лица немецкой национальности носят чисто польские фамилии и, наоборот, среди коренных поляков встречается множество лиц с немецкими фамилиями»⁶⁴.

Проблема приобрела общегосударственное значение. По едкому замечанию Витте, Столыпин отстаивал «своеобразный принцип русского национализма, в силу которого, чтобы быть верным сыном… великой Российской империи и верноподданным государя, нужно иметь фамилию, оканчивающуюся на «ов», быть православным и родиться в центре России»⁶⁵. Правая пресса выступила с нападками на «засилие иноплеменников» в командном составе армии, отвечая на которые, «Русский Инвалид» писал, что «русский — не тот, кто носит русскую фамилию, а тот, кто любит Россию и считает ее своим отечеством»⁶⁶. Этот порыв официоза Военного министерства не являлся, как мы могли убедиться, вполне искренним в отношении поляков, хотя, надо признать, что их положение в армии накануне мировой войны заметно улучшилось.

Война усилила уже давно существовавшие в русском обществе антигерманские настроения. Хотя предубеждения против поляков полностью не исчезли, возведенная в ранг государственной политики борьба с «немецким засилием» отодвинула их на второй план. Как заметил один из польских очевидцев, в царской армии «половина генералов носила немецкие фамилии, так что, читая скупые сводки с театра военных действий, трудно было понять, о каком корпусе — русском или немецком — идет речь»⁶⁷. В печати и с трибуны Государственной Думы открыто стало высказываться сожаление по поводу многолетних притеснений поляков. «Теперь едва ли найдутся сомневающиеся, — читаем в «Историческом вестнике» за 1916 г., — кто наш враг, кто помощник: немец ли, которому власти верили, или поляк, в ком они сомневались»⁶⁸.

Перемены в общественном климате сказались и на восприятии имевших «инородческое» звучание фамилий. В 1915 г. семидесятилетний обер–прокурор Синода В. К.Саблер, одна из наиболее одиозных фигур последнего царствования, изменил свою немецкую фамилию на вторую часть двойной фамилии жены Заблоцкой — Деся–товской 69. При этом его, видимо, нимало не смущала фамилия на — ский, правда, издавно связанная с Левобережной Украиной и привычная для столичной бюрократии. Тогда же товарищ министра иностранных дел В. А. Арцимович, поляк по происхождению, выступил в Государственной Думе в защиту лиц с нерусскими фамилиями (таковых в аппарате МИДа оказалось почти 30 %), призвав не становиться «на точку зрения национальной подозрительности»⁷⁰. Новые тенденции национальной мимикрии прослеживались и в конфессиональной сфере. Так, крупный промыглленник немецкого происхождения А. Ф.Кельх, чей отец в конце 60?х гг., в самый разгар антипольской кампании, сменил католическое исповедание на протестантское, после начала войны с Германией перешел в православие 71.

После прихода к власти большевиков и превращения Варшавы в столицу независимого государства польская фамилия стала давать шанс на смену подданства. «В это время, — свидетельствует Г. Н.Михайловский, — русские люди могли превращаться и в украинцев, и в поляков с быстротой и легкостью необыкновенной»⁷². Польское происхождение или даже просто допускавшая польские аллюзии фамилия из оснований для дискриминации сделались очевидным преимуществом. Еще большим преимуществом стало католическое вероисповедание. В межвоенной Польше многочисленных пришельцев с востока, далеко не всегда свободно владевших польским языком, так и называли «католиками».

Вопрос о способах национальной идентификации вовсе не исчез вместе с императорской Россией. В частности, с нй^ постоянно сталкиваются историки, имеющие дело с проблематикой этнокультурного пограничья 73. Даже в советский период на этой почве случалось немало недоразумений 74. Число спорных исторических фигур умножается по мере развития национальных историографий Украины, Белоруссии и Литвы. Опыт «дня позавчерашнего», фрагмент которого был нами представлен, учит осторожности и взвешенности — в противном случае, исторические курьезы неизбежно повторятся в новейших научных исследованиях.

Е. М.Феоктистов. За кулисами политики и литературы (1848–1896). Воспоминания. М., 1991, с. 157, 319. ² S. Kieniewicz. Jak bye Polakiem pod zaborami…, s. 101.

Тайны истории. М. П.Погодин, Н. И.Костомаров, С. М.Соловьев, В. О.Ключевский о пользе исторических знаний. М., 1994, с. 28. НГАРБ, ф. 1, воп. 13, спр. 1393, арк. 108 ад?109.

Московские ведомости. 4.01.1866 (№ 2). Ср.: Б. Г. Олъшамовский. Права по землевладению в Западном крае, с. 42–43.

7

Русский. Несколько слов к уроженцам и жителям юго–западной и северо–западной России, называющих себя поляками / Вестник Западной России, 1865–1866, т. 4, кн. Х, отд. III, с. 5. НГАРБ, ф. 1, воп. 13, спр. 1393, арк. 109 ад.

⁸ ПСЗ. 2?е собрание, т. XLI. Отд.1, 4.02.1866, № 42971. СПб., 1868, с. 7879; AGAD, SSKP, 1866 г., № 850, к. 2.

⁹ ПСЗ. 3?е собрание, t. IV. 27.12.1884, № 2633. СПб., 1887, с.602–603; т. XI. 2.02.1891, № 7422. СПб., 1894, с. 41.

12 13

¹⁰ РГИА, ф. 1284, оп. 190, д.28; д.46, л. 2–2 об.

¹¹Б. Г.Олъшамовский. Права по землевладению в Западном крае, с.37–38, 95.

K. N. Kto jest osoba^ pochodzenia polskiego? / Gazeta Sadowa Warszawska.

4(17).08.1901 (№ 33), s. 522–525.

РГИА, ф. 1284, on. 190, д.85, л. 23.

¹⁴ Московские ведомости. 22.01.1866 (№ 17); Н. И. Сушков. Обрусение поля-

ков и евреев / Чтения в Обществе истории и древностей российских, 1866,

кн. З, с. 228.

¹⁵ Взгляд на историю и этнографию западных губерний России. СПб., 1864, с.6;

И. С.Аксаков. Поли. собр. соч., т.3. М., 1886, с.417–424, 444, 449, 463–466.

¹⁶ Славянское обозрение, 1892, № 7–8, с. 318; Н. И. Сушков. Обрусение поля-

ков и евреев…, с. 232.

¹⁷К. П.Победоносцев. Великая ложь нашего времени, с.354; А. К.Толстой. Собр.

соч. в 4?х томах, т.1. М., 1980, с.276–278.

¹⁸В. А.Дьяков, И. С.Миллер. Революционное движение в русской армии…, с. 17.

¹⁹ РГВИА, ф. 400, оп. 9, д.25737, л. 51–51 об, 70–70 об, 74.

²⁰J. Dowbor Muinicki. Moje wspomnienia, s.44.

²¹AGAD, SSKP, 1866 г., № 844; Б. Г.Олъшамовский. Права по землевладе-

нию в Западном крае, с. 46–50.

²² Исторический обзор деятельности Комитета министров, т. 4, с. 214–215.

²³B. Grqbczewski. Na shizbie rosyjskiej, s. 66–70.

²⁴B. H. Черепица. Польское национальное движение в Белоруссии…, с.62.

²⁵П. Г.Курлов. Гибель императорской России, с.65–66.

²⁶Т. R. Weeks. Definding Us and Them…, p. 38.

²⁷Л. В. Хмельницкая. Эволюция взглядов А. П. Сапунова на проблему самоопреде-

ления белорусов / Русь — Литва — Беларусь. Проблемы национального само-

сознания в историографии и культурологии. М., 1997, с. 125.

²⁸ Исторический обзор деятельности Комитета министров, т. 3, ч. 1, с. 198–199.

зо

²⁹А. Станкевич. Очерк возникновения русских поселений…, с. 100; ПСЗ. 3?е

собрание, t. V, 27.08.1885, № 3173. СПб., 1887, с.404.

РГИА, ф. 1284, оп. 190, д.28, л. 8 об.

31 J. Turonek. Waclaw Iwanowski i odrodzenie Bialorusi. Warszawa, 1992, s. 16–22.

зз

34

³²С. Волконский. Мои воспоминания, т.2. М., 1992, с.55, 100; Формы на-

ционального движения в современных государствах. Австро — Венгрия. Рос-

сия. Германия. СПб., 1910, с. 732.

Ф. Ф. Орлов. Русское дело на Висле…, с. 18.

А. А. Половцов. Дневник…, т.1, с. 386, 412.

³⁵ Уголовное уложение 22 марта 1903 г…., с. 188.

³⁶С. Волконский. Мои воспоминания, т. 2, с. 136; С. Д.Сазонов. Воспомина-

ния, с. 8.

³⁷В. А. Никонов. Поляки / Системы личных имен у народов мира. М., 1989,

с. 256–257; К. Rymut. Nazwiska Polakow. Wroclaw i in., 1991, s. 49–53.

³⁸ Государственный исторический архив г. Москвы, ф. 46, оп. 11, д.8.

³⁹Z. Baranski. Powstanie styczniowe w literaturze rosyjskiej / Dziedzictwo literackie

powstania styczniowego. Warszawa, 1964, s.528. 40. А. В.Богданович. Три по-

следних самодержца, с. 29, 283.

⁴¹С. Г.Струмилин. Из пережитого. 1897–1917 гг. М., 1957, с. 171, 11.

43

⁴²A. Skalkowski. Aleksander Wielopolski w swietle archiwow rodzinnych, t. Ill:

(1861–1877). Poznari, 1947, s.110, 299; T. Korzon. Moj pamietnik przedhisto-

ryczny, s. 122; Русский биографический словарь, [т. 9]. СПб., 1903, с. 469.

С. Ю.Витте. Воспоминания, т.1, с. 142–143.

⁴⁴Z. Lukawski. Polscy badacze i odkrywcy w Rosji w drugiej potowie XIX w. / Slo-

wiariszczyzna i dzieje powszechne. Warszawa, 1985, s. 269–270.

⁴⁵Е. П. Карпович. Родовые прозвания и титулы в России и слияние ино-

земцев с русскими. М., 1991, с. 39–43.

48 49

⁴⁶ Записки Иосифа, митрополита Литовского, т. 2, с. 410–411.

⁴⁷ Из воспоминаний М. И. Венюкова…, с. 393.

О. Еленский. Мысли и воспоминания поляка / Русская старина, 1906, № 9,

с. 692; M. Murawiow (Wieszatiel). Wspomnienia, s.86.

А. В.Никитенко. Дневник, т. 2, с. 464.

⁵⁰S. Kowalska — Glikman. Malzeristwa mieszane…, s.321, 323.

52 53

⁵¹A. Iwanski (senior). Pamietniki, 1832–1876. A. Iwanski (junior). Wspomnienia,

1881–1939. Warszawa, 1968, s.266.

A.А. Игнатьев. Пятьдесят лет в строю, т.1, с. 129; J. Dowbor Musnicki.

Moje wspomnienia, s. 44.

Z. S.Felinski. Pamietniki, s. 139–140; W. Dzwonkowski. Rosja a Polska, s. 158; Н. И.Костомаров. Исторические произведения. Автобиография, с. 570.

⁵⁴W. Dzwonkowski. Rosja a Polska, s. 153; S. Kowalska — Glikman. Malzeristwa mie-

szane…, s.321, 323, 326.

56 57 58 59

60

⁵⁵Л. Ф.Пантелеев. Воспоминания, с. 561.

J. Dowbor Musnicki. Moje wspomnienia, s.41. ч

Б. О.Унбегаун. Русские фамилии. М., 1989, с. 245–250. ^

И. Н. Захарьин. Тени прошлого. Рассказы о былых делах. СПб., 1885, с. 253.

Р. С. Гиляревский, Б. А.Старостин. Иностранные имена и названия в рус-

ском тексте. Справочник. М., 1985, с. 187.

B.А. Дьяков. Деятели русского и польского освободительного движения в цар-

ской армии 1856–1865 годов. (Биобиблиографический словарь). М., 1967, с. 11.

Циркуляр по Варшавскому учебному округу, 1910, № 1–2. Приложение, с. 1-

13; Р. С. Гиляревский, Б. А.Старостин. Иностранные имена…, с. 192; В. А.Ни-

конов. Поляки, с. 255–256.

⁶²I. T. JIiceeuu. Духовно спрагль… с. 211–212.

64

⁶³T. Stegner. Ewangelicy warszawscy, 1815–1918. Warszawa, 1993, s.128, 141;

S. Kowalska — Glikman. Malzeristwa mieszane…, s.330.

AGAD, Kancelaria warszawskiego general gubernatora, № 8737, k. 97.

⁶⁵С. Ю.Витте. Воспоминания, т. З, с.215–216.

⁶⁶А. И.Деникин. Путь русского офицера, с. 210.

⁶⁷I. Balinski. Wspomnienia о Warszawie, s. 152.

⁶⁸ Исторический вестник, 1916, № 7, с. 131.

⁶⁹ Энциклопедический словарь Брокгауз и Ефрон. Биографии, т. 5. М., 1994,

с. 148–149.

⁷⁰ Государственная Дума. Четвертый созыв. Стенографические отчеты 1915 г.,

сессия четвертая. Пг., 1915, ст.438; Г. Н.Михайловский. Записки. Из ис-

тории российского внешнеполитического ведомства. 1914–1920, кн. 1. М.,

1993, с. 54–56.

⁷¹ РГИА, ф. 1102, оп. 2, д.559, л. боб, 11.0 метаморфозах с фамилией и вероиспо-

веданием В. К. Плеве см.: Российские консерваторы, с. 290.

⁷²Г. Н.Михайловский. Записки…, кн.2, с. 113.

⁷³Т. Г.Снытко. Русское народничество и польское общественное движение

1865–1881 гг. М., 1969, с. 141–142.

⁷⁴ Об этом см.: W. Djakow. Polacy na Syberii…, s. 830.