Глава III «ПАСЫНКИ СУДЬБЫ». ВЫПУСКНИКИ ПРАВОСЛАВНЫХ ДУХОВНЫХ СЕМИНАРИЙ И «РУССКОЕ ДЕЛО» НА ЗАПАДНОЙ ОКРАИНЕ

Русский студент Варшавского университета чаще всего бывалый, тертый и многоиспытавший; он поступает в университет не прямо из гимназии, а после нескольких лет жизни в разных слоях общества, по большей части из семинарий.

Из донесения варшавского обер–полицмейстера 1881 г.

Громадное большинство из нас — семинаристы, волею судьбы согнанные со всех концов России на чужую территорию, где нам бросают упрек в русификации. Мы, ? пасынки судьбы», уже много лет безрезультатно стучимся в двери русских центральных университетов.

Из воззвания варшавских студентов 1911 г.

Позволю себе полюбопытствовать, чего смотрит Господин] варшавский обер–полицмейстер…

Из газетной корреспонденции студента–черносотенца 1911 г.

Пр(изыв семинаристов в Западный край времен М. Н.Муравьева затрагивал — целиком в критическом ключе, а потому не вполне беспристрастно — А. Цвикевич. Что касается темы русского присутствия^ в высших учебных заведениях Царства Польского, то гораздо больше к настоящему моменту написано о варшавской профессуре, нежели студентах. Исследователи студенческого движения, как со–ветские1Б. Я. Табачников), так и польские (Т. Монастерская), приступили к изучению архивного материала и публицистики начала XX в. В последнее время эту работу продолжил, анализируя правительственный курс в отношении университетов, А. Е.Иванов. Несомненной заслугой историка стало освещение полемики в верхах по поводу судьбы Варшавского университета. Однако и его специально не занимали особенности студенческого контингента, являвшиеся одним из предметов дебатов в правительстве 1.

Православная церковь неизменно входила в число важнейших инструментов русификации «инородческих» окраин Российской империи. Уже во второй половине 1780?х гг., в соответствии с особым правительственным распоряжением, учащиеся белорусских духовных семинарий направлялись в Петербург для подготовки к работе в открываемых тогда народных училищах — дабы «навыкнуть способу для преподавания присвоенному». После ликвидации

унии в Западном крае в 1839 г. штаты новых православных приходов комплектовались в большинстве случаев принявшим православие униатским духовенством, и потому широкомасштабного привлечения новых кадров священнослужителей не потребовалось 2. Иосиф Семашко был принципиальным противником призвания древлеправославных священников великороссийских губерний, считая незнание ими местных условий серьезным препятствием для успешного исполнения обязанностей 3. В пользу такого заключения говорил личный опыт архиерея. На места униатских священников, не поддержавших воссоединения, из Центральной России «прибыли по большей части самые дурные, которых безнравственное поведение… отзывается дурными последствиями». На просьбу Иосифа о «хороших иноках» митрополит Филарет ответил отказом. «Не поверите, как их мало у меня, — признавался он. — Голова трещит, когда приходится искать кандидата на открывающуюся вакансию». «Когда не мог сделать пользы в сем отношении митрополит Филарет с Москвою, — комментировал этот эпизод в своих воспоминаниях Семашко, — то чего было ожидать от других». По крайней мере с середины 40?х гг. он настойчиво подчеркивал, что духовные училища и семинарии белорусско–литовских губерний вполне обеспечивают местные потребности 4.

Между тем к середине XIX в. избыток выпускников православных духовных семинарий стал настолько очевидным, что Синод решился облегчить детям священнослужителей выход из сословия 5. Систематическая русификация административного аппарата и культурной жизни, развернутая на западных окраинах Империи в середине 60?х гг., совпала по времени с проведением в жизнь Великих реформ, затронувших также государственную церковь и духовное сословие 6. Необходимость в изменении положения последнего назрела уже давно и весьма болезненно ощущалась как клириками, так и мирянами. Пожалуй, наибольший протест вызывала сословная замкнутость духовенства, вынуждавшая его мужское потомство получать образование в специальных, обособленных от системы светского просвещения, учебных заведениях, а затем идти по стопам своих обыкновенно бедствующих отцов.

Показателем несоответствия существующего порядка веяниям времени стало массовое включение выходцев из духовного сословия в леворадикальные течения общественного движения: «дух времени, который, несмотря на крепкие запоры, широкою струею врывался в 50?х и начале 60?х годов в семинарию, не мог не влиять благотворно и на питомцев ее, независимо от рутины, царившей в ней». Очень часто именно поповичи становились властителями дум молодого поколения (Н. Г.Чернышевский, Н. А.Добролюбов, Г. Е. Благосветлов). «Кто нынче писатели? Мужик или семинарист», — сокрушались консерваторы. Не случайно в «Очерках по истории русской культуры» П. Н.Милюкова «семинарист» — синоним разночинца, народника, знаковое обозначение целой умственной формации в российской истории 7. Выделяли современники поповичей и на бюрократическом Олимпе 8. Сама жизнь, таким образом, заставила в 60?е гг. разрешить сыновьям русского духовенства свободный выбор жизненного поприща, а выпускников духовных семинарий допустить к поступлению в университеты (1863) — главные хранители светского знания. С другой стороны, представители иных сословий получили возможность избирать церковную стезю. Был также поставлен на повестку дня и решен в положительном смысле в Уставе духовных семинарий 1867 г. вопрос об изучении в них педагогики 9.

Ориентация на православное духовенство в реформировании начального образования в западных губерниях четко обозначилась уже на рубеже 50–60?х гг. Открыв большое количество народных школ, глава виленского учебного округа А. П.Ширинский — Шихма–тов предпочел назначать учителей из числа выпускников местных духовных семинарий. Это обеспечило ему поддержку митрополита Иосифа Семашко. Отобранные семинаристы направлялись на педагогические курсы в Вильне и Минске. «Положим, многие из этих учителей, — писал близко знавший предмет А. В.Белецкий, — не стояли на высоте педагогической подготовки, но в данное время всего нужнее было, чтобы учителя стояли близко к народу». В дальнейшем преподавательские кадры предполагалось готовить в стенах специальных учительских семинарий 10.

Наибольших масштабов использование семинаристов в целях национальной политики достигло при М. Н.Муравьеве, деятельность которого в Северо — Западном крае отнюдь не сводилась к репрессиям, запечатленным для потомков в страшном прозвище вешателя. Не довольствуясь местными ресурсами, Муравьев и его правая рука ц школьном деле — новый попечитель виленского учебного округа И. П.Корнилов — вступили в переписку с епархиальным начальством внутренних губерний. Характерным можно считать датируемое мартом 1864 г. послание Корнилова ярославскому архиепископу Нилу. «Позвольте надеяться, — писал попечитель, — что ваше высокопреосвященство разрешите некоторым хорошим воспитанникам отправиться в наш край на борьбу с латинством, на защиту православия и народности… Воспитанники наших семинарий особенно способны для выполнения этой великой задачи народных училищ. Поэтому я стараюсь преимущественно учениками духовно–учебных заведений замещать учительские места… Здесь дела много, а деятелей мало. Здесь решается не областной, а общерусский вопрос, и потому мы вправе рассчитывать на поддержку и сочувствие к нам великорусских наших братьев». Ярославскому архиерею сообщались условия службы в крае. Учитель получал бесплатную квартиру с отоплением, жалование в размере 150–200 рублей, подъемные и прогонные деньги. Ему предстояло преподавать обычный курс церковно–приходской школы. Порядок «отправления в здешний край воспитанников семинарий на учительские должности» был разработан самим Муравьевым, державшим ситуацию в народных школах под постоянным контролем 11. «В настоящее время, — говорилось во всеподданнейшей записке, представленной виленским генерал–губернатором в мае 1864 г., — по сделанному вызову уже прибыло в Северо–западный край из разных великорусских губерний до ста воспитанников семинарий; все они размещены на должности частию сельских писарей, частию учителей и исполняют свои обязанности отлично. Для удержания этих семинаристов на означенных местах и для привлечения в большем числе желающих необходимо предоставить им некоторые служебные преимущества»¹².

Покровительство прибывающим поповичам оказывал «Вестник Западной России» К. А. Говорского, в прошлом также семинариста 13. Начальство учебного округа осведомлялось, что те читали по педагогике и какой системы намерены придерживаться в воспитании детей. Продолжалась работа педагогических курсов. «Весьма важно, — подчеркивало начальство, — чтобы они были ознакомлены с теми местными особенностями и обстановкой, какие ожидают их». «Грустно нам было сознавать нашу неподготовленность к педагогической деятельности, — вспоминал один из семинаристов муравьевского призыва, — а необходимость заставляла нас пристроиться к какому–либо делу (месту)». Тем не менее именно поповичам доверялись должности старших учителей: младшими некоторое время еще продолжали работать «католики», теснимые поступавшими в распоряжение округа новыми семинаристами 14. Определение семинариста учителем в народную школу означало оставление им «духовного звания». Позднее, в 70?е гг., когда начался выпуск из местных учительских семинарий, бывшие бурсаки состояли не только в должностях учителей и волостных писарей, но также мировых посредников. Большинство вызванных из внутренних губерний воспитанников духовных семинарий «с течением времени уходило в гражданскую службу»¹⁵.

Решение об открытии семинаристам доступа к получению высшего светского образования имело мгновенное действие: они массами устремились в университеты, составив к середине 70?х гг. почти половину университетского студенчества Империи. Учреждение в 1869 г. вместо упраздненной Главной школы Императорского Варшавского университета с русским языком преподавания открыло для русских юношей возможность получения образования в Царстве Польском. В Варшавском университете семинаристы обучались уже в начале 70?х гг., когда тот испытывал серьезные трудности с набором слушателей: число поляков, пожелавших заниматься в нем упало в первое десятилетие, по сравнению с Главной школой, более чем вдвое, и правительство решило стимулировать приток «уроженцев внутренних губерний» с помощью казенных стипендий 16.

Политическая реакция в учебном ведомстве побудила правительство к ужесточению курса в отношении семинаристов. В постановлении министра народного просвещения от 17 января 1873 г. объявлялось о единой программе экзаменационных испытаний для гимназистов и выпускников семинарий, желающих поступить в университеты. Введение в действие этих новых, крайне тягостных для поповичей, правил задерживалось, и 1874–1875 гг. стали временем «усиленного против обыкновенного приема семинаристов». В 1875/1876 учебном году в Варшавском университете числилось 40 выпускников духовных семинарий, особенно велика была их концентрация на историко–филологическом факультете. Однако удельный вес семинаристов в общей массе студентов Варшавского университета в ту пору значительно уступал среднему для всей Империи показателю 17.

Университетские волнения, недовольство руководителей Русской православной церкви, увеличение разрыва между семинарским и гимназическим курсами явились причинами установления в марте 1879 г. порядка, согласно которому семинаристы начали допускаться в университеты только после испытания по ряду предметов в гимназиях. «Трудно назвать более эффективную меру в изменении состава студентов, — замечает Г. И.Щетинина. — Выпускники семинарии сразу же отхлынули от университетов». Борьба за возвращение в университеты сделалась лейтмотивом волнений в среде семинарской молодежи, приобретших особо бурный и организованный характер в начале XX в. Согласно приводимой А. В.Ушаковым статистике, именно духовные семинарии лидировали в 1895–1904 гг. среди средних учебных заведений России по числу выступлений 18.

Новые семинарский и университетский уставы 1884–1885 гг. закрепили принятое в конце царствования Александра II решение. Однако уже в 1884 г. удовлетворяется ходатайство попечителя варшавского учебного округа о привлечении воспитанников семинарий для усиления русского элемента. Последние упоминаются в мемуарах Н. И. Кареева, преподававшего в Варшаве в 1879–1885 гг. «Русских было мало и большей частью из духовных семинарий, — писал историк. — / Семинаристов нигде, кроме Варшавского университета, не принимали». По свидетельству Л. Кши–вицкого, студенческий период которого пришелся на 1878–1884 гг., среди примерно полусотни слушателей историко–филологического факультета «очень значительную часть составляли русские, обычно воспитанники православных духовных семинарий». Подобно Каре–еву, Кшивицкий отмечал исключительное положение Варшавского университета 19.

С 1886/1887 учебного года семинаристы получили временные льготы при поступлении в Варшавский университет. Эти льготы, однако, распространялись лишь на окончивших полный шестилетний курс и отдельные факультеты. Аналогичная мера была принята в отношении Дерптского (Юрьевского) университета, русификация которого на рубеже 80–90?х гг. привела к заметному сокращению числа слушателей 20. Примечательно, что за счет семинаристов восполнялась нехватка студентов и в открытом в 1888 г. Томском университете. Все изъятия из общих правил допускались правительством весьма неохотно 21.

Исключительное положение Варшавы после введения упомянутых ограничений могло только способствовать притоку туда поповичей. «Доступ в университет, — вспоминал о середине 80?х гг. видный впоследствии деятель социалистического движения А. В. Пешехонов, — был для семинаристов в это время уже закрыт, но мы все продолжали мечтать о светском образовании». Университет оставался идеалом. Исключенный за свободомыслие из тверской семинарии, Пешехонов сумел получить место народного учителя в Ковенской губернии («опыта у меня никакого не было, — писал он, — и посоветоваться было не с кем» — знакомая нам по 60?м гг. картина!). Спустя два года он определился на службу в Варшаву по ведомству народного просвещения, в чем ему оказали содействие товарищи–семинаристы, которые, воспользовавшись доступностью Варшавского университета, поспешили в него поступить. Описывая свою жизнь в Варшаве в 18871888 гг., Пешехонов говорил о прогрессивно мыслящей «среде русского студенчества». То было время общественного затишья, и выходцы из России «не шли дальше обсуждения некоторых вопросов и кое–каких культурных планов». «Были сделаны, впрочем, — добавляет Пешехонов, — попытки завязать связи со студентами других учебных заведений и местными рабочими–евреями»²².

Вплоть до начала XX в., однако, удельный вес семинаристов в общей массе слушателей оставался сравнительно скромным. «Русская молодежь, — писал Н. Дубровский в 1908 г., — строго говоря, в Варшавский университет не шла… Число русских студентов никогда выше 246 не было»²³. Происходивших из духовного сословия студентов насчитывалось в 1894 г. только 47 человек, что составляло 4,3 % от всего контингента учащихся, а семинаристов было и того меньше — 37 человек (3,4 %). На начало 1905 г. те же показатели составляли соответственно 49 (3,2 %) и 38 (2,5 %). Абсолютное количество студентов–семинаристов находилось в соответствии с числом казенных стипендий 24.

Приводимые статистические выкладки вовсе не означают, что на фоне русского меньшинства университета поповичи не представляли весьма заметного явления. Практически все писавшие о Варшавском университете мемуаристы упоминали о них, часто невольно преувеличивая действительную численность этой категории студентов. Присутствие в самом сердце Польши выпускников православных семинарий имело тем больший резонанс, что они являли собой чрезвычайно колоритную публику. Если знаменитые бурсаки Н. Г.Помяловского были безошибочно узнаваемы на петербургских улицах, то сколь непривычным должен был казаться их вид европеизированным варшавянам! «Семинаристы, как то известно, — читаем в воспоминаниях К. Н. Тура, — вообще не отличаются светскостью и изящными приемами, да и одеты они были далеко не с таким изяществом, как обыкновенно привыкли одеваться поляки–варшавяне. Эти их качества и громкий, нестес–няющийся подчас разговор по–русски друг с другом вызывали улыбки». «Студенты–поляки очень были непохожи на тогдашних русских, — отмечал Н. И.Кареев. — Это были чистенькие франтики, очень вежливые, толпившиеся в цукернях, где в большом количестве потребляли сладкие пирожки»²⁵.

Развернутая сопоставительная характеристика польского и русского студенчества обнаружена нами в датированном февралем 1881 г. донесении варшавского обер–полицмейстера. «Может быть, ни в одном университете империи, — сообщал он генерал–губернатору, — не встречается такое разнообразие стихий, входящих в состав учащейся молодежи, как в Варшаве. Не говоря уже о… разнице происхождения, вероисповедания и проч., — у нас особенно замечателен факт резкого различия студентов–туземцев от русских студентов. Большинство таковых местного происхождения — это еще не взрослые развитые молодые люди, а полумальчишки, поступившие в университет прямо со скамьи гимназии. Студент–варшавянин — это чаще всего, так сказать, продолжение гимназиста, беззаботного юнца, вращающегося вне университета почти исключительно в среде семейпой и домашней жизни. Между тем как русский студент Варшавского университета чаще всего бывалый, тертый и многоис–пытавший; он поступает в университет не прямо из гимназии, а после нескольких лет жизни в разных слоях общества, по большей части из семинарий»²⁶.

Разумеется, отношение к поповичам местного населения определялось не только и не столько присущими им этнографическими чертами. Высказывалось мнение, что они пользовались «польскими стипендиями». Семинаристы служили живым олицетворением набиравшей силу системы русификации, тем более что некоторые из них со временем становились чиновниками 27. О многочисленности «семинаров» в учебном ведомстве Царства Польского, возглавляемом ненавистны^ полякам А. Л.Апухтиным, писал Ф. Ф.Орлов. В воспоминаниях А. Краусгара дан малопривлекательный портрет поповичу на посту директора одной из варшавских гимназий Н. М. Троицкого, посвящавшего свой досуг чтению прессы «исключительно окраски «Нового времени» и «Московских ведомостей»»²⁸/. На восприятие поповичей влиял также прочно укоренившийся в польском сознании негативный стереотип православного духовенства 29.

Студент рубежа 70–80?х гг. называл их «очень убогой по интеллектуальным и моральным качествам молодежью»³⁰. Из рассказов других очевидцев узнаем, что, хотя семинаристы и вызывали у своих польских однокашников «недоумение, смешанное с чувством превосходства», «у них устанавливались с польскими товарищами, составлявшими большинство, самые лучшие отношения, по крайней мере за немногими исключениями, и многие из них пользовались среди поляков–товарищей большим уважением». Примечательно, что русских студентов, в свою очередь, удивляло уважительное отношение поляков к слушателям–евреям. «Для нас, русских, — вспоминал К. Н.Тур, поступивший в университет в 1872 г. после окончания 1-ой варшавской гимназии, — это обстоятельство казалось очень странным… [Оно] меня поражало»³¹. «Русская академическая молодежь в Варшаве не была однородной, — вспоминал о второй половине 80?х гг. Я. Оффенберг. — Большую, подавляющую ее часть составляли лица, пользующиеся покровительством властей и мечтающие лишь о быстрой чиновничьей карьере в «При–вислинском крае». Эту группу все поляки единодушно бойкотировали. Вторая же, очень немногочисленная группа состояла из идейных (в оригинале— ideowcow. — Л. Г.), которые, нарушая родительскую волю, бросили духовную семинарию в погоне за светом науки и высшими общественно–политическими идеалами. То были революционеры по своим убеждениям, стремящиеся к свержению самодержавия. Они симпатизировали польскому освободительному движению…»³².

Для характеристики атмосферы последних десятилетий XIX в. внутри Варшавского университета и вокруг него несомненный интерес представляет казус Д. Островидова — русского студента, сделавшего в начале 1881 г. политический по своему характеру донос на русского же журналиста. Доносчик подвергся осуждению не только слушателей, но и большинства профессоров университета, а также варшавского обер–полицмейстера, явно не симпатизировавшего Апухтину. Глава городской полиции писал: «Ввиду различных интересов здешней университетской молодежи, ввиду резкой разницы во взглядах на жизнь и на общественные и политические отношения страны многих из них; разницы, обусловленной различием возрастов, происхождения, вероисповедания, домашних преданий, родственных связей и т. п., подобные Островидову личности оказываются в среде студентов… крайне вредными». Показательно, что эта антиапухтинская записка предназначалась П. П. Альбединскому и была передана последним М. Т.Лорису — Меликову 33. В 1897 г. варшавское студенчество вновь пришло в движение в связи с приветственным адресом, составленным группой университетских профессоров по случаю открытия в Вильне памятника М. Н.Муравьеву. Развитие событий обнаружило отсутствие единства среди русской учащейся молодежи. Антимуравьевская партия в университете, согласно полицейским донесениям, «очень незначительная, всего из нескольких человек», объединяла радикалов–социалистов. Иначе выглядела ситуация в Ветеринарном институте, где радикалам сочувствовало большинство студентов, «бывших семинаристов по преимуществу» ³⁴.

Начавшийся в 1905 г. бойкот поляками русского образования привел к закрытию университета и ряда других высших учебных заведений Варшавы. Вопрос об их дальнейшей судьбе приобретал в глазах правительства принципиальный характер: речь шла о способности проводить в Царстве имперскую интеграционную политику. В длительной дискуссии участвовали профессура, русская общественность, чиновничьи круги Царства Польского, а также центральные ведомства — Министерство народного просвещения и Совет министров. Общая нестабильность режима (в течение 19051908 гт. успело смениться несколько министров народного просвещения) вызвала к жизни разнообразные, полярные подчас точки зрения. В конечном счете верх одержали не сторонники упразднения университета в Варшаве или его полонизации, а те, кто желал сохранить русский университет на самой западной окраине любой ценой. А. Е.Иванов справедливо связывает такой итог с заменой С. Ю.Витте и И. И.Толстого П. А.Столыпиным и А. Н.Шварцем 35.

Первая попытка реанимировать систему высшего образования Царства Польского, заполнив студенческие вакансии русской молодежью, была предпринята в начале 1907 г.: благодаря привлечению семинаристов, 31 января возобновились занятия в Ветеринарном институте. Однако террористические акции боевой организации Национального рабочего союза, в результате которых получили ранения трое студентов, вынудили власти 17 мая закрыть это учебное заведение 36. Общий вывод о стабилизации обстановки в Царстве Польском был сделан только в марте следующего года. С ним связано решение об открытии Варшавского университета в 1908/1909 учебном году. В это время Министерство народного просвещения возглавил А. Н.Шварц, попечитель Варшавского учебного округа в 1902–1905 гг. и убежденный противник всяких уступок семинаристам в области образования 37. Если прежний министр И. И.Толстой добился в 1905 г. высочайшего согласия на временный прием выпускников семинарий в университет, то теперь это отступление от закона было устранено. Варшавскому университету предписывалось придерживаться самых жестких по отношению к ним правил 38.

Сама жизнь не позволила Шварцу настоять на соблюдении буквы закона. Вскоре после объявления о возобнсщлении работы университета обнаружился скандальный недобор слушателей: заявления подали всего 214 абитуриентов, из которых 114 были евреями и лишь 42 — русскими 39. Ориентируясь н^ население Царства Польского, увеличить эту цифру в условия^ продолжавшегося бойкота представлялось возможным, только отменив 10-процентную норму для евреев, к чему ни правительство в Целом, ни Шварц лично готовы не были. Более того, министерство демонстрировало решимость положить конец систематическим нарушениям указанной нормы, имевшим, кстати сказать, место и в Варшавском университете 40. В этой тупиковой ситуации вопрос о семинаристах поднял попечитель Варшавского учебного округа. Незадолго до начала вступительных экзаменов из столицы пришло разрешение зачислять выпускников семинарий, причем даже окончивших неполный, четырехлетний, курс. Университетское начальство в спешном порядке отпечатало новые условия приема 41. Звездный час для семинаристов в Варшавском Императорском университете наступил.

«Польская молодежь, — писал один из очевидцев, — не пошла в университет, продолжая его бойкотировать, и он остался бы совершенно безлюдным по–прежнему, если бы доступ в него не был предоставлен русским семинаристам и притом на льготных основаниях. Из разных, иногда «медвежьих» углов широкой России устремились молодые люди в настежь распахнувшиеся двери храма науки и наводнили Варшаву». «Если бы не варшавские события, они никогда не могли мечтать об университетском образовании, закрытом для них на три оборота. Как только этот сезам отворился, они поспешили войти в него, не взирая на холод и голод, нередко преодолевая расстояние в тысячи километров»⁴². В 1908 г. семинаристы составили около двух третей студентов университета. На историко–филологическом факультете концентрация поповичей была еще более высокой — 93 %! Хотя с окончанием бойкота в 1912 г. количество студентов–поляков стало быстро расти, приехавший издалека на западную окраину Империи русский семинарист оставался самой типичной в стенах Варшавского университета фигурой вплоть до эвакуации последнего в период мировой войны 43.

Из протоколов Совета университета явствует, что профессорский ареопаг шесть лет подряд — в 1909, 1910, 1911, 1912, 1913 и 1914 гг. — обращался в вышестоящие инстанции с ходатайством о продлении действия льготных правил для поступления семинаристов. Необходимость этой меры обосновывалась с помощью весьма убедительной статистики, говорящей о неминуемом недоборе в том случае, если университет будет рассчитывать лишь на выпускников средних учебных заведений Варшавского округа. Так, в 1909 г. в него поступили 363 семинариста, 161 христианин–несеминарист и 58 евреев. «Приведенные данные, — читаем в протоколах, — свидетельствуют, что если бы прием семинаристов на льготных условиях не был допущен в текущем году, то общее количество студентов 1?го курса в Варшавском университете, вместе с евреями, не превышало бы 177 человек (161 гимназистов, реалистов и т. п. + 16 евреев)». Отметим, что еще в канун возобновления работы университета комплект только трех из четырех факультетов был установлен в 610 слушателей 44. Факт выделения для польской молодежи «меньшинства студенческих вакансий»⁴⁵ нашими источниками не подтверждается.

Итоговая статистика приема в университет, правда, несколько отличная от приводившихся ранее данных, такова:

Сопоставимых сведений за последующие годы у нас, к сожалению, нет. Известно только, что министр народного просвещения после окончания вступительных испытаний 1914 г. отдавал распоряжение представить ему данные о наборах последних трех лет, «с подразделением на окончивших курс в семинариях и в прочих средних учебных заведениях»⁴⁶. На 1 января 1913 г., когда были уже укомплектованы все курсы, из 2415 студентов 1158 (47,95 % и 61,66 % от общего числа православных) принадлежало к духовному сословию. Как можно судить по статистике более ранних лет, почти все они являлись выпускниками духовных семинарий. В целом же, с точки зрения социального происхождения учащихся, в последний период своего существования Варшавский университет отличался редкостной демократичностью: к числу поповичей следует добавить 516 выходцев из мещан и цеховых ремесленников, а также 318 крестьян и казаков. Сыновья потомственных и личных дворян, чиновников, почетных граждан и купцов находились в абсолютном меньшинстве (407 человек)⁴⁷.

Прогноз увеличения количества абитуриентов в 1910 г. на 50 человек за счет выпускников светской школы не оправдался. «Нынешнее число студентов является случайным, — признавало университетское руководство, — ибо разрешение о прйеме семинаристов на льготных для них условиях дается лишь на <!>дин год…, число гимназистов… с каждым годом уменьшается». Временные правила практически превратились в постоянные, хотя и подвергались известной модификации. Об исключительности положения Варшавского университета весьма красноречиво говорит специальное распоряжение министерства от 6 мая 1909 г., запрещавшее переход его студентов «из семинаристов» в другие университеты Империи без дополнительных испытаний 48. Специфический контингент учащихся во многом определял также финансовое положение университета. «Варшавский университет, — говорил один из его профессоров, — переживал и переживает переходное время…, когда количество доходов зависит от исключительных условий приема семинаристов». В 1913 г. при обсуждении бюджета допускалось, что «250 человек подлежат освобождению от взноса платы, не менее 150 не внесут таковой». Действительное положение вещей оказывалось много хуже: к концу 1913 г. из списочного состава 2421 человек 457 было уволено за неуплату денег 49.

И для университета, и для студентов вопрос о пособиях приобретал жизненно важное значение. После возобновления занятий «наиболее достойным и нуждающимся из русских студентов университета, не пользующихся стипендиями», ежегодно выделялось вспомоществование Николая II в размере 5 тысяч рублей. Конечно, это была капля в море, учитывая общее число малоимущих и то обстоятельство, что одна только годовая плата за обучение составляла 100 рублей. Тем не менее монаршая милость обставлялась с предельной торжественностью: известие о ней присылал министр народного просвещения, он же передавал императору верноподдан–нейшую благодарность университетского начальства и сообщал в Варшаву о благосклонной реакции Николая П. Этот ритуал не заслуживал бы специального внимания, если бы не любопытная, на наш взгляд, деталь, появившаяся в 1910 г. В переданном попечителем округа министерском уведомлении о том, что благодарственная телеграмма профессуры достигла престола, присутствовали слова о «даре его императорского величества…, служащем к поддержанию русского элемента в окраинном университете на рубеже Западной Европы». Подобная формулировка в профессорском послании, из которого исходил попечитель, отсутствовала 50. Не встречается что–либо близкое ей и в пространных протоколах Совета университета за 1908–1914 гг.

«Русский элемент» в том виде, в каком получал его университет, являлся, с точки зрения профессуры, суровой необходимостью. Некоторые преподаватели явно осуждали политическую подоплеку призыва поповичей. «Вы приехали сюда учиться — это верно, и приехали с мирными намерениями, — говорил Г. В.Вульф, в прошлом сам воспитанник Варшавского университета, в беседе со студентами, жаловавшимися на обиды со стороны местного населения. — Но отдавали ли вы себе ясный отчет, почему вы попали в Варшаву, в силу каких обстоятельств вам, семинаристам, открыл так широко свои двери Варшавский университет?»⁵¹. Оценка русских семинаристов на университетской скамье в Варшаве зависела от той оптики, которой придерживались оценивающие.

Особой колоритностью отличалось обсуждение статута так называемой Романовской стипендии, учреждение которой приурочивалось к 300-летию царствующей династии (см. Приложение № 6). Члены Совета университета серьезно повздорили, решая, кому она должна присуждаться: всем ли студентам либо только учащимся русского происхождения. Сторонник этой последней редакции профессор А. В. Михайлов ссылался на то, что «контингент русских студентов составляют сыновья по преимуществу бедного духовенства, для которых найти заработок в Варшаве крайне трудно, а существующие при Варшавском университете стипендии, за весьма немногим исключением, предназначены для других национальностей». Действительно, фундаторы частных именных стипендий, как правило, оговаривали вероисповедание стипендиатов, и общая тенденция была не в пользу православных. Михайлову вторил профессор П. В.Никольский. «Михаила Федоровича Романова, — напоминал он, — избрал и умолил принять бразды правления православный русский народ во главе со своим православным духовенством. Ни поляк, ни еврей не принимали участия в этом устроительном государственном деле». За ограничение круга стипендиатов русскими высказался и ректор. Однако голосованием 9 против 26 условие русского происхождения было изъято из текста статута. Зато большинством 18 против 17 Совет утвердил формулировку о преимущественных правах на стипендию уроженцев Костромской губернии, с которой, как известно, была связана история Романовых 52.

Варшава приняла русских юношей враждебно. Как и четырьмя десятилетиями ранее, практически по тем же внешним признакам они явно диссонировали с коренным населением, являя собой малоизвестный в Польше тип русского человека. «Резкий, странный и непривычный контраст с прежним студенчеством представляла эта молодежь для глаза варшавянина. Прежнее студенчество было подобранное, даже щеголеватое, в мундирчиках с золотыми галунами…, теперешнее же носило форменные тужурки поверх красных и черных рубах–косовороток и на головах нередко пышную шевелюру. И всей повадкой своей оно резко выделялось на общем фоне варшавской уличной толпы»⁵³. Но если в 1870?егг. поповичи вызывали иронические улыбки прохожих, то теперь речь шла о личной безопасности приезжих, которой реально угрожали вооруженные группы польских экстремистов, состоявшие, как правило, из молодых людей, часто одетых в /ученическую форму. В этой связи генерал–губернатор Г. А.Ска^юн временно закрыл в Варшаве 16 средних учебных заведений 54.

Сразу же по прибытии в Варшаву новоиспеченны^ студенты столкнулись и с недоброжелательным отношением квартирных хозяев, и с запугиванием, и — хотя достоверно известны буквально считанные случаи — с попытками физической расправы. Ддя обеспечения безопасности абитуриентов и студентов на улице Краковское Предместье, напротив Университетского переулка, по просьбе ректора, был установлен полицейский пост. Имея в виду уже произошедшие инциденты, ректор Е. Ф.Карский, сам, кстати, выпускник семинарии, 23 августа 1908 г. в весьма категорической форме потребовал от варшавского обер–полицмейстера «принятия решительных мер к подавлению в зародыше подобных безобразий, так как в противном случае студенты университета, число которых уже доходит до 800, будучи беспомощны…, даже могут совершенно оставить университет»⁵⁵. Неблагоприятная атмосфера, сложившаяся вокруг русского студенчества, признавалась и полицейскими властями. «В национальном… польском движении, — отмечал во всеподданнейшем отчете за 1908 г. варшавский обер–полицмейстер, — по–прежнему проявлялось стремление противодействовать возобновлению занятий в высших учебных заведениях…, причем менее осторожные политические агитаторы не останавливались даже перед насильственным бойкотированием русской учащейся молодежи»⁵⁶.

Поначалу жизнь университета, студенчество которого состояло из одних первокурсников, текла вполне спокойно. В январе 1909 г. Совет сделал вывод о том, что «поступившие… на льготных условиях… воспитанники православных духовных семинарий оказались в достаточной степени подготовленными к слушанию университетских курсов и вполне работоспособными»⁵⁷. Но не прошло и месяца после этого оптимистического заключения, как Варшава стала свидетельницей новых студенческих беспорядков, движущей силой которых на сей раз явились не поляки, а русские.

В конце февраля, в преддверии сессии, студенты потребовали допущения переноса экзаменов на бсень и разрешения задолжникам продолжать обучение. Университетские власти, видя в этом нарушение устава, отказали в каких бы то ни было послаблениях. Прозвучали призывы к забастовке, некоторые занятия оказались сорванными, студенты дерзко вели себя с начальством, не исключая самого ректора. Однако профессорский дисциплинарный суд, рассмотревший поведение около 300 студентов, более всего, кажется, искал оправдательных мотивов. «Студенты Варшавского университета в нынешнем своем составе — воспитанники главным образом духовных семинарий, в которых общеобразовательные предметы поставлены слабее, чем в гимназиях, — гласило резюме расследования. — Для таких слушателей переход к университетскому преподаванию оказался слишком резким, и они, не имея твердой уверенности в своих силах, почувствовали естественный страх перед предстоящими им экзаменами. Страх этот усиливался еще тем обстоятельством, что… студент, не выдержавший испытания хотя бы по одному предмету, оставляется на второй год. А между тем студенты…, съехавшиеся в Варшаву изо всех концов России, крайне плохо обеспечены в материальном отношении; они в значительной своей массе получают от университета стипендии и всякого рода пособия, и только благодаря этой поддержке многие из них и могут продолжать свое образование. Оставление же на второй год и даже вообще посредственная сдача экзаменов повлечет для них лишение и этого последнего источника для существования». Признавая таким образом некоторые академические неудобства, сопряженные с семинарским контингентом учащихся, руководители университета всячески подчеркивали отсутствие политической окраски выступления студентов 58. Позднее историко–филологический факультет внес поддержанное физико–математическим факультетом предложение разрешить перенос части экзаменов на осень. Голосованием Совета, однако, эта уступка студенчеству была отклонена 59.

Гораздо более серьезные и показательные события произошли два года спустя. В конце января — начале февраля 1911 г. в обстановке роста оппозиционного движения в высшей школе России вновь поднялось варшавское студенчество. Цели выступления были сформулированы в воззвании Коалиционного совета организованных групп университета, близком по своему направлению к прокламации группы левых беспартийных студентов высших учебных заведений города Варшавы. Оба документа обрушивались на правительство, «верное своей традиции превращать университеты в казармы», делать из них охранку, где «царит сыщик» и «атмосфера взаимного недоверия, трусости, угодливости, вечного дрожания за свою шкуру». «Мы находимся еще в более тяжелых условиях, — заявлял Коалиционный совет. — Громадное большинство из нас — семинаристы, волею судьбы согнанные со всех концов России на чужую территорию, где нам бросают упрек в русификации. Мы, «пасынки судьбы», уже много лет безрезультатно стучимся в двери русских центральных университетов. Правительство упорствует и не желает удовлетворить нашего законного требования… Сможем ли молчать в настоящий момент мы, которые громче других должны протестовать по поводу попранных прав!». Воззвание заканчивалось призывом к уничтожению существующего строя, без чего немыслима полная автономия высшей школы, а прокламация группы левых апеллировала к традициям русского студенчества и провозглашала забастовку продолжительностью в целый семестр 60. В еще одной прокламации Коалиционного совета, изъятой полицией в Политехническом институте, прямо «указывалось, что правительству «надо» было создать искусственный наплыв слушателей, могущих обеспечить существование высшей школы в Польше». В ней звучала не только политическая, но и бытовая нота. «Делая слепым орудием своих целей русскую учащуюся молодежь, — говорилось в прокламации, — оно (правительство. — Л. Г.) не думало, конечно, о том, что она, чуждая в своем большинстве польской культуре и не знающая польского языка, окажется в тяжелом материальном положении» ⁶¹.

Ответом несогласных с линией радикалов (последшЪс проректор университета связывал с эсерами и социал–демократами) стала контрпрокламация, обвинившая Коалиционный совет в безответственной игре в большую политику. «Чего ожидает от нас русский народ: политической борьбы, эффектных выступлений? — вопрошали умеренные и сами же отвечали: Нет, он в нашем лице ждет полезных работников. Для политической борьбы есть тысячи людей во всеоружии науки и знания жизни. Мы же будем готовиться к упорному труду на столь обширной и необработанной ниве. Народ требует этого от нас и имеет на это право. Всем дорога свобода науки, всем дорога родина, у всех болит сердце за ее долю. Так будем же готовиться упорным трудом к служению ей, к сеянию разумного, доброго, вечного! Забастовка — помеха этому. Итак, долой забастовку! Да здравствует наука и труд!». Близкая по духу прокламация хранится в делах департамента полиции. «Хорошо говорить о забастовке человеку, который от этого ничего не теряет…, но много ли среди нас таких, — читаем в ней. — Что даст это русскому народу, о благе которого мы все так любим кричать, но для блага которого мы взамен затрачиваемых им на нас грошей, кроме трескучих фраз и эффектных выступлений, ничего не делаем… Мы не забастуем»⁶².

Важной и, надо признать, нелегкой проблемой является реконструкция расстановки сил в событиях 1911 г. Коалиционный совет называл тех, кто прикрывается «мнимой идейной ширмой якобы любви к аауке и труду», «ничтожной кучкой». Активных противников забастовки, по всей видимости, действительно насчитывалось немного. Один из них писал о «горсточке академистов», оказавшей, впрочем, решающее влияние на «беспартийную группу»: «кто знает, не будь и у нас академистов, забастовка, пожалуй, и прошла бы»⁶³. Беспартийные, бесспорно, составляли, абсолютное большинство варшавского студенчества. Определенная их часть придерживалась левых взглядов, была известна полиции еще во время обучения в семинарии и успела объединиться в Варшаве в радикальные группы. Однако в численном отношении преобладала молодежь с достаточно расплывчатыми убеждениями, которая реагировала на происходящее скорее эмоционально, чем политически осознанно. Примером подобных настроений может служить перлюстрированное полицией письмо в Петербург. «Нынешний год идет довольно интересно…, даже моментами захватывает, — говорится в нем. — Я тоже не верю в победу, но считаю выступление необходимым… Вероятно, придется вылететь к чертям. Но и это сейчас неважно. Лишь бы было дружно, грандиозно и настойчиво»⁶⁴. Эта юношеская тяга к грандиозному в начальный период нового общественного подъема в стране объясняет многое в поведении семинаристов. Весьма значительную, на наш взгляд, часть беспартийного студенчества составляли те, в чьей позиции решающую роль играли образовательно–профессиональные установки. Их не следует отождествлять с идейными черносотенцами или считать беспринципными карьеристами, как это делали инициаторы университетских беспорядков, а вслед за ними и некоторые исследователи. Интересно заметить, что разнообразная гамма жизненных приоритетов обнаруживается при большой однородности социального состава варшавского студенчества.

События в университете получили драматическое развитие. На короткой сходке в студенческой чайной, во время которой студент–филолог 2?го курса И. Павлов провозгласил здравицу в честь революции, 200–300 собравшихся объявили забастовку, затем состоялись пикетирование аудиторий для противодействия штрейкбрехерам, две попытки «химической обструкции», вызов полиции и арест свыше ста студентов 65. Среди признанных активными участниками беспорядков подавляющее большинство носило русские фамилии. Подшитые в пухлое дело прошения исключенных и их родителей о восстановлении в университете дают уникальный по своей человеческой пронзительности портрет студентов–семинаристов. В прошениях, конечно, отсутствуют признания в революционных симпатиях, зато отразились материальное положение, климат в семьях, жизненные ориентиры и — как равнодействующая всего этого — значение для поповичей высшего образования.

«Я должен потерять то, к чему стремился всю жизнь, что являлось единственною целью моего существования, — писал Б. Кириллов из Мариуполя. — Неужели я, проучившись 12 лет в духовных учебных заведениях, окончив духовную семинарию, не имея прав для поступления в другие университеты, не имея средств, неужели я, 24 лет поступив в университет, стал бы сочувствовать волнениям, тормозящим ход занятий, и тем самым добиваться увольнения себя из университета. Мое материальное положение, когда я не только не получал из дому средств, но сам посылал туда из своих скудных заработков, могло родить и воспитать у меня только одну мысль — скорее окончить образование». «Я ввиду совершенной материальной необеспеченности дорожу каждым потерянным днем», — вторил ему Н. Никольский из Вологодской губернии 66. «Любовь моя к наукам и университету, — писал выпускник тверской семинарии К. Малеин, — еще усиливалась желанием помочь впоследствии своей семье, материально крайне необеспеченной; я не имею отца, а мать, семь братьев и две сестры имели надежду на мою помощь». Сын священника из Челябинска В. Тресвятский сообщал в Варшаву о том, что его призывают на военную службу, а через три года его пожилой и обремененный большим семейством отец у^ке не сможет ему помогать: «двери университета для меня закрою*ся навсегда». Из прошений, между прочим, видно, на какие жертвы шло духовенство, чтобы дать своим детям светское образование. Один сельский батюшка из Самарской губернии, например, определив в высшую школу четверых из девятерых своих детей, изыскивал средства для отправки в Варшаву книг. Исключение из университета сыновей было для родителей ударом сокрушительной^ силы. «Всю жизнь ждали старики от меня поддержки, а я выгнанный, без определенных занятий студент, — писал уже цитировавшийся выше Кириллов. — Наказание выше моих сил». «Отчаянность моего положения, — признавался Д. Воронович из Могилевской губернии, — усиливается еще страданиями моей матери–старухи, вдовы псаломщика, для которой я был единственная надежда»⁶⁷.

Итак, за студентами–поповичами стояла полная нужды и унижений жизнь русского духовенства, описанная Чеховым в рассказе с красноречивым названием «Кошмар» и заставлявшая выходца из церковных низов Евлогия Холмского оправдывать (!) леворадикальные настроения семинаристов. «В семинариях революционная настроенность молодежи, — писал он, — развивалась из ощущений социальной несправедливости, воспринятых в детстве. Забитость, униженное положение отцов сказывались бунтарским протестом в детях». «В семинарию, — свидетельствовал другой архиерей, описывая ситуацию начала века, — шли совсем не для того, чтобы потом служить в церкви, а потому, что это был более дешевый способ обучения детей духовенства… Ученики их, по окончании семинарии, в огромном большинстве уходили по разным мирским дорогам: в университеты, в разные институты, в учителя, в чиновники и только 10–15 процентов шли в пастыри. И, конечно, таким семинаристам не очещ> нравились многие духовные порядки…»⁶⁸. «Бунтарский протест» действительно имел место, составляя один полюс русского студенчества Варшавы.

Был и другой — дающий основание видеть в семинаристах посланцев великодержавной реакции. Еще в феврале 1904 г., когда города Царства Польского впервые стали свидетелями русских патриотических манифестаций, зайетную роль в них играли студенты 69. Осенью 1910 г. в Ново — Александрийском институте сельского хозяйства и лесоводства (г. Пулавы Люблинской губернии) была предпринята попытка основать отделение черносотенной организации «Сильвания». Правда, сочувствовавшие ее направлению студенты, преимущественно дети обеспеченных родителей, столкнулись с решительным отпором основной массы учащихся и, по совету директора института, отказались от своего замысла 70.

В «палате» зарегистрированного в 1912 г. варшавского отдела Русского народного союза имени Михаила Архангела пост секретаря занимал студент университета Севериан Климюк. Менее чем через год он вырос до товарища председателя палаты и привлек в нее своего младшего брата Филиппа, также студента. Братья–черносотенцы были детьми сельского псаломщика из Люблинской губернии, воспитанниками холмской духовной семинарии 71. Последняя отличалась от других подобных учебных заведений Империи не только своей малочисленностью, нетипичными для них сословным происхождением и «европейским» обликом слушателей, но также правыми настроениями. Когда в октябрьские дни 1905 г. по улицам Холма проходила демонстрация учащихся светских образовательных заведений, у стен семинарии ее ждал решительный отпор. «Семинаристы с криком «Жидовские прихвостни!» плевали из окон на манифестантов, — вспоминал Евлогий. — Семинария была по духу «правая»… и явила пример преданности существующему государственному порядку. Будь это во Владимире (имеется в виду Вла–димир–на-Клязьме. — Л. Г.), семинаристы пошли бы впереди толпы»⁷². Неудивительно, что старший Климюк печатно давал антисемитское толкование университетским событиям 1911 г., схожее с секретными донесениями агента охранки, направленного наблюдать за бунтующими студентами 73. Возвращаясь к варшавской палате Союза Михаила Архангела, отметим, что остальные ее члены являлись служащими привислинских железных дорог, что опять–таки не случайность: накануне мировой войны правительство целенаправленно превращало пути сообщения в «артерии обрусения» польских губерний.

Политическое размежевание в среде русского студенчества дополнялось отсутствием единодушия в рядах преподавательского состава. На «недостаток надлежащего. единства» обращал внимание варшавский обер–полицмейстер в 1881 г. Уже упоминавшиеся события 1910 г. обнаружили сочувствие профессуры Ново — Александрийского института левым студентам. Полицейские власти утверждали даже, что именно преподаватели–прогрессисты явились истинными руководителями беспорядков 74. В комитете открытого в 1907 г. варшавского отдела право либерального Союза 17 октября должности председателя и секретаря занимали университетские преподаватели 75. Многие профессорские ставки в Царстве Польском были предоставлены правым. Независимо от своей идейной принадлежности, большинство преподавателей могли существовать только в русском образовательном пространстве. «По–видимому, наступает полонизация всего учебного ведомства, — с тревогой писал Ф. Ф.Зигель весной 1915 г., — а это несовместимо с нашими курсами»⁷⁶.

Присутствие в стенах университета нескольких социально–политических стихий было чревато сложными коллизиями. Так, не удовлетворившись распределением казенных стипендий после событий 1911 г., студенты–черносотенцы попытались перенести вопрос в политическую плоскость. «Мы бы не дивовались, будь наша университетская администрация кадетской, — вещал в «Русском знамени» студент юридического факультета, скрывший свое имя под псевдонимом Холмич. — Но наш ведь университет считается правым. Надо вам, союзники («Русское знамя» г — орган «Союза русского народа». — Л. Г.), доложить, что нет ничего хуже национал–октябриста, т. е. человека, сидящего на елико возможно большем количестве стульев. Тошнотворное дело — анализ духовного «я» подобного типа». Не утруждая себя «тошнотворным» анализом, Холмич прямо апеллировал к полиции. «Позволю себе полюбопытствовать, чего смотрит г. варшавский обер–полицмейстер», — вопрошал провокатор 77. Личность Холмича, помещавшего свои корреспонденции также в «Земщине» — рупоре крайне правых депутатов Государственной Думы — достойна внимания. Обращение к архиву Всероссийского дубровинского союза русского народа позволило раскрыть псевдоним, за которым, как оказалось, скрывался уже знакомый нам С. Климюк. Последний одновременно с членством в Союзе Михаила Архангела состоял также в рядах холмского отделения дубровинской организации 78.

Прибывающие в Варшаву семинаристы рассматривались властями как потенциальные кандидаты на казенные должности, все большее число которых замещалось исключительно «русскими и православными». Администрацию интересовали не только окончившие полный курс, но и недоучившиеся — таковые могли довольствоваться самыми скромными вакансиями и окладами. Так, в 1895 г. варшавская пробирная палата зондировала почву на предмет выпускников–химиков. В марте 1909 г. варшавская контора Государственного банка осведомлялась, нет ли среди студентов лиц, «которые, не имея возможности продолжать образование, пожелают поступить на государственную службу». Аналогичный запрос пришел в университет также в 1912 г.⁷⁹. В поисках приработка в летнее время или постоянной работы в различные инстанции обращались и сами студенты. Несколько старшекурсников выразили желание поступить на педагогические курсы при Варшавском учебном округе. Другие пытались занять вакансии в управлении казенных привислинских дорог, но получили отказ, вызвавший недовольство университетского начальства 80.

На роль русского университета в самом сердце польских земель можно посмотреть и шире. «Студенчество — квинтэссенция русской интеллигенции», — читаем в знаменитых «Вехах», увидевших свет в 1909 г. Создание, помимо чиновничьей, русской интеллигентской прослойки в Царстве Польском почиталось за важную политическую задачу 81. «Русские, учившиеся в Варшаве, — полагал правый профессор и издатель еженедельника «Окраины России» П. А.Ку–лаковский, — всегда являются полезными России своим знанием страны и народа»⁸². Однако, принимая в расчет четырехлетнюю (для медиков пятилетнюю) продолжительность обучения, первый выпуск дипломированных специалистов, среди которых преобладали бывшие воспитанники духовных семинарий, произошел лишь в середине 1912 г., за три года до эвакуации русских из Царства Польского. За столь короткий срок осевшие в польских губерниях экс–семинаристы не могли составить значительную группу, способную повлиять на местный духовный климат.

Как в силу внешних обстоятельств, так и по причине внутренних убеждений абсолютного большинства студентов, оставшегося равнодушным к русификаторским прожектам властей, важный резерв русских сил задействован не был. «Многие из них даже пошли по чисто научному пути и стали известны своими учеными работами, — пишет мемуарист о студентах–поповичах конца XIX в. и заключает: — Несмотря на то, что они допускались в Варшавский университет с несомненно обрусительными целями, они этих целей не оправдывали». «То была тихая, послушная, трудолюбивая, фанатично обожавшая науку и своих наставников молодежь», — писал другой преподаватель университета 83. В этой связи, возможно, допустима параллель между русским студенчеством Варшавы и польскими студентами столичных университетов России того времени, когда в Царстве Польском отсутствовали высшие учебные заведения. Как мы уже знаем, в Московском и Петербургском университетах рубежа 1850–1860?х гг. количество поляков доходило до 30 % от общего числа учащихся. Современники свидетельствуют не только об их участии в конспирации, но и — очень часто — упорном труде на ниве науки, заставлявшем даже университетское руководство ставить студентов–поляков в пример их русским однокурсникам 84.

Семинарское образование представляло собой в дореволюционной России разветвленную систему, включавшую в 1913 г. 47 многолюдных, как правило, учебных заведений и ежегодно выпускавшую по нескольку тысяч «пасынков судьбы» ⁸⁵. Облегчение дороги к столь желанному для семинаристов светскому поприщу, предоставление этой нищей в массе своей молодежи хотя бы скромной материальной помощи нельзя не признать хорошо продуманным ходом правительства. С гораздо меньшим успехом ему удавалось обратить призванных на западные рубежи Империи детей духовенства в силу, содействующую достижению политических целей самодержавия. Заложники политики, «пасынки судьбы» не стали ее слепым орудием. В воспринимаемом местным населением как инородное тело Варшавском университете русские студенты либо с головой погружались в учебу, либо протестовали против существующего строя. Первый выбор, на наш взгляд, был преобладающим. Черносотенное же направление не нашло в студентах–поповичах сколь–нибудь массового сочувствия.

¹Б. Я.Табачников. Студенческое движение в высших учебных заведениях Королевства Польского в 1910–1911 гг. / Связи революционеров России и Польши XIX— начала XX в. М., 1968; T. Monasterska. Narodowy Zwiazek Robotniczy 1905–1920. Warszawa, 1973; А. Е.Иванов. Варшавский университет в конце XIX — начале XX века. См. также: Dzieje Uniwersytetu Warszawskiego 18071915. Warszawa, 1981.

² ПСЗ. 1?е собрание, т. XXII. 9.03.1786, № 16342. СПб., 1830, с. 543–544; Сборник материалов для истории просвещения в России, т.1. СПб., 1893, с. 11; О. Еленский. Мысли и воспоминания поляка / Русская старина, 1906, № 9, с. 682–683.

³ Записки Иосифа, митрополита Литовского, т. 2, с. 634–6^6.»^

⁴ Там же, т.1, с. 51, 143–144; т. 2, с. 399, 589. ^х

⁵Р. Ф. Берне. Молодой Ключевский: «Под сенью колоколов» Пензы / Земство. Архив провинциальной истории России, 1994, № 4, Д 50.

⁶С. В.Римский. Церковная реформа…, с. 170.

⁷С. И. Сычугов. Записки бурсака. М.; Л., 1933; Н. Н.Златовратский. Воспоминания. М., 1956, с. 327; П. Н.Милюков. Очерки по истории русской культуры в 3?х томах, т. 2, ч. 1. М., 1994.

⁸А. А. Половцов. Дневник…, т. 2, с. 225.

⁹ Русское православие: вехи истории. М., 1989, с.357–358; А. В.Ушаков. Революционное движение демократической интеллигенции в России 1895–1904. М., 1976, с. 175; Российские консерваторы, с. 243.

⁰ НГАРБ, ф. 1, воп.27, спр. 1635, арк.29 ад?30; А. Белецкий. Сорокалетие русской начальной школы в Северо — Западном крае России (Оттиск из «Литовских епархиальных ведомостей»). Вильна, 1902, с. 15–16, 20–21, 47–48, 58, 61–62.

¹А. Белецкий. Сорокалетие русской начальной школы…, с. 52; И. П.Корнилов. Русское дело в Северо — Западном крае. Материалы по истории Виленского учебного округа преимущественно в муравьевскую эпоху. СПб., 1901, с. 34–36.

¹²С. Шолкович. Сборник статей, разъясняющих польское дело…, вып.2, с. 311.

¹³А. ЦьвЫевгч. «Западно–руссизм»…

15

16

¹⁴Б. В.Титлинов. Духовная школа в. России…, вып.2, с.299; НАРБ, ф. 1430,

воп.1, спр. 52076, арк. 14; А. Лихачевский. Из прошлого / Литовские епархи-

альные ведомости, 1898, № 37, с. 337–338.

И. Н.Захарьин. Тени прошлого…, с. 285, 324; А. Круковский. Один из людей Иосифа Семашко…, с. 92.

Русское православие…, с. 357; Н. Дубровский. Официальная наука в Царстве Польском. (Варшавский университет по личным воспоминаниям и впечатлениям.) СПб., 3,908, с. 8; Циркуляр по Варшавскому учебному округу, 1872, № 5, с. 234.

¹⁷ Материалы, собранные отделом высочайше учрежденной комиссии для пере-

смотра общего устава российских университетов при посещении их в сентяб-

ре, октябре и ноябре 1875 г. М., 1876, с. 18–22.

¹⁸Г. И.Щетинина. Студенчество и революционное движение в России: по-

следняя четверть XIX в. М., 1987, с.33; А. В.Ушаков. Революционное дви-

жение демократической интеллигенции…, с.203–204, 206–210; Б. В.Тит-

линов. Молодежь и революция. Из истории революционного движения среди

учащейся молодежи духовных и средних учебных заведений 1860–1905 гг.

Л., 1924.

¹⁹С. В.Рождественский. Исторический обзор деятельности Министерства на-

родного просвещения…, с. 502, 682; Н. И.Кареев. Прожитое и пережитое. Л.,

1990, с. 157; L. Krzywicki. Wspomnienia, 1.1. Warszawa, 1947, s. 159.

21 22

²⁰Dzieje Uniwersytetu Warszawskiego…, s.441; ПСЗ. 3?е собрание, т.6, 12.06.1886,

№ 3816. СПб., 1888, с.346–347; А. Киштимов. Студенти Тартуського ушвер-

ситету — выпускники украшських православних духовних семшарШ 1896-

1918 pp. / Рели^я в Укргош. Дослщження; MaTepifura, Ш. Львiв, 1994, с. 36–38.

А. А.Половцов. Дневник…, т.1, с. 374–375.

Автобиография А. В. Пешехонова / Русские ведомости, 1863–1913. Сборник статей. М., 1913, с. 142–144.

²³Н. Дубровский. Официальная наука…, с.9.

²⁴В. В.Есипов. Материалы к истории Императорского Варшавского универси-

тета, вып. И. Варшава, 1915, с. 20–21.

26

²⁵К. Н. Тур. Студенческие годы. (Воспоминания о варшавском университете) /

Русская старина, 1912, № 9, с. 433; Н. И.Кареев. Прожитое и пережитое, с. 164.

Ср.: Г. И.Щетинина. Студенчество и революционное движение…, с.33.

ГА РФ, ф. 102, 3 делопроизводство, 1881 г., д.68, л. 11 об?12 об.

²⁷Towarzystwo warszawskie…, t. 2, s. 273; J. Dowbor Mu&nichi. Moje wspomnie-

nia, s. 33–34.

²⁸Ф. Ф.Орлов. Русское дело на Висле…, с. 15; Alkar [A. Kraushar]. Czasy szkolne za

Apuchtina. Kartka z pamietnika (1879–1897). Warszawa, 1916, s.34, 36–37.

²⁹A. Kepinski. Lach i Moskal…, s.48–50.

³⁰J. Nusbaum — Hillarowicz. Pamietniki przyrodnika. Autobiografia. Krakow, 1992,

s.60.

³¹K. H.Typ. Студенческие годы…, с. 432–433, 435; Г. В.Вульф. Последние ме-

сяцы в Варшавском университете / Голос минувшего, 1915, № 12, с. 192.

³²J. Offenberg. Stan umyslow wsrod mlodziezy akademickiej Uniwersytetu Warszaw-

skiego w latach 1885–1890. (Ze wspomnieri kresowca). Warszawa, 1929, s. 33–34.

³³ ГАРФ, ф.102, 3?е делопроизводство, 1881 г., д.68, лЛОобгП, 13 об; Н. И.Каре-

ев. Прожитое и пережитое, с. 162–163.

³⁴ ГА РФ, ф. 217, on. 1, д.189, л. 1–2; X. Хайретдинов. Первая отсидка. Польская

карьера Бориса Савинкова / Родина, 1994, № 12, с. 112–113.

³⁵А. Е.Иванов. Варшавский университет…, с. 200–202.

³⁶H. Kiepurska. Warszawa w rewolucji 1905–1907. Warszawa, 1974, s. 356–357;

Nasza walka о szkol§ polska^ 1901–1917, 1.1. Warszawa, 1932, s. 182.

³⁷А. Н.Шварц. Моя переписка со Столыпиным. Мои воспоминания о Госу-

даре. М., 1994, с. 116–117, 278.

³⁸И. И. Толстой. Воспоминания министра народного просвещения 31 октября

1905 г. — 24 апреля 1906 г. М., 1997, с. 73, 80, 268; АР m.st. Warszawy, Uni-

wersytet Warszawski (далее UW), № 27, k. 49–50, 72.

40

41 42

43

³⁹Dzieje Uniwersytetu Warszawskiego…, s. 549–550.

Циркуляр по Варшавскому учебному округу, 1908, № 7–9, с. 303; А. Н.Шварц.

Моя переписка…, с. 74.

⁴¹ АР ш. st. Warszawy, UW, № 27, k. 75–76.

Г. В.Вульф. Последние месяцы…, с. 190; Dzieje Uniwersytetu Warszawskiego…, s. 550–551.

АР m.st. Warszawy, UW, № 29, k.256; Dzieje Uniwersytetu Warszawskiego…, s. 554–555.

⁴⁴AP m. st. Warszawy, UW, № 29, k. 8.

⁴⁵А. Е.Иванов. Варшавский университет…, с. 203.

⁴⁶ АР m. sbWarszawy, UW, № 29, k. 256; № 33, k. 166.

⁴⁷AP m. st. Warszawy, UW, № 94. Листы в деле не пронумерованы.

⁴⁸ АР m. st. Warszawy, UW, № 29, k.257; Циркуляр по Варшавскому учеб-

ному округу, 1909, № 5–6–7, с. 268. /

⁴⁹ АР т. st. Warszawy, UW, № 30, k.410; № 32, k.164, 361. _/

⁵⁰AP m. st. Warszawy, UW, № 29, k. 24, 49–50. /

⁵¹Г. В.Вульф. Последние месяцы…, с. 193. /

⁵² АР т. st. Warszawy, UW, № 32, k. 138–139.

⁵³Г. В.Вульф. Последние месяцы…, с. 190.

⁵⁴ АР т. st. Warszawy, UW, № 335, k.157; Nasza walka о szkolb polska^ 1.1,

s. 159; Очерки революционных связей народов России и Прлыпи 1815-

1917. М., 1976, с. 437.

⁵⁵ АР т. st. Warszawy, UW, № 340, k. 42–43.

⁵⁶Raporty warszawskich oberpolicmajstrow…, s.86, 88.

⁵⁷AP m. st. Warszawy, UW, № 28, k. 19.

⁵⁸Ibid., k. 97–98.

⁵⁹AP m. st. Warszawy, UW, № 30, k. 73.

62 63

⁶⁰AP m. st. Warszawy, UW, № 540, k. 52, 60, 84; ГА РФ, ф. 102, 4?е делопро-

изводство, 1911 г., д.8, ч.5, л. 1–15.

⁶¹ ГА РФ, ф. 102, 4?е делопроизводство, 1911 г., д.8, ч. 5, л. 61.

АР т. st. Warszawy, UW, № 540, k. 59, 85; ГА РФ, ф. 102, 4?е делопроиз-

водство, 1911 г., д.8, ч.5, л. Юоб.

ГА РФ, ф. 102, 4?е делопроизводство, 1911 г., д.8, ч. 5, л. 15, 68.

⁶⁴ ГА РФ, ф. 102, Особый отдел, 1911 г., д.59, ч.9, лит. «Б», л. 6, 14.

⁶⁵ АР ш. st. Warszawy, UW, № 540, k.55, 100; ГА РФ, ф. 102, 4?е делопроиз-

водство, 1911 г., д.8, ч.5, л. 5–6.

⁶⁶ АР m. st. Warszawy, UW, № 540, k. 269, 271.

⁶⁷Ibid., k. 179, 204, 255, 259, 284.

69

70 71

⁶⁸ Путь моей жизни. Воспоминания митрополита Евлогия…, с. 19, 31; Вениамин (Федченков). На рубеже двух эпох. М., 1994, с. 94. Nasza walka о szkole polska, 1.1, s. 264. Б. Я. Табачников. Студенческое движение…, с. 125.

АР m. st. Warszawy, Warszawski gubernialny urzad do spraw stowarzyszeii, № 950, k.2–4; AP m.st. Warszawy, UW, № 882. Листы в деле не пронумерованы.

⁷² Путь моей жизни. Воспоминания митрополита Евлогия…, с.92, 151.

⁷³ ГА РФ, ф. 102, 4?е делопроизводство, 1911 г., д.8, ч. 5, л. 24–24 об, 68.

⁷⁴ ГА РФ, ф. 102, 3?е делопроизводство, 1881 г., д.68, л. 13–13 об; 4?е делопроизвод-

ство, 1910 г., д.39, ч. 5, л. 38, 60, 76.

⁷⁵ АР т. st. Warszawy, Warszawski gubernialny urzad do spraw stowarzyszeii,

№ 455, k.l.

⁷⁶ Архив РАН. Петербургское отделение, ф. 281, on. 2, д.171, л. 17.

⁷⁷ ГА РФ, 41е делопроизводство, 1911 г., д.8, ч. 5, л. 152.

78 _{ГА рф} ф _{116> оп lf д 622}, _л. 14 об.

⁷⁹ АР m.st. Warszawy, UW, № 521, k.39; № 533, k.480 и далее (листы в деле про-

нумерованы не полностью).

⁸⁰ АР m. st. Warszawy, UW, № 533.

⁸¹ Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. Репринтное издание. М.,

1990, с. 193; Записка по вопросу о пожалованных имениях (майоратах), с. 2.

⁸²П. Кулаковский. По вопросу о Варшавском университете, с. 3.

⁸³Г. В.Вульф. Последние месяцы…, с. 192; Dzieje Uniwersytetu Warszawskiego…,

s. 551.

⁸⁴Ю. Бардах. Курсы польского права…, с. 13.

⁸⁵ Христианство. Энциклопедический словарь. М., 1993, т.1, с. 507.

_{ЗАКЛЮЧЕНИЕ}

Поляки представляют удивительное явление психологическое… Действия их никак нельзя объяснить по правилам обыкновенного здравого смысла.

Из публицистики М. П. Погодина 1863 г.

Мне нестерпимо то хладнокровие, с которым они тасуют людей, верования, правила, как карты, которые можно изорвать и бросить под стол по произволу.

Из дневника П. А. Валуева за 1865 г.

Как ни тянут эти господа привислянцы свою песенку с запада на юго–восток, как ни ограждают себя они какою–то китайщиною, чуждаясь нас, наше русское море катит свои волны им навстречу, эти волны брызжут на них, обдают их своею свежею пеною…

Ф. Ф. Орлов, 1896 г.

Польский вопрос в качестве объекта и фактора внутренней политики изучен на сегодняшний день далеко не достаточно, хотя без его учета едва ли возможно осмысление дореволюционной России как Империи, развитие которой в очень существенной степени зависело от взаимодействия Центра и окраин. Уже историки прошлого века отмечали влияние польских восстаний на общий правительственный курс. Как показало проведенное нами исследование, польское присутствие в Империи давало о себе знать не только в периоды обострения национального противостояния — это постоянное слагаемое той равнодействующей силы, которая формировала внутреннюю политику и менталитет государственной элиты страны.

Подтверждением данного тезиса может служить «мирное», не отягощенное вооруженной борьбой с поляками, царствование Александра Ш: из 1364 собственноручных резолюций этого государя по делам Комитета министров 411 (30 %) касались Западного и Привислинского краев ^г. Есть все основания полагать, что в предшествующие полвека, на которые пришлись два восстания, массовые конспирации и манифестации, неоднократный пересмотр системы управления западной окраиной, репрессии десятков тысяч человек и работа нескольких высших региональных комитетов, концентрация Петербурга на польских делах была никак не меньшей. В течение длительного времени польский вопрос являлся тяжелейшим бременем российской государственности, быть может, главной из имперских забот России.

Сделанные наблюдения позволяют говорить о многообразии сфер, испытавших влияние польского фактора. Помимо национальной политики во всех ее ипостасях, это — политика конфессиональная, сословная, демографическая, аграрная. В одних исторических ситуациях бывшие земли Речи Посполитой (20 из 78 губерний Империи в канун мировой войны) становились своеобразным полигоном, на котором проходили испытание задуманные для всей страны преобразования. В других они служили образцом военно–репрессивной системы управления, школой, готовившей кадры российской реакции. В третьих, когда Россию сотрясали взрывы польских восстаний или была еще свежа память о них, выход на первый план задачи сохранения государственной целостности оказывался губительным для назревших в стране реформ.

Хотя признание необходимости дифференцированного курса в отношении Царства Польского и Западного края было достаточно общим местом, не следует недооценивать как принципиального единства правительственной линии в польском вопросе, так и неоднородности этнополитического пространства по обе стороны от Буга. Польский вопрос потребовал от властей также значительных усилий за пределами исторического расселения поляков. В этой связи можно особо выделить столицы, притягивавшие польских подданных Империи, провинциальные губернии Центра и традиционные места ссылки, где поляки обычно оказывались не по своей воле. Грань между добровольным и принудительным переселениями, впрочем, была достаточно раймыта уже в царствование Николая I и окончательно утратила свое принципиальное значение к последней четверти XIX в.

В условиях, когда самодержавие сталкивалось с большими трудностями в деле политической ассимиляции поляков на бывших землях Речи Посполитой, исключительное значение получили меры «этнографического воздействия». Нами рассмотрены три их разновидности: привлечение русского элемента на западные окраины, регулирование переселений поляков в восточном направлении, правовая регламентация «разноверных» русско–польских браков.

Планы опоры на русский элемент отличались значительным разнообразием. В зависимости от времени их складывания, региональной адресности и идеологической природы менялись представления о социальных носителях государственного начала. Крестьянская колонизация этнически польских губерний вызывала принципиальные возражения, а в западных губерниях носила точечный характер, направляясь преимущественно в местности с преобладанием католиков. Правительство, по крайней мере с середины XIX в. взявшее польского землепашца под свою опеку, делало серьезную ставку на его лояльность. В отношении белорусско–малороссийских территорий исходной посылкой служило убеждение в национальном единстве всех восточных славян. Удачливым конкурентом крестьянофильских прожектов неизменно выступала идея насаждения русской помещичьей собственности.

Русский элемент, по мысли имперских политиков, должен был сочетать в себе два начала — консервативное и «экспансивное», т. е., храня приверженность национальным устоям, воздействовать одновременно на инонациональное окружение. Неотъемлемыми чертами государ–ствообразующего этноса считалась также преданность престолу и православию. Жизнь показала, что ни один из слоев русского общества не отвечал всем этим требованиям в полной мере. Уникальный по своему масштабу и цинизму эксперимент с выпускниками духовных семинарий оказался достаточно продуктивным в достижении ближайших целей, обеспечив в периоды обострения межнационального противостояния работу народных школ западных губерний и высших учебных заведений Царства Польского. Однако он не развился в более широкую акцию за пределами образовательной сферы. Немало проблем возникало и с прямыми проводниками государственного курса — чиновниками.

Продолжительный спор о «наиболее пригодных в деле обрусения» привел на рубеже веков к складыванию комплексной модели колонизации, предусматривавшей по сути создание на окраине русского общества в миниатюре. Чем многочисленнее делались русские на западных рубежах государства и разнообразнее был их социальный состав, тем рельефнее воспроизводились там хронические проблемы Центра — от малой эффективности крестьянского хозяйствования до левого радикализма мелких чиновников и выходцев из духовного сословия. Призванные служить гарантами социально–политической стабильности, представители господствующей нации нередко сами выступали в роли «возмутителей спокойствия» и становились бременем для властей. Любой успех в привлечении русских сил, таким образом, имел свою оборотную сторону. То же можно сказать и о последствиях антипольских мер. Вытеснение поляков из одних сфер деятельнорти, регионов или учреждений неминуемо приводило к их повышенной тсонцентрации в других.

Важнейшими критериями эффективности политики в польском вопросе являлись, на наш взгляд, ее способность содействовать решению общеимперских проблем и степень соответствия объективным историческим процессам. В обоих отношениях приходится констатировать преимущественно негативный опыт. Реформа государственной деревни была несовместимой с планами русской колонизации Западного края как в ее помещичьем, так и крестьянском вариантах. Нереальными оказались крупномасштабная «переброска» на запад русского населения Центра и сдерживание встречных миграционных потоков поляков в восточном направлении. Полностью отсутствовал конструктивный момент в государственном регулировании «разноверных» браков. Законодательство в этой жизненно важной для большого числа людей сфере лишь обостряло русско–польские отношения, ограничивало число заключаемых союзов и далеко не всегда обеспечивало обрусение вступающих в брак поляков. В процедурах национальной идентификации отразились весьма далекие от жизни представления власть имущих о национальном составе подданных и тенденциях этнического развития. И законотворчество, и тем более административная практика на местах были слабо восприимчивы к рекомендациям науки своего времени.

Наряду с материальными стимулами, весьма, как правило, ограниченными, инструментом национальной политики явилось создание особого правового режима на региональном уровне. Манипулирование дискриминационными нормами обеспечило исход поляков за пределы бывших земель Речи Посполитой и ведение на них в определенные периоды поощрительного курса в отношении воспитанников духовных семинарий и старообрядцев. Нерешенность других внутриполитических проблем, таким образом, могла не только дополнительно осложнять урегулирование польского вопроса, но в некоторых случаях открывала перед правительством поле для маневра.

В правительственном курсе аккумулировались позиции различных группировок высшей бюрократии, точка зрения местных властей, инициативы верноподданных, а также проекты, озвученные прессой, роль которой качественно возросла в пореформенное время. Правительственная и общественная мысль видятся не двумя автономными сферами, а своего рода сообщающимися сосудами. Правительственная мысль питается мыслью общественной, при этом, как правило, не отождествляя себя полностью ни с одним из ее направлений и тем более не являясь средней арифметической их всех. Общественная мысль формулирует национально–государственные интересы, оценивает результативность политики. Государство, в свою очередь, старается предвидеть реакцию на принимаемые решения и контролировать самодеятельность общественных сил. Диапазон конкретных проявлений этого сложного механизма в самодержавной России чрезвычайно велик: от прямого заимствования до принятия жестких контрмер.

Не отличался однородностью и сам управленческий аппарат. Острые противоречия возникали как внутри кабинета, так и по линиям: центральная власть — главы местной администрации, главы администрации — чиновничество. От каждого из названных звеньев в весьма значительной степени зависела политика в польском вопросе. Целая плеяда министров и еще большее число администраторов генерал–губернаторского ранга обвинялись в пропольских симпатиях. При существовавшей после 1831 и 1863 гг. расстановке сил в верхах им приходилось довольствоваться ролью критиков проводимого курса, лишь изредка и ненадолго перехватывающих политическую инициативу. Неслучайно, сторонники «гуманитарного» направления не оставили развернутых программ действий в польском вопросе, сопоставимых с наследием Н. А. Милютина и М. Н. Муравьева. Тем не менее они внесли несомненный вклад в противодействие крайним решениям. В контексте же взаимодействия бюрократии с общественностью эта роль была присуща правительству в целом: оно, как правило, не решалось использовать праворадикальных приемов, широкий спектр которых предлагался реакционными кругами. И в Центре, и на местах власти прислушивались к позиции руководителей православной церкви, что, надо признать, отнюдь не способствовало гибкости национальной политики.

Правительственная политика в области российско–польского урегулирования полна парадоксов. Локализация в своеобразной «черте оседлости» или рассеяние поляков. Насильственное привлечение на государственную службу или жесткое ограничение приема на нее. «Затирание» невидимой, но все еще небезопасной, границы 1772 г. и меры против ее перемещения под давлением «польской экспансии». Разработка детального антипольского свода ограничений и неумение добиться его целенаправленного применения, в частности, из–за конкуренции национального и конфессионального признаков в процедуре «обнаружения» поляков. Поощрение русской колонизации и боязнь за политическую лояльность переселенцев и их стойкость к ассимиляции. Использование для решения проблем окраин социальных носителей (чиновники, семинаристы, раскольники) острейших внутри–российских проблем. Столкновение мотивов сближения и отчуждения в законодательстве о «разноверных» браках. Наделение значительными привилегиями православной церкви как опоры режима и бедственное положение духовного сословия.

Государственный курс в польском вопросе отличало разительное несоответствие политической практики стратегическим целям политики. Интеграционный эффект, значение которого вовсе не следует преуменьшать или оценивать сугубо в понятиях межнациональной конфронтации, достигался не столько благодаря, сколько вопреки усилиям правительства.

Продолжавшийся почти столетие эксперимент на западных рубежах Империи, при всем своеобразии решаемых в ходе него задач, был отмечен общими чертами, присущими российскому государственному менталитету. Во–первых, архаическим — чем дальше, тем более — мышлением сословно–конфессиональными категориями. Во–вторых, явным предпочтением бюрократических методов ведения «русского дела». Создание стимулов, способных вызвать к жизни общественную самодеятельно'сть, долгое время находилось за пределами исторического опыта самодержавия. Тем не менее внимания и непредвзятой оценки заслуживает действие идейных побуждений. В этой связи пора отказаться от безоговорочного осуждения представителей власти на том лишь основании, что они руководствовались национально–государственными интересами в понимании своего времени. Реализовать последние могла система управления, ориентированная не на методы подавления, а на широкую реформаторскую перспективу, способную обеспечить параллельное развитие Центра и национальных окраин.

¹ Исторический обзор деятельности Комитета министров, т. 4, с. 117–118.

Достойна удивления та неспешность, с которой имперским правительством вырабатывались политические рецепты, изыскивались средства, производились опыты, извлекались из них уроки. «Добродушная» Россия, по меткому выражению А. И. Кошелева, в отличие от своей соседки Пруссии, действовала в польском вопросе «спустя рукава» [1]. Государственным деятелям прошлого, кажется, была чужда мысль о том, что время, отведенное историей на эксперименты, не безгранично. Такой стиль политики, помимо упорного противодействия поляков, оЦл предопределен слабой динамичностью российского общества, далеко не сразу оправившегося от многовекового крепостного оцепенения, прерывистостью и противоречивостью реформаторского процесса, огромной инерцией традиционализма.