О СУТИ ПРОБЛЕМЫ И СМЫСЛЕ ЕЕ ИЗУЧЕНИЯ

Польский аспект российской истории XIX — начала XX вв. принадлежит к числу тех, недооценка которых не просто обедняет наши представления о прошлом Отечества, но делает принципиально невозможным воссоздание его целостной и жизненно достоверной картины. Среди народов Российской империи поляки занимали особое место как вследствие своей многочисленности, так и в еще большей степени потому, что с их присутствием было связано действие мощных центробежных сил в государстве.

Каждый историк русско–польских отношений неизбежно сталкивается с двумя национальными традициями, дававшими о себе знать даже в условиях господства интернационалистской по форме идеологии и исключительно влиятельными сейчас, после отказа от нее. Слепое следование любой из этих традиций не менее опасно, чем привнесение в достаточно отдаленные исторические эпохи системы ценностей конца XX в.

* Царство Польское — официальное название территории, отошедшей к России в результате победы над Наполеоном. «Царь польский» в краткой титулатуре Романовых следовал сразу за «самодержцем всероссийским», подчеркивая тем самым особую роль одного из последних приобретений Империи. Королевство — польскоязычное, также официально употребляемое соответствие Царства. С 1874 г. наименование этой административной единицы заменяется на «варшавское генерал–губернаторство», а в 80?е гг. XIX в. в политический лексикон приходит ее новое, еще более национально обезличенное и потому оскорбительное для поляков обозначение — Привислинский край.

Говоря о поляках в России, мы будем иметь в виду не только этнически русскую территорию, но все пространство, в пределах которого они находились в орбите российской государственности: даже на своих исконных землях поляки оставались российскими подданными и управлялись из имперского центра. Иными словами, Россия в книге — это дореволюционная Империя. Говоря о русских в Польше, мы также не станем ограничиваться собственно польскими территориями, держа в поле зрения, по возможности, все отошедшие к России земли Речи По–сполитой, политический курс в отношении которых определялся в первую очередь польским вопросом. Подобная постановка, разумеется, ни в коей мере не несет в себе этно–национальной характеристики этого обширного региона, включавшего Царство (Королевство) Польское* и так называемые западные, белорусско–литовско–малороссийские, губернии. Он может рассматриваться как в соотнесении с остальными частями разделенной Речи Посполитой, свыше 4/5 площади которой составлял, так и с другими национальными окраинами Российской империи, занимая в ряду последних едва ли не самое значительное место. К востоку от черты раздела 1772 г. польское население носило островной характер и определяется принятым в литературе предмета термином Полония.

Предлагаемый угол зрения позволяет наилучшим образом учесть исторические особенности менталитета русских и поляков. Земли, которые в представлении поляков ассоциировались с этническим ядром, воспринимались русскими как западный форпост государства, своего рода внутренняя заграница. В одной национальной традиции они могли выступать в качестве Привислинского края, а в другой — Конституционного Королевства или Конгресувки (напоминание о международных гарантиях Венского конгресса). Концепции «большого русского народа» (великороссы–малороссы–белорусы) противостояла почти зеркальная польская конструкция (поляки–литвины–русины). Польским соответствием западных губерний (Западного края) служили восточные окраины–кресы. Противоположными были проникнутые историческими реминисценциями определения этого региона: «захваченный» (zabrany) край и «возвращенные» губернии. Общественная мысль формулировала непримиримые по сути национально–созидательные программы «органической работы» и «русского дела».

Систематическое изложение материала начинается в книге с 1831 г., хотя, в меру необходимости, делаются экскурсы и в более раннюю эпоху. На 1831 г. как основополагающий рубеж в польской политике самодержавия указывали многие историки. Именно с ним связывал вызревание первого плана правительственной колонизации окраины А. А.Станкевич. «1831 г. — дата рождения обрусительной политики на окраинах, — писал в 1918 г. М. А.Полиевктов. — Западный край — ее первая арена». Эту точку зрения поддержал в 1932 г. К. А.Пушкаре–вич. «До Ноябрьского восстания*, — отмечал В. Бортновский, — в России еще не существовало «польского вопроса», хотя налицо было стремление ограничить полонизацию западных губерний»¹. Действительно, можно говорить о заметном ужесточении курса в отношении поляков уже в 20?е гг. XIX в., однако до восстания коренной поворот не был окончательно предрешен не только в польском вопросе, но и в общей внутриполитической стратегии самодержавия. «После покорения Польши, — писал А. И.Герцен, — лет пять осаживались в России николаевские порядки в угрюмой тишине» ². Основателем новой польской политики, которая, претерпев ряд метаморфоз, продолжалась вплоть до крушения монархии, являлся Николай I.

Верхняя хронологическая грань в зависимости от решения той или иной исследовательской задачи также подвижна. В начале XX в. несколько существенных для нашей темы исторических рубежей: три революции, начало мировой войны, оккупация западных окраин Империи державами Тройственного союза.

* В польской традиции и научной литературе восстание 1830–1831 гг. принято называть Ноябрьским, а восстание 1863–1864 гг. — Январским.

Большая продолжительность рассматриваемого периода дает автору важные преимущества и вместе с тем порождает серьезные трудности. Появляется возможность отслеживать динамику правительственной мысли, отражение в ней процессов общественного развития, с одной

стороны, и преемственность в политике, устойчивость имперского менталитета, с другой. Неизбежной, однако, становится избирательность — концентрация на определенных аспектах темы, более пристальное внимание к отдельным субрегионам и подпериодам. Настоящая книга не претендует на освещение польского вопроса во всех его аспектах и взаимосвязях (о конкретных задачах и структуре исследования будет сказано ниже). Наиболее широко в ней представлен материал самых конф–ликтогенных зон — Царства Польского и белорусско–литовских губерний (Северо — Западного края, по общепринятой терминологии XIX в.). Своею насыщенностью и, соответственно, удельным весом в работе выделяются 1860?е гг., отмеченные переплетением регионального национально–политического кризиса с реформированием страны в целом.

Дать исчерпывающую и в то же время достаточно компактную дефиницию «польского вопроса» весьма затруднительно. Разделы Речи Посполитой и наполеоновские войны перевели российско–польские противоречия из разряда внешнеполитических в плоскость внутриполитических проблем Империи. На гибельность для России восстановления Польского государства указывал Н. М.Карамзин. Тем не менее внешний аспект у польского вопроса сохранился. Х. Верешицкий определял его как «влияние стремлений поляков к независимости на международные отношения». В качестве предмета последних польский вопрос обнаруживал известную самостоятельность, присутствуя на мировой арене даже в те периоды (например, в 1880?е гг.), когда национально–освободительное движение пребывало в упадке 3. Память о международных обязательствах и связанных с ними государственно–правовых прецедентах действительно надолго пережила время, когда те имели реальную силу. Не исчезало сознание возможности разрешить польский вопрос путем внешнеполитических комбинаций, в частности, посредством обмена или даже уступок приграничных территорий. Учитывая все это, не следует, однако, и преувеличивать значения международного фактора для польской политики самодержавия в интересующий нас период.

С точки зрения внутренней политики России, польский вопрос заключался во всеобъемлющей интеграции бывших земель Речи Посполитой в имперский организм, превращении поляков в верноподданных правящей династии. Именно эти установки были центральными в правительственном видении русско–польского сосуществования. Воплощение их в жизнь принимало разные формы — от серьезных уступок во имя обеспечения политической лояльности поляков до не менее серьезных поползновений к ассимиляции миллионов людей 4.

Польский вопрос как фактор внутреннего развития России целиком принадлежит истории. Это счастливый и, надо сказать, редкий пример освобождения государства и общества от тягостного как для первого, так и для второго бремени прошлого. Однако отголоски русско–польского противостояния XIX — начала XX вв. дают о себе знать в отличающейся особой остротой на всем пространстве Центральной и Восточной Европы исторической памяти народов. Это объясняется прямой причастностью затяжного межславянского конфликта к формированию русского национального самосознания, сохранению государственной целостности России, восприятию последней европейским общественным мнением. Польская русофобия существенно повлияла на образ России в глазах Запада 5 и оказала воздействие на национальную идеологию украинского и белорусского движений. Русское полонофобство наложило явственный отпечаток на общую «инородческую» политику самодержавия. Столь фундаментального значения польский вопрос не имел для многонациональной империи Габсбургов — другой участницы разделов Речи Посполитой. В намеченном выше сложнейшем клубке взаимосвязей заключен огромный исторический опыт, к осмыслению которого отнюдь не поздно обратиться на исходе XX столетия.

История исторической науки призвана не только давать ответ на вопрос, как изучались те или иные темы, но также помогать понять, почему некоторые из них привлекали к себе недостаточное внимание, каковы дальнейшие перспективы исследования проблематики. Предлагаемый историографический обзор в этой связи не будет сводиться к классификации литературы, отобранной по узко тематическим критериям. Гораздо важнее показать место интересующей нас проблематики в общем процессе накопления знаний о прошлом, многообразие мотиваций и подходов к ее изучению.

Отечественная историография XIX — начала XX вв., занимаясь близкими по времени пластами русско–польских отношений, не могла не испытывать на себе всей тяжести и остроты польского вопроса. Для ведущих ее течений характерны внимание к национально–государственным интересам России и поиск modus vivendi с поляками. Главная предпосылка для диалога виделась (причем не только приверженцами леворадикальных идей) в «новой Польше», к которой часто добавлялся еще эпитет «демократическая», хотя, понятно, в него мог вкладываться очень разный смысл. Ставились актуальные до сих пор вопросы о цене обладания Польшей для России, с одной стороны, и цене борьбы с Россией для поляков — с другой. Весьма неоднозначно трактовалась славянская принадлежность поляков: одни усматривали в ней залог будущего единения, другие обвиняли поляков в расколе славянского мира. Либеральная историография обычно отличалась от консервативной не только расстановкой политических акцентов, но и методологическим инструментарием, порывавшим с романтико–идеалистическим видением исторического процесса и бравшим на вооружение позитивизм. Дореволюционным исследованиям по польской проблематике, как показал их анализ, были присущи и некоторые специфические черты. Так, вплоть до начала XX в. в изучении истории Польши большую, чем для исторической науки в целом, роль играла славянофильская традиция с присущим ей религиозным толкованием общественных коллизий 6. Далеко не все дореволюционные работы отвечали даже уровню своего времени, о чем следует помнить тем, кто стремится к возрождению «старой» историографии.

Советские исследователи Польши уже на рубеже 20–30?х гг. продемонстрировали разрыв с научными традициями. С позиций исторического материализма с фронтальной критикой польской историографии выступил М. В.Джервис. Небезынтересные, впоследствии, к сожалению, забытые, наблюдения и публикации источников принадлежат К. А.Пушкаревичу. Книгу о польской политике России начинал писать Н. Знаменский, но, как и Джервис, он не смог реализовать замыслы до конца. Показательной для истории науки фигурой является А. Цвикевич, соединивший в своем творчестве марксистский подход с приверженностью идеям белорусского национального возрождения. По сей день не утратила ценности статья У. А.Шустера о борьбе Москвы с Лодзью, утверждавшая приоритет экономических интересов над интересами национальными 7. Хотя некоторые из перечисленных ученых группировались вокруг ленинградского Института славяноведения АН СССР, это были разрозненные силы; в их публикациях легко прослеживаются следы тогдашней конъюнктуры, производной от политических веяний в стране и изменчивой международной обстановки.

У подлинных истоков советской школы историков Польши стоит незаурядная личность В. И.Пичеты. В семинаре в прошлом репрессированного ученого приобщилась в 1939–1947 гг. к польской теме целая плеяда специалистов. Сформировавшийся как исследователь еще до революции, Пичета принадлежал к числу историков редкостно разносторонних. Его фонд в Архиве РАН хранит на удивление большое количество неопубликованных работ. В контексте наших интересов особенно заслуживает упоминания написанная целиком на основе архивного материала 1830–1840?х гг. монография «Обзор деятельности Комитета западных губерний». Гораздо лучше своих коллег–современников Пичета умел видеть ценное и конструктивное в работах польских историков.

Однако, не питая иллюзий относительно идейно–политического заказа исторической науке, Пичета умел ориентировать своих учеников вполне прагматично. Об этом свидетельствуют воспоминания В. Д.Ко–ролюка о состоявшемся летом 1946 г. «пичетнике», который был посвящен долгосрочной программе славистических исследований. XIX веку в ней отводилось едва ли не ключевое место. Перед желавшими изучать Польшу через год после окончания войны «стоял выбор: либо проблематика, связанная с социально–экономическими и аграрными реформами, либо проблематика общественной мысли в польском обществе конца XVIII–XIX в.»⁸. Как показал опыт развернувшейся в конце 1940?х гг. работы над многотомной «Историей Польши», в изучении реформ историки концентрировались не столько на политической борьбе вокруг путей общественного развития, сколько на месте преобразований в формационных сдвигах, а общественная мысль сводилась преимущественно к программам леворадикального толка.

1950?е гг., ушедшие на подготовку коллективного колосса в московском Институте славяноведения АН СССР, отвлекли историков от углубленных монографических разработок, но способствовали рас

ширению их кругозора. Лишь на рубеже 50–60?х гг. предвиденный В. И.Пичетой приоритет утвердился в конкретно–исторических исследованиях отечественных специалистов. Ученика Пичеты И. С.Миллера менее всего можно упрекнуть в недостаточном знании предмета. Он отлично понимал важность того обстоятельства, что в XIX в. поляки не являлись для России «зарубежным народом», что, помимо революционных или, несколько шире, «прогрессивных», в обществе действовали и другие силы, что русско–польское взаимодействие выражалось не только в «дружественных» отношениях. «Именно революционные связи, — утверждал он тем не менее в середине 60?х гг., — являются ключевой, определяющей линией русско–польских отношений во всех их проявлениях, во всех, включая и самые, на первый взгляд, далекие от политики сферы»⁹.

Провозгласив революционные связи стержневым моментом совместной истории поляков и россиян, причем моментом для обоих народов заведомо позитивным, исследователи шли в общем русле историографии своего времени. Выбор приоритета был предрешен господством революционной парадигмы, а также характером отношений между правящими в СССР и ПНР партиями. Склоняли к нему и некоторые сугубо научные резоны: при великолепной обеспеченности источниками проблематика революционных связей оставалась слабо изученной, а их освещение в двух национальных историографических традициях не было свободно от тенденциозности. Крупномасштабные научно–публикаторские проекты, в которых основная поисковая и археографическая работа ложилась на плечи советских участников, начались с разработки рубежа 50–60?х гг. прошлого столетия — периода, по–настоящему переломного в истории как Польши, так и России. Затем под руководством В. А.Дьякова исследователи обратились к эпохе 1830–1850?х гг. Параллельно велось изучение народнического и, конечно же, пролетарского этапов освободительного движения, причем освещение последнего было ограничено самыми жесткими историко–партийными канонами.

С точки зрения научной целесообразности, учитывая полное запустение других исследовательских областей, революционный приоритет в польской теме практически исчерпал себя к середине 1970?х гг., когда закончилась подготовка большого обобщающего труда «Очерки революционных связей народов России и Польши, 1815–1917». Этого нельзя сказать об архивных материалах — многое оставалось еще нетронутым, порождая соблазн продолжать прежние занятия. Отмечая в середине 80?х гг. известное угасание за последние 15–20 лет интереса польских коллег к проблематике революционного сотрудничества, В. А.Дьяков высказывался за «расширение исследования этой важной и все еще не исчерпанной проблематики». Практически нет серьезных заявок на пересмотр приоритетов в историографических обзорах, написанных в 80?е гг.¹⁰. Позднее В. А.Дьяков, самый авторитетный специалист по истории российско–польских отношений XIX — начала XX вв., внес в свои взгляды ряд существенных попра

вок. Обратившись к изучению альтернативности исторического развития, он подверг критике схематичную прямолинейность марксистской историографии. Исследовательские интересы В. А.Дьякова вплотную приблизились к охвату всей российской Полонии, независимо от степени вовлеченности в борьбу с режимом. Поддержан им был и замысел нашей работы 11.

Значительной вехой в развитии отечественной историографии стало сравнительно–историческое изучение Центральной и Юго — Восточной Европы в переходную эпоху конца XVIII — середины XIX вв. Развернутое в начале 1970?х гг., оно совпало по времени с родственными исследованиями, совершенно независимо проводимыми на Западе, и несколько опередило польскую историческую науку, представители которой привлекались в задуманные советскими коллегами труды. Упоминания же они заслуживают ввиду того, что объективно готовили почву для соотнесения центральноевропейских реалий с российским материалом. Общее в исторических судьбах соседних регионов все менее сегодня замечается, заслоняясь выдвинувшимися на передний план цивили–зационными различиями, культурно–конфессиональной спецификой 12.

В самом начале 80?х гг. разразился польский кризис, следствием которого для всех писавших о Польше в Советском Союзе стали многочисленные, нередко изощренные, запреты. На несколько лет выпуск научной продукции был практически приостановлен, в печать попадали редкие статьи. Характерно, что свертывание исследовательской и издательской работы в СССР совпало с небывалой популярностью польской тематики на Западе 13. Повторенная с особым нажимом директива изучать лишь то, что объединяет народы, обнаружила полное несоответствие своему официальному предназначению — оказывать воздействие на общественное сознание. То, что в 1960?е гг. несло в себе героическое начало, двадцать лет спустя воспринималось не более как камуфляж советского контроля над Польшей. Вместе с тем, неизменными остались идеологизированные оценки роли польского национального движения в жизни России и его восприятия современниками.

Лишь под конец 80?х гг. в области изучения польской истории произошло оживление. В январе 1989 г. в Москве состоялось Всесоюзное совещание историков–полонистов — событие весьма знаменательное не только потому, что первый опыт такого рода остается до сих пор единственным, но и благодаря фиксации им состояния нашей историографии незадолго до распада Союза 14. Из исследований, подготовленных в это переходное время, заслуживает упоминания цикл работ по истории польской общественной мысли. Крайне неровный характер носит коллективная «Краткая история Польши» (М., 1993), тексты которой писались на рубеже 80–90?х гг.¹⁵. 1991?й год устранил многие препятствия, затруднявшие работу ученых. Но на смену прежним идеологическим пришли трудности материального плана, ослабившие приток новых сил в науку как раз в момент ухода поколения специалистов, определявшего изучение русско–польской проблематики прошлого столетия в 1950–1980?е гг.

Интерес к польским сюжетам со стороны историков–отечествове–дов в 70–80?е гг. был минимальным. Для подтверждения этого заключения достаточно обратиться к таким развитым в советской науке направлениям, как история классов и сословий, общественной мысли, политических партий, отдельных регионов. Только в единичных работах присутствует польский материал. В наиболее фундаментальных трудах по истории внутренней политики: монографических — П. А.Зайончковского и Ю. Б.Соловьева, коллективных — «Россия в революционной ситуации на рубеже 1870–1880?х годов» (М., 1983) и «Кризис самодержавия в России 1895–1917» (Л., 1984) — почти ничего не говорится о польском факторе. Определенное внимание к нему проявляется в исследованиях по истории конституционализма и просвещения в России. Особняком стоят монография В. А.Твардовской и труды об освободительном движении группы М. В.Нечкиной, подготовленные, впрочем, в тесном содружестве с полонистами 16.

В самые последние годы ситуация заметно меняется. Польские аспекты все чаще присутствуют в работах о 1860?х гг., в особенности поднимающих тему славянофильства 17. Русско–польской теме посвящен специальный номер журнала «Родина» (1994, № 12). Многотомная энциклопедия «Отечественная история» предоставляет (главным образом силами специалистов по истории России) широкий круг сведений о деятелях, учреждениях и регионах, которые раньше не было принято включать в рамки отечествоведения.

Польский материал имеется в новейших опытах обзора национальной политики Российской империи. К числу первопроходцев принадлежал В. С.Дякин, статья которого, извлеченная из архива историка, была опубликована вскоре после его смерти. Материал этого автора вошел также в коллективную монографию, замысел которой, правда, предполагал преимущественное внимание к политике советского периода и современным процессам в области национально–государственного строительства. Полностью имперскому периоду посвящен другой коллективный труд — о системах управления национальными окраинами. Последние нашли отражение и в выходящем с 1996 г. многотомном словаре–справочнике «Государственность России». По информационной насыщенности названные издания значительно превосходят учебные пособия Н. П.Ерошкина и развивают намеченный этим историком компаративный аспект. Однако стремление представить все многообразие регионов Империи не подкреплено пропорциональной проработкой материала по калсдому из них. Применительно к бывшим землям Речи Посполитой это, пожалуй, особенно заметно. Полное незнание польской историографии и фрагментарное знакомство со старой отечественной литературой предмета, а также первоисточниками приводит не только к отдельным фактическим неточностям, но и к более серьезным качественным потерям 18. Польские сюжеты затрагивают специалисты по этнографии и исторической демографии 19.

Еще одной примечательной чертой 90?х гг. является расширение географии исследований (раньше они концентрировались преимущественно в Москве). Следует отметить благотворную роль Комиссии историков России и Польши, под эгидой которой состоялись две большие конференции в Казани («Польские профессора и студенты в университетах России (19 — начало 20 в.)», 1993 г. и «Польская ссылка в России 19–20 веков: региональные центры», 1997 г.). Упомянем также конференции в Петербурге по истории диаспор в России и Уфе — «Историко–культурные связи Башкортостана, России и Польши» ²⁰. Внимание исследователей из Брянска и Твери привлекла богатая публицистика по польскому вопросу 21.

В нарушении цеховой замкнутости исследований и их децентрализации видятся как положительные, так и тревожные моменты. Не обремененным цеховыми традициями ученым легче обращаться к новым темам, развивать самостоятельную точку зрения. В то же время слабость страноведческой и историографической подготовки не может не снижать профессионального уровня исследований. Приветствуя разработку краеведческих сюжетов, нельзя не сказать о необходимости использования ценного местного материала для решения проблем, лежащих за пределами краеведения. Острая потребность в координации побудила А. Н.Горяинова и автора этих строк подготовить библиографию российских работ на польские темы, увидевших свет в первой половине 90?х гг.²².

Уже сейчас можно достаточно уверенно прогнозировать, что изучение связанных с Польшей исторических сюжетов будет вестись в нашей стране преимущественно в русле россиеведения, а также украи–нистики и белорусистики — по мере становления последних в качестве особых областей гуманитарного знания. Определенная перекличка с этими тенденциями уловима в современной польской историографии, где собственно «польский XIX век» отошел на второй план, уступая место широкой разработке истории России, Украины, Белоруссии и Литвы.

В изучении национально–освободительного движения между польскими и российскими историками, начиная с 50?х гг., сложилось самое тесное сотрудничество, имеющее известное продолжение и сегодня, например, в совместном обсуждении проблематики национальных стереотипов. Однако сказать только об этом сотрудничестве — значит почти ничего не сказать о польской историографии как таковой. Ее судьбы сильно отличаются от путей развития отечественной науки. Я. Матерницкий датирует начало научной разработки периода после разделов Речи Посполитой примерно 1900 г., связывая ее с обращением к архивным материалам. Согласно С. Кеневичу, к 1914 г. «научная история… заканчивалась на Ноябрьском восстании», а в канун второй мировой войны приблизилась к Январскому восстанию. Пионерами в деле изучения XIX в. были ученики профессора Львовского университета Ш. Аскенази 23.

Между мировыми войнами, когда в Советском Союзе историки были вынуждены подчиниться тоталитарному диктату, в получившей долгожданную независимость Польше историческая наука переживала свой расцвет. Правда, это было еще и время расцвета антироссийских настроений, олицетворением которых явился Я. Кухажевский. Подобно А. Краусгару и Ю. Качковскому, он получил юридическое образование в Варшаве и там же, занимаясь адвокатской практикой, приступил к разработке погибших впоследствии архивных материалов. В когорте варшавских историков, публиковавших свои исследования в начале XX в. и продолживших научную деятельность в межвоенный период, именно Кухажевскому, пожалуй, принадлежит пальма первенства по степени влияния на национальную и западную историографии. «Некоторые его взгляды обнаруживают сходство с позднейшими работами западноевропейских и американских историков России», — пишет А. Шварц, особо отмечая тезисы о принципиальном отличии русской культуры от европейской, а также извечном русском национализме и экспансионизме. Своей ролью Кухажевский обязан главным образом обширному труду «От белого к красному царизму», в котором видное место отведено политике самодержавия на польских землях 24.

Важное значение в эпоху II Речи Посполитой имела школа М. Хан–дельсмана, ученики которого, в том числе С. Кеневич, развернули свою исследовательскую деятельность уже после 1945 г.

На рубеже 1940–1950?х гг. терпит неудачу попытка перенесения на почву польской историографии советской модели: сохраняются старые кадры, а вместе с ними и столь существенная для развития науки преемственность, постепенно восстанавливаются контакты с зарубежными коллегами. В этих условиях рецепция марксизма имела свою положительную сторону 25, а советская школа польских исследований, знакомясь с научными достижениями соседней страны, получила возможность хотя бы немного приоткрыть «железный занавес».

Уже со второй половины 50?х гг. были развернуты изучение исторического развития социальных структур и историко–правовые исследования. В рамках первого из названных направлений долгое время абсолютное предпочтение отдавалось центральным частям Польши, что вообще характерно для польской историографии. Значительно позднее, в 70?е гг., ученые обратились к австрийскому и прусскому секторам, и лишь затем пришла очередь польского населения восточных провинций Речи Посполитой. Концентрированным итогом историко–правовых исследований интересующего нас периода стали третий и четвертый тома «Истории государства и права Польши», основными авторами которых являются соответственно З. Станкевич и К. Гжибовский (существенные дополнения в российские главы его тома внес Ю. Бардах). В обоих томах особо оговаривается положение поляков в Западном крае. Однако, далеко не все законодательство, связанное с правовым регулированием польского вопроса в Российской империи, нашло отражение в этом исключительно ценном издании и получило подробный комментарий 26.

Успешно изучалась польскими историками также проблематика общественной мысли (А. Валицкий, Р. Людвиковский, Т. Кизвальтер и др.). Специально следует отметить работы А. Шварца, посвященные непопулярному в польской историографии лагерю «угоды»*, и А. Нова–ка — о российской теме у ряда видных представителей противоположной политической ориентации 27.

Особое место принадлежит польским специалистам по российской истории XIX в. Профессионально владея проблематикой истории России, они при этом очень внимательны к ее польским аспектам. В их среде нет единства по вопросу о том, каким образом следует изучать польское присутствие в Империи. Л. Базылев утверждал, отчасти противореча собственной исследовательской практике, что дальнейшее накопление данных о судьбах отдельных людей не привнесет ничего нового в уже сложившееся видение общей картины 28. В. Сливовская стала инициатором исключительно трудоемкого, но обещающего взвешенные обобщения и надежные цифры коллективного проекта — биографического словаря поляков в России. Напомним, что к сходной цели шел в последние годы жизни В. А.Дьяков.

Представители польской исторической науки много сделали для развития различных областей всеобщей истории, региональных и сравнительно–исторических исследований. Высокий профессиональный уровень их трудов получил международное признание. Однако при изучении российско–польской проблематики эпохи разделов роль не только основного, но даже единственного мерила ценностей, как правило, отводится борьбе за национальную независимость. В 80–90?е гг. предметом особого внимания польских ученых, прежде всего историков литературы и искусства, стали национальные стереотипы, феномены «валленро–дизма» (антигосударственная деятельность поляков–патриотов, именуемая так в память о герое поэмы А. Мицкевича) и «отсутствующих» — nieobecnych (бойкотирование всего русского)²⁹. После снятия цензурных запретов и лавины работ по новейшей истории появилась тенденция к перенесению реалий Гулага в дореволюционный период, не свойственная, кстати, современной российской историографии, питающей скорее склонность к конструированию дореволюционной идиллии. В свою очередь, сугубо мрачный колорит польской сибириады вполне соответствовал широко распространенным в прошлом столетии представлениям. Словом, обратившись к теме стереотипов, польская историческая наука сама отдала им определенную дань, изображая Польшу XIX в. то «сторожевым валом» Европы, то похожей на Древнюю Грецию, побежденную грубой силой Рима, но просветившую своих завоевателей.

* Ugoda по–польски — соглашение, примирение; угодовец — соглашатель, с точки зрения национально–патриотической традиции — изменник, ренегат.

Нет смысла спорить о том, является ли сохранение любой ценой национальной самобытности высшей целью и ценностью. Есть основания, однако, ожидать, что на протяжении целого столетия, коренным образом преобразившего мир духовный и мир материальный, несколько поколений многомиллионного народа не могли находиться в состоянии непрекращающейся борьбы. Не оставаясь в стороне от популярного в мировой историографии изучения элит прошлого, польские историки

явно цока недостаточно занимаются своими соотечественниками, достигшими высокого положения в дореволюционной России. Между тем известно, что, скажем, генералы российской службы составили не менее 40 % высшего командного состава вооруженных сил независимой Польши, а выпускники российских учебных заведений заняли ключевые позиции в рядах ее интеллигенции 30. Многие крупные фигуры, на которых пала тень «ренегатства», обойдены вниманием исследователей. О других, например, В. Спасовиче, до сих пор не прекращаются споры 31.

Налицо также явная ассиметрия в изучении двух частей темы, вынесенной в заглавие книги. Если одна только библиография работ, показывающих вклад поляков в науку и культуру России, может с легкостью заполнить целый том, русское присутствие в Польше остается намеченным схематично и, как правило, трактуется в сугубо традиционном ключе.

Ситуация, однако, продолжает ощутимо меняться. Русской администрации Царства Польского после восстания 1863–1864 гг. посвящены статьи Я. Козловского (Кельце) и Л. Химяка (Гданьск). Этой же темы касается книга А. Хвальбы (Краков)³². Углубленное изучение позволяет преодолеть сугубо мартирологические представления о польской ссылке. Заметно опережая российских ученых, разрабатывают польские коллеги историю своих ближайших восточных соседей. Свидетельство тому — новые журналы «Przegla4 Wschodni. Historia i wspolczesnosc Polakow na Wschodzie*³³ и «Lithuania*, многочисленные исследовательские центры и международные конференции.

Историческая наука западных стран не обращалась в системе координат, заданной установками на противостояние или добрососедство, хотя существенную роль в ее развитии играли как русские, так и польские историки–эмигранты, а исследования России и Польши на Западе испытывали заметное влияние соответственно советской и польской ис–ториографий. В то время, когда для последних это было невозможно, за океаном началось систематическое изучение национальных окраин Российской империи (Russia's borderlands), к которому эпизодически подключались польские специалисты 34. Из новейших, наиболее близких нам по замыслу книг назовем монографии американца Т. Викса и француза Д. Бовуа.

Виксу принадлежит заслуга широкой постановки проблематики русско–польских отношений в последние десятилетия существования Империи. В изданной им книге весьма развита теоретическая часть, суммирующая многолетние наработки западной историографии. Автор стремится вписать региональный материал бывших земель Речи Посполитой в общий контекст российской национальной политики. На последней, по его мнению, сказывалось присущее имперскому менталитету архаичное «донациональное» начало, препятствующее восприятию этнической неоднородности общества. Ответственные за правительственный курс деятели разделяли это заблуждение (если не слепоту, то, во всяком случае, дальтонизм, как пишет Вике) с широким спектром общественной мысли. Взаимодействие идейно–политических течений с властными структурами отличалось значительной сложностью: даже близкие режиму правые круги могли блокировать важные правительственные инициативы. В книге задействован обширный архивный материал, а в своих выводах автор склонен руководствоваться принципом историзма. В конкретно–историческом плане Т. Виксом наиболее разработаны проблемы, связанные с политическими коллизиями начала XX в., точнее даже, кануна мировой войны (западные земства, городское самоуправление в Царстве Польском, образование Холм–ской губернии).

Крупное исследование Д. Бовуа о наступлении на польское землевладение в Юго — Западном крае, продолжающее цикл более ранних работ этого автора, концентрируется главным образом на последней трети прошлого столетия. Отмечая, что с конца 1980?х гг. в Польше набирает силу «прославление прошлого, а также форм польского присутствия» в восточной части Речи Посполитой, Бовуа делает характерный акцент на польско–украинском антагонизме. Не менее примечательно неприятие Виксом крайних суждений авторитетного польского историка Т. Лепковского о национальном гнете в дореволюционной России 35. С распадом СССР изучение окраин Российской империи, на территории которых ныне утвердились самостоятельные государства, получило на Западе новый мощный импульс и обещает надолго потеснить разработку других областей ее внутренней политики 36.

На большом переломе, который переживает сегодня историческая наука, избранная нами тема стала необычайно актуальной, а историографическая ситуация, связанная с ее изучением, отличается редкой сложностью. Плюрализм подходов задан уже самим многообразием действующих «сторон». Вторую жизнь у себя на родине получили труды русских и польских историков–эмигрантов, а также дореволюционная (для Польши — довоенная) литература. В магистральный научный поток включается церковная историография, продолжавшая, хотя и несколько обособленно, развиваться в ПНР и практически сошедшая на нет в Советском Союзе. Изменилось «разделение труда» между национальными историографиями. На наших глазах происходит бурный рост украинской, белорусской, литовской исторической науки с присущими им борьбой с имперским прошлым, поиском и подчеркиванием собственных традиций. Из числа новейших изданий отметим работу киевского исследователя И. Т.Лисевича, написанную с сочувствием к польскому национальному меньшинству на Правобережной Украине и обличительную по тону, когда речь заходит о проводившемся в этом регионе правительственном курсе. В поле зрения автора сразу несколько сфер: история польской книги, функционирование системы просвещения, положение католицизма. Имеются в монографии, естественно, экскурсы в область государственной политики, однако в большинстве случаев они не носят характера специального исследования 37.

Описав за малый срок изрядную дугу (левые радикалы — либералы — консерваторы), историческая мысль России в последнее время все более обнаруживает тяготение к консервативному выбору 38. Особенно плачевными последствиями эта тенденция чревата для изучения истории межнациональных отношений. Рассуждения о русской идее стали также неизменным атрибутом «ученых социалистической ориентации», заявивших о себе в 1994–1995 гг., когда в стране набрало силу коммунистическое движение. Во всем этом калейдоскопе исследователям российско–польских отношений имперского периода предстоит найти свое место 39.

Определяя круг проблем исследования, автор руководствовался научной целесообразностью их постановки. Судьбам поляков в России и русских в Польше посвящены примерно равные объемы. В первом случае предпочтение отдавалось тем направлениям правительственной политики, которые затрагивали жизненные интересы значительной части польских подданных Империи, действительно формировали российско–польские отношения, но при этом до сих пор не становились предметом специального изучения. Таковым прежде всего является дискриминация поляков российским законодательством — нормы, регулировавшие местожительство, замещение должностей, доступ к высшему образованию, приобретение недвижимости и т. д. Специального освещения заслуживает складывание и применение законодательства о «разноверных» браках — использование в качестве инструмента национальной политики вмешательства в дела семьи. Важно показать реакцию на правительственный курс со стороны двух обществ и церквей, его региональные видоизменения. Оценка эффективности антипольских мер предполагает рассмотрение процедуры национальной идентификации в том виде, в каком она сложилась в административной практике и повседневной жизни XIX — начала XX вв. В этом блоке неизбежна постановка проблемы о соотношении курса в польском вопросе с политикой, обращенной к католической религии и костелу.

Во второй части книги центральное место будет принадлежать представлениям правительственных кругов о носителе «русского начала» на отошедших к России в конце XVIII — начале XIX вв. землях Речи Посполитой. Объектами исследования станут проекты и опыты крестьянских переселений, меры по распространению русского помещичьего землевладения, дискуссии о том, какой социальный слой, тип хозяйственной деятельности и набор национальных качеств в наибольшей степени отвечает главным целям колонизационной стратегии и, шире, установке на укоренение русского элемента в конфлик–тогенной части государства. Специальное внимание будет уделено чиновникам и выходцам из духовного сословия, привлекавшимся на западную окраину (последние в качестве преподавателей народных училищ и студентов). Соотнесения с широким кругом источников требуют сложившиеся еще в прошлом столетии стереотипы государственных служащих и семинаристов–поповичей. В этой связи две названные социальные группы предстоит охарактеризовать с точки зрения распространенных в их среде умонастроений, политических тяготений, взаимоотношения с высшими властями и инонациональным окружением.

Поскольку центральное место в монографии отведено разработке и реализации государственного курса, ей присущи черты историко–пра–вового исследования. Для изучения механизма принятия политических решений важным является взаимодействие правительственной и общественной мысли, государства и церкви. Однако исследователю внутренней политики нет нужды в одинаковой мере обращаться ко всем идейным течениям: предпочтение должно отдаваться тем из них, с позицией которых более всего считались власть имущие. Существует также проблема польского влияния на правительственный курс 40.

В совокупности представленные в книге сюжеты позволяют судить о своеобразии российско–польских отношений и призванной их урегулировать политике правительства. Вместе с тем ряд больших исследовательских проблем, требующих отдельной монографической разработки и даже коллективных усилий историков, затрагивался лишь в той мере, в какой это диктовалось нашими ближайшими задачами. К числу таких проблем относится служба поляков в российской армии и дислокация последней на бывших землях Речи Посполитой как фактор русского присутствия, церкви и конфессии (в частности, ликвидация унии), «разбор шляхты», система образования всех ступеней 41, постановка польского вопроса политическими партиями и Государственными Думами, национальные стереотипы. На отборе включенных в книгу сюжетов сказалось и то, что автор надеется в скором времени дополнить ее другой монографией — «Польский вопрос в кругу «роковых» вопросов внутренней политики Российской империи». Речь пойдет о соприкосновении польского вопроса с другими фундаментальными проблемами бытия страны: крестьянским, старообрядческим, еврейским вопросами, противостоянием революционным силам, сохранением единства русского народа. Обеими книгами — настоящей и готовящейся — автор стремится показать возможности научного направления, развитие которого сегодня — дело в высшей степени насущное и продуктивное.

Представляемая на суд читателей работа является не столько обобщением имеющейся литературы (по одним проблемам, как будет показано в главах, весьма обширной, по другим — на редкость скудной), сколько конкретно–историческим исследованием, вводящим в оборот значительный круг источников. Постановку крупных проблем мы стремились сочетать с бережным отношением к историческому факту, биографиям отдельных людей, судьбе документов, конкретным историческим событиям и ситуациям.

Как в большинстве исследований по истории внутренней политики, ядро источниковой базы книги составили неопубликованные документы официального делопроизводства. XX столетие не благоприятствовало сохранности архивов по нашей теме. Переданный Польше согласно условиям Рижского трактата 1921 г. материал практически весь погиб в период второй мировой войны. Описания несуществующих ныне фондов, а также немногочисленные работы, авторы которых успели ими воспользоваться, позволяют оценить тяжесть утраты. Послевоенная практика передачи польской стороне архивных собраний достойна порицания. Например, так называемые «польские фонды» ЦГАОР (ныне Государственный архив Российской Федерации — ГА РФ) разбивались на две части, причем при избрании принципов деления решающее слово, похоже, принадлежало некомпетентным в научном отношении инстанциям 42. Оставленные в Москве фрагменты прежних архивных комплексов, иногда весьма значительные как по своему объему, так и качественному составу, делались труднодоступными для исследователей. Да и к открытым фондам доступ иностранных ученых, как известно, сильно ограничивался запрещением выдавать им описи. Столь ненормальная ситуация сохранялась до рубежа 1980–1990?х гг., когда материалы особого режима пользования были впервые включены в путеводитель. Что касается переданных в Польшу массивов, то они подолгу не получали надлежащей обработки. Достаточно сказать, что до сих пор ориентироваться в содержании таких основополагающих фондов, как фонды канцелярии варшавского генерал–губернатора и его помощника по полицейской части, можно лишь по «глухой» рукописной картотеке.

Прежде всего архивы хранят служебную переписку, которая, отражая противоречия в правительственных верхах и восприятие ими меняющейся действительности, продолжалась порой не только годами, но и десятилетиями — с затяжными паузами и беспомощным топтанием на месте, доходившим до полной потери руководящей идеи. Таково, например, обсуждение вопроса о «перечислении» жителей Империи в Царство Польское, запечатленное в пухлой подшивке документов: самый ранний из них датирован началом 40?х гг. XIX в., а последний относится к кануну Январского восстания.

Особое внимание нами обращалось на высочайшие маргиналии — резолюции, комментарии, пометы, писанные на полях официальных бумаг рукою императоров. Часто эмоционально–непосредственные, они являются подлинной квинтэссенцией политического курса самодержавного государства. Не случайно сразу после смерти Николая I образованная для создания истории его царствования комиссия под руководством М. А.Корфа озаботилась выявлением автографов почившего императора в архивах различных ведомств 43. Собранный материал составил несколько десятков рукописных томов, наибольший интерес из которых представляют для нас те, что связаны с деятельностью Комитета министров, Статс–секретариата по делам Царства Польского, Комитета по делам западных губерний. Маргиналии, вышедшие из–под пера Александра Ш, печатались малыми тиражами для узкого круга высших сановников 44. Они широко использовались в юбилейных изданиях начала века, из длинного ряда которых П. А.Зайончковский справедливо выделял многотомный «Исторический обзор деятельности Комитета министров» ⁴⁵.

До своего расцвета в эпоху Государственной Думы стенографирование прошло в России долгий путь. Уникальна обнаруженная нами в собраниях ГА РФ стенограмма приема Николаем I католического епископата (1848), зафиксировавшая не только каждое слово, но и жестикуляцию самодержца. Ценны стенографические записи заседаний коллегиальных органов, в частности, обсуждения Западным комитетом в 1864 г. вопроса о географии польской ссылки (РГИА).

С точки зрения российско–польской проблематики, архивы стран СНГ использованы весьма неравномерно. Основные усилия до недавнего времени направлялись на разработку фондов карательных, судебных и пенетенциарных органов. В 1960–1970?е гг. она велась силами многолюдных коллективов. Выявление и введение в научный оборот документов предшественниками — прежде всего такими выдающимися знатоками архивов, как П. А.Зайончковский, Т. Г.Снытко, В. А.Дьяков — служило существенным подспорьем при написании данной книги. В меньшей степени специалисты по истории Польши обращались к рукописному наследию учреждений, в стенах которых готовились политические решения. Тематические предпочтения усугублялись еще и тем, что в Петербурге всегда находилось гораздо меньшее число исследователей, чем в Москве. Систематическое изучение обширного спектра министерских материалов едва ли по силам авторам индивидуальных монографий. Нами использованы находящиеся в РГИА фонды высших секретных комитетов 1830?х — начала 1880?х гг. и Министерства внутренних дел.

Не имея возможности просмотреть архивные собрания всех местных органов управления, мы были поставлены перед необходимостью ограничиться несколькими наиболее репрезентативными. На протяжении ряда лет велась работа в варшавском Архиве старых актов (AGAD), где хранятся фонды Статс–секретариата по делам Царства Польского, правительственных комиссий внутренних и духовных дел, а также финансов Царства, упомянутые выше фонды канцелярии варшавского генерал–губернатора и помощника последнего по полицейской части. В Архиве столичного города Варшавы (АР m.st. Warszawy) изучался фонд Императорского Варшавского университета, в первую очередь протоколы его Совета, материалы варшавского губернского жандармского управления и комитета по вопросам образования обществ и объединений.

Находящийся в Гродно Национальный исторический архив Республики Беларусь (НГАРБ) по степени сохранности губернской документации может считаться образцовым. По удельному весу поляков Гродненская губерния занимала первое место в Западном крае. В архиве отложились многие бумаги, исходившие от виленского генерал–губернатора и имевшие касательство не к одной только Гроднен–щине. Значительные пласты регионального материала можно обнаружить и в Москве. Упомянем в этой связи фонд округа пахотных солдат Витебской губернии (РГВИА).

Порой у использованных материалов необычные судьбы. Бумаги министра–статс–секретаря по делам Царства Польского в 1860?е гг.

В. П.Платонова, человека, посвященного во все тайны политики самодержавия в Польше, были вывезены им после отставки во Францию, а затем проданы его наследниками. Цепочка переуступок привела ценнейшие, практически невостребованные историками документы в США, где они распределились между Гуверовским институтом, Бах–метьевским архивом и Институтом Пилсудского 46. В последних двух расположенных в Нью — Йорке хранилищах мы имели возможность с ними познакомиться.

В книге также использован ряд дел из Архива Российской Академии наук (Петербургское и Московское отделения), Государственного исторического архива г. Москвы, РГАЛИ, рукописного отдела Российской Государственной библиотеки, Национального архива Республики Беларусь в Минске (НАРБ).

В пореформенное время писарские копии постепенно вытесняются размноженными типографским способом. Малотиражные издания, предназначенные для служебного пользования, можно найти не только в архивах, но также в библиотечных собраниях. Часто это не меньшие раритеты, чем рукописные документы. Таковы свод ограничений и запретов, связанных со службой поляков в армии (1888), «Загробные заметки» Н. Х. Бунте (1890?е), материалы по гражданскому и военному ведомствам о национальной дискриминации (1905–1906), отчет о произведенной в Царстве Польском в 1910 г. сенаторской ревизии.

Питавший склонность к занятиям историей Александр Ш считал, что бумаги Николая I «нельзя печатать позже 1830 г.»⁴⁷. Таким образом для документов высшего ранга срок давности достигал 60 лет! Существовал контроль за утечкой нежелательной информации. Например, оставшиеся после смерти М. Н.Муравьева материалы были опечатаны специальной комиссией, и царь в описи «соизволил собственноручно отметить против каждой категории бумаг, куда они должны быть переданы»⁴⁸. Его воспоминания в сопровождении документальных приложений увидели свет в начале 1880?х гг. с изъятием ряда фрагментов, касавшихся отношений начальника Северо — Западного края с великим князем Константином Николаевичем (утаенное русскими издателями сделали всеобщим достоянием позднейшие польские публикации 49). Враждебные выпады Муравьева в адрес П. А.Валуева были откомментированы редакцией «Русской старины» в пользу бывшего министра внутренних дел. Почти одновременно с муравьевскими и также с документальными приложениями издаются записки виленского генерал–губернатора 40?х гг. Ф. Я.Мирковича и доведенные до 1860 г. воспоминания Иосифа Семашко. Заботясь о своей посмертной репутации, последний сам отобрал материалы для печати, сложил бумаги в «небольшой дубового дерева сундук» и вместе с «пятитысячным непрерывно–доходным билетом» завещал Академии наук. Как говорится в предисловии к трехтомному их изданию, «Академия выжидала лишь времени, когда обнародование… без всяких изменений и сокращений представится возможным»⁵⁰. Для придания гласности польской главы воспоминаний М. И.Венюкова, повествующей о событиях середины 60?х гг., хорошо знавший конъюнктуру издатель «Русской старины» М. И.Семев–ский установил срок в 30 лет. После его смерти эмигрировавший мемуарист напечатал главу в 1895 г. в Амстердаме, «не ожидая никаких сроков, обусловливаемых случайными обстоятельствами и при–норовлением ко вкусам сильных мира сего». В 1892 г. увидела свет переписка Н. А.Милютина и В. А.Черкасского. Отбор материала по польской проблематике дореволюционными историческими журналами заслуживает особого внимания, учитывая немалую долю их публикаций в наличном корпусе источников 51.

Хотя с архивными документами по горячим следам событий работали историки польского движения Н. И.Павлищев и Н. В.Берг, а позднее с ними имел возможность ознакомиться биограф Паскевича А. П.Щербатов, доступ к архивам — привилегия XX в. В числе первых ею воспользовались из русских А. А. Сидоров и А. А. Станкевич, а из поляков?X. Радзишевский и Ю. Качковский.

После второй мировой войны широко развернулась публикаторская деятельность советских и польских историков, затронувшая прежде массивы документов 1830–1860?х гг. Ценные для нас сведения содержатся в томах монументальной серии «Польское восстание 1863 г. Материалы и документы», сборниках, изданных белорусскими историками, а также в «Нерчинской каторге»⁵². Заметно хуже обстоит дело с публикацией источников рубежа столетий: сначала давал о себе знать срок давности, а позднее указанный период не пользовался вниманием публикаторов по причине наступившего после 1864 г. спада польского национально–освободительного движения. Первопроходцем на ниве издания документов по польской политике самодержавия этого времени можно считать Польскую социалистическую партию, которая сделала достоянием общественности похищенные всеподданнейшие доклады варшавского генерал–губернатора А. К. Имеретинского ⁵³. И в дальнейшем польская сторона продолжала доминировать в данной области, подтверждением чему служит издание отчетов варшавских обер–полицмейстеров за 1890–1914 гг., а также ряда записок генерал–губернаторов последних лет XIX в. Подготовка к печати этих записок свидетельствует об острой потребности специалистов в новых источниках, проливающих свет на правительственную политику в отношении к Польше. К изданию жандармских донесений по Царству Польскому 1860–1890?х гг. приступил С. Вех (Кельце).

Большая, а в источниковом обеспечении ряда глав — первостепенная роль принадлежит законодательству. При выявлении нормативного материала были использованы разного рода тематические путеводители, иногда снабженные ценным комментарием составителей — практикующих юристов 54, однако поисковая работа велась и непосредственно по Полному собранию законов Российской империи (ПСЗ). Не все действовавшие постановления, особенно последней трети XIX в., нашли в нем отражение. С другой стороны, реконструкция правовой базы, при всей важности этой задачи, для исследования по истории внутренней политики недостаточна. Во–первых, крайне желателен анализ процесса законотворчества, позволяющий выявить расстановку политических сил, наличие альтернативных решений, мотивировку тех или иных новелл. В идеале следует изучать предысторию каждого значительного законоположения, но реализовать этот принцип, понятно, удается не всегда. В известной мере неизбежные упущения восполняет подача актового материала в самом ПСЗ, на страницах которого в 1830–1850?е гг., наряду с конечным продуктом законотворческой деятельности, нередко помещались сведения о предварительных стадиях работы. Во–вторых, исключительно важно иметь представление о функционировании того или иного закона, его практических последствиях и общественном резонансе. В ряде случаев возникала необходимость текстологического разбора правовых норм.

Представляющие наибольший интерес эпистолярные материалы по нашей теме в основном изданы. Переписка монархов с руководителями администрации на окраинах принадлежала к святая святых имперской политики. Николай I хранил свою переписку с И. И.Дибичем, в которой обсуждались варианты решения польского вопроса. Готовясь к отъезду в Варшаву, великий князь Константин Николаевич был ознакомлен с перепиской старшего брата с наместниками Царства Польского 55. Входя в круг «семейного чтения» императорского дома, старые письма продолжали оказывать влияние даже после ухода из жизни своих авторов. К важнейшим нашим источникам относится переписка Николая I и И. Ф.Паскевича в 1831–1855 гг., окрашенная особым колоритом доверительных отношений между грозным монархов и его «отцом–командиром», а также многочисленные депеши Александра II и наместников Царства Польского 1861–1864 гг. Пятилетняя лакуна между этими двумя опубликованными комплексами закрывается материалами ГА РФ. Полезным оказался просмотр переписки К. П. Победоносцева с Александром III.

Следующую важную группу источников составляют мемуары. Все они опубликованы. Однако, во–первых, многие из них основательно забыты и в научном обороте почти не присутствуют, другие же пришли к читателю совсем недавно: последние годы отмечены редким публикаторским подъемом в России. Во–вторых, знакомство с официальным делопроизводством дает возможность нового прочтения даже таких классических памятников, как дневники А. В. Никитенко, П. А.Валуева, Д. А.Милютина, А. С.Суворина, А. А.Половцова, А. В.Богданович, воспоминания Т. Бобровского, Е. М.Феоктистова и С. Ю.Витте. Мемуарные свидетельства должны проверяться и дополняться источниками других видов. Иначе созданная на их основе картина будет грешить односторонностью, как это случилось с биографом последнего наместника Царства Польского Б. Г.Бергом — эмигрировавшим в Америку внучатым племянником фельдмаршала; неопубликованное его сочинение хранится в Бахметьевском архиве. В-третьих, весьма плодотворным является параллельное освоение русской и польской мемуарной традиции, создававшейся усилиями гонителей и гонимых (этот водораздел не всегда определялся национальной принадлежностью авторов). В-четвертых, новацией стало включение в источниковую базу одного исследования воспоминаний и дневников, создатели которых принадлежали к различным эпохам и сферам жизни, проживали в разных частях Империи. Это военнослужащие (В. А. Докудовский, О. Елен–ский, Б. Громбчевский, А. И. Деникин, Ю. Довбор — Мусницкий, Я. Яци–на), гражданские чиновники (А. Я. Стороженко, Ф. Скарбек, А. И.Ко–шелев, И. Н.Захарьин), иерархи церкви и священники (И. Семашко, З. Фелинский, Евлогий, Т. Остоя), юристы (Г. Б. Слиозберг, А. Краус–гар), деятели науки и просвещения (Т. Корзон, Н. И.Кареев), революционеры и ссыльные (Л. Ф.Пантелеев, В. Станишевский). Польский аспект имеют биографии и, соответственно, мемуарное наследие многих, чьи имена прочно вошли в историю российской культуры: В. А.Соллогуба, С. В.Ковалевской, В. Г.Короленко, М. В. Добужинского и других. Выявление мемуарной литературы производилось по специальным справочникам — весьма репрезентативным для русскоязычных публикаций и изрядно отставшим от жизни (последний увидел свет в 1964 г.) для изданий на польском языке.

Во времена Николая I записки служили едва ли не единственным каналом, позволявшим донести голос общественности до власть имущих. Случалось, их составители сетовали, что без ответа остаются многочисленные антироссийские памфлеты польской эмиграции. Общественные настроения оппозиционного характера находили выход в иносказании, хитроумной аллюзии. Событием стала опубликованная в «Северной пчеле» (1847) баллада Е. П.Ростопчиной, представившей в образах своих героев — деспота–барона и его страждущей жены — тогдашние русско–польские отношения. С большим трудом и итоговой монаршей резолюцией: «если он не виноват как поляк, то виноват как дурак!» — издателю газеты Ф. В.Булгарину удалось избежать наказания 56. Для решения задач исследования автор охотно обращался к произведениям художественной литературы.

«В России, — вспоминала об освещении событий 1831 г. Н. И.Голицына, — не пишут или ждут, чтобы прошло полвека, чтобы что–нибудь описывать, так что, например, наши газеты во время польского восстания давали нам сведения о кампании Орлова — Чесменского при Екатеринэ П. Я надеялась, читая эти газеты, что после польского восстания перейдут к описанию походов Наполеона в России». «Мне кажется, — полагал в 1861 г. М. П.Погодин, — вообще полезно было бы разрешить печати рассуждение об отношениях России и Польши между собой… Наши писания не будут обязывать правительство никаким образом: они будут только выражать частные мнения…»⁵⁷. С допущением гласности в царствование Александра П стремительно возрастает роль прессы. Публицистическая деятельность М. Н.Каткова, составившего свой «первоначальный» политический капитал на антипольских Филиппинах, вызвала в правящем слое потрясение, сопоставимое с проникновением в Россию изданий Герцена, и оказала заметное влияние на принятие политических решений. «При Николае Павловиче, — говорил умудренный опытом долгой службы А. А.Абаза, — редактор «Московских ведомостей» за половину любой из его статей давно был бы в Вятке» ⁵⁸. К. П. Победоносцев лично рассылал вырезки из правых изданий наиболее влиятельным политическим фигурам, не скупясь на подсказки и своему великовозрастному августейшему воспитаннику 59. Польская тема не исчезла со страниц катковских изданий после смерти их многолетнего руководителя. Самый значительный след в 1890?е гг. оставил, пожалуй, сотрудничавший в «Русском вестнике» Л. Волков. В связи с полувековым юбилеем этого журнала в 1906 г. специально подчеркивалась актуальность заветов Каткова в польском вопросе. Отклик в верхах имели публикации суворинского «Нового времени», входившего в достаточно узкий круг повседневного чтения Николая II⁶⁰.

Использование публицистики по польскому вопросу как левой, так и правой ориентации требует большой осторожности. Специальное расследование, проведенное по инициативе сибирских властей в 1866–1867 гг., обнаружило, что под видом корреспонденций с мест редакция «Московских ведомостей» помещала свои собственные материалы. Последние якобы составлялись редакцией на основании «частных писем, полученных в Петербурге некоторыми уважаемыми лицами, написанных не для печати и доставленных ей для поверки слухов и для соображений» ⁶¹. В пореформенный период публицистика становится первостепенным источником по истории национальных стереотипов, более, на наш взгляд, важным для их изучения, нежели произведения художественной литературы. Это вовсе не исключает того, что обычный тон освещения русско–польских отношений мог вызывать у современников чувство раздражения. «Должно всемерно стараться, — читаем в начале 90?х гг., — чтобы прекратилась безусловно эта застарелая, зловредная и недостойная травля поляков в газетах»⁶². В ряде случаев удалось установить, как правые издания воздействовали на принятие конкретных политических решений, собрать сведения об авторах публикаций, раскрыть псевдонимы.

Еще до революции издавались целые антологии публицистики по польскому вопросу: М. П.Погодина (за 30–60?е гг.), И. С.Аксакова (60–80?е гг.) и Н. И.Кареева (80–900?е гг.). Они позволяют проследить взгляды влиятельных общественных деятелей в динамике. Но интересна также публицистика менее именитых авторов. Один из них, полковник Ф. Ф.Орлов, долгое время, вплоть до 1895 г., служил в Царстве Польском и являлся членом варшавского военно–окружного суда. Его письмо 1898 г. В. В.Комарову, редактору–издателю петербургской националистической газеты «Свет», свидетельствует о живой заинтересованности в пропаганде своих сочинений. «При личном свидании, — напоминал Орлов Комарову, в прошлом состоявшему по особым поручениям при М. Н.Муравьеве и К. П.Кауфмане и писавшему для «Московских ведомостей», — я вручил Вам <изданное> мною…. брошюркою «Русское дело на Висле» и получил от Вас любезное обещание дать… отзыв. В особенности хотел бы знать его… ввиду того внимания, которое вообще уделяет «Свет» нашим окраинам. Если не поздно и Вы не раздумали, будьте добры, скажите о ней словечко»⁶³.

Наши источники, причем не обязательно личного происхождения, богаты свидетельствами, которые можно охарактеризовать как исторические анекдоты. Обычно это описание конкретных ситуаций, действующими лицами в которых могли выступать как крупные для своего времени фигуры, так и личности вполне безвестные. В книге анекдоты выполняют не только иллюстративную функцию. Даже если усомниться в достоверности некоторых из них, их ценность следует признать уже потому, что разнообразные эпизоды органически вписаны в ткань эпохи, соответствуют присущим ей менталитету, поведенческим нормам, стереотипам. Когда случаи из жизни связаны с применением норм законодательства, правомерно говорить не только о функционировании последних, но и о создании прецедентов, способных реально влиять на дальнейший ход законотворчества.

Отметим, что граница между использованными видами источников достаточно условна. Образцом своеобразной чиновничьей публицистики являются воспоминания А. Я.Стороженко. Рассказ Н. С.Лескова «Русский демократ в Польше» имеет мемуарную основу и в то же время явственно перекликается с современной ему публицистикой. Документализм присущ роману Н. Ланской «Обрусители». Художественная стихия не раз вторгалась в публицистику. Автор «Варшавского общества» (предположительно варшавский журналист А. За–леский) создал нечто вроде проникнутых публицистическим пафосом воспоминаний, поданных в виде писем некой баронессы XYZ к ее подруге в Галицию 64.

В весьма ограниченном объеме автор использовал содержащийся в источниках и литературе статистический материал и, как правило, не стремился производить какие–либо самостоятельные подсчеты. Дело в том, что опытов такого рода имеется уже немало, но надежных результатов и точных величин «клиометрия» польского вопроса не принесла из–за неполноты исходных данных и несовершенства применяемых методик. Вовсе не ставя под сомнение усилий коллег, заметим, что для целей настоящей работы вполне достаточно представления о порядке цифр. Так, если речь идет о численности польского населения Империи, то в Царстве оно измерялось несколькими миллионами, в западных губерниях счет шел на сотни тысяч, в крупнейших городских центрах за пределами бывших земель Речи Посполитой — на десятки тысяч, в местах ссылки — многие тысячи.

Автор выражает благодарность тем, чей совет и участие помогли сделать эту книгу лучше: действительному члену Польской Академии наук профессору Ю. Бардаху, профессорам Института истории ПАН Е. Едлицкому, В. Сливовской и Я. Замойскому, профессорам Варшавского университета А. Шварцу и П. Вечоркевичу, профессору Московского Государственного университета Л. Г.Захаровой, кандидатам исторических наук А. Ю. Полунову, М. М. Шевченко и И. В.Карацубе (МГУ), В. Л.Степанову (Институт российской истории РАН), С. Е.Сельверсто–вой (Гродненский университет). Слова искренней признательности за понимание и поддержку сотрудникам и руководителям Института славяноведения РАН, в котором была выполнена настоящая работа.

¹М. Полиевктов. Николай I. Биография и обзор царствования. М., 1918, с. 141; К. А.Пушкаревич. Из истории польской революции 1830–1831 гг. / Труды Института славяноведения Академии наук СССР, т. 1. Л., 1932, с. 337; W. Bort–nowski. Powstanie listopadowe w oczach Rosjan. Warszawa, 1964, s. 23; А. Станкевич. Очерк возникновения русских поселений на Литве. Вильна, 1909, с. 9.

²АИ. Герцен. 1831–1863 // АНГерцен. Собр. соч. в 8-и томах. М., 1975, т. 8, с. 159.

³Polska XIX wieku: Paristwo — spoteczeristwo — kultura. Warszawa, 1977, s. 123124.

⁴T. R. Weeks. Defining Us and Them: Poles and Russians in the * Western Provinces*, 1863–1914 / Slavic Review, 1994, № 1, p. 27.

⁵В. К. Волков, Российская историческая славистика на пороге XXI века: смена исследовательской парадигмы / Славяноведение, 1996, № 6, с. 49–51.

⁶ Славяноведение в дореволюционной России: Изучение южных и западных славян. М., 1988; В. А. Дьяков. Польская тематика в русской историографии конца XIX — начала XX века (Н. И.Кареев, А. А. Корнилов, А. Л.Погодин, В. А. Францев) / История и историки. 1978. М., 1981; Т. Т.Кручковский. Польская проблематика в русской историографии второй половины XIX века / Наш радавод, кн. 6, ч.2. Гродна, 1994.

⁷Н. Знаменский. Основные линии политики Николая I в отношении Польши после революции 1830–1831 гг. (годы 1830–1835) / Музей революции Союза ССР. Сборник 3. М., 1932, с. 12–37; У. А. Шустер. Экономическая борьба Москвы с Лодзью. (Из истории русско–польских отношений в 80?х годах прошлого века) / Исторические записки, т. 5. М., 1939; А. ЦьвЫевЬч. ? Западно–руссизм». Нарысы з ricTopbii грамадзкай Mbicbni на Беларуад ^ XIX i пачатку XX в. Менск, 1993 (первое издание — 1929 г.).

⁸ Славяне в эпоху феодализма. К столетию академика В. И.Пичеты. М., 1978, с. 7, 10.

⁹И. С.Миллер. Исследования по истории народов Центральной и Восточной Европы XIX в. М., 1980, с. 177–180.

⁰ С. М.СтецкевиЧу В. А.Якубский. Становление и развитие советской исторической полонистики / Исследования по историографии славяноведения и балканистики. М., 1981; В. А.Дьяков. Изучение истории Польши советскими учеными / Новая и новейшая история, 1985, № 6; Б. С.Попков. Идейно–политическое развитие польского общества. 1832–1862 годы (Советская историография проблемы) / Вопросы истории славян. История зарубежных славян в советской историографии. Воронеж, 1986; Б. Я.Табачников. Советская историческая литература о русско–польских революционных связях конца XIX — начала XX века / Там же; С. М.Фалькович. Разработка совет

сними учеными истории польского освободительного движения и российско–польских революционных связей / Новая и новейшая история, 1990, № 1.

¹¹Л. Е. Горизонтов. Путь историка / Дьяков Владимир Анатольевич (1919–1995).

М., 1996, с. 10–37.

13

14

¹² Их перечень см.: Институт славяноведения и балканистики: 50 лет. М., 1996.

Л. Е. Горизонтов. Изучение новой истории Польши в Великобритании (ко-

нец XVIII в. — 1985 г.). Дис…. канд. ист. наук. М., 1995. О динамике дис-

сертационных исследований в интересующей нас области можно судить по:

А. Н. Горяинову Л. Е. Горизонтов. Указатель к советским диссертационным

исследованиям. Южные и западные славяне. New York, 1994.

См.: Актуальные задачи изучения истории Польши, российско–польских и

советско–польских отношений. Калинин, 1989, с. 13–21. Расширенный вари-

ант: Л. Е. Горизонтов. Польская история на Западе и в Советском Союзе:

опыт сопоставительного историографического обзора / Советское славянове-

дение, 1991, № 1, с. 56–66.

¹⁵ См.: H. Grala, J. Kancewicz. Dzieje Polski w oczach historyk6w radzieckich

1989–1993 / Przeglad Historyczny, 1996, № 1.

¹⁶В. Я.Лаверычев. Крупная буржуазия в пореформенной России 1861–1900. М.,

1974; В. А.Твардовская. Идеология пореформенного самодержавия. (М. Н.Кат-

ков и его издания). М., 1978; А. П.Корелин. Дворянство в пореформенной Рос-

сии 1861–1904 гг. Состав, численность, корпоративная организация. М., 1979;

Н. В.Минаева. Правительственный конституционализм и передовое общест-

венное мнение России в начале XIX века. Саратов, 1982; Р. Г.Эймонтова.

Русские университеты на грани двух эпох. От России крепостной к России

капиталистической. М., 1985.

¹⁷Е. А.Дудзинская. Славянофилы в пореформенной России. М., 1994; В. А.Ки-

таев. Славянофилы после отмены крепостного права. Учебное пособие. Вол-

гоград, 1994; Б. Ф. Егоров. О национализме и панславизме славянофилов /

Славянофильство и современность. Сборник статей. СПб., 1994; О. Р.Айрапетов.

Польское восстание 1863 года и Н. Н.Обручев / Россия и реформы. Сборник ста-

тей. Вып. 2. М., 1993; А. Н. Кострыкин. Формирование новой конфессиональ-

ной политики России в Царстве Польском (середина 60?х годов XIX века) /

Вестник Московского Университета. Сер. 8, история, 1995, № 4.

¹⁸В. С. Дякин. Национальный вопрос во внутренней политике царизма (XIX в.) /

Вопросы истории, 1995, № 9; Национальная политика России: история и со-

временность. М., 1997; Национальные окраины Российской империи: Станов-

ление и развитие системы управления. М., 1997; Имперский строй России в

региональном измерении (XIX — начало XX века). Сборник научных статей.

М., 1997; Государственное управление: история и современность. Междуна-

родная конференция (29–30 мая 1997 г.). М., 1998.

¹⁹ Миграционные процессы в России и СССР, вып. 1. М., 1991; Н. В. Юхнева.

Этнический состав городского населения России в конце XIX в. / Гумани-

тарная наука в России: соросовские лауреаты. История, археология, куль-

турная антропология и этнография. М., 1996; С. Шинкевич, И. Ю. Заринов.

Поляки Российской империи и СССР: историческая справка и характерис-

тика современной ситуации (В серии «Межнациональные отношения в со-

временном мире» Института этнологии и антропологии РАН). Б. м., б. д.

²⁰ Польские профессора и студенты в университетах России (XIX — начало XX в.).

Варшава, 1995.

²¹А. А. Бачинин. Россия и Польша в историко–политической публицистике

М. П.Погодина / Балканские исследования, вып. 16. М., 1992; С. А. Голубев.

Русско–польские отношения в последней трети XIX — начале XX века. Тверь, 1993; Он же. Польский вопрос в России в годы первой мировой войны. Тверь, 1996. Последние два издания являются конспектами лекционных курсов.

²²A. Goriainow_t L. Gorizontow. Bibliografia Rosyjska, 1992–1995. Warszawa (в серии

Bibliografia Europy Wschodniej: Polska?Litwa — Bialorus' — Ukraina — Rosja).

В настоящее время том находится в печати.

²³J. Maternicki. Historiografia Polska XX wieku. Cz. I: Lata 1900–1918. Wro-

claw i in., 1982, s.99; S. Kieniewicz. Historyk a s'wiadomos'c narodowa. War-

szawa, 1982, s.233.

²⁴J. Kucharzewski. Epoka paskiewiczowska. Losy os'wiaty. Warszawa, 1914. Idem.

Od bialego caratu do czerwonego, 1.1–7. Warszawa, 1923–1935.

²⁵Л. E. Горизонтов. Польша: Первое послевоенное двадцатилетие / Марксизм и ис-

торическая наука стран Центральной и Юго — Восточной Европы (1870–1965 гг.).

М., 1993; Он же. «Методологический переворот» в польской историографии на

рубеже 1940–1950?х годов и советские историки / Славяноведение, 1993, № 6.

²⁶J. Jedlicki. Klejnot i bariery spoleczne. Przeobrazenia szlachectwa polskiego w

schylkowym okresie feudalizmu. Warszawa, 1968; Przemiany spoleczne w Kro-

lestwie Polskim 1815–1864. Wroclaw i in., 1979; Historia panstwa i prawa Polski,

t. Ill; IV. Warszawa, 1981; 1982. Книги оснащены богатой библиографией.

²⁷A. Szwarc. Od Wielopolskiego do Stronnictwa Polityki Realnej. Zwolennicy ugody

z Rosjq, ich poglady i pr6by dzialalnosci politycznej (1864–1905). Warszawa,

1990 (второе изд. в 1996 г.); A. Nowak. Miedzy carem a rewolucjq. Studium poli-

tycznej wyobrazni i postaw Wielkiej Emigracji wobec Rosji 1831–1849. Warszawa,

1994; Idem. Jak rozbic Rosyjskie imperium? Idee polskiej polityki wschodniej

(1733–1921). Warszawa, 1995.

²⁸L. Вагу low. Polacy w Petersburgu. Wroclaw i in., 1984, s. 290; Z. Lukawski.

Ludnosc polska w Rosji 1863–1914. Wroclaw i in., 1978; Emigracja z ziem pol-

skich w czasach nowozytnych i najnowszych (XVIII–XIX w.). Warszawa, 1984;

A. Chodubski. Aktywnosc kulturalna Polakow w Azerbejdzanie w XIX i na poc-

zattcu XX wieku. Gdansk, 1986; E. Kaczynska. Syberia: najwieksze wiezienie

s'wiata (1815–1914). Warszawa, 1991; A. Brus, E. Kaczynska, W. Sliwowska.

Zeslanie i katorga na Syberii w dziejach Polakow 1815–1914. Warszawa, 1992;

F. Nowinski. Polacy na Syberii Wschodniej. Zeslaricy polityczne w okresie mi$-

dzypowstaniowym. Gdansk, 1995; Polacy w Kazachstanie. Historia i wspolczesnosc.

Wroclaw, 1996. Обзор работ, посвященных польской ссылке см.: Б. С.Шо-

стакович. Узловые вопросы истории поляков в Сибири (конец XVIII — ко-

нец XIX в.). М., 1997, с. 5–17.

²⁹Z domu niewoli. Sytuacja polityczna i kultura literacka w drugiej polowie XIX

wieku. Wroclaw i in., 1988; M. J anion. Zycie posmiertne Konrada Wallenroda.

Warszawa, 1990; A. Tuszynska. Rosjanie w Warszawie. Paryz, 1990 (книга

издана также в Польше); A. Kepinski. bach i Moskal. Z dziejow stereotypu.

Warszawa; Krakow, 1990; Kultura i polityka. Wptyw polityki rusyfikacyjnej

na kultur$ zachodnich rubiezy imperium Rosyjskiego (1772–1915). Warsza-

wa, 1994.

Oft

Е. Рузевич. Поляки в высших учебных заведениях России до 1918 года. Состояние исследований / Польские профессора и студенты…, с.41, 46–47; P. Sta–wecki. Slownik biograficzny generalow Wojska Polskiego 1918–1939. Warszawa, 1994, s.20.

³¹ A. Jaszczuk. Czy Wlodzimierz Spasowicz byl zdrajc^ narodu? / Kwartalnik His–toryczny, 1994, № 2; M. Jankowski. Bye liberalem w czasie trudnym. Rzecz о

зз

Wlodzimierzu Spasowiczu. Lodz, 1996. В самое последнее время к теме «антигероев» обратились М. Мичиньская и А. Хвальба. ³² A. Chwalba. Imperium korupcji w Rosji i Krolestwie Polskim w latach 18611917. Krakow, 1995; J. Koztowski. Wyzsi urzednicy gubernialni i powiatowi w Krolestwie Polskim w latach 1867–1875 / Przeglad Historyczny, 1996, № 4; L. Chimiak. Rosyjscy gubernatorzy lubelscy w latach 1863–1915. Szkic do portretu zbiorowego / Miedzy Odrq i Dnieprem. Wyznania i narody. Zbior studiow. Gdansk, 1997.

35

Л. Е. Горизонтов. Поляки на Востоке / Вопросы истории, 1993, № 4. ³⁴ E. C.Thaden. Russia's Western Borderlands, 1710–1870. Princeton, 1984; Finland and Poland in the Russian Empire. A Comparative Study. London, 1995. D. Beauvois. Polacy na Ukrainie 1831–1863. Szlachta polska na Woryniu, Podolu i Kijowszczyznie. Paryz, 1987 (издание на французском языке — 1985 г.); Idem. Walka о ziemi$. Szlachta polska na Ukrainie prawobrzeznej pomiedzy caratem a ludem ukraiiiskim 1863–1914. Sejny, 1996, s. 12 (издание на французском языке — 1993 г.); T. R. Weeks. Nation and State in Late Imperial Russia. Nationalism and Russification on the Western Frontier, 1863–1914. DeKalb, 1996; Idem. Defining Us and Them…, p. 40. Критический разбор книг Д. Бовуа польскими историками см.: I. Rychlikowa. Deklasacja drobnej szlachty polskiej w Cesarstwie Ro–syjskim. Spor о *pulapk$ na szlachte> Daniela Beauvois / Przeglad Historyczny, 1988, № 1; J. Bardach. Polacy na Prawobrzeznej Ukrainie w XIX wieku w swietle badari Daniela Beauvois / Przeglad Wschodni, 1994, № 2.

³⁶T. Emmons. Russia Then and Now in the Pages of the * American Historical Review*

and Elsewhere: A Few Centennial Notes / The American Historical Review, 1995,

№ 4, p. 1147.

³⁷С. Е.Селъверстова. Историография политики царизма в Белоруссии и нацио-

нальное возрождение белорусов / Славяноведение, 1996, № 5; I. TЛ 1 севич. Ду-

ховно cnparai. (Духовые життя польсько 1 нащонально 1 меншини на Наддш-

прянсыий Украли в 1864–1917 pp.). Кшв, 1997. См. также более раннюю рабо-

ту: СМ. Самбук. Политика царизма в Белоруссии во второй половине XIX в.

Минск, 1980.

³⁸Н. И. Цимбаев. Российский феномен «либеральной бюрократии»/ Вопро-

сы философии, 1995, № 5; ряд статей сборника: Российские консерваторы.

М., 1997.

40 41

³⁰ Более подробный анализ тенденций изучения польской проблематики в России конца 1980?х — первой половины 90?х гг. см. в нашем предисловии к изданию: A. Goriainow, L. Gorizontow. Bibliografia Rosyjska, 1992–1995… L. Jaikiewicz. Carat i kwestia polska na poczatku XX wieku / Przeglad Historyczny, 1995, № 1, s. 37–38.

H. Dylqgowa. Kosciol unicki na ziemiach Rzeczypospolitej 1596–1918. Zarys problematyki / Przeglad Wschodni, 1993, № 2; J. Sikorska — Kulesza. Deklasacja drobnej szlachty na Litwie i Bialorusi w XIX w. Warszawa, 1995; L. Zasztowt. Kresy 1832–1864. Szkolnictwo na ziemiach litewskich i ruskich dawnej Rzeczypospolitej. Warszawa, 1997.

⁴² Ср.: Archiwum Glowne Akt Dawnych w Warszawie. Informator о zasobie. War-

szawa, 1992; Фонды Государственного архива Российской Федерации по ис-

тории России XIX — начала XX вв. Путеводитель. М., 1994.

⁴³ ГА РФ, ф. 728, on. 1, д.2536.

Там же, д.2271; Исторический обзор деятельности Комитета министров, т. 4.

СПб., 1902, с. 117–118.

⁴⁵П. А.Зайончковский. Российское самодержавие в конце XIX столетия. (По-

литическая реакция 80?х — начала 90?х годов). М., 1970, с. 30.

⁴⁶J. Golos. The Platonov Papers in the Jozef Pilsudski Institute of America / The

Polish Review, 1980, № 2.

⁴⁷А. А. Половцов. Дневник государственного секретаря. М., 1966, т. 2, с. 19.

⁴⁸AGAD, Sekretariat Stanu Krolestwa Polskiego (далее SSKP), 1866 г., № 677.

⁴⁹M. Murawiow. (Wieszatiel). Wspomnienia. Warszawa, 1990.

⁵⁰ Федор Яковлевич Миркович. Его жизнеописание, составленное по собствен-

ным его запискам. 1789–1866. СПб., 1889; Записки Иосифа, митрополита

Литовского. СПб., 1883, т. 1–3.

⁵¹М. И.Венюков. Из воспоминаний. Кн.1: 1832–1867. Амстердам, 1895, с.1 (Пре-

дисловие); Из переписки В. А.Черкасского и Н. А.Милютина по польским де-

лам / Славянское обозрение, 1892, № 1, 3. Об отношении издателя «Русского

архива» П. И. Бартенева к полякам см.: А. А.Половцов. Дневник…, т. 2, с. 265.

⁵²А. П. Щербатов. Генерал–фельдмаршал князь Паскевич. Его жизнь и деятель-

ность. Приложения к т.5. СПб., 1896; А. Станкевич. Очерк возникновения рус-

ских поселений…; J. Kaczkowski. Donacje w Krolestwie Polskim. Warszawa, 1917;

Восстание 1863 г. Документы и материалы, т. 1–25. 1960–1986; Raporty war-

szawskich oberpolicmajstrow (1892–1913). Wroclaw iin., 1971; Белоруссия в эпо-

ху феодализма. Сборник документов и материалов, т. 4. Минск, 1979; В. Н. Че-

репица. Польское национальное движение в Белоруссии (последняя треть XIX

века): факты — события — комментарии. Гродно, 1996.

⁵³ Тайны нашей государственной политики в Польше. Сборник секретных до-

кументов. Лондон, 1899 (издание русских революционеров–эмигрантов).

55 56 57

⁵⁴И. А. Никотин. Столетний период (1772–1872) русского законодательства в вос-

соединенных от Польши губерниях и законодательство о евреях (1649–1876).

Вильнэ, 1886; С. Г.Громачевский. Ограничительные Законы по землевладению в

Западном крае с мотивами и разъяснениями. СПб., 1892; С. Ф.Рубинштейн.

Хронологический указатель указов и правительственных распоряжений по гу-

берниям Западной России. Вильна, 1894; Б. Г.Ольшамовский. Права по земле-

владению в Западном крае. СПб., 1899; Я. А.Канторович. Законы о вере и веро-

терпимости. С приложениями свода разъяснений по кассационным решениям

Сената. СПб., 1899.

ГА РФ, ф. 728, on. 1, д.2533, л. 11–11 об; Дневник великого князя Константина Николаевича / Красный архив, 1925, № 3(10), с. 224. В. Киселев. Поэтесса и царь. (Страница истории русской поэзии 40?х годов) / Русская литература, 1965, № 1, с. 148.

58 59 60

Неизданные воспоминания жены начальника канцелярии великого князя Константина Павловича Н. И.Голицыной о 1830–1831 гг. цитируются по их переводу с французского языка (один из сохранившихся экземпляров — ОР РГБ, ф.632, к. 101, д.1). В настоящее время готовятся к изданию; М. П.Погодин. Польский вопрос. Собрание рассуждений, записок и замечаний. 1831–1867. М., 1867, с. 74.

А. А.Половцов. Дневник…, т. 1, с.464. Там же, с. 381.

61

Н. Я.Стародум. Пятидесятилетие журнала «Русский вестник» / Рурский вестник, 1906, № 1, с.341; А. Богданович. Три последних самодержца. М., 1990, с. 414; В. Grqbczewski. Na shizbie rosyjskiej. Warszawa, 1990, s. 119. Б. С.Шостакович. Дело о неизвестном иркутском корреспонденте «Московских ведомостей» / Славяноведение, 1999, № 1 (в печати).

2 — 700

С.7 Из Варшавы / Славянское обозрение, 1892, № 10, с.231. Ф. Ф.Орлов. Русское дело на Висле (1795–1895). СПб., 1898; РГВИА, ф.409, on. 1, д.133562, п/с 82185/3; РГАЛИ, ф. 1643, on. 1, д.10, л. 1. Towarzystwo warszawskie. Listy do przyjaciolki przez Baronowq XYZ, 1.1–2. Krakow, 1886–1887. Несколько позже вышло в свет расширенное издание писем. В 1971 г. книга переиздана со вступительной статьей Р. Колодзейчика.