Глава I ПОЛЬСКИЕ ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ КАК ОБЪЕКТ АДМИНИСТРАТИВНО-ПРАВОВОГО РЕГУЛИРОВАНИЯ

В девяти западных губерниях… имеется сравнительно весьма ничтожное по численности население польского происхождения…, население это… дает всему краю характер польский…

Из высочайшего указа 10 декабря 1865 г.

Ни в каком случае нельзя с доверием полагаться на католиков–поляков…

Из письма К. П. Победоносцева Александру III1883 г.

Председатель: На каком законе вы основывали соответственные мероприятия?

Щегловитов: Конечно, закона бы я вам не указал…

Из допроса бывшего министра юстиции Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства

В обширной и постоянно пополняемой литературе, посвященной судьбам поляков в дореволюционной России, правительственной стратегии в отношении польских подданных отведено достаточно скромное место. Речь в большинстве случаев идет о репрессивной политике, причем преимущественно на стадии ее реализации. За отсутствием соответствующих разработок, авторы вынуждены либо довольствоваться общими местами, говоря о «дозволенной границе, предусмотренной для католиков»¹, либо пользоваться часто недостоверными сведениями старой польской и русской историографии. К тому же экскурсы в эту тему разбросаны по многочисленным публикациям, не выходящим за рамки отдельных периодов и регионов или освещающим различные стороны исторической действительности (политическая ссылка, высшая школа, армия, землевладение и т. д.). Понятно, что при таком положении вещей практически невозможно составить представление о формировании, отличительных чертах и динамике государственного курса. Настоящая глава является опытом специального исследования правительственной концепции размещения поляков на территории Империи, регулирования их присутствия в тех или иных сферах жизни.

Толков о будущности польских подданных Империи было немало уже во время подавления восстания 1830–1831 гг. Один из ближайших друзей автора «Клеветникам России», известный московский барин П. В.Нащокин, в письме к поэту призывал обратиться к

самым жестким мерам. «Поляков я всегда не жаловал, — признавался он, — и для меня радость будет, когда их не будет…, ни одного поляка в Польше, да и только. Оставшихся в высылку в степи». Трудно сказать, какие «степи» имел в виду Нащокин, киргизские или новороссийские, но возникшее в пушкинском кругу (наряду с критикой «шинельных стихов» П. А. Вяземским) намерение разрешить польский вопрос путем депортации целого народа заслуживает внимания. В то время как Николай I склонялся к отказу от части приобретенных по Венскому трактату земель, в северной столице распространялись слухи о ликвидации Царства Польского и вхождении его территории в Империю на общих основаниях 2. Однако ожидания и предположения, связанные с принятием крайних мер, не получили развития в правительственном курсе.

Руководящие принципы этого курса обозначились в распределении личного состава польской армии, прекратившей свое существование после поражения восстания. В 1832–1834 гг. более всего нижних чинов было направлено в подразделения внутренней стражи, разбросанные по всей территории государства (13769 человек), и в отдельный Кавказский корпус (9100 человек). Следующими по популярности были арестантские роты инженерного корпуса, отдельные Оренбургский и Сибирский корпуса (в последних — соответственно 3705 и 3546 человек). На порядок меньшее число лиц вливалось в Действующую армию, дислоцированную на западных рубежах Империи 3. Переписка Николая I с И. Ф.Паскевичем подтверждает, что власти отдавали предпочтение трем названным выше территориальным корпусам 4.

В ходе первого регулярного рекрутского набора в Царстве Польском (1834) абсолютное большинство новобранцев отправилось на Кавказ 5. «В нашей исторической литературе утвердилось мнение о массовой высылке польских рекрутов в отдаленные регионы азиатской России, — указывает собравший данные за 1830–1850?е гг. Э. Козловский. — Рекруты из Царства направлялись туда, где существовала потребность… В политике дислокации не было элементов дискриминации польских рекрутов». Исследователь пишет лишь о склонности властей высылать новобранцев за пределы Царства Польского и допускает наличие директив из Петербурга на сей счет 6. Предпочтение, отдаваемое Кавказу, объяснимо тем, что воинский контингент в зоне боевых действий наращивался и обновлялся гораздо быстрее, чем в иных регионах 7. Рекрутчина в дореформенный период не являлась мерой сугубо карательного характера, хотя, как известно, была неимоверно тяжким бременем 8.

Приближавший правовое положение шляхты Царства к общеимперским нормам закон 1836 г. сохранил такое существенное отличие, как распространение на польское дворянство воинской повинности. Альтернативой ей была равная по продолжительности (10 лет) гражданская служба. Повинности не несли лица, получившие дворянство по чину, и их потомки 9. Весьма показателен указ от 2 декабря 1836 г. о распределении добровольцев, изъявивших желание пойти в армию. В нем отчетливо прослеживается дифференцированный подход к дворянам и недворянам. Представителей привилегированного сословия надлежало направлять исключительно во 2?й и 6?й пехотные корпуса, которые, в отличие от остальных, дислоцировались в основном за пределами бывших земель Речи Посполитой (лишь квартирное расположение входившего в состав Действующей армии 2?го корпуса захватывало территорию первого раздела). Недворяне могли служить во всех подразделениях Действующей армии, согласно выбору ее главнокомандующего, но с соблюдением максимальных норм по численности: 40 человек в пехотном и 30 в кавалерийском полках, 10 — в артиллерийской бригаде. Эта разнарядка распространялась также на 3?й округ корпуса жандармов 10. Еще одним распоряжением в духе времени явился установленный в апреле 1844 г. и неоднократно подтверждавшийся впоследствии запрет на службу поляков в крепостях Царства Польского 11.

Сходными соображениями власти руководствовались в сфере просвещения. «Святая истина, и я совершенно с сим согласен», — откликнулся в 1835 г. Николай I на мнение о преждевременности открытия высших учебных заведений в Царстве Польском и желательности получения молодыми поляками образования в России. В начале 40?х гг. в двух столичных университетах учреждаются стипендии для молодежи из Царства Польского. Император требовал регулярно доставлять ему сведения о поведении поляков, окончивших русские университеты 12.

Параллельно с предписаниями, регулировавшими службу и высшее образование жителей Царства Польского, в чем–то сходные, но далеко не идентичные правила складывались в отношении западных губерний. Набор рекрутов из числа западных граждан и однодворцев составлял отдельную строку в комплектовании армии и проводился по повышенным квотам (в 1849 г. рекордная — 22 человека с каждой тысячи). Предусматривались отдача в рекруты в зачет жителей других губерний и определенные льготы в прохождении службы 13. Однако численность малоимущей шляхты была столь велика, что правительство решило прибегнуть к мере еще более радикальной, нежели чрезвычайные рекрутские наборы, а именно к массовому ее переселению.

Обращение к теме «николаевской депортации» шляхты Западного края — заслуга Д. Бовуа. Опираясь на киевские архивные материалы, французский исследователь показал несостоятельность бытовавшего в польской историографии убеждения в широкомас–штабности высылки шляхтичей на Кавказ. Он справедливо указывал на гуманитарные мотивы как одну из причин, побудивших власти воздержаться от применения насилия и отдать предпочтение добровольным началам. Вместе с тем, говоря о полном крахе замыслов правительства, Бовуа невольно приблизился к другой крайно-Запрет определять уроженцев западных губерний на службу в Петербург без личного соизволения царя действовал уже в 1831 г. и потом неоднократно подтверждался 24. Как следует из позднейшего его разъяснения, одна лишь монаршая воля могла являться препятствием к положительному рассмотрению ходатайств: остальные инстанции не должны были чинить никаких дополнительных затруднений. Первоначально этот особый порядок распространялся на выходцев из Виленской, Гродненской, Минской, Волынской и Подольской губерний, а также Белостокской области. В 1833 г., несмотря на курьезное распоряжение Николая «губернии Витебскую и Могилевскую не считать в числе губерний, возвращенных от Польши», обе они, равно как и Киевская губерния, также попали под высочайший надзор. Разница заключалась в том, что для восточной части Западного края речь шла лишь о католиках и «удостоверения в неприкосновенности к мятежу» требовались не от самих просителей, а, в секретном порядке, от губернского начальства 25. Николай I не уклонялся от взятых на себя обременительных обязанностей, вникая в поступавшие дела. Так, на прошении уроженца Виленской губернии, желавшего занять должность квартального надзирателя в Петербурге, царь начертал: «может искать другого места» ^2в.

Указ от 23 января 1837 г. «О поступлении в службу молодых людей из дворян» упорядочивал уже сложившуюся практику, делая ее при этом более жесткой. Имея общий характер, а не какую–либо определенную региональную, национальную или конфессиональную направленность, в целом документ был проникнут духом патерналистской опеки монарха над благородным сословием. Дабы оградить аппарат центральных ведомств от переизбытка кадров, всем без исключения молодым дворянам запрещалось первые три года службы занимать должности в департаментах и канцеляриях министерств и отдельных управлений. Заметим, что это правило вовсе не препятствовало зачислению в менее престижные столичные учреждения. Однако в отношении поляков закон содержал специальную норму: «уроженцев западных губерний, кроме… исповедующих грекороссийскую веру и греко–унитов, для доставления им большей удобности обучаться русскому языку не определять в министерства и главные управления и по присутственным местам С. — Петербургской губернии, доколе они не прослужат пяти лет в губерниях великороссийских». Вводимый для польских подданных особый режим, таким образом, заключался в полном запрете на столичную губернию и большем сроке его действия (5 лет вместо 3).

Указ отменял прежние постановления, обязывавшие казеннокоштных выпускников киевской, виленской и гродненской гимназий, а также университета св. Владимира прослужить несколько лет в Западном крае. Высочайше утвержденным положением Комитета министров от 13 июля 1837 г. отличившихся «в учении и поведении» выпускников местных гимназий было решено отныне направлять на юридические факультеты Московского, Киевского, Харьковского и Казанского университетов (характерно отсутствие в этом списке Петербургского и Дерптского университетов). Одновременно расширялся круг казеннокоштных учащихся западных губерний из числа детей «дворян и чиновников недостаточного состояния». По окончании гимназий или университетов всем облагодетельствованным правительством, за исключением опять–таки православных и униатов, вменялась в обязанность 8-летняя гражданская служба: первые 5 лет в великороссийских губерниях, а остальные 3 года «в тех губерниях, на счет коих они воспитывались»²⁷. Новая формула 5+3 делала правительственный замысел предельно ясным. Помимо желания оградить от наплыва поляков столицу, определенно вырисовывался мотив приобщения шляхетской молодежи к российской жизни с помощью законодательных мер и материальных стимулов. Включение в перечень единственного в Западном крае Киевского университета отступлением от указанного намерения не являлось: его концепция, выработанная в начале 30?х гт. при личном участии министра народного просвещения С. С.Уварова, специально предусматривала слияние «победителей с побежденными»²⁸.

Когда в 1839 г. Комитет по делам западных губерний нашел принятые правила обременительными и ходатайствовал об отмене, император самым решительным образом высказался против послаблений. «Не отступлю от сей меры по весьма известным причинам, — гласила его резолюция. — Отнюдь не согласен и строго держаться прежнего порядка; там, где горячка, рано считать их здоровыми»²⁹. В 1841 г. Комитет министров предложил снять ограничения с детей служащих в России выходцев кз Западного края. Николай I на это согласился, но только при непременном условии, чтобы молодые люди «получали воспитание в великороссийских губерниях»³⁰. Зато принимаются меры, призванные облегчить поступление на военную и гражданскую службу, принимая во внимание акцию по разбору шляхты. Льготное определение к месту допускалось до решения Герольдией вопроса о дворянском происхождении. Дела поступающих в подчиненные Министерству народного просвещения учебные заведения следовало рассматривать вне очереди 31.

«Политическую цель» находящихся в западных губерниях кадетских корпусов виленский генерал–губернатор Ф. Я.Миркович вполне по–уваровски видел в «перегонке польских чувств в русские». После службы в России их воспитанники вернутся на родину «людьми обруселыми» и будут «рассказывать молодежи не о буйных сеймах старых лет, но уже о Святой Руси, о ее могуществе». В 1845 г. Миркович доносил об успехах избранной тактики среди дворян «второстепенных», среднего состояния, подтверждая свои реляции статистическими данными за последние пять лет. За указанный период в дислоцированные в Западном крае 2?й и 3?й пехотные корпуса определилось 440 человек, в Брестский и Полоцкий кадетские корпуса поступило 180 человек, и 505 человек оформили паспорта в Петербург (!) для службы и учебы. Зато среди «богатых владельцев» подобные проявления лояльности к режиму оставались весьма редкими 32.

Правительство всерьез озаботилось выяснением того, сколько поколений в каждом дворянском роду устранялось от несения государственной службы 33. В 1848 г., ознакомившись со списками дворян Киевской, Подольской и Волынской губерний (более 8 тысяч человек), которые в возрасте от 16 до 30 лет не служили, Николай I вынес проблему на обсуждение Комитета министров. Подобно Мирковичу, начальник Юго — Западного края Д. Г.Бибиков обратил внимание на необходимость различать бедных и богатых дворян. Первые в данном случае не вызывали беспокойства высшей бюрократии еще и потому, что неуклонно сближались с окружающим «простым русским народом». Основная озабоченность властей была связана с позицией составлявших меньшинство владельцев крепостных душ.

В 1852 г. при самом деятельном участии самодержца принимается целый пакет нормативных актов, ставших важной вехой в утверждении курса по отношению к польским подданным. В именном указе Сенату от 3 мая 1852 г. излагались мотивы законотворчества. Вопреки высочайшей воле приобщить «дворянство польского происхождения» к военной или гражданской службе, «большая… часть молодых дворян, принадлежащих зажиточным семействам, пребывает в праздности, чуждаясь всякой службы». Объявляя сложившееся положение вещей долее нетерпимым, указ вводил обязательное зачисление в армию сыновей «неправославных помещиков» по достижении ими 18-летнего возраста. Надо заметить, что убеждение в необходимости этого шага зрело в правительственных кругах давно. В 1831 г. нечто подобное предлагал в своей записке флигель–адъютант Опочинин 34. В том же духе, как мы видели, неоднократно высказывались западные генерал–губернаторы.

Действие указа распространялось на 7 западных губерний (без Витебской и Могилевской) и затрагивало семьи, владеющие не менее 100 крестьянами. Определенная таким образом нижняя граница «зажиточности» объединяла помещиков весьма разного достатка: если все они считались способными обеспечить проезд своих сыновей до мест сбора в Сувалках и Кременце, то отнюдь не всякий был в состоянии нести издержки, сопряженные со службой в кавалерии. От службы освобождались единственные сыновья в семействах и физически ущербные, которых ежегодно в течение 7 лет должны были лично (!) осматривать генерал–губернаторы. Поощрялось льготами добровольное вступление в армию в 16–17-летнем возрасте. Добровольцы получали право на выбор места прохождения воен

ной службы, а явившихся по призыву ждало назначение от инспекторского департамента Военного министерства. Географических ограничений на сей счет законодательство не предусматривало: имелись в виду все пехотные и кавалерийские полки, не исключая, следовательно, дислоцированных на западных рубежах Империи; из отдельных корпусов в указе упомянут был только Кавказский. Срок службы составлял: для добровольцев — 5, а для призывников — 10 лет. Набор производился два раза в год. В качестве альтернативы военного поприща допускалось зачисление на гражданскую должность. Учащиеся казенных заведений пользовались отсрочкой до выпуска 35.

«Исправительное» действие армии, по всей видимости, считалось в ту пору абсолютным. «Неужели и наша прекрасная, верная армия также заразится? — вопрошал своего августейшего корреспондента Паскевич под впечатлением от раскрытого заговора Ш. Конарского и сам же решительно отбрасывал сомнения: «это только несколько негодяев» ³⁶. Производивший в 1839 г. ревизию военных поселений Киевской и Подольской губерний свитский генерал Мейендорф подтвердил, что «большая часть окружных и волостных начальников, ныне управляющих поселянами, точно польского происхождения», но не был склонен придавать этому обстоятельству особого значения: «все они русские офицеры»³⁷.

Что же касается искателей чиновничьих мест, то они должны были непременно направляться в великороссийские губернии. В этой связи Комитет министров выразил опасение, что «в некоторых, ближайших к Западному краю, великороссийских губерниях будет весьма значительный прилив изъявивших желание служить там молодых дворян, для которых, может быть, будет даже затруднительно приискать и должности, и занятия». Обеспокоенность министров вызывала также неопределенность срока обязательной службы. Они ожидали, что молодые дворяне «могут по прошествии краткого времени выйти в отставку, возвратиться на родину и быть в праздности». Весьма вероятные сложности с трудоустройством — в стране наблюдался избыток охотников за вакансиями — Николая! нимало не занимали. Царь отверг предложение Комитета установить временные правила о распределении молодых чиновников: «если им места не будет, то обязать поступать в военную службу, а неспособных свидетельствовать, как велено»³⁸.

Однако вопрос о том, где именно целесообразнее приобщать к службе чиновников–поляков, не был праздным, и высочайше утвержденное положение от 14 ноября 1852 г. содержало точное руководство на этот счет. В документе перечислялись 28 губерний, присутственные места которых открыты для польской молодежи. В перечне нет Остзейского края, Бессарабии, Малороссии, Новороссии, Кавказа (в том числе Северного — Ставропольской губернии), Сибири. Таким образом, из граничащих с Западным краем «открытыми» объявлялись только две губернии — Псковская и Смоленская.

В списке отсутствовала также Санкт — Петербургская губерния, но фигурировала Московская. Назывались в нем и некоторые «ссыльные» губернии, часто с высоким удельным весом инородческого населения — Оренбургская, Вятская, Пермская. За исключением Оренбургской губернии, указанные в положении адреса ограничивались европейской частью России 39.

Не связанное с подавлением восстаний законодательство 1852 г. — явление исключительное. Николай I не остановился перед прямым нарушением Жалованной грамоты дворянству. Мало того, нормы 1852 г. не были последним словом этого императора и его окружения. «Они (поляки. — Л. Г.) не менее других могут служить государству с честию и пользою в рядах русского воинства и в числе гражданских чиновников по другим областям, — писал в 1854 г. Иосиф Семашко. — Но в здешней стране они связаны личными соотношениями, связаны общественным мнением, которое указывает не на Россию, а на Польшу» ⁴⁰. Откликаясь на тревожную записку митрополита Литовского, «почти на смертном одре»⁴¹ Николай решает установить единообразный 10-летний срок службы в великороссийских губерниях и допускать последующий перевод в Западный край только «совершенно благонадежных»⁴².

Одновременно разрабатываются правила относительно службы «бедных дворян» Западного края — слоя, который занимал промежуточное положение между «зажиточными дворянами» и шляхтой, зачисляемой в податные сословия и поощряемой к переселению: Николай I определенно стремился к созданию всеобъемлющей системы предписаний. Поскольку «второстепенные» представители дворянства очень часто сами искали казенного содержания, их прием на военную службу носил сугубо добровольный характер. Допускался выбор полка, но в мундире полагалось пробыть не менее 5 лет 43. Обилие законоположений создавало для местной администрации немалые трудности. В 1853 г. Военное министерство в особом отношении вынуждено было объяснять гродненскому губернатору различия между двумя категориями дворян ⁴⁴.

Хотя, как мы видели, главным объектом законотворчества в 30–50?е гг. являлся Западный край, действие принятых в отношении него правил коснулось также Царства Польского. В официальной переписке отмечалось, что положения указа 1837 г. не распространяются на поляков по другую сторону Буга: «в отношении уроженцев Царства Польского ничего о сем положительного не постановлено»⁴⁵. В 1840 г. последовало распоряжение «не определять на службу по Царству Польскому не служивших в великороссийских губерниях уроженцев западных губерний Империи без особого на то разрешения»⁴⁶. В Царстве велись специальные списки чиновников из западных уроженцев, каковых в 50?е гг. насчитывалось до трех сотен человек 47. Без пятилетнего стажа службы в центральных губерниях занимать должности в Западном крае было запрещено также уроженцам Царства Польского 48. Взаимная изоляция двух частей исторической Речи Посполитой была тем более искусственной и обременительной для польского населения, что в 1850 г. состоялась ликвидация таможенной границы между ними. Последнему обстоятельству житель Подолии Т. Падалица (3. Фиш) придавал особое значение. «Лет десять назад, может даже меньше, — писал он во второй половине 50?х гг., — отношения наши с Варшавой были очень ограничены. Для ищущих развлечений была Одесса, для делающих покупки — Бердичев и Киев, а для литераторов… «Тыгод–ник Петерсбурский». Буг отделял нас вроде китайской стены… Лишь с уничтожением границы… мы вспомнили, что где–то неподалеку от нас Варшава. Принялись о ней разузнавать, искать на карте, затем выяснили дорогу, и несколько сначала Колумбов открыли ее, наконец, ко всеобщему удовольствию!.. Посещение Варшавы сегодня является требованием хорошего тона»⁴⁹.

Распоряжение о 10-летней службе во внутренней России, это своеобразное завещание основателя новой польской политики, осталось невыполненным. Более того, несмотря на заявления о продолжении дела отца, Александр II в числе коронационных милостей отменил также постановления 1837 и 1852 гг., признав вводимый ими порядок «уже не нужным». Подобный шаг объяснялся ссылкой на возросшее число русских учебных заведений в западных губерниях. Комитет министров рассудил, что «особые меры… не должны иметь силы и действия». «Замечательно, — записал по этому случаю в своем дневнике П. А.Валуев, — что доселе лучшие и важнейшие правительственные меры государя Александра Николаевича заключаются просто в отмене (вышедших в предшествовавшее царствование) законодательных распоряжений»⁵⁰. По–иному сложилась судьба законодательства о «бедных дзорянах». Первоначально его действие ограничивалось семью «проблемными» западными губерниями, но уже в последние годы николаевского царствования перечень губерний постоянно расширялся, пока, наконец, 17 октября 1855 г. вступивший на престол Александр II не распорядился придать нормам общеимперский характер 51.

Очень скоро, однако, обнаружилось, что изъяны прежней политиков польском вопросе связаны не только с излишней суровостью, но и с недостаточной последовательностью в ее осуществлении. Еще до начала Январского восстания у высшего военного руководства возникла обеспокоенность по поводу концентрации в некоторых частях большого количества поляков. По данным Д. А.Милютина, в 1861 г. в Первой (Действующей) армии 35,5 % офицерского корпуса (около 2 тысяч человек) составляли католики, еще бблыпим был их процент среди унтер–офицеров и рядовых. В какой–то степени повторялась история с расформированным ровно тридцатью годами ранее Литовским корпусом 52.

«До сего времени, — писал Милютин, — ничто еще не дало повода к принятию каких–либо общих мер относительно уменьшения в войсках числа офицеров польского происхождения». Вовсе не были известны министру случаи проявления политической нелояльности со стороны нижних чинов. Тем не менее определенный опыт превентивных шагов к осени 1861 г. уже имелся. Командир корпуса внутренней стражи предложил служившим в Западном крае офицерам–полякам перевод в другие места, «если они не вполне готовы к исполнению с самоотвержением всех распоряжений правительства». За пределы взрывоопасного региона «малыми частями» перемещались нижние чины католического исповедания, чья верность присяге внушала опасения. Д. А.Милютин поддержал начинания корпусного командира. Начальству Первой армии предлагалось прекратить все назначения «туземных уроженцев» на офицерские должности и, «смотря по степени неблагонадежности», переводить или увольнять тех, кто их уже занимал. Этой тактики Военное министерство продолжало придерживаться даже в начале 1863 г., за что его критиковал М. Н.Муравьев. Милютин собирался действовать «исподволь», «обращая всех рекрут из польских и литовских губерний в части войск, внутри Империи расположенные, и так, чтобы ни в одной части не было большого накопления означенных рекрут» ⁵³. Предпринятая в духе николаевского времени, дабы разрядить атмосферу в Царстве Польском, знаменитая январская «бранка» 1863 г. не только спровоцировала повстанческий взрыв, но и, согласно оценке военного министра, наполнила войска мятежниками 54.

Переход офицеров–поляков на сторону повстанцев и сочувствие полякам со стороны части их русских сослуживцев 55 подтолкнули власти к комплексу мер как карательного, так и превентивного характера. Ранее других, в 1864 г., для них была закрыта Академия Генерального штаба. В октябре 1865 г. Д. А.Милютин сделал общий доклад об ограничении числа поляков, служащих по военному ведомству. «Доклад татарский или китайский, — комментировал П. А.Валуев. — Результат, что в военное ведомство не вмешиваться, а в других предоставить начальству действовать по своему усмотрению… Результат только потому недурен, что от крайностей Милютина и другие отшатнулись»⁵⁶. В гвардейских и армейских пехотных полках устанавливался 20-процентный барьер. Полный запрет вводился для Варшавского военного округа, крепостей Европейской России и Кавказа, преподавательского состава военно–учебных заведений и ряда инженерных частей. Предельно ограничивался доступ к высшему военному образованию, открывавшему, в свою очередь, путь к командным должностям. Так, помимо Академии Генерального штаба, для поляков закрылись двери Военно–юридической академии, а прием в Михайловскую артиллерийскую и Николаевскую инженерную академии сократился до одного человека в год 57. Армия явно перестала восприниматься властями как панацея, надежно обеспечивающая приобщение польских подданных к имперским порядкам.

Как и для военного ведомства, перемены в курсе Министерства народного просвещения обозначились в 1861 г.: ранее М. Д.Горчаков рекомендовал Александру II придерживаться прежней системы, при которой «первоначальное и среднее образование приобретались на месте, а высшее довершалось в университетах Империи». После вступления страны в полосу политической нестабильности комиссия под руководством С. Г. Строганова специально озаботилась вопросом о пребывании поляков в Петербургском, Московском и Киевском университетах. Признавая нежелательность скопления польской молодежи в русских городах, она отклонила предложение генерал–губернатора И. И.Васильчикова ввести ограничения по приему и делала ставкз' на открытие высших учебных заведений в Царстве Польском и Северо — Западном крае. Обсуждалось, в частности, «учреждение университета в Вильне для отвлечения собственно польских студентов от наших университетов». «Общая мера, основанная на одном происхождении лиц и на общем подозрении, была бы весьма несправедливою», — гласило высочайше одобренное заключение комиссии 58.

Шаткость расчетов на «перевоспитание» польских студентов русской средой становилась все очевиднее. «Студенты из поляков, — считал Н. А. Милютин, — живя постоянно в замкнутых кружках, нисколько не выходили из своей национальной исключительности, а скорее в ней утверждались еще более, и вместе с тем имели большею частию вредное влияние на своих русских товарищей. Посему должно, кажется, признать более желательным, чтобы поляки учились в польских учебных заведениях, нежели чтобы они наполняли собою русские»⁵⁹. Обнаружились и другие отрицательные последствия прежнего курса. Из-з& недостатка образованных людей в виленском генерал–губернаторстве возникли трудности в замещении административных должностей 60. Опыт подтверждал, что «ползпросвещение составляет самую восприимчивую почву для революционных стремлений». Сформировавшаяся после восстания генерация оказалась «невежественнее прежнего поколения и в то же время гораздо хуже его в политическом отношении»⁶¹.

В 1864 г. при рассмотрении в Западном комитете предложения о введении в учебных заведениях 10-процентной польской нормы среди его членов обнаружились разногласия. Четверо, включая инициатора обсуждения М. Н.Муравьева, выступили в поддержку этой меры, семеро высказались против, причем персональный состав каждой из образовавшихся группировок не вполне соответствовал традиционной расстановке сил в высшей бюрократии по польскому вопросу. Один из аргументов большинства заключался в том, что «нет… надобности установлять одинаковое… мерило для всех без различия учебных заведений, так как в некоторых из них начальство может без затруднения даже и вовсе не допускать польских воспитанников, тогда как в других доступ, по необходимости, должен быть несколько более свободен». В дискуссии упоминался опыт «прежнего времени», когда в ряде закрытых заведений польская квота ограничивалась одной третью учащихся 62. В том же 1864 г. Министерство народного просвещения ввело процентные нормы, регулирующие численность студентов–поляков в университетах. Для университета св. Владимира она составила 20 %, для остальных университетов Империи 10 % ⁶³. Действие numerus clausus влекло за собой заметное уменьшение для польской молодежи возможности получения университетского образования в таких крупнейших центрах, как Петербург, Москва и Киев. Потребности ее лишь отчасти могли удовлетворить открытая в 1862 г. Главная школа, а позднее созданный на ее основе Варшавский университет.

Однако, помимо приверженцев «сегрегации» в сфере образования, в правительственных кругах подавали голос сторонники совместного обучения. Эта дилемма вставала и в местах ссылки поляков, о чем свидетельствует обмен мнениями между оренбургским генерал–губернатором Н. А. Крыжановским и министром внутренних дел А. Е.Тимашевым в 1869–1870 гг. Крыжановский был полон решимости не допускать на общих основаниях в учебные заведения детей польских ссыльных, «так как они под влиянием своих родителей и родственников неминуемо будут проводит вредные идеи между русским юношеством». Министр полагал иначе. «Сообщество русских детей, наблюдение и руководство русских наставников в заведениях, — писал он, — должно иметь благотворное влияние на польское юношество в смысле обрусения его». Обиженный, но не переубежденный генерал–губернатор отвечал достаточно резко, давая, между прочим, понять, что Петербург не осознает масштабов польского присутствия в Оренбургском крае 64.

При разных обстоятельствах и в различных вариациях два указанных подхода еще не единожды будут сталкиваться между собой в правительственных кругах. С 1873/1874 учебного года Министерство пошло на либерализацию предельных норм, допустив прием во все университеты до 20 % поляков. В 1905 г., когда закрылись высшие учебные заведения в Царстве Польском и ставился вопрос об их упразднении, вновь вспомнили об угрозе, связанной с притоком польских студентов во внутреннюю Россию. Всерьез, с высылкой экспертов на места, обсуждалось предложение основать университет в губернском городе Северо — Западного края — Вильне, Минске или Витебске 65. Рассуждая об ограничении доступа поляков в русскую высшую школу, П. А.Кулаковский заметил, что «эта мера была испробована в 60?х годах прошлого столетия и ни к чему не привела». «Каждая мера, — писал он, — оправдывается предвидением ее исполнения и возможности применения»⁶⁶.

Дело заключалось в следующем. Не без влияния политики правительства, претерпевали изменения образовательные приоритеты польской молодежи. Наблюдения современников о том, что поляки, в отличие от евреев, не выбирали сполна отведенной им в университетах квоты 67, находят подтверждение в исследовательской литературе. По данным 3. Лукавского, во второй половине 80?х гг. лишь в Киевском университете их число достигало предельно допустимой нормы. Зато поистине огромным был наплыв поляков в высшую техническую, медицинскую и в целом профессионально ориентированную школу: в обеих столицах, а также в Риге и Дерпте их удельный вес колебался от 1/6 до почти 1/3 общего контингента учащихся 68. Из дневника А. А.Половцова узнаем о том, как в конце 1883 г. на обеде в Адмиралтействе два министра — путей сообщения К. Н.Посьет и государственных имуществ М. Н.Островский — «рассказывают о придуманной ими мере — принятии в подведомственные им заведения евреев, поляков лишь в процентном отношении, соответствующем цифре всего их населения»⁶⁹. Полякам это грозило введением 6–7-процентной ограничительной черты, тогда как в подчинявшемся Островскому петербургском Технологическом институте на их долю приходилось свыше 30 % мест 70. Вследствие русификации прибалтийских губерний их учебные заведения утрачивали для поляков былую притягательность центров немецкой культуры. Для Риги А. Карбовяк считал переломным 1889 г.: тогда город начали покидать зажиточные польские семьи, обучавшие там своих детей, и, напротив, в него стали прибывать поляки, рассчитывавшие с помощью русского образования получить доступ к казенным должностям 71.

Не успели все польские ссыльные воспользоваться амнистией 1856 г., как вместе с очередной волной национального движения возобновилась высылка неблагонадежных элементов. Адреса их водворения определялись центральными властями. Из Юго — Западного края, например, в начале 60?х гг. «неблагонадежных в политическом отношении» предписывалось направлять в Тамбовскую и Вятскую губернии 72. В результате репрессий, последовавших за подавлением восстания, в России оказалось несколько десятков тысяч поляков. Родные места покидали не только уличенные в совершении антигосударственных деяний, но и подозреваемые, а также те, чье удаление производилось превентивно. Наряду с исполнением приговоров суда, широко практиковалась высылка административным порядком. Именно высылка в глубь страны особенно импонировала облеченным проконсульскими полномочиями М. Н.Муравьеву и Ф. Ф.Бергу. Но если, с точки зрения местных властей, выведение из–под их юрисдикции самых беспокойных и подозрительных элементов решало все проблемы, то на уровне центральных ведомств непрерывный поток репрессированных поляков вызвал самую серьезную озабоченность. Целый комплекс соображений — политических, экономических, правовых и гуманитарных — побудил правительство уже весной 1863 г. рассмотреть вопрос о размещении ссыльных в пределах Российской империи.

В конце апреля глава администрации Северо — Западного края В. И.Назимов запросил шефа жандармов, считает ли тот «удобным в настоящее время водворение столь значительного числа лиц, проникнутых социальными идеями, в губернии восточной полосы Империи, где крестьянский вопрос находится еще в весьма колеблющемся положении, и не будет ли более соответственным высылать их на жительство в Оренбургский край либо же в ближайшие сибирские области?»⁷³. Тогда же, 26 апреля, высочайшим повелением была определена география польской ссылки. Однако уже в феврале следующего года преемник Назимова Муравьев сообщил об отсутствии мест в Архангельской, Новгородской, Олонецкой, Пермской и Тамбовской губерниях и малом количестве резервов в Казанской, Костромской, Оренбургской, Воронежской, Нижегородской и Пензенской губерниях. Со своей стороны, Министерство внутренних дел вошло в Комитет министров с мнением, что «рассылка по всему пространству Империи… равняется пропаганде, как бы распространяемой самим правительством в таких местностях, которые до того времени оставались ей чуждыми». Особое беспокойство вызывала восточная полоса Европейской России и средние губернии. Размещение ссыльных предлагалось производить с учетом всех возможных последствий. Эта общая установка министерства получила полную поддержку участников обсуждения, не исключая М. Н.Муравьева, заявившего, что, «подавляя мятеж в Западном крае, не должно жертвовать для того будущим спокойствием внутренних наших областей». Виленский проконсул настаивал на очищении Западного края от наиболее опасных элементов при одновременном ограничении притока поляков в центральные губернии 74.

Ряд регионов были признаны неудобными по политическим мотивам. Это, во–первых, Лифляндская и Эстляндская губернии, близость которых к Западному краю позволила бы обосновавшимся в них сохранять связь с родиной. Во–вторых, из числа желательных, с точки зрения властей, российских адресов поляков исключалась Саратовская губерния, поскольку в ней «проживает много католиков и существует католическая епархия»⁷⁵. Названные меры предосторожности нельзя считать необоснованными. Уже к концу 60?х гг. Остзейский край сделался центром притяжения поляков — как возвратившихся из мест высылки, так и стремившихся получить высшее образование. Что касается Поволжья, то оно присутствовало в планах польских конспираторов 76 и порой даже становилось ареной их деятельности.

Возражения вызвали рекомендации Муравьева касательно пригодных для польской ссылки регионов. Особые надежды он возлагал на Печорский край, Вологодскую губернию, северные части Архангельской и Тобольской губерний, Туруханский край, Якутскую область, где в непосредственной близости к Полярному кругу предполагалось сосредоточить польские колонии. Обосновывая свою позицию, генерал–губернатор ссылался на пенитенциарную систему западных стран. «Ни Франция, ни Англия, — заявлял Муравьев, — не размещают политических преступников во внутренних своих провинциях, но отсылают их… в отдаленные колонии. Можно бы и у нас прибегнуть к подобным мерам и, за неимением заморских колоний, высылать польских агитаторов в места более отдаленные и безопасные для общественного спокойствия».

«Местности, указанные генералом от инфантерии Муравьевым для водворения польских поселенцев, — отмечал П. А.Валуев, — принадлежат к самым безлюдным, суровым и неспособным к какой–либо прочной оседлости». Министр внутренних дел решительно выступил против муравьевской апелляции к зарубежным аналогам. «В настоящем деле, — полагал он, — надлежит прежде всего дать себе ясный и точный отчет в том, с какой целью производится то выселение разного звания лиц из западных губерний и Царства, которое привело к предположению об устройстве колоний на Печоре и до Туруханска или Якутска. Если эта цель заключается в разряжении враждебного нам элемента местного населения…, то она очевидно не может быть достигнута, потому что для желательного ослабления этого элемента в несколько ощутительной степени надлежало бы предпринять переселение в таких размерах, которые на практике невозможны». В качестве разумной альтернативы МВД рекомендовало направлять поляков в Западную Сибирь и Енисейскую губернию. При всей вескости доводов Валуева предложения Муравьева получили поддержку А. А. Зеленого и В. А. Долгорукова, последнего — с оговоркой об «устранении последствий, противных человечеству». Большинство государственных мужей смущали главным образом значительные затраты, сопряженные с колонизацией безлюдных территорий. В процессе дискуссии возобладало мнение о нецелесообразности массового выдворения из Царства Польского. Сходного взгляда на высылку с этнически польских территорий — «мера ненужная и не ведущая ни к какой цели» — придерживался Ю. Ф.Самарин 77.

С новыми, отчасти непредвиденными проблемами властям предстояло столкнуться по мере поступления осужденных в места отбывания наказания 78. Официально политическая ссылка в России не преследовала целей хозяйственного освоения и тем более культурного развития азиатских владений. Однако, испытывая острую нехватку в образованных людях, местная администрация сплошь и рядом позволяла ссыльным полякам учительствовать, заниматься врачебной практикой, вести научную деятельность и даже выполнять некоторые чиновничьи обязанности. Широко обратились они и к ремеслам. Всегда были способы обойти «запреты на профессии», в том числе самый жесткий из них, введенный в 1864 г. Причина такого попустительства очевидна: главным потребителем разнообразных услуг политических ссыльных являлись сами военные и гражданские чины. Заслуги поляков в развитии Зауралья* получили признание современников 79.

Известны и более широкие «проекты местной администрации, задавшейся мыслью — как в интересах края наилучшим образом использовать польскую ссылку». К их числу относилась инициатива иркутского генерал–губернатора М. С.Корсакова по созданию польских земледельческих колоний в малолюдных деревнях Кан–ского и Минусинского округов. В пореформенное время с подобными предложениями выступали также представители частного капитала. Например, владелец графитных разработок в Туруханском крае М. К. Сидоров «усиленно рекомендовал в Петербурге этот край для поселения поляков и, разумеется, не стеснялся рекламировать его с самой выгодной стороны, даже показывал огурцы и редьки, якобы выращенные в Туруханске». Однако «к чести тогдашней петербургской администрации, она не выразила большого сочувствия проектам Сидорова… В Туруханский край лишь в весьма редких случаях временно высылали ссыльных за… провинности на месте причисления»⁸⁰.

Командированный в Восточную Сибирь «для обозрения и устройства каторжных работ» коллежский советник В. Власов подал министру внутренних дел в начале 1873 г. специальную записку об отбывающих наказание поляках. Чиновник доносил об отсутствии строгости в содержании заключенных и уклонении поляков от тяжелых работ. «Едва ли не единственный прием местной власти употребить преступников на серьезные работы, — вспоминал он о Кругобайкальском восстании 1866 г., — был встречен… возмущением и убийством». В результате наказание «пало» до «низкого состояния». Особое недовольство ревизора вызвало то обстоятельство, что полякам позволялось проживать вместе, составляя слабо контролируемую начальством общину. «Рассеянные, как обыкновенные преступники, совершившие буйство и убийство на работах, по другим пунктам, — рассуждал Власов, — поляки затерялись бы в массе русских преступников, хотя и грешных против общества, но все же любящих родину, и, конечно, не рискнули бы в подобном обществе исповедовать свою неприязнь и ненависть к России и ее правительству»⁸¹.

К 80?м гг. ссылка утратила прежнее значение в судьбах российских поляков. Тем не менее в конце века польское присутствие в Зауралье продолжало занимать и общественность, и правительство. В январе 1886 г. в «Московских ведомостях» была помещена корреспонденция из Томска, возлагавшая на поляков ответственность за возникновение сибирского сепаратизма. «Зачалась проповедь его, — говорилось в газете, — со времен большой ссылки поляков в 1863 году, которые оставили глубокий и очень заметный след своего влияния в нравах, обычаях и даже языке. Поляк, исконный враг России и всего русского, напевал в уши одичалому русачку песенку о «наезде», о порабощении свободной страны варварами русскими и посеял зерно «сибирской национальности»». В пособничестве полякам обвинялись местная пресса и чиновничество. Регулярно штудировавший «Московские ведомости» К. П.Победоносцев вырезал статью, и вскоре она лежала на столе у Александра III. Сделавшись достоянием высшей бюрократии, «информация с мест» повлияла на обсуждение проекта университета в Сибири 82.

Не только позиция крупных сановников оказывала влияние на выработку правительственного курса в польском вопросе. В официальные инстанции стекались различного рода записки, содержавшие ^rje или иные рецепты решения польского вопроса. С допущением в общественную жизнь России гласности точка зрения частных лиц стала высказываться также печатно. Способы обезвреживания польских мятежников предложил в 1865 г. вышедший из муравьевской школы умиротворения Северо — Западного края Ф. Савич (полностью записка публикуется в Приложении № 1). В первую очередь его беспокоили российские города, армия, государственный аппарат, а также учительская и медицинская профессии. Из Петербурга и Москвы предлагалось удалить всех поляков, не имеющих определенных занятий. Одной их части предстояло переселиться в Царство Польское. Другая высылалась в губернии с большим удельным весом старообрядческого населения. Савич был абсолютно уверен в непоколебимости верноподданнических чувств раскольников и полагал, что последним «поляки могут принести только образование и развитие, столь полезное и необходимое этому трезвящему обществу, свято преданному своему царю и благодетелю». Третья часть столичных поляков направлялась автором записки в Прибалтику. В отличие от членов Западного комитета, Савич рассчитывал на подавление польского элемента немецким «кичливым дворянством».

Чиновников–поляков рекомендовалось для удобства надзора «соединить в одну отрасль администрации, конечно, под главными начальствами русских». В армии, помимо географических запретов, надлежало неукоснительно соблюдать процентные нормы, в том числе и для нижних чинов (не более комплекта одного батальона на полк). Офицеры и солдаты–католики не должны были служить вместе. Это же правило вводилось в отношении учащихся и преподавателей. Наряду с остзейскими и староверческими губерниями, Савич настоятельно советовал направлять поляков — офицеров, рядовых, медиков — на флот. Там, на морской службе, «они, удаленные от общества людей, при близком соединении с природой, в постоянных почти трудах, с вечно враждующей стихией, при беспрерывной перемене мест, очень натурально будут скорее чужды узких взглядов народности и подходить ближе к общечеловеческим понятиям о единстве»⁸³. Интересно отметить, что на флот польские рекруты после Январского восстания не определялись, но перед офицерами–поляками морское ведомство открывало большие возможности, нежели военное 84. Не свободные от внутренних противоречий и не во всем совпадающие с мерами, принятыми к исполнению правительством, прожекты Савича, на наш взгляд, очень верно передают ту атмосферу, которая питала антипольскую политику.

Другая записка поступила на отзыв В. П.Платонова, фактически исполнявшего тогда обязанности министра–статс–секретаря. Ее автор, публицист С. П. Сушков, предлагал сосредоточить все польское население Империи в пределах Царства. Возражения Платонова воспроизводили уже знакомый нам набор аргументов. Массовое перемещение поляков казалось министру «мерою беспримерною в истории просвещенных народов», сопряженной к тому же с «неслыханными издержками»⁸⁵. Между тем, Сушков был только одним из многих. «Из западных русских губерний, — писал М. П.Погодин, — должны быть выжиты поляки, во что бы то ни стало, выкурены, высланы, выпроважены по казенной надобности, с деньгами, с заемными на нас письмами, с ксендзами, со всем скарбом и трауром, со всем движимым имуществом». Профессор предлагал устроить недостаточную шляхту и мещан на правах колонистов «во внутренних русских губерниях, на Кавказе, на Амуре, в Минусинском округе, в Оренбургской стороне». Из состава Царства Польского рекомендовалось вывести части Люблинской и Августовской губерний 86. В высылке шляхты западных губерний А. В.Никитенко видел «печальную необходимость» и желал, чтобы правительство как можно скорее перешло к практическим действиям 87.

Когда Катков, Савич, Сушков, Погодин и им подобные настаивали на самых крайних мерах, власть имущим приходилось брать на себя роль сдерживающего фактора. Императорская Россия определенно не была готова ни к тотальным этническим чисткам, ни к массовым депортациям. Самой крупной акцией стало законодательное вытеснение польского землевладения по указу 10 декабря 1865 г. в Западном крае, о чем речь пойдет в других главах. Но и одно то обстоятельство, что экстремистские идеи постоянно подбрасывались — конфиденциально либо через печать — во властные структуры, обсуждались там и находили влиятельных сторонников, уже весьма симптоматично. «Хотя не было издано никакого закона о недопущении поляков на государственную службу, — характеризовал итоги царствования Александра II Н. Х.Бунге, — но прием их на коронную службу… фактически почти совершенно прекратился». По оценке многоопытного сановника, в польском вопросе правительство сделало «все, что было только возможно»⁸⁸.

По приблизительным подсчетам, в середине XIX в. в белорусско–литовских губерниях проживало до полумиллиона поляков, примерно таким же по численности было польское население Юго — Западного края 89. Учитывая гораздо больший удельный вес помещиков и шляхты среди поляков «забранных губерний» по сравнению с обществом Царства Польского, можно говорить о сопоставимости национально–патриотического потенциала бывших восточных земель Речи Посполитой с центральным их массивом. В свою очередь, каждая из разделенных Бугом частей прежнего польско–литовского государства была отмечена более или менее выраженной неоднородностью. Так, у Х. Жевуского хранительнице «отечественных преданий» Литве противостоит «деморализованная» Украина. Имевшие долгую историю региональные особенности в XIX в. под влиянием целого ряда факторов, в том числе правительственной политики, заметно углубились 90.

Еще в канун Ноябрьского восстания Иосиф Семашко доводил до сведения Д. Н.Блудова, что польские патриоты мечтают о том, «чтобы восемь русских губерний были некоторым образом колониями маленького Польского Царства». Тридцать лет спустя о затаившемся на берегах Вислы хищнике был предупрежден Александр П. «Для России ныне кажется важнее Царства Польского, — писал архиерей в мирном 1859 г., — влияние его на западные губернии, а может быть, и далее. Оно запустило сюда глубоко когти и препятствует слитию сих губерний с единокровною Россией)» ⁹¹. После 1863 г. Западный край становится для большинства современников сердцевиной польского вопроса. «Многие убеждены и, кажется, не без основания, — сообщал К. П.Победоносцев Д. А.Толстому в 1883 г. со ссылкой на «серьезных русских людей», — что не в Варшаве, а в Вильне истинный центр полыциз–ны и ее деятельности систематически разрастающейся. В Вильне, говорят, важнее чем где–либо, твердое и разумное русское управление». «Волна русификации…, идя с востока, — полагал ксендз Т. Остоя, — прежде чем достигнет Вислы, должна сначала заливать Литву и Белоруссию»⁹². Однако с превращением к концу века Царства Польского в один из ведущих центров индустриальной мощи Империи и обострением внешнеполитической обстановки именно оно все более воспринимается как главный очаг русско–польского противостояния. Одновременно усиливались региональные различия в пределах границ 1772 г. Выражением дезинтеграции исторической Речи Посполитой стало развитие в Царстве Польском программы автономии, а на кресах — так называемой «краевой» идеологии 93.

Сопоставление условий жизни для поляков в Западном крае и Царстве Польском, с одной стороны, и в остальных частях Империи, с другой, — часто повторяющийся в польской мемуаристике мотив. «Я провел среди русского народа, безвыездно, в самых его центрах, с лишком пятьдесят лет, — вспоминал уроженец Минской губернии О. Еленский, — я не забыл ни своего языка, ни веры, ни своих обычаев, сохранил привязанность к моей родине и в этом направлении воспитал своих детей. Ни мое польское происхождение, которого я никогда не скрывал, ни моя религия, ни мои взгляды… не мешали мне в моих отношениях к русскому обществу… И теперь, на старости лет, вернувшись на родину…, я прихожу в ужас при одной мысли о том, сколько мне пришлось бы выстрадать, если бы это время я провел на родине»⁹⁴. Близкие по смыслу пассажи находим в воспоминаниях Ю. Довбор — Мус–ницкого и М. Харусевича 95.

В свете сказанного понятно, что далеко не последняя роль в решении польского вопроса отводилась точному определению региона, ответственного за его воспроизводство. Сталкиваясь с непреодолимыми препятствиями в осуществлении массовых перемещений поляков, общественная и правительственная мысль находили выход в изменении конфигурации административных границ. Наиболее известны в этом отношении переподчинение Августовской губернии начальнику Северо — Западного края во время Январского восстания (мера, признававшаяся полезной еще в 30–40?е гг.) и выделение из состава Царства Польского Холмской губернии в канун первой мировой войны. Однако опыт такого рода начал складываться значительно раньше и был гораздо разнообразнее. После первого раздела Речи Посполитой часть белорусских земель некоторое время входила в состав Псковской губернии. Территории, отошедшие к России по второму разделу, включались в Екатери–нославскую, Черниговскую и Киевскую губернии. До 1856 г. существовали генерал–губернаторства, объединявшие Могилевскую и Витебскую губернии со Смоленской, а Подольскую губернию — с Черниговской и Харьковской. При образовании в 1832 г. нового Киевского учебного округа, по словам М. Ф.Владимирского — Бу–данова, «к юго–западным губерниям весьма благоразумно присоединена и Черниговская губерния»⁹⁶. В 1850–1863 гг. учебные округа были организованы таким образом, что в состав Петербургского попали Витебская и Могилевская губернии. Вилен–ский и особенно Киевский военные округа также выходили за пределы Западного края 97.

Гораздо больше проектов неосуществленных. Наиболее масштабный из известных нам планов использования территориально–административного деления в целях национальной политики принадлежал И. С.Аксакову, изложившему его печатно по крайней мере дважды — в 1863 и 1867 гг. «Притяните какой–нибудь уезд с дворянами–поляками к административному великорусскому центру»» — советовал он властям. Противовесом Могилеву Аксаков считал Смоленск, Минску — Чернигов, Витебску — Псков, Киеву — Полтаву, Подольску — Херсон и т. д. От границы 1772 г., таким образом, «не должно остаться и следа», ее необходимо «затереть». В том числе не должен служить административной границей днепровский рубеж, напоминающий о временах, когда Украина делилась на русскую и польскую части. Аксаков ожидал обрусения исключенных из западных губерний уездов максимум за четверть века. В своих построениях он опирался на опыт екатерининского царствования, ссылался на известную ему инициативу МВД второй половины 1830?х гг., учитывал свежие доказательства тяготения поляков Западного края к Царству Польскому. Вместе с

«Московскими ведомостями» Аксаков приветствовал предложение «Киевлянина» произвести прирезку к Киевской губернии смежных малороссийских уездов, т. е. меру, зеркальную по отношению к его собственному проекту. Он настаивал лишь на «верной оценке качественности обеих местностей, взаимного отношения их материальных и нравственных сил»⁹⁸.

Близкие аксаковским планы вынашивал М. Н.Муравьев, ведший в 1864 г. переговоры с Министерством внутренних дел о «постепенном примежевании некоторых уездов Северо — Западного края к Востоку»⁹⁹. Те же мысли находим в датированной июлем 1865 г. всеподданнейшей записке А. Л. Потапова. Рассуждая о будущем генерал–губернаторства, последний приходил к заключению, что «общих мер для целого края предложить невозможно, так как меры, пригодные для губернии Ковенской, никак не применимы для Могилевской и обратно». Потапов считал целесообразным «от настоящего состава отделить к Востоку все то, что может без исключительных мер идти к развитию наравне с общим государственным строем». Далее в записке намечалось перераспределение уездов между тремя регионами: Западным краем в новой конфигурации, выведенными из его состава Витебской и Могилевской губерниями и прилегающими к старой границе края территориями. Часть площади Витебской и Могилевской губерний отходила к Псковской, Смоленской и Черниговской губерниям, однако в качестве компенсации им передавались некоторые земли Виленской и Ковенской губерний. Один уезд Минской губернии отходил к Черниговской. Такая сложная реорганизация, по мысли Потапова, позволяла национально обесцветить значительную часть края 100.

Внимание современников привлекало не только возможное уменьшение территории Западного края или Царства Польского. Основанием для недовольства политическим курсом служило и то, что лишь этим регионом ограничивалось действие многих мер, направленных на подавление польского элемента. В поле зрения критиков в первую очередь попадал периметр Западного края — граничащие с ним Бессарабская, Екатеринославская, Полтавская, Черниговская, Смоленская, Псковская, Лифляндская и Курляндская губернии. На польскую угрозу Бессарабии указали в начале 1866 г. «Московские ведомости». Газета доносила о сосредоточении в северной ее части большого числа землевладельцев и арендаторов польского происхождения, поддерживающих тесные связи со своими соотечественниками на Волыни. Бессарабские поляки активно участвовали в восстании, образовав подпольную администрацию и жандармские команды 101. Сигнал кат–ковского издания не остался незамеченным. «Это известие будет новостью для русских, — комментировал в своем дневнике прочитанное генерал В. А. Докудовский. — Теперь наше правительство занимается поляками одних только западных губерний, а бессарабских оставило в совершенном покое, как будто их и не существовало. Неужели бессарабская польская интеллигенция избавится от внимания нашёго правительства?» ¹⁰².

В подписанном 8 июля 1868 г. указе о порядке перечисления жителей из России в Царство Польское и обратно полякам Царства запрещалось «впредь до особого распоряжения» переселяться не только в западные губернии, но «равно в прилегающие к ним губернии и область Бессарабскую»¹⁰³. Правительство явно учитывало перспективу «разрастания» Западного края и, стремясь тому воспрепятствовать, спешило создать между ним и Центральной Россией своеобразный санитарный пояс.

Рост польского населения в пределах пояса, окаймлявшего Западный край с севера, востока и юга, был прямым следствием особенностей карательной политики правительства в последней трети столетия. Контроль за репрессированными в местах отбывания наказаний все более отходил на второй план перед лицом проблем, встававших на повестку дня в связи с амнистиями. Они начались вскоре после подавления восстания и продолжались вплоть до 1883 г.: число ссыльных в азиатских владениях Империи таяло, тогда как в европейской ее части количество бывших инсургентов угрожающе росло. Широко практикуя смягчение приговоров, власти строго следили за тем, чтобы получившие свободу не могли обосноваться в западных губерниях. Царство Польское было для них много доступнее, и, не имея возможности вернуться к домашним очагам, уже во второй половине 60?х гг. там поселилось до 6 тысяч амнистированных уроженцев Западного края. Кроме того, представители этой категории стремились оседать вдоль границ западных губерний, в особенности в тех районах, которые примыкали к наиболее заселенным поляками территориям 104. Вместе с бывшими участниками восстания, в такие места потянулись поляки, лишенные права приобретать земельную собственность на родине. К середине 80?х гг. вновь образовавшиеся польские анклавы стали настолько заметным явлением, что на них обратил внимание К. П.Победоносцев.

В январе 1885 г. Победоносцев открыл «едва ли не самое опасное польское гнездо, какое только есть в России». Речь шла о Зель–бургском благочинии Курляндской губернии, длинным клином врезавшемся в территорию Западного края. Именно здесь, по наблюдению обер–прокурора, полякам удалось уйти от надзора властей. «Немец, — сообщалось царю, — сошелся с поляком в стремлении изолироваться от всякого русского влияния, и немцы, с своими особливыми учреждениями, совсем закрыли от правительства поляка с самою усиленною его пропагандой». Административная граница, несмотря на активное участие благочиния в восстании, явилась непреодолимой преградой для всей системы антипольских мер, разработанной Петербургом. «Во дворах польских помещиков свободно проживают и действуют «гости из Литвы и Польши»», а «в Иллуксте собралось на жительство до 40 ксендзов, возвращенных из Сибири»¹⁰⁵. В целом по Иллукстскому уезду поляки составляли более четверти населения — явление, единственное в своем роде для Остзейского края 106.

Не прошло и трех лет, как на стол Александру III легла новая реляция Победоносцева на польскую тему. На сей раз он бил тревогу по поводу колонизации Смоленской губернии. Проникновение поляков опять–таки началось с приезда бывших ссыльных, которым запрещалось возвращение в западные губернии. «Поляки двигаются систематически, — предупреждал Победоносцев. — Краснин–ский уезд — лучший в губернии по качеству земель коренной русский помещичий уезд, скоро станет совсем польский. Большинство имений куплено поляками, которые дают уже тон и уездному земству» ^{107 Надо} сказать, что, со своей стороны, русские Смоленщины предпринимали шаги по скупке земли в западных губерниях. «Предполагалось, — сообщает И. Давыдов, — установить постоянную связь между владельцами приобретаемых имений и земством губернии, нечто вроде отношений колоний к метрополии; русское общественное мнение отнеслось весьма одобрительно к проекту подобного общества»¹⁰⁸. Беспокойство Победоносцева разделял один из самых видных его оппонентов в правительстве Александра III, Н. Х.Бунге. «Еще вопрос, — замечал он, — не возмещает ли в большей мере польское землевладение свои потери в западных губерниях приобретением недвижимых имуществ в губерниях Херсонской, Бессарабской и др., пограничных с западными»¹⁰⁹.

Появление во второй половине 80?х гг. в переписке Победоносцева с царем двух предостережений о польской опасности за пределами Западного края и Царства Польского имело очевидную политическую подоплеку. Самые неблагонадежные из поляков — мятежники 63?го года, — пользуясь региональным характером правительственных мероприятий, распространяют сферу польского влияния. Значит, ограничительным законам надлежит придать более широкий размах.

Время для решительных действий пришло на рубеже 80–90?х гг., когда, вне прямой связи с польским освободительным движением, но зато в широком контексте политической реакции в отношении инородцев и национальных окраин, поднялась новая волна притеснений поляков. 25 мая 1888 г. Александр III утвердил подробнейшую инструкцию о службе инородцев в военном ведомстве (йолно–стью публикуется в Приложении № 2). Из 94 параграфов документа 80 целиком адресованы католикам, что, на наш взгляд, лишний раз отражает значимость польского вопроса для национальной политики имперского правительства. Являясь опытом кодификации всех принятых к тому моменту запретительных и ограничительных норм, инструкция свидетельствует, что именно антипольское законодательство отличалось наибольшей разработанностью. Тем не менее 54 параграфа (т. е. порядка двух третей) вводили новые установления.

За два месяца до высочайшего утверждения этого уникального документа министр путей сообщения проинформировал главу военного ведомства о том, что западные генерал–губернаторы обращаются к нему «с ходатайствами о принятии мер к уменьшению числа лиц католического вероисповедания, служащих на железнодорожных линиях». В этой связи он просил своего коллегу по кабинету поделиться действующими в Военном министерстве правилами, дабы «при рассмотрении этого вопроса сообразоваться»¹¹⁰. Следует заметить, что само железнодорожное ведомство имело долгий опыт борьбы с «полонизмом»: почти сразу после Январского восстания, например, стали собираться сведения о поляках, занятых на Московско — Нижегородской дороге 111.

Помимо Министерства путей сообщения, инструкция от 25 мая была послана «для сведения» директору департамента полиции В. К. Плеве и начальству ряда других учреждений, ответственных за важнейшие отрасли администрации 112. Руководители Военного министерства, которое в милитаризованной Империи занимало особое место, не замыкались в сугубо армейской сфере. Д. А.Милютин писал в своих воспоминаниях о способности поляков «протираться во все части администрации, занимая влиятельные должности, наполняя все специальные технические ведомства, как то учебное, почтовое, телеграфное, железнодорожное и т. д.»¹¹³. Бывшие земли Речи Посполитой имели к тому же выдающееся стратегическое значение. Можно поэтому не удивляться, что координирующая роль в разработке антипольских нормативов принадлежала именно военным.

В 1889 г. при Министерстве путей сообщения с участием представителей Военного министерства и МВД было образовано особое совещание для обсуждения вопроса об ограничении числа поляков и евреев, обслуживавших железные дороги и иные средства коммуникации в губерниях западной полосы Империи. Согласно заключению этого совещания, «процентное отношение лиц русского и нерусского происхождения в низших должностях подлежит установлению на каждой отдельной дороге и по каждому роду должностей в зависимости от племенного состава местности, данною дорогою прорезываемой». В октябре 1892 г. по инициативе варшавского генерал–губернатора И. В.Гурко созывается новое совещание с участием военного министра, а также министров внутренних дел и путей сообщения, разработавшее более подробные инструкции 114. Согласно свидетельству вхожего в высшие петербургские сферы Я. Яцины, в рассматриваемый период была установлена ««линия безопасности» в России, призванная защитить от вредной деятельности поляков на государственных должностях и во всяком ином качестве; переступить за эту линию не мог ни один образованный поляк, равно как и рабочий. Начиналась она на Висле и пролегала сначала через Урал, затем сибирские тундры и так до самого Тихого океана; для каждой сферы были определены места, на которые запрещалось принимать поляков»¹¹⁵. Действие секретного законодательства отмечалось многими современниками. По свидетельству жандармского генерала А. И. Спиридовича, дело доходило до преследования «польских бородок». Начинавший службу на юго–западных железных дорогах С. Ю.Витте считал кампанию по удалению поляков с казенных мест «данью безумному политическому направлению» ^{и 6}.

Итак, при Александре III политика национальной дискриминации, восторжествовавшая после 1863 г., оформилась в целую систему негласных инструкций. Будучи глубоко дифференцированной по ведомственному и региональному признаку, на практике она допускала отступление от норм как под давлением объективных обстоятельств, так и в силу предрасположенностей отдельных должностных лиц. Вместе с тем в том виде, в котором ее получил в наследство от своих предшественников Николай П, она была трудно искоренима. Очередная смена самодержцев, вопреки ожиданиям поляков, не прекратила дальнейшего уточнения «линии безопасности». Эта работа продолжалась и в начале XX в. Все правила вводились «секретными циркулярами, в изъятие из закона».

Ограничения на «туземные элементы», по признанию руководства военного ведомства, сильно затрудняли мобилизационное развертывание частей, находившихся в непосредственной близости к вероятному театру военных действий. У принятой системы было и другое неудобство. По заслуживающему доверия свидетельству Ф. Ф.Орлова, новобранцы из Царства Польского поступали преимущественно на Кавказ и в Туркестан. «Сколько бы мы ни толковали новобранцам западных губерний, отправляемым на службу в части войск, расположенные в Приамурском крае или Средней Азии, что они посылаются туда стоять на страже «родного очага», — писал Д. А. Милютин, — они все же будут считать, что отбывают государственную повинность и только». Новобранец, «когда его среди глубокого мира отрывают от места родины…, не может смотреть на это иначе, как на акт недоверия к нему»¹¹⁷.

«На практике… предписания не были строго соблюдаемы (может быть, не действовали постоянно), особенно в последние годы перед началом первой мировой войны», — делает заключение Т. Радзиво–нович. Польский исследователь справедливо указывает на то, что в трех военных округах западной полосы Империи в начале века дислоцировалось свыше половины численного состава российской армии. Что же касается дискриминации офицеров–поляков, то, по свидетельству А. И. Деникина, «в военном и товарищеском быту тяготились этими стеснениями, осуждали их и, когда только можно было, обходили их»¹¹⁸.

То же, по всей видимости, можно сказать и о действии ограничений на жительство, введенных указом 1868 г. Предусмотренное им «особое распоряжение» последовало лишь летом 1905 г. и содержало весьма жесткую норму: рассмотрение каждого конкретного случая переселения генерал–губернаторами и губернаторами 119. Другое дело — практическое выполнение предписаний. По данным В. М. и Н. В.Кабузанов, в 1897–1913 гг. польское население Правобережной Украины значительно пополнилось выходцами из Царства 120. Хотя их приток, по всей видимости, усилился после 1905 г., он имел место и в период действия запрета, что, в частности, нашло отражение в публицистике Ф. Ф.Орлова 1880–1890?х гг.¹²¹.

Вытеснение поляков с государственной службы обеспечило их массовый приход в свободные профессии, прежде всего те, что были вызваны к жизни политическими и экономическими переменами в стране, начатыми в эпоху великих реформ. Польское присутствие было весьма ощутимо в конце века в среде присяжных поверенных и адвокатов. «В Польшу поляки на судебные должности не назначались по секретному распоряжению Министерства юстиции, — писал хорошо осведомленный Г. Б. Слиозберг. — В западных губерниях… поляков на государственную службу по судебному ведомству также не назначали. Оканчивающим юридический факультет… полякам оставалось лишь одно: избрать свободную профессию, т. е. вступить в адвокатуру»¹²². Современники отмечали их концентрацию и в ряде казенных учреждений, не исключая канцелярии Сената 123.

Продолжала ставить под сомнение эффективность принятых мер правая печать. Во второй половине 90?х гг. на растущую полонизацию Смоленщины вновь указали Л. Волков и Н. Энгельгарт. «Смоленскую губернию прибирают к рукам евреи и поляки, — писал последний. — Польский элемент сильно чувствуется в Смоленске. Польская речь, польские лица, особый характер костюмов, какие–то особые желтые широкие тужурки на «привислинский» лад, дроги и фургоны (польская упряжь в Западном крае была запрещена особым распоряжением. — Л. Г.) — все говорит об усилении поляков в этой вечно боровшейся с ними древней русской области». Наряду со Смоленской, Л. Волков фиксировал рост польского землевладения «не по дням, а по часам» также в Черниговской, Херсонской, Екатеринославской и Бессарабской губерниях, «усиленный наплыв поляков в Псковскую губернию», захват ими «множества должностей», помимо уже названных мест, в Калужской и Казанской губерниях, в Сибири, на Кавказе и, конечно же, в столицах. Повсюду: в канцеляриях, столичных клубах, на заводах и железных дорогах — авторам правых изданий виделись «маленькие царства польские»¹²⁴.

«Говоря об узаконенном проценте польского элемента в русских учреждениях, — писало суворинское «Новое время», — необходимо отметить тот факт, что этот процент доводится (если пожелают, а то и так молено обойтись) простым набором русских в конторщики, сторожа и пр. и предоставлением других, высших, должностей полякам. Таким образом весьма быстро образуется царство польское»¹²⁵. Приведенное свидетельство, разумеется, нуждается в критическом к нему отношении. Установлено, однако, что польские предпринимате

ли и инженерно–административный персонал, обосновавшись в России, стремились подбирать рабочих из числа своих соотечественников. Хорошая, как правило, квалификация делала их желанными и на предприятиях, принадлежавших русским владельцам 126.

Когда в 1897 г. в «Новом времени» появились сведения о большой концентрации польских специалистов на строительстве магистралей в восточных частях Империи, дело докладывалось императору. Опечаленный Николай II развел руками: русских кадров было слишком мало, чтобы обеспечить нужды быстрого индустриального развития огромной страны 127. В 1898 г. на страницах «Русского вестника» сообщалось о том, что «постройка Пермско–котласской ж. д. всецело в польских руках, и служащие при постройке этой дороги русские жалуются на притеснение их поляками»¹²⁸.

С началом массовых крестьянских миграций в последние десятилетия прошлого века особое значение приобрела переселенческая политика. В привлечении части населения окраин во внутренние губернии Н. Х.Бунге видел действенное средство приглушения их национальных особенностей. Однако в проведении этого курса он призывал проявлять максимальную осторожность. В другой версии политического завещания Бунге его позиция изложена с полной определенностью. «Если усиление польского и католического элемента нисколько не желательно в пограничных с Польшею губерниях, то едва ли также можно советовать устройство польских поселений в юго–восточной России и в азиатских владениях. Уместно ли создать польско–католические поселения там, где русской стихии приходится бороться с инородцами и магометанами и где никак нельзя рассчитывать на слитие польско–католического населения с русским православным?…»¹²⁹. В середине 80?х гг. администрации Радомской губернии «с большим трудом удалось остановить» местных крестьян, стремившихся перебраться в восточные части Империи 130. Правительство сочло, что, «с точки зрения целесообразности», включение в переселенческое движение жителей Царства Польского «ни в коем случае нельзя приветствовать». Вступившие в силу в 1889 г. нормы регулирования миграционных потоков к Привислинскому краю не применялись вообще. Вопрос оставался открытым и в 90?е гг.¹³¹.

Впрочем, не была чужда правительственным кругам и иная точка зрения, предельно четко выраженная историком и публицистом правого толка Ф. М.Уманцем. «Русские подданные из иностранцев, — считал он, — являются на Востоке такими же представителями европейско–христианской идеи, как и мы…, они в этом положении всегда будут искать опоры в том же русском государственном начале, на которое опираемся и мы… В результате получается тот практический вывод, что немцы, шведы, поляки, норвежцы и т. д. представляются на Уссури, Амуре, в Туркестане и т. д. таким же желательным элементом колонизации, как и уроженцы Тверской, Московской или Курской губернии»¹³².

Не исключал польскую крестьянскую колонизацию при обсуждении вопроса о Пермско–котласской железной дороге И. Л. Горемы–кин 133. В канун первой российской революции возник проект перемещения в Сибирь 43 тысяч шляхтичей Новгородского уезда Волынской губернии 134. Эта мера, будь она осуществлена, носила бы не карательный, а патерналистско–охранительный характер: ее не исключали и для поддержания терпящих нужду дворян «скудеющего» Центра. После революции на переселении малоземельных крестьян Царства Польского горячо настаивал близкий к П. А. Столыпину сенатор Д. Б. Нейдгарт. По его мнению, поляки вовсе не должны устраняться от несения тягот, связанных с переездом и хозяйственным освоением новых земель. Сенатор не видел никаких трудностей в преодолении ограничений 1889 г. («едва ли это норма, которую не перейти»). Есть основания полагать, что последние к концу революции фактически уже не действовали 135.

Общую ситуацию с секретным законодательством в отношении поляков точно и емко характеризует документ официального происхождения, датированный январем 1905 г. «В некоторых ведомствах, — гласит он, — принятие на службу и повышение по оной поляков или католиков ограничено известными процентами, в других доступ для них совсем закрыт. Закона в этом отношении нет, но существуют инструкции, циркуляры, правила, нигде и никогда не опубликованные, существуют подчас устные запрещения, так что о существовании ограничений и запрещений можно судить лишь по фактическому положению дел»¹³⁶.

Подготовка в развитие указа от 12 декабря 1904 г. правовых актов, отменяющих национальные ограничения по службе, надолго задержалась в министерских и думских инстанциях. Хотя в действиях правительства и прослеживается боязнь вызвать национальной дискриминацией недовольство общественности, оно явно не спешило порывать с прошлым. «В ряде важных правительственных актов последнего времени проводятся начала равноправия всех элементов населения государства без различия их по племени и вероисповеданию, — читаем в секретной записке военного министра А. Ф.Редигера конца 1906 г. о процентных нормах. — Однако полное практическое осуществление этих начал вероятно станет возможным лишь с наступлением более или менее полного успокоения умов… Такое успокоение едва ли может наступить в сравнительно короткий срок»¹³⁷.

Большой резонанс получило выступление в Государственной Думе И. Г.Щегловитова, занимавшего в 1906–1915 гг. пост министра юстиции 138. Накаленную атмосферу этого заседания, состоявшегося 2 марта 1909 г., сохранила его стенограмма. «С практической стороны, — говорил министр о судебных должностях Царства Польского, — было бы величайшей ошибкой (Пуришкевич, с места: несчастьем) раскрыть в настоящее время двери суда для лиц польского происхождения… Они засорят это дело своим сепаратистическим

направлением. (Голос слева: молодец министр; голос справа: великолепно; голос слева: ничего великолепного нет, стыдно). Двери суда в других частях Российской империи полякам открыты, ибо мы стоим на почве равноправия… Щиунелис, с места: в Сибири, в Туркестане? Голос из центра: нет, и в Харьковской губ.; Марков 2, с места: слушайте, слушайте)». Щегловитов ссылался на ограничения, введенные после восстания 1863–1864 гг., но, вызвав бурные рукоплескания справа, добавил, что и без правовых санкций «как представитель нынешнего правительства» придерживался бы дискриминационной практики 139. В унисон правому министру черносотенный «Мирный труд» писал в 1909 г. о «поляках, наводнивших у нас целые ведомства»¹⁴⁰. Антипольская политика самодержавия вызвала повышенный интерес комиссии Временного правительства, допрашивавшей Щегловитова в 1917 г. На вопрос, «на каком законе вы основывали соответственные мероприятия», последовал ответ экс–министра: «конечно, закона я бы вам не указал…». Членами комиссии Щегловитову были предъявлены факты национальных притеснений за пределами Царства Польского, которым тот в своих показаниях, как и в думском выступлении, стремился ограничить признание проводившейся дискриминации поляков 141.

Сбор министрами и главноуправляющими сведений о существующих ограничениях побудил перейти в наступление местные власти. По отзыву варшавского генерал–губернатора Г. А.Скалона, «замечаемый ныне сильный подъем сепаратических стремлений в польском обществе исключает возможность передачи в настоящее время и в ближайшем будущем лицам польского происхождения руководящей роли по управлению как целым краем, так и отдельными его составными частями»¹⁴². Вплоть до самой оккупации немцами Царства Польского в 1915 г. продолжалось начатое еще перед революцией обсуждение вопроса о службе поляков на железных дорогах и в почтово–телеграфных учреждениях. Планку требований к ним власти подняли невиданно высоко: от железнодорожников добивались «не только безусловной преданности России, но и полного самоотвержения»¹⁴³.

Уже на втором году мировой войны депутат Думы от Виленской губернии Л. С.Путткамер обращал внимание на то, что к западным губерниям применяется «специальная политика по традиции». «Этой политики розни и недоверия, — продолжал он, — не переменила ни война, властно требующая единения, и не оказали на нее влияния исторические акты, говорящие о примирении двух братских народов… В политике Министерства внутренних дел по отношению к нам личность министра играет второстепенную роль. Основа зла лежит всецело в ограничительных законах, которые дают администрации возможность проявлять свое антипольское усердие л бесконечной веренице циркуляров»¹⁴⁴.

Два краеугольных камня политики Николая I — рассеяние поляков за пределами исторического ареала их обитания и побуждение их к государственной службе — в связи с новым восстанием дали серьезную трещину. Утверждаются тенденции к сосредоточению польских подданных Империи на бывших землях Речи Посполитой (или одного Царства Польского) и отчуждению их от государственной службы. На место детальному, стремившемуся все предусмотреть и в точности регламентировать законодательству приходит инициатива отдельных ведомств и рвение местных властей. Курс на «затирание» границы 1772 г. и борьба с ее нарушениями со стороны поляков — вот тот круг, в котором вращалась правительственная мысль последней трети XIX в.

Этот круг идей не мог не реагировать на перемены в реальной жизни, объективные процессы социального, демографического и хозяйственного развития. Особое значение для политики в польском вопросе имело разложение многочисленного шляхетского сословия. Стремление избежать социальной деградации побуждало выходцев из шляхты к получению образования и часто к поступлению на государственную службу. Это определило массовость притока поляков именно в те сферы, которые правительство желало от них оградить. Ограничения антипольского законодательства, наряду с характерным для переходного периода отставанием спроса на работников умственного труда, приводили к тому, что невостребованными оставались лица с высоким образовательным цензом. Е. Едлицкий писал в этой связи о перепроизводстве интеллигенции, фиксируя качественный рост напряженности в Царстве Польском около 1870 г.¹⁴⁵. Важная роль принадлежала также динамичному промышленному развитию польских земель.

В сущности, в конце XIX в. как в европейской, так и в азиатской частях Империи власти пожинали плоды собственных усилий по дискриминации поляков в Царстве Польском и Западном крае. Каждый «успех» там сторонников жесткой линии рано или поздно оборачивался неблагоприятными, с точки зрения самих же властей, последствиями за сотни и тысячи верст от Варшавы и Вильны, делая необходимой борьбу с «польским засилием» практически на всей территории государства.

В разное время против ущемления прав поляков выступил целый ряд крупных государственных деятелей России. П. А.Валуев высказывался за их широкое привлечение на государственную службу и до конца своей политической карьеры преследовался лагерем Победоносцева как изменник «русскому делу». С возвышением С. Ю.Витте продолжатели Каткова связывали польскую экспансию 90?х гг.¹⁴⁶. Вразрез с преобладавшим в высшей бюрократии мнением, вызывая яростную критику справа, П. Д.Святополк — Мир–ский считал, что «поляк, идущий… на дело, руководимое русским правительством, так или иначе отторгается от той сферы польского общества, которая желает оставаться оппозиционною»¹⁴⁷. В 1905 г. Комитет министров указал на вредность закрытия должностей для поляков, «прошедших курс русской школы»: в чем же тогда ее интеграционная миссия?¹⁴⁸. Известно противостояние большинству членов кабинета в польском вопросе министра иностранных дел С. Д.Сазонова 149. Однако разраставшийся революционный пожар был на руку приверженцам дискриминационных мер, и решительного отказа от наследия XIX в. так и не произошло.

¹С. Шинкевич, И. Ю.Заринов. Поляки Российской империи и СССР…, с. 8.

²А. С.Пушкин. Поли. собр. соч. в 16-ти томах, т. 14. М.; Л., 1941, с. 179; Pamiet–niki Fryderyka hrabiego Skarbka. Poznari, 1878, s. 176–177; W. Bortnowski. Pow–stanie listopadowe w oczach Rosjan; А. П. Щербатов. Генерал–фельдмаршал князь Паскевич… СПб., 1894, т.4, с. 174–175.

³ Столетие Военного министерства. 1802–1902. Главный штаб. Исторический очерк. Комплектование войск в царствование Николая I, т. 4, часть II, книга I, отдел И. СПб., 1907. Приложения № 2–4.

⁴А. П. Щербатов. Генерал–фельдмаршал князь Паскевич… Приложения к т. 5, с. 9.

⁵ Столетие Военного министерства…, с. 70.

⁶Przemiany spoleczne w Krolestwie Polskim…, s. 226.

⁷ См.: A. Chodubski. Aktywnosc kulturalna Polakow w Azerbejdzanie…, s. 91.

⁸Emigracja z ziem polskich…, s. 85.

⁹J. Jedlicki. Klejnot i bariery spoleczne…

п

12

¹⁰ ПСЗ. 2?е собрание, т. XI, отд. 2, 2.12.1836, № 9752. СПб., 1837, с. 242–243; Росписание сухопутных войск. Исправлено на 25 апреля 1837 г., часть I. СПб., 1837.

13

14 15

Русско–польские революционные связи, т. 1. М., 1963, с. 379. ГА РФ, ф.728, оп.1, д.2271, раздел XXXII, л.47 об?48, 108; Ю. Бардах. Курсы польского права в Санкт — Петербургском и Московском университетах в 18401860 годах / Польские профессора и студенты…

Столетие Военного министерства…, с. 144; L. Zasztowt. Koniec przywilejow— de–gradacja drobnej szlachty polskiej na Litwie historycznej i Prawobrzeznej Ukrainie w latach 1831–1868 / Przeglad Wschodni, 1991, № 3, s. 629–631. D. Beauvois. Polacy na Ukrainie 1831–1863…, s. 94–101; L. Zasztowt. Koniec przywilejow…, s.632–634.

20

21 22 23

16 17 18 19

ПСЗ. 2?е собрание, t. XVI, отд.1, 2.06.1841, № 14601. СПб., 1842, с.428; Извлечение из отчета министра государственных имуществ за 1843 год. СПб., 1844, с. 30; Белоруссия в эпоху феодализма…, т. 4, с. 133. Исторический обзор деятельности Комитета министров, т. 2, часть 1, с. 233–235. И. А.Гончаров. На родине/Собр. соч. в 8-и томах, т. 7. М., 1954, с.278. W. Staniszewski. Pamietniki wieznia stanu i zestanca. Warszawa, 1994, s. 282. См., например: Г. С. Сапаргалиев, В. А. Дьяков. Общественно–политическая деятельность ссыльных поляков в дореволюционном Казахстане. Алма — Ата, 1971, с. 137.

А. П. Щербатов. Генерал–фельдмаршал князь Паскевич… Приложения к т. 5, с. 13–14; Pamietniki Fryderyka hrabiego Skarbka, s. 175. Белоруссия в эпоху феодализма…, т. 4, с. 86. Записки Иосифа, митрополита Литовского, т. 1, с. 599. ГА РФ, ф. 728, on. 1, д.2271, раздел IV, л. 13.

²⁴ РГВИА, ф.801, оп.64/5. 1831 г., связка 6, д.2, л.1; ГА РФ, ф. 728, оп.1,

д. 2271, раздел III, т.1, л. 129 об?130, 150.

²⁵ РГВИА, ф.801, оп.64/5. 1831 г., связка 6, д.2, л. З-4 об.

²⁶ ГА РФ, ф.728, оп.1, д.2271, раздел III, т. III, л. 49.

²⁷ ПСЗ. 2?е собрание, т. ХИ, отд.1, 23.01.1837, № 9894; 13.07.1837, № 10452.

СПб., 1838, с. 59–60, 648–649.

²⁸ М. Ф. Владимирский — Буданов. История императорского университета св. Вла-

димира, т. 1. Киев, 1884, с. 77.

29 _{ГА рф ф 728}, _оп> i_t д.2271, раздел IV, л. 35 об?36.

³⁰ ПСЗ. 2?е собрание, т. XVI, отд.1, 11.01.1841, № 14182. СПб., 1842, с. 51–52;

ГА РФ, ф. 728, оп.1, д.2271, раздел III, т. III, л. 117 об.

32

зз

34

³¹ ПСЗ. 2?е собрание, т. XV, отд. 1, 4.01.1840, № 13047. СПб., 1841, с.3–4; т. XVI,

отд.1, 12.08.1841, № 14802. СПб., 1842.

Федор Яковлевич Миркович… Приложения, с. 115; [Основной текст], с. 282. Обозрение Киевской, Подольской и Волынской губернии с 1838 по 1850 год / Русский архив. 1884, № 5, с. 39.

Исторический очерк деятельности Комитета министров, т. 2, ч.1, с. 240241; Белоруссия в эпоху феодализма…, т. 4, с. 86.

³⁵ ПСЗ. 2?е собрание, t. XXVII, отд.1, 3.05.1852, № 26190; № 26340. СПб.,

1853, с. 285–286, 389–391.

³⁶А. П. Щербатов. Генерал–фельдмаршал князь Паскевич… Приложения к т. 5,

с. 390.

³⁷ РГВИА, ф. 405, оп. 10, д.1772, л. 19 об.

³⁸ ПСЗ. 2?е собрание, t. XXVII, отд. 1, 10.06.1852, № 26360. СПб., 1853, с. 401-

404.

³⁹ Там же, 14.11.1852, № 26776, с. 667–669.

⁴⁰ Записки Иосифа, митрополита Литовского, т. 2, с. 543–547.

⁴¹ Исторический обзор деятельности Комитета министров, т. 3, ч. 1, с. 160.

42 _{ГА рф} ф.728, оп.1, д.2271, раздел III, т. IV, л. 77 об?79 об.

⁴³ ПСЗ. 2?е собрание, t. XXVII, отд.1, 20.08.1852, № 26538. СПб., 1853, с.530.

⁴⁴ НГАРБ, ф. 1, воп. 22, спр. 220, арк. 100.

45 _{ГА рф ф 728j оп> lf} д.2271, раздел XXXII, л.81–81 об.

⁴⁶ РГИА, ф.1170, д.49, л. 420.

⁴⁷ РГИА, ф. 1270, on. 1, д.1488.

⁴⁸ РГИА, ф.1409, оп.2, д.6829, 4.621, л. 5–6.

⁴⁹T. Padalica. Listy z podrozy, 1.1. Wilno, 1859, s. 84–85.

⁵⁰ Московские ведомости, 30.08.1856 (№ 104), c.910; П. А.Валуев. Дневник / Рус-

ская старина. 1891, № 6, с.611–612; НГАРБ, ф.1, воп.22, спр.801, арк.1 ад;

Исторический обзор деятельности Комитета министров, т. З, ч.1, с. 161.

⁵¹ НГАРБ, ф. 1, воп. 22, спр. 220, арк. 135, 263, 296.

⁵²W. Bortnowski. Powstanie listopadowe w oczach Rosjan, s. 11, 18, 53, 115, 156.

⁵³ РГВИА, ВУА, д.1302, л. 2–7.

⁵⁴OP РГБ, ф. 169, к. 14, д.2, л. 60.

⁵⁵М. И.Венюков. Из воспоминаний, с.340–342; В. А.Дьяков, И. С.Миллер. Рево-

люционное движение в русской армии и восстание 1863 г. М., 1964.

⁵⁶П. А.Валуев. Дневник министра внутренних дел. М., 1961, т.2, с.69–70.

Ср.: Г. С.Сапаргалиев, В. А.Дьяков. Общественно–политическая деятельность

ссыльных поляков…, с. 170.

⁵⁸ ГА РФ, ф. 728, on. 1, д.2499, л. 65; Я. Я. Родзевич. Отставка Е. П. Ковалевского.

(По документам архива департамента народного просвещения) / Исторический

вестник, 1905, № 1, с. 122–124; П. А.Валуев. Дневник министра…, т.1, с.97.

⁵⁹ Славянское обозрение. 1892, № 7–8, с. 318.

⁶⁰ Исторический обзор деятельности Комитета министров, т. 3, ч. 1, с. 171.

⁶¹ Славянское обозрение. 1892, № 7–8, с. 303.

⁶² Русская старина. 1884, № 6, с. 578–581.

⁶³F. Nowinski. Polacy na Uniwersytecie Petersburskim w latach 1832–1884. Wro-

claw iin., 1986, s. 192–193; I. T.JIiceeu4. Духовно cnparai…, c.47.

⁶⁴Г. С.Сапаргалиев, В. А.Дьяков. Общественно–политическая деятельность

ссыльных поляков…, с. 173–176.

⁶⁵А. Е.Иванов. Варшавский университет в конце XIX — начале XX века / Поль-

ские профессора и студенты…, с. 201–202.

66

П. Кулаковский. По вопросу о Варшавском университете / Новое время, 29.02.1908 (№ 11482).

⁶⁷В. В.Шульгин. «Что нам в них не нравится…». Об антисемитизме в России.

М., 1992, с. 166.

⁶⁸Z. Lukawski. Ludnosc polska w Rosji…, s. 123.

⁶⁹А. А. Половцов. Дневник…, т.1, с. 143.

⁷⁰ Обзор деятельности Министерства народного просвещения за время царст-

вования императора Александра III. СПб., 1901, с. 451.

⁷¹A. Karbowiak. Dzieje edukacyjne Polakow na obczyznie. Lwow, 1910, s. 194.

72 _{ГА рф>} ф ₁₀₉, _{on 36 x эксп, 1861 г, д} 252, л. 22 об.

⁷³ Восстание в Литве и Белоруссии 1863–1864 гг. М., 1965, с. 18.

⁷⁴ РГИА, ф. 1267, оп.1, д.25, л. 37 об?38 об, 46 об?47 об, 50; Русская старина.

1884, № 6, с. 578.

⁷⁵ РГИА, ф. 1267, on. 1, д.25, л. 47–47 об.

⁷⁶Т. Ф. Федосова. Польские революционные организации в Москве. 60?е годы

XIX века. М., 1974, с. 126.

⁷⁷ РГИА, ф.1267, оп.1, д.25, л. 49, 50 об?51, 58–60, 63, ббоб, 83 об?84 об, 103,

112 об, 114–114 об; Из дневных записок Владимира Алексеевича Муханова /

Русский архив. 1897, № 1, с. 77.

⁷⁸Л. С.Клер, Б. С.Шостакович. Второе комендантское управление на Нерчинских

заводах (1864–1874) / Ссыльные революционеры в Сибири (XIX в. — февраль

1917 г.), вып. 10. Иркутск, 1987.

⁷⁹W. Djakow. Polacy na Syberii — do 1918 roku. Stan badari i perspektywy /

Przeglad Wschodni, 1993, № 4, s. 835–836.

⁸⁰Л. Ф.Пантелеев. Воспоминания. M., 1958, с. 565, 570–571.

⁸¹ Политическая ссылка в Сибири. Нерчинская каторга, т.1. Новосибирск,

1993, с. 226–228.

83 84

⁸²Я. Т. О. Из Томска / Московские ведомости, 25.01.1886 (№ 25), с. 3; А. А. Полов-

цов. Дневник…, т.1, с. 380–382.

ГА РФ, ф. 109, секретный архив, оп. 2, д.586.

J. Jacyna. 30 lat w stolicy Rosji (1888–1918). Wspomnienia. Warszawa, 1926, s.8; Idem. Zagtada caratu. Warszawa, 1930, s. 180.

Л. E. Горизонтов. Славянофильство и политика самодержавия в Польше в первой половине 60?х гг. XIX в. / Россия и славяне: политика и дипломатия. (Балканские исследования. Вып. 15.) М., 1992. В основу публикации положены материалы фонда В. П. Платонова в Бахметьевском архиве (Нью — Йорк).

⁸⁶М. П.Погодин. Польский вопрос…, с.40, 57, 101, 159.

⁸⁷А. В.Никитенко. Дневник…, т.1. М., 1955, с. 380–381.

⁸⁸ 1881–1894 гг. Записка, найденная в бумагах Н. Х.Бунге. Б. м., б. д., с. 48.

⁸⁹Historia paristwa i prawa Polski, t. Ill, s.835; N. iW. Kabuzanowie. liczebnosc i

rozsiedlenie Polakow w Imperium Rosyjskim w XIX i poczatkach XX wieku / Studia

z dziejow ZSSR i Europy ?rodkowej, t. XXII. Wroclaw i in., 1986; J. Bdziewicz.

Polsko–rosyjskie powiazania naukowe (1725–1918). Wroclaw i in., 1984, s. 236.

⁹⁰S. Slisz. Henryk Rzewuski. Zycie i poglady. Warszawa, 1986, s.24; R. Wapinski.

Polska i mate ojczyzny Polakow. Z dziejow ksztattowania si$ swiadomosci naro-

dowej w XIX i XX wieku po wybuch II wojny swiatowej. Wroclaw i in., 1994.

⁹¹ Записки Иосифа, митрополита Литовского, т. 1, с. 573; т. 2, с. 561.

⁹²К. П.Победоносцев. Письма и записки, т.1. М.; Пг., 1923, с.314; T. Ostoja. Garsc*

wspomnien о niedawnej walki о wolnosc sumienia w Rosji. Warszawa, 1916, s.46.

⁹³ См.: Л. Волков. Экономическая борьба Привислинья. (К вопросу о центре и

окраинах) / Русский вестник. 1899, № 10; А. Ф. Смоленчук. Историческое

сознание и идеология поляков Белоруссии и Литвы в начале XX века / Сла-

вяноведение, 1997, № 3.

⁹⁴О. Еленский. Мысли и воспоминания поляка / Русская старина, 1906, № 9, с. 675.

96

⁹⁵J. Dowbor Musnicki. Moje wspomnienia. Warszawa, 1935, s.21, 68; M. Harusewicz.

Za carskich czasow i po wyzwoleniu. Jan Harusewicz. Wspomnienia — dokumenty,

1975, s. 394; A. Zaleski. Towarzystwo Warszawskie. Listy do przyjaciolki przez Bar-

onowq XYZ. Warszawa, 1971, s.464; T. Ostoja. Garsc wspomnien…, s.43; М. В.До-

бужинский. Воспоминания. M., 1987, с. 58–59.

97

Исторические данные об образовании губерний, областей, градоначальств и других частей внутреннего управления империи с указанием высших чинов этого управления в хронологическом порядке по 1 ноября 1902 г. СПб., 1902, с. 20, 23; М. Ф. Владимирский — Буданов. История императорского университета св. Владимира, т. 1, с. 59–60.

98 99

С. В.Рождественский. Исторический обзор деятельности Министерства народного просвещения 1802–1902. СПб., 1902, т.1, с. 308, 463; T. Radziwonowicz. Polacy w armii rosyjskiej (1874–1914) / Studia i materiary do historii wojskowosci, t. XXX, 1988, s.210.

И. С.Аксаков. Поли. собр. соч., т. З. М., 1886, с. 260–271, 433–436. Русская старина. 1884, № 6, с. 578.

¹⁰⁰В. Н.Черепица. Польское национальное движение в Белоруссии…, с.6–7;

Архив РАН, ф. 1548, д.72 {В. И.Пичета. Обзор деятельности I Западного

комитета), л. 208–209.

¹⁰¹ Московские ведомости, 27.01.1866 (№ 21), с. 2.

¹⁰² Дневник генерал–майора Василия Абрамовича Докудовского. Рязань, 1903,

с. 199–200.

¹⁰³ Дневник законов Царства Польского, т. 68. Варшава, 1868, с. 422.

¹⁰⁴T. Korzon. Moj pamietnik przedhistoryczny. Krakow, 1912, s. 137; I. Balinski.

Wspomnienia о Warszawie. Edinburgh, 1946, s.32.

¹⁰⁵К. П. Победоносцев. Великая ложь нашего времени. М., 1993, с. 406–409.

¹⁰⁶N. iW. Kabuzanowie. Liczebnosc i rozsiedlenie Polakow…, s. 37.

¹⁰⁷К. П. Победоносцев. Великая ложь нашего времени, с. 507.

¹⁰⁸И. Давыдов. Русское землевладение в привислинском крае / Русский вестник.

1871, № 8, с. 425–426.

Исторический обзор деятельности Комитета министров, т. 4, с. 222.

¹¹⁰ РГВИА, ф.400, оп.9, д.25737, л.29–29 об.

¹¹¹ Государственный исторический архив г. Москвы, ф. 46, on. 1, д.750.

¹¹² РГВИА, ф. 400, оп. 9, д.25737, л. 30.

из ОР РГБ, ф. 169, к. 13, д.4, л.26.

¹¹⁴ РГИА, ф.1284, оп.190, д.88, л. 157; AGAD, Kancelaria warszawskiego general

gubernatora, № 5076, k. 6.

¹¹⁵J. Jacyna. 30 lat w stolicy Rosji…, s. 53. Унификацию антипольского законо-

дательства Я. Яцина связывал с работой комиссии под председательством

«генерала Петрова». В описываемый период только два генерала с такой фа-

милией, согласно Списку генералам на 1890 г., могли быть причастны к по-

добной акции: Н. П.Петров (1836–1920), в декабре 1888–1892 гг. — председа-

тель Временного управления казенных железных дорог, затем товарищ ми-

нистра путей сообщения, и Н. И. Петров (род. 1841), с 1884 г. — начальник

штаба отдельного корпуса жандармов, в 90?е гг. — его командир, директор

департамента полиции и товарищ министра внутренних дел. Вероятнее все-

го, Яцина имел в виду «старшего» Петрова и несколько преувеличивал в от-

ношении «линии безопасности»: по имеющимся у нас сведениям, ужесточе-

ние правил коснулось в основном железнодорожного, почтово–телеграфного

и военного ведомств, т. е. сфер стратегического значения.

¹¹⁶А. Спиридович. Записки жандарма. М., 1991, с.25; С. Ю.Витте. Воспоми-

нания, т.1. М., 1960, с. 144.

¹¹⁷T. Radziwonowicz. Polacy w armii rosyjskiej…, s.213, 218–220; А. И.Деникин. Путь

русского офицера, с. 210. Ср.: Historia paristwa i prawa Polski, t. IV, s. 148, где гово-

рится о запрете офицерам–полякам служить в Царстве Польском и Западном крае.

¹¹⁸ О норме инородческих и иноверческих элементов в войсках по составам во-

енного времени. Б. м., 1906, с. 1; Ф. Ф.Орлов. Русское дело на Висле…, с. 13;

Т. А. Филиппова. Дмитрий Алексеевич Милютин / Российские реформато-

ры XIX — начала XX в. М., 1995, с. 138.

¹¹⁹ Законодательные акты переходного времени. 1904–1908. СПб., 1909, с. 66.

¹²⁰N. i W. Kabuzanowie. Liczebnosc i rozsiedlenie Polakow…, s. 41.

121 ф ф Орлов. Русское дело на Висле…, с. 22.

¹²²Г. Б.Слиозберг. Дела минувших дней. Записки русского еврея, т. 1. Париж,

1933, с. 208.

¹²³. А. А.Игнатьев. Пятьдесят лет в строю, т.1. Новосибирск, 1959, с.20; Л. Волков. Итоги польско–русского примирения. М., 1898, с. 17.

¹²⁴Л. Волков. Итоги польско–русского примирения, с. 16–18. О поляках Черни-

говской губернии в начале XX в. см.: В.1. Павл 1 енко. Поляки Черничвщини

на початку XX столггтя / IcTopin та культура. Швобережжя Украши. Кшв;

Шжин, 1997.

¹²⁵Б. А. К польскому вопросу / Новое время, 15(27).05.1897 (№ 7619), с. 2.

¹²⁶В. Г.Короленко. История моего современника / Собр. соч. в 10-и томах, т. 7. М.,

1955, с. 147; Z. Lukawski. Ludnosc polska w Rosji…, s.63–64.

¹²⁷A. C.Суворин. Дневник. M., 1992, с. 199.

¹²⁸Л. Волков. Итоги польско–русского примирения, с. 17.

¹²⁹Н. Х.Бунге. Загробные заметки / Река времени. Книга первая: Государь. Го-

сударство. Государственная служба. М., 1995, с. 211; 1881–1894 гг. Записка,

найденная в бумагах Н. X. Бунге, с. 49–50.

¹³⁰А. Н. Пыпин. Тенденциозная этнография / Вестник Европы. 1887, № 1, с. 311.

¹³¹AGAD, Kancelaria warszawskiego general gubernatora, № 8866, k. 29–31; Emigra-

cja z ziem polskich…, s. 223.

¹³²Ф. М.Уманец. Колонизация свободных земель России. СПб., 1884, с. 229–230.

133 х_айны нашей государственной политики в Польше…, с. 75.

¹³⁴Д. Бовуа. «Борьба за землю на Правобережной Украине с 1863 по 1914

год»: новая книга об украинско–польско–русских отношениях / Украина —

Россия: история взаимоотношений. М., 1997, с. 178.

¹³⁵ Всеподданнейший отчет о произведенной в 1910 году по высочайшему по-

велению гофмейстером двора ё. и. в. сенатором Нейдгартом ревизии прави-

тельственных и общих установлений Привислинского края и Варшавского во-

енного округа. [СПб., 1911], с. 110, 112–113; AGAD, Kancelaria warszawskiego

general gubernatora, № 8866, k. 29.

¹³⁶ По применению 7?го пункта высочайшего указа от 12?го декабря 1904 г. к

жителям губерний Царства Польского. СПб., 1905, с. 5–6; Национальная

политика России…, с. 69.

¹³⁷ О норме инородческих и иноверческих элементов…, с. 5.

¹³⁸А. М.Ону. Загадки русского сфинкса. М., 1995, с. 46.

¹³⁹ Государственная Дума. Третий созыв. Стенографические отчеты 1909 г.,

сессия вторая, часть И. СПб., 1909, ст. 2923–2924.

¹⁴⁰L. Bazylow. Ostatnie lata Rosji carskiej. Rzady Storypina. Warszawa, 1972, s. 343.

¹⁴¹ Падение царского режима, т. 2. М.; Л., 1925, с. 369–370.

¹⁴² РГИА, ф. 1284, оп. 190, д.88, л. 178–181 об, 198.

¹⁴³AGAD, Kancelaria warszawskiego general gubernatora, № 5076; I. T.JIiceeun. Ду-

ховно спрагль… с. 220–223.

¹⁴⁴ Государственная Дума. Четвертый созыв. Стенографические отчеты 1916 г.,

сессия четвертая. Пг., 1916, ст. 3018. Иного мнения придерживался в своих

мемуарах П. Г.Курлов, утверждавший, что «отношение к польскому вопро-

су зависело в центральных учреждениях от личности и направления их

главы» (П. Г.Курлов. Гибель императорской России. М., 1992, с.67).

¹⁴⁵J. Jedlicki. Kwestia nadprodukcji inteligencji w Krolestwie Polskim po powstaniu

styczniowym / Inteligencja polska pod zaborami. Studia. Warszawa, 1978.

¹⁴⁶ Письма Победоносцева к Александру III, т. 1. М., 1925, с. 209; Б. А. К польскому

вопросу, с. 2.

¹⁴⁷ РГИА, ф. 1284, оп. 190, д.88, л. 117; А. Богданович. Три последних само-

держца, с. 311–312.

¹⁴⁸ РГИА, ф. 1284, оп. 190, д.88, л. 183.

¹⁴⁹С. Д.Сазонов. Воспоминания. М., 1991, с.372–373.