§ 4. Особенности самосознания горожан в XIV–XV вв.

Что за люди создавали богатство города, строили дома и церкви, представляли своих сограждан в парламенте и искали новые острова в океане? Ответы на многие вопросы можно было бы получить из писем и частных бумаг горожан, однако для Бристоля мы должны констатировать их отсутствие. Поэтому постараемся представить себе людей XIV–XV вв. с помощью тех документов, которые есть в нашем распоряжении.

Пока король и бароны изнуряли королевство и уничтожали себя в бесконечной династической борьбе, такие энергичные и уверенные в себе люди, как бристольские купцы, упорно накапливали собственное богатство и приумножали славу города. Используя особенности географического положения Бристоля, его моряки и торговцы прокладывали новые пути в океане, которыми позднее прошли и другие англичане. Именно такие люди, как Уильям Кэнинджес, вопреки всем трудностям налаживали первые торговые связи с Исландией. Более того, задолго до Колумба бристольские купцы получали лицензии на плавания с целью открытия новых земель к западу от Ирландии^{738}. На протяжении 1480–1500 гг. в Бристоле было организовано несколько торгово-исследовательских экспедиций, наиболее известными из которых было две. В июле 1480 г. два корабля «Джордж» и «Троица» были снаряжены в порту «не только с целью торговли, но и для того, чтобы найти и открыть некий остров, называвшийся lie of Brasile». В этом рискованном предприятии объединили свои средства несколько бристольских купцов. Одним из них был Джон Джей, который, как считают, снарядил полностью один корабль, другим — Томас Крофт, имевший 1/8 долю в каждом судне. Руководство плаванием поручили некоему Ллойду, «наиболее ученому моряку во всей Англии». После двух месяцев безуспешных поисков корабли отнесло бурей к берегам Ирландии^{739}. Самой известной из бристольских экспедиций было плавание Джона Кабота в 1497 г. Его высадка на побережье Северной Америки, откуда он надеялся найти проход в Азию с ее богатой торговлей, стала возможной благодаря финансовой поддержке и навигационному опыту бристольских купцов и моряков.

С отвагой, энергией и находчивостью эти люди часто соединяли беспринципность и эгоизм. Они не стесняли себя в средствах, опускаясь иногда до простого разбоя. В 1294 г. некто Уолтер Хобб захватил корабль голландских купцов и присвоил его груз. После долгой тяжбы он был вынужден вернуть корабль и товары и уплатить значительную сумму (65 ф.) за ущерб, причиненный им^{740}. В этом не было бы ничего удивительного, если бы Хобб являлся обыкновенным пиратом, но он прослыл крупным торговцем. В разбое подозревался и Роджер Тертл, мэр города в 1321 г.^{741} В сговоре с пиратами обвинялся Генри Мей, представитель одной из богатейших семей в Бристоле^{742}. Жадность и беззастенчивость купцов выражалась и в обмане королевских чиновников. В 40-е гг. XV в. Джон Уинч, чтобы избежать конфискации своего товара королем, поскольку он торговал без лицензии, передал его в качестве уплаты долга мэру Бристоля, а корабль срочно продал, поставив, тем самым, в затруднительное положение королевского контролера^{743}.

Подобные действия были характерны не только для английских купцов. Ссылаясь на письма флорентийского купца Франческо Датини, И.А. Краснова отмечает, что итальянские купцы и их факторы часто вступали в сделки с пиратами, в результате чего «порой трудно было различить, где кончается “добрый купец” и начинается морской разбойник»^{744}. С развитием торговли и ростом конкуренции увеличивалось и количество разного рода обманов и мошенничества, несмотря на все предосторожности купцов. И это можно было наблюдать не только в Бристоле XIV–XV вв., но и в других городах Англии и континента.

Жажда накопительства часто вступала в противоречие с нравственными догмами, которые на протяжении многих веков проповедовала церковь, поэтому психология этих энергичных людей отличалась раздвоенностью. Христианская мораль допускала, что торговля является необходимым занятием, но отнюдь не почтенным, поэтому долгое время наблюдалось завистливое, а с другой стороны, несколько пренебрежительное отношение к людям, занятым торговлей. Но с ростом богатства и влияния городов их обитатели начинали гордиться своими успехами, деловыми качествами и предприимчивостью. Торговля становится почтенным занятием не только для представителей городского сословия, в нее стало втягиваться и английское дворянство, это можно проследить по торговым лицензиям и таможенным отчетам. Например, 24 февраля 1456 г. была выдана лицензия на экспорт пшеницы во Фландрию сэру Николасу Уэрингсу, а в октябре 1470 г. совместную лицензию на торговлю с Исландией получили Джон Форстер, бристольский купец, и сэр Эдмунд Хангерфорд^{745}. Конечно, сказать точно, были ли это представители дворянства, приобщившиеся к торговле, или купцы, получившие дворянский титул, сейчас довольно сложно. Но тот факт, что младшие дети из дворянских семей стали поступать в ученики в торговые гильдии, говорит о повышении социального статуса купечества.

В чем же конкретно выражалось изменение самосознания английских горожан XIV–XV вв.? У них появляется гордость за свои достижения, которая, прежде всего, выразилась в строительстве каменных домов и настоящих дворцов с башнями. Дома бристольских купцов были вполне достойны, чтобы принимать в них королей. Они строились с учетом требований комфорта, со все увеличивавшимся применением стекла, что давало много света и воздуха. Особенно много таких домов было в менее тесном квартале Рэдклифа, где среди садов и лугов построили свои жилища самые богатые люди города. Среди них выделялся особняк Уильяма Кэнинджеса-младшего, в котором в 1461 г. он принимал Эдуарда IV, посетившего Бристоль. На более сдавленных центральных улицах Старого Бристоля дома богатых бюргеров отличались, главным образом, высотой и украшениями. Особенно много таких домов было на Хай-стрит, с ее шумным рынком, лавками портных, ювелиров и суконщиков. Некоторые из этих домов высотой в 4 этажа, с лавками внизу и выступающими верхними этажами. Ниже уровня земли иногда на глубину в несколько этажей располагались подвалы для хранения вина, вайды, соли и других громоздких товаров. Часто такие подвалы сдавались отдельно от домов наверху.

При этом внутренняя обстановка даже самых роскошных домов в XIV–XV вв. была довольно скудной. Еще в XV в. профессионально сделанный стол редко вытеснял обычные козлы, и наиболее распространенной мебелью были обшитые мягкой обивкой скамьи, располагавшиеся вдоль стен и в амбразурах окон. Рост уровня комфорта можно проследить по тем вещам, которые перечислялись в завещаниях. Очень часто упоминаются спальные принадлежности — покрывала из гобелена или украшенного ярким узором сукна, занавеси и пологи для кровати, простыни и даже перины. Перьевые постели и подушки даже в XV в. стоили очень дорого, и многие люди вполне обходились постелью из шерсти и мешком сена, «чтобы класть на него голову»^{746}. Простыни тоже были достаточно дорогими, чтобы иногда специально упоминаться в завещаниях.

Обстановку в доме богатого бристольского купца XV в. можно представить по завещанию Уолтера Нортона. В 1466 г. он завещал своему старшему сыну Томасу «ткань, которая висит в холле, с гобеленовыми покрытиями для лавок и подушками к ним, постоянную кровать, которая установлена в большой комнате, с шелковым балдахином и занавесками к ней»^{747}. Младшему сыну (тоже Томасу) Нортон оставил «одну скатерть из узорчатого полотна, одно полотенце из того же материала, 4 других полотенца из тонкого сукна, одну пару полосатых простыней, 3 пары простыней из тонкого сукна, одну пару фланелевых одеял, одну перину, один тюфяк с парой валиков и покрывало <…> Одну оставшуюся кровать с шелковым балдахином и занавесками к ней; все оставшиеся гобелены из жизни государя Роберта Сесила, которые висят в моей гостиной, с гобеленовыми покрытиями для скамей и подушками к ним»^{748}. Это все завещалось помимо недвижимости, наличных денег и товаров.

Скудость мебели возмещалась яркостью обивочной ткани, а также дорогой посудой, которая была подлинным украшением дома. Например, бристольский купец Уильям Иннинг в 1447 г. завещал лондонскому галантерейщику Джону Дерему серебряную частично позолоченную чашу с крышкой и на подставке, весом 18 унций; такую же чашу — лондонскому олдермену Джону Хейдерли; позолоченную серебряную чашу — его жене Джоанне; бристольскому торговцу пряностями Джону Саттону — позолоченную серебряную чашу на подставке весом 17 унций; кузену Уолтеру Хенди — такую же чашу^{749}. В 1484 г. Уильям Берд завещал жене, дочерям и сыновьям пять чаш с крышками, две мелкие чаши, две позолоченные колоколообразные чаши, две позолоченные чаши на подставках, два блюда, одно из которых с крышкой предназначалось для дорогих пряностей, которыми приправляли пищу, две с половиной дюжины ложек, одну серебряную солонку и две позолоченные солонки^{750}.

В завещаниях Джона Брауна, Мориса Уайта, Джона Бертона, Уильяма Сеймора и других упоминались серебряные блюда для пряностей, солонки, серебряные столовые ложки, ложки для соли и имбиря, кубки и даже серебряный таз с кувшином к нему^{751}. Хотя даже самые богатые люди не стеснялись упоминать в своих завещаниях обычные предметы домашней утвари. Уолтер Нортон, о котором уже шла речь, завещал младшему сыну Томасу 3 дюжины тарелок, 4 больших плоских блюда из олова, большой медный котел и 4 других медных котелка. Томас Франклин в 1448 г. помимо земель и рент завещал сыну Джону медный горшок, а дочери Элис — кувшин^{752}. Э. Кэрус-Уилсон считает, что средний уровень комфорта купцов XV столетия должен был быть намного выше, чем у крестьян, и ниже, чем у ремесленников столетием позже^{753}. Но чтобы согласиться с подобным заключением или отвергнуть его, нужны более глубокие исследования условий жизни средневековых горожан.

Об уверенности в себе и чувстве гордости за принадлежность к городскому сословию говорит и одежда той эпохи. В Средние века вопрос о том, как одеваться, связан с проблемами морали и социального статуса. Каждый человек должен был носить одежду, соответствующую его положению и не оскорбляющую общественную нравственность. Платье показывало положение человека на социальной лестнице, а также степень его достатка, отсюда — стремление проявить себя в одежде, не считаясь с затратами. Из постановлений ремесленных гильдий, городских советов и завещаний горожан можно составить примерное представление о том, какую одежду и обувь носили жители городов. Сапожники в своих ордонансах упоминали башмаки различных фасонов, изготовленные из кожи разного качества, портные — капюшоны и шапки разных видов, штаны и плащи, изготовители поясов уточняли, как должны были украшаться пояса для одежды и т.д.

Одежда, видимо, была очень ярких цветов. Об этом можно судить хотя бы по цвету плащей. Джон Браун в 1476 г. завещал 5 плащей, и все разного цвета: Джону Честеру — голубой плащ, священнику Филиппу — длинный темно-красный плащ, брату Томасу — лиловый крашеный плащ и темно-красный капюшон, Джону Вайнеру — длинный зеленый плащ, брату Ричарду — короткий зеленый плащ^{754}. Плащи украшались по-разному: вышивали, подбивали различным мехом или другим сукном. Уильям Иннинг в 1447 г. среди прочих посмертных даров упоминает три плаща: один красный плащ, подбитый мехом, второй — подбитый мехом темной мерлушки, третий — темным сукном. Богатейший бюргер Бристоля Джон Бертон в 1454 г. наряду с недвижимостью и кораблем упоминает в завещании «два плаща, окаймленные мехом темного цвета, и другой льняной плащ с лучшими головными уборами завещателя, и красный плащ, отороченный мехом»^{755}.

Достаточно вспомнить, как Джеффри Чосер в Общем прологе к «Кентерберийских рассказах» описывал паломников из числа горожан:

«Купец с ним ехал, подбоченясь фертом,

Напялив много пестрого добра.

Носил он шапку фландрского бобра

И сапоги с наборным ремешком».

Юрист «носил узорный камзол домашний с шитым пояском», красильщик, плотник, шапочник и ткач — одежду из добротного сукна и ножи в серебряной оправе; доктор медицины — «носил малиновый и синий цвет, и шелковый был плащ на нем надет»^{756}.

Еще более красочно описана внешность и одежда Батской ткачихи:

«Платков на голову могла навесить,

К обедне снаряжаясь, сразу десять,

И все из шелка иль из полотна;

Чулки носила красные она

И башмачки из мягкого сафьяна»^{757}.

Поскольку Чосер писал свои «Рассказы» в последней четверти XIV в., мы вполне можем представить себе, как выглядели бристольские горожане интересующего нас периода.

Жены знатных горожан имели право носить платье со шлейфом определенной длины. Это касалось только жен олдерменов, по своему положению приравнивавшихся к джентри. «Законы о роскоши» людям низших званий предписывали носить только грубое сукно стоимостью не выше 12 пенсов или полотно, и запрещали использовать серебро в отделке оправ ножен^{758}. Тем не менее, горожане стремились не отстать от феодалов в роскоши своей одежды, и украшали ее дорогими мехами, драгоценными камнями, золотом и серебром.

Страсть к роскоши дошла до того, что во времена Эдуарда IV в 1463 г. был принят закон, регулировавший расходы на одежду и позволявший мэрам, шерифам и олдерменам носить мех куницы и белки, а их слугам ливреи, подбитые мехом^{759}. Городской совет Бристоля тоже пытался сдержать расточительность своих должностных лиц и уменьшить их расходы на мех. Было установлено, что мэр не должен тратить в год более чем 6 ф. 13 ш. 4 п., шериф — 5 ф., каждый бейлиф, рикордер и городской клерк — 6 ш. 8 п., оруженосец мэра — 4 ш., каждый разъездной бейлиф и сержант мэра — 2 ш.^{760}

Оригинальный довод в пользу роста уровня жизни горожан в конце XV в. приводит X. Суонсон: несмотря на сокращение численности жителей Йорка в конце XV в. перчаточное производство в городе процветало^{761}. Для богатых ремесленников и горожан дорогая одежда была своеобразным вложением денежных средств, и поэтому она часто упоминалась в завещаниях.

Рост самосознания горожан особенно наглядно проявился в изменении воззрений на социальное место женщины. К XIV–XV вв. значительно выросла хозяйственная и правовая самостоятельность женщин-горожанок. В документах того времени довольно часто встречаются сведения не только о работавших по найму прядильщицах или ткачихах, но и о женщинах-мастерах различных специальностей. Женщины начинают заниматься торговлей наравне с мужчинами. Например, в 1344 г. в «Обычаях города Бристоля» особо оговаривалось, что «женщины-пивовары, которые продают эль вопреки ассизе, будут штрафоваться в соответствии с их проступком»^{762}.

Более того, в таможенных отчетах встречаются имена женщин, участвовавших во внешней торговле. Чаще всего это были вдовы купцов, которые продолжали или заканчивали дела своих мужей. Если Уильям Берд, имевший двух сыновей, завещал жене и трем дочерям кроме прочего наследства 20 бочек вайды и 5 бочек железа, то предполагается, что они будут их реализовать^{763}. Крупнейший купец и судовладелец Джон Бертон оставил своей жене Изабелле кроме недвижимости, наличных денег и утвари товаров на сумму в 200 ф., 8 мешков шерсти и 1/4 часть собственности на корабль “le Maria de Bristollia”^{764}.

Если купец умирал внезапно, то было вполне естественно, что жена заканчивала вместо него начатое дело. Так, Джоанна, вдова Уильяма Роули-старшего, в 1479 г. получила сахар, а в 1480 г. масло и воск из Лиссабона, а также вайду и вино из Испании. В этом же году на имя Маргарет, вдовы Томаса Роули, прибыло три груза вина из Бордо, один — масла из Севильи и из Фландрии марены на 82 фунта^{765}. Таможенные отчеты времен правления Эдуарда IV называют 7 женщин-торговцев, которые, вероятно, были вдовами купцов, и 8 других, участвовавших в импорте и экспорте товаров. Часто, когда муж отсутствовал, жена получала товары или деньги, причитавшиеся ему.

Женщины в рассматриваемое время в Бристоле владели недвижимостью — имели права собственности или арендовали землю и дома. В завещании Джона Бертона 1454 г. упоминается сад, принадлежавший Джоанне Эрли (вдове), который арендовал у нее Джон Ньютон. В этом же завещании есть сведения о Маргарет Пайк, которая арендовала участок с постройками у Уильяма Тавернера, джентльмена. Правда, с какой целью она арендовала держание, не сказано^{766}. Уильям Повем в 1454 г. большую часть недвижимости завещал жене, а после ее смерти она должна была перейти сестре завещателя Элис и его дочери Сесилии. Хотя у Уильяма Повема были сын и брат, которым тоже завещана недвижимость. В данном случае женщины наследовали недвижимость наравне с мужчинами. В этом же завещании идет речь о земельном участке, принадлежавшем Маргарет Денем^{767}.

О росте правовой самостоятельности женщин говорит тот факт, что они часто упоминаются как душеприказчицы своих мужей. Обычно в завещаниях в качестве душеприказчиков упоминаются деловые партнеры или родственники-мужчины, и на их фоне особенно выделяются такие женщины, как Алиса Саттон, Агнес, вдова Томаса Фиша, а потом Джона Спайсера, Алиса Честер. В завещаниях иногда проявлялось разное отношение к женщинам. Например, купец Джон Браун в 1476 г. подробно расписал, кому и что он завещает, а затем распорядился, дабы оставшееся имущество передали его жене (свою долю она тоже получила по завещанию), и Кэтрин сама могла решать, как лучше употребить остаток на благо души завещателя, его родителей и благодетелей. Душеприказчицей также была назначена жена. Здесь проявилось явное доверие к здравому уму Кэтрин и уважение к ней. Томас Джоунз не только назначил свою жену душеприказчицей, но и записал, что она может использовать оставшееся имущество, «как сочтет подходящим». Так же поступил Морис Хейл — остаток имущества нужно было передать жене, «чтобы распорядилась им, как она сочтет подобающим». Она же назначена душеприказчицей. Джон Фланингем, имея брата и сына, доверяет распоряжение имуществом после своей смерти жене Анастасии. И Уильям Роули, имея братьев, назначил душеприказчицей жену Маргарет. Такое же отношение к жене продемонстрировали в XV в. Ричард Форстер, Уильям Сеймор, Лодовик Морс, Уильям Берд, Том Коуган^{768}.

А вот Морис Уайт в своем завещании от 1460 г. записал, что его жене (не упомянуто даже имя) должны быть переданы 11 ф. и домашняя утварь, которую выберут душеприказчики. Последними он назначил Джона Роуша и Патрика Пирза^{769}. Упоминавшиеся Джон Бертон, Уильям Повем, Джон Вайелл, Уильям Мерфилд и некоторые другие предпочитали назначать своими душеприказчиками чужих людей — своих друзей, партнеров, духовных лиц. Это было достаточно распространено, и могло объясняться личными качествами женщин, но являться и показателем традиционного отношения к ним. Но тем более интересно отметить возникновение новых черт в психологии бюргеров.

В судебных разбирательствах по торговым и финансовым делам в XV в. также встречаются женщины. Например, в 50-е гг. XV в. Джордж Айрленд, олдермен Лондона, подал прошение о возмещении долга в бристольский Стапельный суд против Алисы Саттон^{770}. Алиса Честер не только вела торговлю с Испанией, Португалией и Фландрией, но и давала деньги взаймы. Известно, что она ссудила 20 ф. приору Тонтона, когда он был в большой нужде и не мог отремонтировать свой дом и уплатить долги^{771}.

Участие женщин во внешней торговле облегчалось тем, что к XIV в. изменились способы ее ведения, и на смену купцу-путешественнику, подвергавшемуся опасностям на суше и на море, пришел купец-предприниматель, который вел свои дела при помощи переписки и факторов. Богатые купцы обычно имели постоянного фактора в городах, с которыми имели налаженную торговлю. Положение фактора являлось следующей ступенью после ученика, которую молодой человек должен был пройти, прежде чем стать самостоятельным торговцем, жениться и осесть в Бристоле. Часто фактор — младший член семьи, подобно Джону Кэнинджесу, который, вероятно, был фактором своего отца Уильяма Кэнинджеса. Также и Роберт Хенлов, брат Джона Хенлова, бристольского красильщика и торговца сукном, был его фактором в Лондоне^{772}.

Положение фактора означало жизнь за границей, и такие агенты вели дела почти бесконтрольно. Поэтому требование честности и надежности считалось основным в купеческой этике. Если фактор оказывался недостаточно порядочным, то купец мог понести большие убытки. Например, Роберт Расселл подал жалобу на своего фактора в Байонне Томаса Хоупера, поскольку сукно и другие товары, отправленные ему, он использовал для своей выгоды. Хоупер женился на женщине из Байонны, и оказался настолько «обременен содержанием кузенов и родственников указанной женщины», что Расселл не мог получить законного возмещения. Поскольку он человек занятой, и поездка за границу была для него делом утомительным и трудным, он поручил некоему Уильяму Роджеру, как своему поверенному, возбудить против Хоупера судебное дело^{773}. Поверенный был агентом, назначенным, чтобы вести какое-то отдельное дело, с большей властью, чем фактор. Но в XV в. термины «фактор» и «поверенный» (“factor and attorney”) использовались еще достаточно беспорядочно.

Несмотря на возрастающее богатство и престиж, средневековые купцы очень остро воспринимали непостоянство удачи и капризность судьбы. Риск и чувство неуверенности были оборотной стороной респектабельности и достатка. Показательна в этом отношении судьба Роберта Стерми. Богатейший купец, мэр города в 1450 г., который жил в Бристоле с королевским блеском, держа дом открытым для купцов из всех стран, испытал на своем веку столько опасностей, сколько хватило бы на несколько человек. В молодости он отправился в Иерусалим, захватив с собой 160 паломников и некоторое количество товаров. На обратном пути его корабль «Анна» потерпел крушение у берегов Греции и 37 его спутников утонули. Сам Стерми выжил, чтобы в будущем подвергнуться новым опасностям. В 1446 г., решив обойтись без посредничества Венеции и Генуи, он отправил товары в Пизу, но во время бури его корабль был выброшен на скалы о. Модон и весь экипаж погиб. Тем не менее, в 1447 г. Стерми отправил уже 3 корабля в Левант. Сохранилось три отчета о плаваниях Роберта Стерми, из которых можно узнать, что генуэзцы, решив не допустить возвращения кораблей в Англию, устроили засаду у о. Мальта и захватили их^{774}. В 1458 г. во время очередного плавания в Левант корабли Стерми были вновь ограблены генуэзцами, после этого все генуэзские купцы, находившиеся в Лондоне, были арестованы и заключены в тюрьму до тех пор, пока не согласились дать возмещение за потерянное имущество, оцененное в 9 тыс. марок^{775}.

Жизнь и деятельность даже самых богатых людей была связана с постоянным риском. Хотя и существовали морские законы (морское право), но беззаконие стало обычаем. В документах того времени постоянно встречаются сведения о потерях кораблей от пиратских захватов, кораблекрушений и ограблений потерпевших крушение кораблей. В то время, когда еще не было постоянных дипломатов и консулов, купцы за границей могли полагаться только на взаимную поддержку и помощь. Так, Джон Пейви, который лежал умирающим в Байонне, поручил двум собратьям-горожанам возвратить его имущество жене и детям в Бристоле. Уже упоминавшийся Уильям Роули-младший, умерший в Бордо в 1478 г., поручил Джону Честеру возвратить в Бристоль корабль и товары, за которые он был ответственным^{776}.

Неудивительно, поэтому, что купцы искали небесной защиты против превратностей стихии и судьбы. Набожность и благочестие были так же присущи им, как беззастенчивость и рационализм. К XIV в. отношения между моралью и религией изменились таким образом, что набожность не служила препятствием всем формам накопительства, и забота о спасении души не мешала земным делам. Разлад между совестью и алчностью, страхом посмертного наказания и стремлением к обогащению нашел выражение во многих завещаниях и прижизненных дарах Церкви. Средневековые горожане отличались благочестием не только потому, что этого требовали нормы поведения. Это было связано с господствовавшими религиозными доктринами, в частности, учением о Чистилище. Стремлением заслужить вечное спасение объясняются многие благочестивые дела зажиточных граждан Бристоля. Они стремились смягчить суровость божьего суда, которого они ждали и боялись, путем получения высшего благоволения. К концу жизни они начинали заботиться о своих душах, демонстрируя, с одной стороны, раскаяние и «запасая», а с другой, — добрые дела.

В завещаниях можно выделить две категории набожных распоряжений. Первая предусматривала краткосрочные заупокойные службы, которые, обычно, имели место через три дня после смерти. Очень часто завещатель подробно оговаривал все ритуалы. Например, Джон Бейннбери в 1404 г. просил, чтобы на его похоронах и предшествующих им службах 24 бедняка несли факелы, получив за свои старания платье, шапку и 2 серебряных пенса. Пять священников, совершавших богослужение в своих приходских церквах и принявших участие в обрядах и мессе в день его похорон, должны получить по 1 шиллингу. Девятнадцать других священников, присутствовавших на службе и мессе, должны получить по 4 пенса^{777}.

Другая категория распоряжений предусматривала пожертвования, рассчитанные на долгий срок. Мужчины и женщины выделяя из своих средств так много, как они могли, предусматривали проведение торжественных служб в течение долгого времени после их смерти, или поминальные молитвы на неограниченный срок, для чего устанавливали «вечные стипендии» священникам (“stipendiaries”). Видимо, подобные выплаты бывали иногда очень большими, т.к. городской совет Бристоля в XIV в. вынужденно ограничил их 100 ш. в год^{778}. Это станет более понятным, если посмотреть, что завещали горожане для пользы своей души. Так, Уильям Повем кроме имущества, оставленного жене, на заупокойные службы, торжественные мессы и благотворительность передал своим поверенным, бристольским купцам, ежегодные ренты за дома, сады и лавки, две конюшни (одну из них с участком пастбищной земли), голубятню, три сада и два участка свободной земли. Вероятно, доход от этих владений должен был использоваться как «вечная стипендия», поскольку в завещании предусматривалось, что два держания должны быть проданы, а деньги потрачены на благо души завещателя. Предполагается, что все остальное будет расходоваться постепенно^{779}. Точно так же Агнес, вдова Джона Спайсера, завещала держания и лавки своим душеприказчикам, чтобы они по своему усмотрению использовали их для блага души завещательницы, ее бывшего мужа и всех умерших^{780}.

Необходимо отметить одну особенность набожных распоряжений в завещаниях. Несмотря на то, что бристольцы завещали значительные дары приходским церквам (в каждом завещании есть упоминания о пожертвованиях), они передавали только движимое имущество, пожертвования недвижимости полностью отсутствуют. Возможно, это объясняется тем, что набожность в XIV–XV вв. становится, если так можно выразиться, рациональной. У богатых горожан появляется представление о том, что нужно не только уметь зарабатывать деньги, но и рационально их тратить. Клайв Берджесс, исследовавший взаимоотношения бристольских горожан с Церковью, объясняет это по-другому. Он считает, что пожертвования недвижимости в пользу Церкви были, но не после смерти, а при жизни^{781}. Отмечая, что проследить это очень трудно, он обращается к документам церковных приходов. Можно предположить, что пожертвования недвижимости обычно делали люди, не имевшие прямых наследников.

Гораздо чаще различные держания передавались душеприказчикам с целью продажи, и использования уже наличных денег на нужды Церкви. Так, Джон Бертон завещал 20 п. соборной церкви, 5 марок для запаса ткани церкви Св. Томаса и 20 ф. на благотворительность. Кроме этого, 21 держание он передал своим собратьям-купцам Николасу Питтсу, Филиппу Миду, Джону Гейвуду и Ричарду Тингуаллу, которые должны были построить часовню для постоянной заупокойной службы в церкви Св. Томаса^{782}.

Кроме часовен богатые горожане на свои средства основывали богадельни, как это сделали Джон Фостер или Уильям Кэнинджес^{783}. В целом в Бристоле перед Реформацией было 20 богаделен и госпиталей, а также 17 приходских церквей, аббатство Св. Августина, 2 монастыря и 4 дома религиозных братств^{784}. Несмотря на такое обилие церковных учреждений, в Бристоле никогда не было движения строгих религиозных братств или других суровых церковных организаций. Горожанам вполне хватало пастырского попечения приходских священников, тем более что приходы были достаточно малы — число прихожан колебалось в них от 100 до 800 человек.

Лишь одно братство пользовалось в Бристоле значительной популярностью — братство моряков. В 1445 г. капитаны и матросы ходатайствовали перед мэром и советом, чтобы им разрешили создать братство для содержания священника и 12 бедных моряков, которые будут молиться за тех, кто «плавает и работает в море». Оно было учреждено ордонансом совета как Госпиталь Св. Бартоломея. Позднее по соседству на Болотной улице (“Marsh Street”) построили часовню^{785}.

По размерам пожертвований в пользу Церкви можно судить о богатстве бристольских горожан и города в целом. Например, уже упоминавшаяся Алиса Честер заказала новое распятие для хоров в своей церкви лучшим резчикам по дереву, алтарь в южном приделе, позолоченный алтарь Богородицы и подарила искусно сработанную дарохранительницу. Помимо большого количества церковных облачений, алтарных тканей и украшений она дала «позолоченное серебряное распятие, покрытое эмалью с Марией и Иоанном», стоившее 20 фунтов^{786}.

Еще более щедрым дарителем был Уильям Кэнинджес-младший. Будучи одним из самых богатых людей в масштабах всей Англии, он большую часть своих средств потратил на сооружение замечательной церкви Мэри Редклиф, которая и сейчас является украшением города. Кроме этого, он основал два госпиталя, а также передал церковным смотрителям своего прихода драгоценности стоимостью 160 ф., и 340 ф. наличными деньгами^{787}. По Кэнинджес распорядился так своим богатством лишь потому, что все его сыновья умерли молодыми, а в 1467 г. умерла и его жена. Он не хотел, чтобы его богатство перешло в руки короля-Йорка, воцарению которого он всячески препятствовал. Считают, что попытка Эдуарда IV найти ему вторую жену, и с помощью этого выманить большую сумму денег в честь свадьбы, заставила его в 1467 г. оставить свет и принять духовный сан. После окончания пятого срока мэрства он стал сначала священником, а затем настоятелем собора в Вестбери, где он и умер в 1474 г.^{788}

Богоугодные дела, милосердие и благотворительность были не только способом обеспечить небесное благоволение, но и средством завоевать авторитет и уважение в обществе. Почти во всех завещаниях значительные суммы оставляются на благотворительные нужды. Завещания четко делят наследство на вдовью часть, наследство детей и наследство на благотворительные цели. Такое обязательное деление — обычно для завещаний рассматриваемого времени. Например, во Флоренции XIV в. при составлении завещания непременно должен был присутствовать представитель Церкви (иногда даже несколько), чтобы определить, какая часть имущества должна достаться Церкви^{789}. Возможно, такая обязательность деления наследства была пережитком еще феодальной психологии. Официальная идеология Средневековья не только не поощряла накопления, но и считала богатство помехой для спасения души в будущей жизни. Поэтому благотворительность использовалась как средство достижения этого спасения. Раннебуржуазная идеология, которая оправдывала богатство и накопление, не рассматривала благотворительность как обязательный элемент общественной жизни. Доказательством этого может служить отношение кальвинистов к нищим и бедным. Сочетание буржуазного накопительства и благотворительной деятельности — характерная черта новой психологии. Вероятно, в соединении благотворительности, как пережитке старой психологии, и жажды накопительства, как проявления нового образа жизни, отражалась противоречивость эпохи^{790}.

Психология английского купечества XIV–XV вв. имеет много общего с психологией итальянского купечества^{791}. Речь идет не только об энергичности, находчивости и смелости наряду с беззастенчивостью и эгоизмом. Это еще и чувство гордости за свою принадлежность к кругу полноправных граждан города и к определенному социальному слою внутри него. В средневековом обществе каждый человек занимал определенное место, и без определенного статуса он не мог существовать. И себя он воспринимал через свою социальную роль, место в иерархии. Горожанин одновременно входил в несколько «корпораций» или общностей, и это порождало групповую солидарность, групповой патриотизм, а также определенные обязанности, традиции и поведение.

Преобладание группового детерминизма в менталитете бюргера вовсе не означало отсутствие возможности для развития личных способностей человека. Пример реализации индивидуальных возможностей и особенностей — деятельность Э. Бланкета, У Кэнинджеса, Р. Стерми.

Принадлежность к городской общине или какой-то более мелкой корпорации воспитывало чувство общественного долга, навыки демократизма и организационной инициативы^{792}.

Гордость за свой город и стремление сделать его еще более красивым выражались не только в строительстве каменных домов и величественных церквей, но и в прозаичных бытовых делах. Та же Алиса Честер, которая потратила большие средства на перестройку своего дома и еще больше на богоугодные дела, заслужила благодарность горожан тем, что в 1475 г. установила в порту подъемный кран, которого там никогда не было, «для сбережения товаров как городских купцов, так и чужеземцев». Сооружение крана обошлось ей в 41 фунт^{793}. Алиса Честер не была единственной горожанкой, заботившейся о нуждах города. В июле 1450 г. Джон Клайв завещал деньги для починки и укрепления городских стен^{794}. А уже упоминавшийся много раз Роберт Стерми во время своего очередного плавания в Левант в 1458 г. приобрел некоторое количество зеленого перца и других пряностей, чтобы посадить их в Бристоле и распространить эти культуры в Англии^{795}.

В рассматриваемое время права не существовали без обязанностей, и горожане в течение столетий приучались к общественным делам, заботе о нуждах города. Муниципальные власти старались следить за порядком на улицах, хотя трудно сказать, как строго исполнялись их постановления. Поскольку подвергнуться разбойному нападению в Средние века было делом обычным, в «Прокламациях города Бристоля», изданных в XIV в., было сказано, что «никто, под угрозой тюремного заключения, не будет бродить по городу ночью после звона вечернего колокола, если только он не несет ночную стражу»^{796}.

Но жители охранялись не только от грабителей и разбойников — покой их не должен был нарушаться и добропорядочными гражданами. Поэтому, например, запрещалось под угрозой штрафа держать больших собак, «бродящих везде без цепи»^{797}, или заниматься в людных местах таким ремеслом, которое доставляет неудобство горожанам. Особенно это касалось дубильщиков, занятие которых было связано с неприятными запахами «к досаде людей»^{798}.

В городе, связанном с широкой внутренней и внешней торговлей, очень важно было сохранить свободные подъездные пути к складам и набережным, поэтому в XIV в. появлялись постановления, подобные следующим: «…Скамьи, палатки, лотки и загоны не будут отныне размещаться на главной улице»; «никто не займет прямой путь или узкую улочку в городе или пригороде Бристоля мусором, булыжником или лесом»; «и <…> никто не осмелится выбросить такой мусор или другие помехи на набережные Quay or Back»^{799}. В этих постановлениях одинаково отразилась забота и об экономических нуждах деловых людей, и о том, чтобы город был чистым и опрятным.

В заботе о благоустройстве города муниципальные власти не делали никаких различий между жителями, ремесленником или зажиточным купцом, все они обязаны были быть заботливыми гражданами своего города. В «Прокламациях города Бристоля» записано: «Никто, какого бы он ни был состояния, не должен выливать мочу, вонючую или грязную воду на улицу из окна или двери…», и «чтобы каждый человек чистил дорогу перед фасадом своего дома»^{800}. Конечно, город XIV–XV вв. был более антисанитарен, чем деревня, поэтому часто страдал от чумы, но таких трущоб, как в последующие века, в нем не было. Дома еще могли располагаться среди садов, огородов и лужаек.

Беспокойство о санитарном состоянии города приводило к тому, что в него запрещался доступ таким больным, как прокаженные. Отметим одну характерную черту психологии средневековых горожан: они соединяли беспокойство о физическом здоровье с представлениями о нравственной чистоте — один и тот же запрет касался прокаженных и продажных женщин: «…В будущем ни один прокаженный не будет находиться в пределах города, и никакая блудница не будет жить в пределах городских стен». Гарантии исполнения этого постановления были очень надежные: «И если такие женщины будут обнаружены проживающими здесь, то тогда двери и окна их домов будут сняты и унесены судебными приставами к дому “стража мира” этого городского района и держаться там до тех пор, пока такая женщина окончательно не переедет»^{801}. А вот исполнение другого постановления, принятого тоже в XIV в., вызывает большие сомнения, поскольку оно предусматривало, что «никакая публичная женщина не будет бродить по городу без полосатого колпака»^{802}, хотя вряд ли кто-то добровольно согласился бы на такое условие.

Будучи патриотами своего города, его жители во времена Чосера начали осознавать свое национальное единство, а их чувство корпоративизма стало соединяться с национальным патриотизмом. Во многом этому способствовала Столетняя война, но даже до нее появилось вполне определенное деление на англичан и «чужих». Это можно заметить даже в постановлениях ремесленных гильдий, в которых противопоставляются не просто жители своего города и «чужеземцы», но англичане и люди, «не родившиеся под властью короля».

Однако и в XV в. национальное чувство не перевешивало городской патриотизм, и даже самые активные в политических делах граждане больше интересовались делами своего города, чем проблемами королевства. Да это и не удивительно, если вспомнить обстановку беспрерывной династической борьбы XIV в., трудности, связанные со Столетней войной и бесчинства феодалов во время войны Алой и Белой розы. Мир и процветание города — единственный противовес беззаконию и беспорядку, царившему в целом в стране. Поэтому энергичные и предприимчивые люди, такие, например, как бристольские купцы столь много времени и средств уделяли возвеличиванию своего города. Без сомнения, они были людьми деловыми и практичными, но вполне способными оценить что-то, не поддающееся измерению в деньгах.