Глава III ЗАВОЕВАНИЕ ШОТЛАНДИИ (1290—1305 гг.)

В описанных конституционных преобразованиях важную роль играл характер Эдуарда I, но еще сильнее значение его личных качеств проявилось в войне с Шотландией, охватившей вторую половину его царствования.

В свое время и среди своих подданных Эдуард I был предметом почти безграничного восхищения. Он был народным государем в полном смысле слова. Когда исчез последний след чужеземного завоевания и потомки победителей и побежденных при Сенлаке навсегда слились в единый народ, Англия увидела своим правителем не чужестранца, а англичанина. Национальное происхождение сказывалось не только в золотистых волосах или английском имени, связывавшем его с древними королями. Сам характер Эдуарда I был вполне английским. В добре, как и в зле, он являлся типичным представителем народа, которым он правил. Как истинный англичанин, он был своенравен и надменен, стоек в своих принципах, неукротим в гневе, горд, упрям, медлителен в умозаключениях и ограничен в симпатиях; с другой стороны, он отличался справедливостью, бескорыстием, трудолюбием, добросовестностью, уважением к истине, умеренностью, сознанием долга, религиозностью. Он унаследовал, правда, от анжуйцев их наклонность к бешеному гневу; его казни были безжалостны, и священник, явившийся перед ним с увещеванием в бурную минуту, упал к его ногам мертвым только от страха. Но вообще он руководствовался великодушными побуждениями, был прямодушен, испытывал отвращение к жестокости. «Никто никогда не просил у меня милости, — говорил он в старости, — без того, чтобы получить ее».

Грубое солдатское благородство его натуры проявилось при Фалкирке, где он спал на голой земле среди своих солдат, или в его отказе во время уэльского похода выпить из единственного бочонка, уцелевшего от мародеров: «Это я довел вас до такой крайности, — сказал он томимым жаждой соратникам, — и я не хочу иметь перед вами преимущества в пище или питье». Под суровой властностью его внешнего вида скрывались удивительная чувствительность и способность к привязанности. Всякий подданный привязывался сильнее к королю, горько плакавшему при известии о смерти отца, хотя она и принесла ему корону, — к королю, у которого сильнейший взрыв мести был вызван оскорблением в адрес его матери и который как памятники своей любви и скорби воздвиг кресты всюду, где останавливался гроб его жены. «Я любил ее нежно при жизни, — писал Эдуард I другу Элеоноры, аббату Клюни, — и я не перестаю любить ее теперь, после ее смерти».

Как было с матерью и женой, так было и с целым народом. Самодовольное отчуждение первых анжуйцев абсолютно исчезло у Эдуарда I. Со времени завоевания он был первым королем, любившим свой народ и, в свою очередь, жаждавшим его любви. Его доверие к народу выразилось в парламенте, его забота о народе — в великих законах, стоявших в преддверии законодательства. Даже в своей борьбе с ним Англия чувствовала все сходство его характера со своим, и в спорах между королем и народом никто из споривших, несмотря на все упорство, ни минуты не сомневался в достоинстве или привязанности другого. В истории Англии мало сцен более трогательных, чем окончание долгого спора из-за Хартии, когда Эдуард I явился в Вестминстерском зале перед своим народом и с хлынувшими вдруг слезами откровенно признал себя неправым.

Именно эта чувствительность, способность поддаваться впечатлениям и влияниям и привела к странным противоречиям в деятельности Эдуарда I. При первом короле с несомненно английским характером сильнее всего сказалось иноземное влияние на обычаи, литературу, национальный характер. Превращение Франции, со времени Филиппа Августа, в единую организованную монархию сделало ее господствующей в Западной Европе. «Рыцарство», столь известное по Фруассару, — живописное подражание высоким чувствам, героизму, любви и учтивости, перед которым исчезало всякое настоящее и глубокое благородство, уступая место грубому распутству, узкому духу касты и полному равнодушию к человеческому страданию, — было чисто французским созданием. В характере Эдуарда I было благородство, ослаблявшее вредное влияние этого рыцарства. Его жизнь отличалась чистотой, его благочестие, когда оно не опускалось до суеверия современников, — достоинством и искренностью, а высокое сознание долга оберегало его от легкомысленной распущенности его преемников. Но он был не совсем свободен от современной ему «заразы». Он страстно желал быть образцом светского рыцарства своей эпохи. С самой молодости он славился как замечательный полководец; Симон Монфор был изумлен его искусной тактикой в битве при Ившеме, а в уэльском походе он выказал настойчивость и силу воли, превратившие в победу его поражение. Он умел руководить бурной атакой конницы при Льюисе или устраивать интендантство, позволявшее ему вести армию за армией через разоренную Шотландию. В старости он мог оценить значение английских стрелков и воспользоваться ими для победы при Фалкирке.

Но свою славу как полководца Эдуард I считал пустяком по сравнению со славой рыцаря. Он полностью разделял народную любовь к борьбе. Притом у него была фигура природного воина — высокий рост, широкая грудь, длинные руки и ноги; он был вынослив и деятелен. Схватившись после Ившема с Адамом Гердоном, рыцарем огромного роста и известной храбрости, он заставил противника просить пощады. В начале царствования он спас свою жизнь ловкой борьбой на турнире в Шалоне. Эта страсть к приключениям доводила его до пустой фантастичности нового рыцарства. За «круглым столом в Кенильворте» сотня рыцарей и дам, «одетых в шелк», восстановила поблекшую славу двора короля Артура. Отпечаток ложного романтизма, придававшего важнейшим политическим решениям вид сентиментальных порывов, заметен и в «лебединой клятве», когда Эдуард I поднялся за королевским столом и поклялся над стоявшим перед ним блюдом отомстить Шотландии за смерть Комайна. Еще более роковое влияние оказало на него рыцарство, воспитывая у него симпатию к высшему сословию и отнимая всякое право на его участие у крестьян и ремесленников. Эдуард I был «рыцарем без страха и упрека» и в то же время спокойно смотря на избиение жителей Бервика, видел в Уильяме Уоллесе лишь простого разбойника.

Едва ли слабее, чем французское понятие рыцарства, повлияла на характер Эдуарда I новая французская теория королевской власти, феодализма и права. Возвышение класса юристов всюду обращало обычное право в писаное, верность — в подданство, слабые связи вроде коммендации — в определенную зависимость. Но именно французское влияние, влияние Людовика Святого и его преемников, привело в порядок деспотичные теории римского права. С этим естественным стремлением эпохи, когда посредством юридической фикции «священное величество» Цезарей было перенесено на короля — главу феодальной знати — все конституционные отношения изменились. «Вызов», путем которого вассал отказывался от службы сюзерену, оказался изменой, а дальнейшее его сопротивление — «клятвопреступлением». Судебные и парламентские реформы Эдуарда I показывают, что он мог оценить здравые и благородные начала тогдашнего права, в точности, непреклонности, технической узости которого было нечто от характера короля. Он никогда не был намеренно несправедливым, но слишком часто в своем суде был придирчив, пристрастен к судейскому крючкотворству и склонен следовать букве, а не духу закона.

Эта склонность его ума в соединении с заимствованным у Людовика Святого высоким мнением о королевской власти породили худшие поступки Эдуарда I. Подчиняя здравый смысл идее величия короны, он знать ничего не хотел о правах или вольностях, не занесенных в хартии или свитки. Ему казалось невероятным, что Шотландия должна будет восстать против юридической сделки, поставившей ее национальную свободу в зависимость от условий, навязанных претенденту на ее престол, и он мог видеть только измену в сопротивлении своих баронов произвольному обложению налогами, которое терпели их отцы. Именно в подобных странностях, в удивительном смешении правды и несправедливости, благородства и мелочности нужно искать объяснение многого в поведении и политике Эдуарда I, вызывавшего потом резкое порицание.

Чтобы как следует постичь его борьбу с шотландцами, мы должны отрешиться от тех понятий, которые мы отождествляем теперь со словами «Шотландия» или «шотландцы». В начале XIV века королевство Шотландия состояло из четырех областей; каждая из них первоначально была населена особым народом, говорившим на особом языке, или по крайней мере — наречии, и имевшим свою собственную историю. Первой из них была низменная область, одно время называвшаяся Саксонией, а теперь носящая название Лотиана и Мерзы (или Украйны); в общих чертах — это пространство между Фортом и Твидом. Мы знаем, что в конце завоевания англами Британии королевство Нортумбрия простиралось от Гембера до Фортского залива и что низменная область составляла только северную его часть. Английское завоевание и колонизация здесь были так же абсолютны, как и в прочей Британии. Реки и горы сохранили, правда, кельтские названия, но наименования рассеянных по стране поселений указывали на заселение ее германцами. Ливинги и Додинги передали свои имена Ливингстону и Деддингстону; Эльфинстон, Дольфинстон и Эдмундстон сохранили память об англичанах Эльфинах, Дольфинах и Эдмундах, поселившихся по ту сторону Тивиота и Твида.

К северу и западу от этой области лежали земли туземцев. Бритты искали себе убежища за «Пустошью» — рядом бесплодных болот, идущих от Дербишира до Тивиота в длинной береговой полосе между Клайдом и Ди, составлявшей Древнюю Кумбрию. Правители Нортумбрии постоянно выступали против этого королевства. Победа при Честере отделила его от земель уэльсцев на юге; Ланкашир, Вестморленд и Кемберленд были подчинены уже во времена Эгфрита, а клочок между заливами Сольвей и Клайд, оставшийся непокоренным и носивший название Кумбрии в его позднейшем смысле, признал английское верховенство. В конце VII века казалось вероятным, что это верховенство распространится и на кельтские племена севера.

Страна к северу от Форта и Клайда первоначально была заселена народом, который римляне назвали пиктами (Пикты (Picti) — означает «раскрашенный народ», перед сражением наносивший боевую раскраску на тело каждого воина). Для этих горцев страна к югу от Форта была землей чуждого народа, и их летописцы в своих скудных записях многозначительно рассказали нам, как «пикты делали набеги на саксов», живших на низменности. Однако в эпоху величия Нортумбрии и горцы, по крайней мере пограничные, начали подчиняться ее королям. Эдвин построил в Дендине форт, ставший Эдинбургом и грозивший противоположному берегу Форта; рядом с ним, в Эберкорне, утвердился английский прелат с титулом епископа пиктов. Эгфрит, в руках которого могущество Нортумбрии достигло высшего предела, перешел через Форт с целью превратить верховенство в прямое владычество и закончить ряд английских побед. Его войско с огнем и мечом прошло за Тэй и вдоль подножия Грампианских гор достигло Нектансмира, где его ожидал во главе пиктов король Бруиди. Произошедшая здесь битва оказалась поворотным пунктом в истории севера. Пришельцы были разбиты наголову, сам Эгфрит — убит, могущество Нортумбрии — навсегда сломлено. С другой стороны, великая победа придала новую жизнь царству пиктов и открыла им в следующем веке пути на запад, восток и юг, пока вся страна к северу от Форта и Клайда не признала их верховенства. Но эта эпоха величия пиктов была ознаменована внезапным исчезновением их названия.

За несколько веков, когда пришельцы-англы начали разорять южный берег Британии, флот из рыбачьих лодок перевез одно племя скоттов, как назывались тогда обитатели Ирландии, с темных скал Антрима на зубчатый утесистый берег Южного Арджайла. Основанное этими выходцами небольшое владение прозябало в безвестности среди гор и озер к югу от Лох-Линна, подчиняясь верховенству то Нортумбрии, то пиктов, пока прекращение прямой линии пиктских государей не возвело на их престол короля скоттов, оказавшегося их ближайшим родственником. Его преемники в течение полувека еще называли себя «королями пиктов», но с начала X столетия имя это пропадало; племя, давшее правителей соединенной страны, дало ей и название, и «страна пиктов» исчезла со страниц летописи, уступив место «стране скоттов» (Шотландии).

Прошло много времени, прежде чем эта перемена проникла в самый народ, и настоящий союз нации с ее государями явился только как результат общих страданий в эпоху Датских войн. На севере, как и на юге Британии, вторжение датчан содействовало политическому объединению. Не только пикты и скотты слились в один народ, но благодаря присоединению Кумбрии и низменной области их короли стали правителями страны, которую мы теперь называем Шотландией. Это присоединение было следствием новой политики английских королей. После долгой борьбы с северянами они перестали стремиться к разрушению королевства за Фортом, а хотели превратить его в оплот против норманнов, которые еще заселяли Кетнесс и Оркнейские острова и для нашествий которых Шотландия служила естественной дорогой. С другой стороны, только у англичан могли короли скоттов найти себе поддержку против нормандских вождей. Вероятно, общая борьба с этими врагами и привела к «коммендации», в силу которой скотты по ту сторону Форта вместе с уэльсцами Стратклайда избрали короля Англии Эдуарда Старшего «своим отцом и господином».

Какое бы значение ни получил этот выбор в свете позднейших событий, но он, по-видимому, был просто возобновлением слабого верховенства Англии над племенами севера, существовавшего в эпоху величия Нортумбрии; в данное время он, несомненно, не заключал в себе ничего, кроме права обеих сторон на военную помощь, хотя, при необходимости, она поступала в распоряжение сильнейшей стороны. Такая связь, естественно, прекращалась в случае войны между договаривавшимися сторонами; на деле это вовсе не было феодальной зависимостью позднейшей эпохи, а скорее, военной конвенцией. Но как ни слаба была связь обеих стран, король Шотландии скоро вступил в более близкие отношения со своим сюзереном. После поражения при Нектансмире Стратклайд сбросил с себя иго Англии, потом признал верховенство Шотландии, затем на время вернул себе независимость и, наконец, был завоеван королем Англии Эдмундом. Последний уступил его Малкольму Шотландскому с условием, что тот будет его «сотрудником» на суше и на море, и с этого времени Стратклайд стал уделом старшего сына короля Шотландии. Позже, при Эдгаре или Кнуте, шотландским королям досталась вся Северная Нортумбрия, или то, что мы называем теперь Лотианом, но на условиях ли феодальной зависимости или под видом «коммендации», уже существовавшей для стран к северу от Форта, — мы не имеем возможности определить. Однако удаление границ великой епархии севера, кафедры святого Кутберта, к югу, до Пентлендских гор, по-видимому, указывает на большие изменения в политическом характере отдаленной области, чем это допускает первая из высказанных теорий.

Какие бы изменения эти уступки ни произвели в отношении шотландских королей к английским, они, несомненно, оказали сильное влияние на отношение первых к Англии и к их собственному королевству. Одним из последствий приобретения низинной области было окончательное утверждение королевской резиденции в новом южном владении — в Эдинбурге, и английская цивилизация, окружавшая тут королей, скоро превратила их почти в настоящих англичан. Брак Малкольма с Маргаритой, сестрой Эдгара Этелинга, открыл им путь к английской короне. В Англии сильная партия считала их детей представителями старой династии и претендентами на престол, и это стало еще опаснее, когда опустошение севера Вильгельмом не только побудило новые толпы англичан к поселению в низменной Шотландии, но и наполнило ее двор английской знатью, искавшей там убежища. Притязания эти получили такой грозный характер, что способнейший из нормандских королей вынужден был коренным образом изменить свою политику. Завоеватель и Вильгельм Рыжий на угрозы шотландцев отвечали вторжениями, каждый раз приводившими к призрачной покорности; но брак Генриха I с Матильдой не только отнял у притязаний шотландской линии большую долю их силы, но и позволил им поставить ее в более тесные отношения с нормандской династией.

Король Давид отказался от честолюбивых замыслов своих предшественников и позже в споре Матильды со Стефаном стал во главе партии своей племянницы, но как шурин Генриха I стал играть при его дворе роль первого вельможи и воспользовался английскими образцами и помощью англичан в преобразованиях, предпринятых им в своих владениях. Как брак с Маргаритой превратил Малкольма из кельтского вождя в английского короля, так и брак Матильды обратил Давида в феодального нормандского государя. Двор его наполнился нормандскими баронами вроде Баллиолов и Брюсов, которым суждено было впоследствии играть важную роль, но тогда они впервые получили лены в Шотландии. В низменной области было введено феодальное право по образцу английского. Связи обеих стран стали еще теснее, когда короли Шотландии и их сыновья начали получать в Англии земли. Иногда они приносили присягу не то этим землям, не то низменной области или даже целой Шотландии, но только пленение Вильгельма Льва во время мятежа английских баронов внушило Генриху II мысль об установлении более тесной зависимости Шотландии от английской короны. Чтобы вернуть себе свободу, Вильгельм Лев согласился признать себя вассалом Генриха II и его наследников, прелаты и вельможи Шотландии присягнули Генриху II как своему государю и во всех шотландских делах была допущена апелляция к высшему суду сюзерена.

Однако Шотландия скоро избавилась от этой зависимости благодаря расточительности Ричарда, который позволил ей выкупить утраченную свободу, и с этого времени затруднения, вызывавшиеся старым притязанием, устранялись благодаря юридическому компромиссу. Короли Шотландии не раз присягали государю Англии, но с сохранением за собой прав, которые они благоразумно оставляли без определения. Король Англии принимал присягу, предполагая, что она приносится ему как сюзерену Шотландии, и это предположение не находило ни подтверждения, ни отрицания.

В течение почти ста лет отношения обеих сторон сохраняли, таким образом, мирный, даже дружелюбный характер, а смерть Александра III в 1286 году, казалось, должна была снять даже всякую возможность протестов установлением более тесного союза двух королевств. Свою единственную дочь Александр III выдал за короля Норвегии, а парламент Шотландии, после долгих переговоров, согласился на брак ее дочери Маргариты, «девы Норвегии», с сыном Эдуарда I. Однако в брачном договоре указывалось, что Шотландия остается отдельным, самостоятельным королевством и сохраняет неприкосновенными свои законы и обычаи. Король Англии не имел права требовать от нее военной помощи, от судов Шотландии нельзя было апеллировать к судам Англии. Но этот план был внезапно расстроен смертью ребенка на пути в Шотландию. На вакантный престол явился ряд претендентов, и это обусловило совсем иные отношения Эдуарда I к шотландскому королевству.

Из тринадцати претендентов на престол Шотландии только три могли считаться серьезными. После прекращения линии Вильгельма Льва право наследования перешло к дочерям его брата Давида. Джон Баллиол происходил от старшей из них, Роберт Брюс — от средней, Джон Гастингс — от младшей. При этом кризисе король Норвегии, примас Шотландии и семеро шотландских графов еще перед смертью Маргариты обращались к Эдуарду I; после ее смерти и претенденты, и совет регентства согласились предоставить вопрос о наследовании решению Эдуарда. Но признанное шотландцами верховенство было менее прямым и определенным, чем то, какого он требовал при открытии совещаний. Его требование поддерживалось ссылками на монастырские летописи Англии и медленным приближением английской армии; захваченные врасплох шотландские лорды извлекли мало пользы из данной им отсрочки и наконец, вместе с девятью претендентами, формально признали прямое верховенство Эдуарда.

Фактически эта уступка Шотландии для баронов не имела большого значения, так как, подобно главным претендентам, они были в основном нормандского происхождения, владели землями в обеих странах и ожидали почестей и наград от английского двора. От общин, собравшихся вместе с баронами в Норгеме, нельзя было добиться признания требований Эдуарда, но в феодализированной Давидом Шотландии они еще мало значили, и потому их оппозицию спокойно обошли. Эдуард I тотчас воспользовался всеми правами феодального сюзерена. Он вступил во владение Шотландией как спорным леном, который до разрешения спора должен управляться его сюзереном; вся страна поклялась соблюдать мир, ее замки были поручены его попечению, ее епископы и бароны присягнули ему как своему сюзерену. Таким образом, Шотландия была доведена до подчинения, испытанного ею при Генрихе II, но последовавшее затем внимательное обсуждение различных притязаний показало, что, требуя того, что он считал принадлежащим ему по праву, Эдуард I желал быть справедливым к Шотландии. Комиссары, которых он назначил для разбора притязаний, были в большинстве шотландцами; предложение разделить королевство между претендентами было отвергнуто как противное шотландскому закону; наконец, Баллиолу как представителю старшей линии было отдано предпочтение перед соперниками.

Новому монарху тотчас были сданы замки, и Баллиол, вполне сознавая все, чем Шотландия была обязана Эдуарду I, принес ему присягу. На время воцарился мир. В действительности Эдуард I не желал, по-видимому, проводить дальше права своей короны. Даже если допустить, что Шотландия была зависимым королевством, она вовсе не являлась обычным леном английской короны. Феодальное право всегда признавало различие между отношениями зависимого короля к сюзерену и отношениями вассального барона к его государю. При присяге Баллиола Эдуард I, строго следуя упомянутому брачному договору, отказался от обычных прав сюзерена в случаях опеки и брака; но в Шотландии были и другие обычаи, столь же бесспорные. Ее король не был обязан являться на совет английских баронов, служить в английской армии или платить Англии от лица Шотландии налоги. Прямо эти права Эдуард I не признал, но какое-то время они действительно соблюдались. Требование независимого суда было более проблематичным и одновременно более важным.

Известно, что со времен Вильгельма Льва апелляция от суда шотландского короля в суд его предполагаемого сюзерена не допускалась и что судебная независимость Шотландии прямо оговаривалась в брачном договоре. Но с феодальной точки зрения право конечной апелляции служило доказательством верховенства. Эдуард I имел намерение осуществить это право, и Баллиол сначала уступил. Однако недовольство баронов и народа заставило его воспротивиться: он торжественно явился в Вестминстер и отказался допускать апелляцию не иначе как с согласия своего Совета. На самом деле он обратился за помощью к Франции, которая, как станет ясно потом, ревностно следила за действиями Эдуарда I и старалась вовлечь его в войну. Новым нарушением обычного права со стороны Эдуарда I было требование от баронов Шотландии помощи в войне с Францией. Оно было отвергнуто, а второй отказ в помощи сопровождался тайным союзом с Францией и папским освобождением Баллиола от присяги на верность.

Эдуарду I все еще не хотелось начинать войну, но все надежды на соглашение были разрушены отказом Баллиола явиться на заседание парламента в Ньюкасле, поражением небольшого отряда английских войск и осадой Карлайла шотландцами. Тотчас был отдан приказ идти на Бервик. Насмешки горожан из-за деревянной стены — единственной защиты города, задели короля за живое. Стена была взята с потерей всего одного рыцаря, и около восьми тысяч горожан было перебито в беспощадной резне, а горсть фламандских торговцев, упорно защищавших ратушу, была сожжена в ней живьем. Резня прекратилась только тогда, когда духовенство в крестном ходе принесло королю святые дары, прося о пощаде; у Эдуарда I вдруг хлынули слезы, и он отозвал свои войска. Тем не менее город был разорен навсегда, и с тех пор крупный торговый центр севера превратился в небольшой порт. В Бервике Эдуард I получил от Баллиола «вызов». «И безумец сделал эту глупость! — с надменным презрением воскликнул король. — Если он не придет к нам, то мы придем к нему». Страшная резня произвела, однако, свое действие, и поход короля стал триумфальным шествием. Эдинбург, Стирлинг и Перт отворили свои ворота, Брюс присоединился к английской армии, сам Баллиол сдался без сопротивления и прямо с престола попал в английскую тюрьму.

Другим взысканиям подчинившееся королевство подвергнуто не было. Эдуард I обошелся с ним как с простым леном и объявил, что измена Баллиола юридически влечет за собой потерю королевства. Оно на самом деле подчинилось сюзерену: графы, бароны и дворяне Шотландии на парламенте в Бервике присягнули Эдуарду I как своему королю. Священный камень, на котором посвящали прежних государей, — продолговатая глыба песчаника, по преданию, служившая изголовьем Иакову, когда ангелы восходили и спускались с неба, — был увезен из Сконы и поставлен в Вестминстере возле гроба Исповедника. По приказу Эдуарда I его вставили в великолепный трон, который с тех пор используется при коронации королей Англии.

Самому королю все это представлялось вторым, и даже более легким, завоеванием Уэльса, за которым также следовали и милость и достойное управление, отличавшие его первый успех. Руководство новой областью было вверено Уоренну, графу Серрею, главе Английского совета регентства. Прощения щедро раздавали всем, кто противился нашествию; порядок и общественное спокойствие строго соблюдались. Но и справедливость, и злоупотребления нового правительства оказались для него роковыми.

Недовольство шотландцев, уже возбужденное назначением английских священников в приходы Шотландии и раздачей пограничных земель английским баронам, было доведено до крайности строгим применением закона и преследованием распрей и угона скота. Роспуск войск, вызванный истощением королев скойказны и своеволием оставшихся солдат, усилили народное раздражение. Позорное подчинение вельмож подвигло на выступление народ. Несмотря на столетний мир, земледельцы низменной области и городские ремесленники оставались отважными англичанами Нортумбрии. Они никогда не признавали верховенства Эдуарда I, и их кровь возмущалась при виде надменного управления иноземцев. Один опальный рыцарь, Уильям Уоллес, задумал воспользоваться этим тлеющим недовольством для освобождения родины, и его смелые нападения на отдельные отряды английского войска вызвали наконец восстание по всей стране. О самом Уоллесе, его жизни и характере нам неизвестно почти ничего; даже предание о его громадном росте и неимоверной силе смутны и недостоверны. Но инстинкт не обманул шотландцев, когда они выбрали Уоллеса своим национальным героем. Он первый провозгласил свободу прирожденным правом народа, и ввиду пассивности вельмож и духовенства призвал к оружию народ. Во главе армии, собранной по преимуществу из береговых округов, занятых населением того же происхождения, что и низменность, Уоллес в сентябре 1297 года расположился лагерем возле Стирлинга в проходе, ведшем с севера на юг, и ожидал приближения англичан.

Предложения Джона Уоренна были презрительно отвергнуты: «Мы пришли сюда, — сказал вождь шотландцев, не мириться, а освобождать родину». Позиция Уоллеса на холмах, за излучиной Форта, действительно была выбрана с замечательным искусством. По единственному узкому мосту через реку могли ехать рядом только двое всадников, и хотя английская армия начала переход на рассвете, но только половина ее переправилась к полудню, когда Уоллес напал на нее и после короткого боя разбил наголову на виду у остальной части войска. Отступление графа Серрея за границу поставило Уоллеса во главе освобожденной им страны, и некоторое время он действовал в качестве «попечителя королевства» от имени Баллиола и руководил набегом шотландцев на Нортумберленд. Захват им Стирлингского замка заставил наконец выступить Эдуарда I, собравшего под свои знамена более многочисленное, чем когда-либо, войско. Измена дала ему возможность настичь Уоллеса, когда он отступал (во избежание столкновения), и принудить его принять сражение близ Фалкирка. Шотландское войско состояло почти исключительно из пехоты, и Уоллес построил своих копейщиков в четыре больших круга или каре, причем наружные ряды стали на колени; внутри каре были поставлены стрелки, а небольшой отряд конницы был выстроен в качестве резерва позади.

Это было то же расположение, что и при Ватерлоо, первое появление в нашей истории со времен Сенлака «той непобедимой британской пехоты», перед которой суждено было стушеваться рыцарству. На мгновение она имела весь успех Ватерлоо. «Я привел вас в хоровод, танцуйте, если можете», — с грубоватым юмором, характеризующим его настроение, сказал шотландцам Уоллес, и сомкнутые ряды дружно отозвались на его призыв. Епископ Дергемский, вождь английского авангарда, благоразумно отступил при виде каре. «Вернись, епископ, к своей обедне!» — закричали отважные рыцари, следовавшие за ним. Но напрасно масса конницы бросалась на лес копий. Ужас охватил английское войско, и отряд уэльских союзников отступил с поля битвы.

Однако тактика Уоллеса встретилась здесь с тактикой короля. Эдуард I вызвал вперед своих стрелков, разредил их стрелами ряды шотландцев и тогда снова бросил свою конницу на поколебавшийся строй. В один момент все было кончено, и взбешенные рыцари устроили в поникших рядах беспощадную резню. Тысячи пали на поле битвы, сам Уоллес с трудом спасся в сопровождении горстки людей. Но хотя дело свободы и казалось погибшим, свою задачу он все-таки выполнил. Он пробудил Шотландию, и даже такое поражение, как при Фалкирке, не заставило ее подчиниться. Эдуард I остался хозяином только своих позиций; недостаток средств принудил его к отступлению; а в следующем году борьбу за независимость продолжало регентство вельмож Шотландии во главе с Брюсом и Комайном. Эдуарда I задержали внутренние смуты и внешние опасности. Бароны Англии все сильнее настаивали в удовлетворении своих жалоб и понижении тяжелых налогов, вызванных войной. Франция все еще сохраняла угрожающее положение; по ее внушению папа Бонифаций VIII выставил притязания на феодальное верховенство над Шотландией, и это остановило новый поход короля.

Все эти препятствия были устранены ссорой Филиппа IV с папой Римским, позволившей Эдуарду I пренебречь угрозами Бонифация VIII и вынудить у Франции договор, по которому она обязалась не помогать Шотландии. В 1304 году он повторил нашествие, и когда он явился на севере, то вельможи снова сложили оружие. Глава регентства Комайн признал его верховенство, а сдача Стирлинга завершила подчинение Шотландии. Торжество Эдуарда I было только прелюдией к полному исполнению его плана — объединить обе страны мудрым милосердием, доказывающим величие его политики. Общая амнистия была распространена на всех участников мятежа. Уоллес отказался воспользоваться ею. Его схватили и приговорили в Вестминстере к смерти как изменника, клятвопреступника и разбойника. Голова великого патриота, в насмешку увенчанная лавровым венком, была выставлена на Лондонском мосту. Но казнь Уоллеса была единственным пятном на милосердии Эдуарда I. С мастерской смелостью он вверил управление страной совету шотландских вельмож, многие из которых получили прощение за участие в войне, и предварил политику Кромвеля, предоставив Шотландии десять мест в общем парламенте своего королевства. Для избрания этих представителей в Перте было созвано собрание, был обнародован план судебной реформы, принявший за основу нового законодательства исправленные законы короля Давида и разделивший страну в судебном отношении на четыре округа: Лотиан, Галлауэй, Горный и область между горами и Фортом; во главе каждого из них было поставлено по двое судей — один англичанин, а другой шотландец.