Глава III НОРМАНДИЯ И НОРМАНДЦЫ (912—1066 гг.)

Вслед за восшествием Гарольда на престол пришли тревожные вести из страны, тогда еще совсем чуждой, но сделавшейся вскоре почти частью самой Англии. Простая прогулка по Нормандии лучше знакомит с рассматриваемой эпохой нашей истории, чем все книги на свете. Название каждой деревушки знакомо англичанину; остаток крепостной стены указывает на родину Брюса, маленькая деревенька сохраняет имя Перси. Внешний вид страны, равно как и ее население, кажутся нам родными. Нормандский крестьянин в шапке и блузе напоминает фигурой и лицом английского мелкого фермера, а поля около Кана с живыми изгородями, вязами и фруктовыми садами будто скопированы с полей Англии. На окрестных высотах возвышаются квадратные серые башни, похожие на те, что нормандцы строили на утесах Ричмонда и берегах Темзы; огромные соборы, возвышающиеся над красными крышами маленьких рыночных городов, послужили образцом для величавых сооружений, сменивших собой невысокие храмы Альфреда и Дунстана.

Рольф Ходок, или Странник, такой же норвежец и пират, какими были Гутрум и Гастинг, отнял земли по обе стороны устья Сены у французского короля Карла Простоватого в то время, когда дети Альфреда начали завоевание английского Дейнло. Договор, по которому Франция уступкой этого берега купила себе мир, был полным подобием Уэдморского мира. Подобно Гутруму, Рольф крестился, женился на дочери короля и стал его вассалом в стране, получившей с того времени название «страны норманнов», или Нормандии. Но вассальные отношения и новая вера мало стесняли пиратов. С французами, среди которых они поселились на Сене, их не связывали ни узы крови, ни сходство языка, сближавшие их с англичанами, между которыми они поселились на Гембере.

Сын Рольфа, Вильгельм Длинный Меч, хотя и склонялся в сторону христианства и Франции, но в душе оставался норманном. Он призвал датскую колонию для заселения Котантена — полуострова, идущего от горы святого Михаила до утесов Шербура, и воспитал своего сына среди норманнов Байе, где упорнее всего держались датские язык и обычаи. За его смертью последовала языческая реакция: большинство норманнов, вместе с малолетним герцогом Ричардом, отошли на время от христианства, и новые флоты пиратов появились на Сене. До конца века пограничные французы называли нормандцев «пиратами», их страну — «страной пиратов», а их герцога — «герцогом пиратов».

Но позже те же силы, которые превратили датчан в англичан, еще сильнее повлияли на датчан во Франции. Ни один народ не выказывал такой способности усваивать все лучшие черты людей, с которыми он приходил в соприкосновение, или сообщать им свою энергию. В течение долгого царствования Ричарда Бесстрашного, сына Вильгельма, норманны-язычники превратились во французов-христиан и искренних феодалов. Старый датский язык удержался только в Байе да в немногих местных названиях. Когда незаметно исчезла древняя северная свобода, то потомки пиратов превратились в феодальное дворянство, а «страна пиратов» стала одним из вернейших ленов французской короны.

Перемена обычаев сопровождалась и переменой веры, связавшей с христианством и церковью страну, где язычество упорно боролось за свое существование. Герцоги первые принимали новую веру, но когда религиозное движение проникло в народ, то оно было встречено со страстным увлечением. По всем дорогам шли пилигримы, на лесных прогалинах вырастали монастыри. В небольшой долине, окаймленной лесом из ясеней и вязов и прорезанной ручейком, от которого впоследствии получил свое название монастырь (Бек), искал убежища от мира рыцарь Герлуин Брионн. Однажды, когда он своими руками складывал печь, какой-то чужестранец приветствовал его словами: «Спаси тебя Бог». «Ты из Ломбардии?» — спросил пришельца рыцарь-отшельник, пораженный его оригинальным видом. «Да», — отвечал тот и, прося принять его в монахи, упал на колени и начал целовать ноги Герлуина.

Ломбардец оказался Ланфранком из Павии, ученым, известным своими познаниями в римском праве; он перешел через Альпы с целью основать школу в Авранше, а теперь молва о святости Герлуина увлекла его в монашество. Хотя у Ланфранка действительно были религиозные устремления, но ему суждено было прославиться не столько в качестве святого, сколько в роли администратора и политика. Его преподавание в несколько лет сделало Бек знаменитейшей школой христианства. Это была как бы первая волна умственного движения, которое из Италии проникало в менее образованные страны Запада. Вся умственная жизнь того времени, казалось, сосредоточилась в группе ученых, собравшихся вокруг Ланфранка: знание канонического права и средневековой схоластики, а также философский скептицизм, впервые пробудившийся под его влиянием, — все это возводит свое начало к Беку.

Ланфранку наследовал в качестве приора и учителя знаменитейший из тех ученых, тоже итальянец, Ансельм из Аосты. Будучи приятелями, Ланфранк и Ансельм были совсем непохожи друг на друга. Ансельм вырос в тихом уединении горной долины поэтично нежным мечтателем, с душой чистой, как альпийские снега его гор, и с умом настолько же ясным и прозрачным, как окружавший его горный воздух. Весь характер Ансельма отразился в одном из сновидений его юности. Снилось ему, будто небо стоит среди блестящих горных вершин, подобно чудесному дворцу, а на окружающих его полях убирают хлеб жницы самого Небесного Царя. Но они жали лениво, и Ансельм, раздраженный их ленью, вскарабкался по горе, чтобы донести на них Господу. Когда он достиг дворца, то голос Царя призвал его к Нему, и он рассказал Ему виденное. После этого, по воле Царя, перед ним поставили неземной белизны хлеб, которым он и подкрепил свои силы.

Сон исчез с наступлением утра, но чувство близости Неба к земле, горячее стремление служить Господу, душевный покой, испытанный им в присутствии Бога, остались у Ансельма на всю жизнь. Переселившись, подобно другим итальянским ученым, в Нормандию, он стал монахом в Беке, а после назначения Ланфранка на высший пост — настоятелем аббатства. Ни один учитель не вкладывал столько любви в свое дело, как Ансельм. «Побуждайте своих учеников исправляться», — сказал однажды Ансельм другому учителю, прибегавшему к побоям. «Видели ли вы когда-нибудь, чтобы художник делал статую из золота при помощи одних ударов? Нет, он то давит ее потихоньку, то слегка постукивает по ней своими инструментами, то еще осторожнее и ловчее ее формует. А во что превращаются ваши ученики от постоянных колотушек?» «Они превращаются в скотов», — был ответ. «Плохо же ваше учение, если оно обращает людей в скотов», — едко возразил на это Ансельм.

Самые грубые натуры смягчались под влиянием нежности и терпения Ансельма. Даже Вильгельм Завоеватель, столь суровый и грозный для других, становился любезным и разговорчивым человеком в беседе с Ансельмом.

Кроме занятий в школе Ансельм находил время и для философских исследований, положивших научное основание средневековой теологии. Его знаменитые произведения были первой попыткой вывести идею Бога из самой сущности человеческого разума. Его страсть к отвлеченному мышлению нередко лишала его пищи и сна. Иногда он едва мог молиться. Часто по ночам он долго не мог заснуть, пока не овладевал известной мыслью и не записывал ее на лежавших подле него восковых дощечках. Но даже усиленная работа мысли не могла высушить страстной нежности и любви, наполнявших его душу. Больные монахи не хотели пить ничего другого, кроме сока, выжатого из винограда руками самого настоятеля. И позже, когда он был архиепископом, преследуемый собаками заяц укрылся под его лошадью, и он грозно велел ловчему приостановить охоту, пока бедное животное не скрылось в лесу. Даже страсть к расширению церковных земель, столь свойственная духовенству того времени, не одобрялась Ансельмом, и при разборе таких дел он смежал очи и сладко засыпал.