Глава II МУЧЕНИКИ (1553—1558 гг.)

Ухудшение здоровья Эдуарда VI напомнило Уорвику, ставшему теперь герцогом Нортумберлендом, о непредвиденной опасности. Акт о наследовании назначил преемницей Эдуарда VI Марию, дочь Екатерины Арагонской, среди всех превратностей эпохи оставшуюся верной старой вере; вступление ее на престол грозило стать сигналом возвращения к Риму. Благочестивого Эдуарда VI легко удалось склонить к смелому плану, исключавшему ее права. Нортумберленд внушил ему «план», уничтожавший как акт о наследовании, так и завещание Генриха VIII, которому парламент предоставил право располагать короной после смерти своих детей. «План» устранял как Марию, так и следовавшую непосредственно за ней Елизавету. За исключением прямого потомства Генриха VIII, престол, в случае соблюдения правил наследственности, перешел бы к потомкам его старшей сестры Маргариты, в первом браке с Яковом IV Шотландским ставшей бабкой молодой королевы Шотландии Марии Стюарт, а во втором браке, с графом Энгусом, — бабкой Генриха Стюарта, лорда Дарили.

Рис. Эдуард VI.

Но в завещании Генрих VIII обошел детей Маргариты и за Елизаветой поставил, в порядке наследования, детей его младшей сестры Марии, жены герцога Суффолка. Франциска, дочь Марии от этого брака, была еще жива и имела трех дочерей от брака с Греем, лордом Дорсетом, ревностным сторонником церковных преобразований, получившим при протекторате герцогство Суффолк. Однако Франциску тоже обошли, и «план» Эдуарда VI назначил ему преемницей ее старшую дочь Анну. Брак ее с Гилдфордом Дадли, четвертым сыном Нортумберленда, увенчал бессовестный заговор. У судей и Совета согласие на ее наследование было выпрошено именем умирающего короля, и после смерти Эдуарда VI в 1553 году она была провозглашена государыней.

Против такого беззаконного захвата восстал весь народ. Восточные графства поднялись как один человек на защиту прав Марии, и когда Нортумберленд во главе 10 тысяч человек, отправлялся из Лондона для подавления восстания, лондонцы, несмотря на свой протестантизм, выразили свое недовольство в виде упорного молчания. «Народ собирается посмотреть на нас, — заметил мрачно герцог, — но никто не кричит: Бог да поможет вам!» Едва Совет заметил настроение народа, как провозгласил королевой Марию Тюдор; флот и ополчение графств высказались в ее пользу. Нортумберленд вдруг пал духом, и его отступление к Кембриджу послужило сигналом к общему отступлению. Сам герцог кинул свою шляпу в воздух и приветствовал королеву Марию I. Но покорность не смогла предотвратить его гибели, а его смерть повлекла за собой заключение в Тауэр несчастной девушки, которую он сделал орудием своего честолюбия.

Система, проводившаяся в царствование Эдуарда VI, сразу рухнула. Лондон сохранил, правда, многое из своих протестантских симпатий, но остальной частью страны порыв реакции завладел без сопротивления. Женатые священники были изгнаны из церквей, иконы были восстановлены. Во многих приходах была устранена новая литургия и восстановлена месса. Парламент, собравшийся в октябре, отменил все церковные законы, изданные в царствование Эдуарда VI. Гардинера выпустили из Тауэра. Боннер и низложенные епископы были восстановлены на своих кафедрах. Ридли с товарищами, их сместившие, были снова низложены, а Латимер и Кранмер — отправлены в Тауэр. Восстановление системы Генриха VIII удовлетворило желание народа, так же мало сочувствовавшего склонности Марии I к католицизму, как и насилиям протестантов. Парламент с трудом согласился на отмену нового молитвенника и упорно держался за церковные земли и верховенство короля.

Не более симпатизировала Англия и браку, которого, по мотивам политическим и религиозным, сердечно желала Мария I. Император перестал подавать надежду или уверенность, что он сразу и очистит церковь от злоупотреблений, и восстановит единство христианства: он стал окончательно на сторону папы Римского и Тридентского собора; а жестокости инквизиции, введенной им в Нидерландах, представляли грозный образец благочестия, какое он намерен был передать своему дому. Брак с его сыном Филиппом II, руку которого он предложил своей кузине Марии I, означал полное подчинение папству и отмену не только протестантской Реформации, но и более умеренной реформы гуманизма. С другой стороны, он представлял политическую выгоду тем, что защищал трон Марии I от притязаний молодой королевы шотландской Марии Стюарт, получивших большой вес благодаря ее браку с наследником французской короны; ее приверженцы уже ссылались на незаконное, ввиду уничтожения брака их матерей, происхождение и Марии I, и Елизаветы, как на основание для отрицания их прав на престол.

Потомству предложенного брака император Карл V обещал наследование Нидерландов; в то же время он принял требование, предъявленное ему Советом и министром Марии I Гардинером, епископом Уинчестерским, о сохранении за Англией, в случае брака, полной свободы действий и политики. Искушение было сильным, и решительность Марии I преодолела все помехи. Но несмотря на обещанную и пока еще соблюдавшуюся ею терпимость, известие о ее намерении довело протестантов до страшного отчаяния. Восстания, поднявшиеся на западе и в центре, были скоро подавлены, а герцог Суффолк, с оружием вступивший в Лестер, был отправлен в Тауэр. Угроза стала более очевидной, когда опасение, что испанцы идут «завоевать королевство», вызвало восстание в Кенте, под начальством сэра Томаса Уайета. Мятежники захватили корабли на Темзе. Отряд лондонской милиции, выступивший против них под командой герцога Норфолка, целиком перешел на их сторону при возгласах: «Уайет! Уайет! Мы все — англичане!»

Если бы мятежники быстро двинулись к столице, ее ворота тотчас были бы открыты и успех обеспечен. Но в критическую минуту Марию I спасло ее царственное мужество. Она смело выехала в Гилдхолл и с мужественным голосом обратилась к верности граждан; когда Уайет показался на берегу Саутуорка, мост оказался занятым. Исход зависел от того, на чью сторону станет Лондон, и вождь мятежников в отчаянии бросился вверх по берегу Темзы, захватил мост в Кингстоне, переправил свое войско через реку и быстро двинулся назад к столице. Ночной марш по грязным дорогам утомил и расстроил его людей; масса их была отрезана от вождя отрядом войска на полях, где теперь Гайд — Парк-Корнер, но сам Уайет с кучкой сторонников с трудом добрался до Темпльбара. «Я сдержал свое слово!» — воскликнул он, в изнеможении падая у ворот, но они оказались запертыми: его сторонники в городе были не в силах совершить обещанную ему диверсию, и смелый вождь был схвачен и отправлен в Тауэр.

Мужеству королевы, отказавшейся от бегства, даже когда мятежники стояли под стенами дворца, равнялось только ее ужасное мщение. Наступил час, когда протестанты оказались у ее ног, и она безжалостно поразила их. Леди Анна, ее отец, муж и дядя поплатились смертью предателей за честолюбие дома Суффолков. Вслед за ними были казнены Уайет и его главные приверженцы; тела прочих мятежников качались на виселицах вокруг Лондона. С некоторым основанием в сношениях с мятежниками заподозрили Елизавету; она была посажена в Тауэр, и только вмешательство Совета спасло ее от смерти. Неудача восстания не только нанесла удар по партии протестантов, но и обеспечила брак, на котором настаивала Мария I. Она воспользовалась восстанием, чтобы, вопреки желанию парламента, вынудить у него согласие, затем встретилась с Филиппом II в Уинчестере и стала его женой.

Теперь можно было спокойно отказаться от уступок, навязанных королеве ее сомнительным положением в начале царствования. Мария решилась добиться подчинения Риму, и когда исчезли надежды умеренной партии, поддерживавшей политику Генриха VIII, и она окончательно стала на сторону единства, которое можно было теперь восстановить только примирением с папством, министр Марии I Стивен Гардинер вернулся к прежнему церковному строю. Едва заключен был брак с Филиппом II, как завершились переговоры с Римом. Для принятия покорности королевства папа Римский назначил Реджинальда Поля, с которого была снята опала, и легат прибыл в Лондон на барке, с кормы которой сверкал его крест, и был торжественно встречен угодливым парламентом. Обе палаты постановили вернуться к подчинению папскому престолу и на коленях приняли отпущение греха, заключавшегося в расколе и ереси.

Рис. Мария I (королева Англии).

Но даже в момент торжества настроение парламента и народа показало королеве неудачу ее попытки навязать Англии чисто католическую политику. Растущая независимость парламента сказалась в отказе от ряда мер, предложенных короной. Вопрос о лишении Елизаветы права наследования нельзя было даже внести в палаты; невозможно было добиться предпочтения права Филиппа II ее праву. Хотя статуты, исключавшие юрисдикцию папы Римского в Англии, и были отменены, но палаты отвергли все предложения вернуть духовенству церковные земли. Предложение восстановить законы против ереси, даже после неудачного восстания Уайета, было отвергнуто лордами, и статут Генриха V был восстановлен в позднейшем парламенте только благодаря влиянию Филиппа II. Не менее решительным было настроение всего народа. Угрюмое недовольство Лондона заставило его епископа Боннера взять назад инквизиционные правила, при помощи которых он надеялся очистить свою епархию от ереси. Даже в Совете обнаружилось разногласие по вопросу о преследовании; сам император Карл V в интересах католицизма советовал не спешить и соблюдать благоразумие. То же говорил и Филипп II. Но и внешние, и внутренние предостережения разбились о горячую набожность королевы.

Положение партии реформы представлялось совсем безнадежным. Испания открыто стала во главе великого католического движения, и Англия, против своей воли, была вовлечена в поток реакции. Противники последней были расстроены неудачей своего восстания и не пользовались популярностью из-за воспоминаний об их насилии и жадности. С восстановлением законов против ереси Мария I стала настаивать на их выполнении; наконец в 1555 году она преодолела сопротивление своих советников, и казни начались. Но дело, загубленное благополучием, ожило в тяжелые дни гонений. Если протестанты не сумели управлять, то они умели умирать.

История Рауленда Тайлора, викария в Гэдли, лучше длинного исторического исследования показала как начавшиеся преследования, так и последствия, каких можно было ожидать. Как человек выдающийся, Тайлор был выбран одной из первых жертв гонений, схвачен в Лондоне и осужден на казнь в своем собственном приходе. Его жена, «подозревая, что ее супруг будет увезен в эту ночь», ожидала его с детьми на паперти церкви святого Ботулфа близ Олдгета. И вот когда шериф со спутниками приблизились к церкви, Елизавета закричала: «Дорогой отец! Мать! Мать! Вот ведут отца!» Тогда жена его закричала: «Рауленд, Рауленд, где ты?» — утро было очень темным, и ничего не было видно. Доктор Тайлор остановился и отвечал: «Я здесь, дорогая жена». Люди шерифа хотели вести его дальше, но шериф сказал: «Постойте немного, господа, прошу вас, и дайте ему поговорить с женой».

Тогда она подошла к нему, он взял на руки свою дочь Марию и он, жена и Елизавета стали на колени и прочитали молитву Господню. При виде этого шериф и несколько человек из его свиты горько заплакали. Помолившись, он встал, поцеловал жену, пожал ей руку и сказал: «Прощай, дорогая жена, утешься: моя совесть спокойна! Бог будет покровителем для моих детей». Затем жена сказала: «Бог с тобой, дорогой Рауленд! Бог милостив, я встречу тебя в Гэдли». Всю дорогу доктор Тайлор был весел и радостен, как человек, рассчитывающий попасть на самый веселый пир или свадьбу… Подойдя на две мили к Гэдли, он пожелал сойти с лошади, и сделав это, он прыгнул и сделал один или два скачка, как обычно делают люди в танцах. «Ну, господин доктор, — сказал шериф, — как вы себя чувствуете?» «Хвала Богу, прекрасно, — ответил он, — лучше, чем когда-либо, так как я чувствую себя почти дома. Мне нужно пройти только два поворота, и я буду как раз в доме Отца нашего!»

С обеих сторон улицы Гэдли были усеяны мужчинами и женщинами, городскими и сельскими, желавшими видеть его; а когда они увидели его идущим на смерть, они стали плакать и кричать жалобными голосами: «Боже милостивый! Вот от нас уходит наш добрый пастырь!» Наконец путешествие закончилось. «Что это за место, — спросил он, — и что означает большое сборище народа?» Ему отвечали: «Это Олдгэмский луг, место, где вы должны пострадать, а народ пришел посмотреть на вас». Тогда он сказал: «Благодарение Богу, я как раз дома!» Но когда народ увидел его почтенное старческое лицо с длинной белой бородой, он разразился слезными рыданиями и криками: «Бог да спасет тебя, добрый доктор Тайлор; Бог да подкрепит тебя и да поможет тебе; Дух Святой да подкрепит тебя!»

Он пожелал говорить, но ему не позволили. Помолившись, он подошел к столбу, поцеловал его и стал в смоляной бочонок, поставленный вместо подножия; затем он прислонился спиной к столбу, скрестил руки, поднял глаза к небу и так был сожжен. Один из палачей грубо кинул в него полено, оно ударило его в голову и поранило ему лицо, так что по нему потекла кровь. Тогда доктор Тайлор сказал: «Друг, мне достаточно страданий, к чему еще это?» Новое проявление жестокости положило конец его мукам. «Так стоял он, не крича и не двигаясь, со скрещенными руками, пока Сойс не поразил его алебардой в голову, так что выпал мозг и мертвое тело упало в огонь».

Страх смерти не имел власти над подобными людьми. Обычно жертвы отдавались на казнь Боннеру, епископу Лондонскому, в епархии которого заседал осуждавший их совет. Хотя официальное участие в гонениях наградило его насмешливым прозвищем и всеобщей ненавистью, но от природы он, по-видимому, был человеком благодушным и сострадательным. Когда к нему привели мальчика, он спросил его, надеется ли он вынести сожжение. Мальчик тотчас, без трепета, протянул руку в пламя стоявшего рядом факела. Роджерс, сотрудник Тиндаля в переводе Библии и один из выдающихся протестантских проповедников, умер, окуная свои руки в пламя, «как будто это была холодная вода». На костре даже самых обычных людей на мгновение озарял поэтический блеск. «Молитесь за меня», — просил окружающих один мальчик, Уильям Гентер, приведенный на казнь домой, в Брентвуд. «3а тебя я буду молиться не больше, чем за собаку», — ответил один из них. «Тогда, Сын Божий, — сказал Уильям, — посвети на меня!» «И мгновенно солнце из темной тучи так ярко осветило его лицо, что он был вынужден отвести глаза; это удивило народ, так как только что было очень темно».

Своей тяжестью преследования обрушились на Лондон, затем на Кент, Суссекс и восточные графства — центры горнодобывающей и других отраслей промышленности; масса протестантов была изгнана за море и искала убежища в Страсбурге или в Женеве. Но террор вовсе не достиг целей, ради которых совершался. Под влиянием преследований снова проснулся дух вызывающей смелости и неистового насилия. Один протестант вместо четок повесил священнику на шею связку колбас. Восстановленные иконы подвергались грубому поруганию. На улицах снова стали слышны старые насмешливые баллады. Один жалкий субъект, доведенный до безумия, поразил в церкви священника, когда тот стоял с чашей в руке.

Более угрожающим признаком времени было то, что подобное насилие уже не вызывало в народе прежнего негодования. Отвращение к гонениям не оставляло места для других чувств. Каждая смерть на костре приносила его жертвам сотни сторонников. «3а эти 12 месяцев вы потеряли сердца 20 тысяч ревностных католиков», — писал Боннеру один протестант. Боннер никогда не был особенно рьяным преследователем и скоро почувствовал отвращение к казням; энергия прочих епископов тоже ослабела. Но Мария I и не думала уклоняться от выбранного направления. Порицания Совета подпитывали усталых прелатов новой энергией, и казни продолжались. Погибли уже два епископа: Гупер, епископ Глостерский, был сожжен в своем кафедральном городе; Феррар, епископ Сент Давидский, пострадал в Кермартене. В октябре 1555 года были выведены из тюрьмы в Оксфорде Латимер и Ридли, епископ Лондонский. «Будь мужествен, магистр Ридли! — воскликнул старый проповедник Реформации, когда пламя окружило его. — Сегодня мы, с помощью Божьей, зажжем такой свет, какой, я убежден, никогда не удастся потушить».

Оставалась одна жертва, далеко уступавшая многим из своих предшественников по характеру, но стоявшая высоко над ними по своему положению в английской церкви. Прочие пострадавшие прелаты были назначены после отделения от Рима, и вряд ли противники считали их епископами. Но Кранмер, каким бы ни было его участие в расколе, получил свое посвящение от папы Римского. В глазах всех он был архиепископом Кентерберийским, преемником Августина и Фомы на второй кафедре Западной церкви. Сжечь за ересь примаса английской церкви — значило лишить всякой надежды на спасение людей более мелких. Но и жажда мести, и религиозное рвение одинаково побуждали Марию I возвести Кранмера на костер. Среди массы постановлений, в которых архиепископ принес в жертву капризу Генриха VIII справедливость, первым стояло уничтожение брака короля с Екатериной и объявление Марии I незаконнорожденной. Последним из его политических актов было добровольное или вынужденное содействие бессовестному плану лишить Марию I престола.

Притом высокое положение делало его больше, чем кого либо другого, представителем произошедшего в стране церковного переворота. Его изображение, вместе с фигурами Генриха VIII и Кромвеля, стояло на заглавном листе английской Библии. Он был главным виновником решительной перемены, произведенной при Эдуарде VI в характере Реформации. Его голос слышался и до сих пор слышится народу в звуках английской литургии. Как архиепископ Кранмер подлежал только суду папы Римского, и казнь по необходимости пришлось отложить до получения приговора из Рима. Когда ему объявили об осуждении, его покинуло мужество, которое он выказывал со вступления Марии I на престол. Нравственная трусость, обнаружившаяся в низком угождении капризам и деспотизму Генриха VIII, сказалась снова в шести последовательных отречениях, которыми он надеялся купить себе прощение. Но помилование было невозможно, и когда на пути к костру Кранмера привели в церковь святой Марии в Оксфорде, чтобы он повторил там свое отречение, его характер, представлявший странное смешение, в самой слабости почерпнул силу.

«Теперь, — окончил он свою речь к молчаливому собранию, — теперь я перехожу к важной вещи, более смущающей мою совесть, чем что другое, когда-либо сказанное или сделанное мною в течение жизни, это распространение писаний, противных истине; теперь я отвергаю их и отказываюсь от них, так как они написаны моей рукой вопреки моему глубокому убеждению, написаны из страха смерти и для спасения, если это возможно, жизни. И так как моя рука погрешила, написав противное моему сердцу, то она будет первой за это наказана; когда я взойду на костер, она будет сожжена первой». «Эта рука написала отречение! — воскликнул он снова на костре, — поэтому она первая понесет наказание»; держа ее все время в пламени без единого движения или крика, он испустил дух.

Среди массы более героических страдальцев безошибочный инстинкт народного движения побудил протестантов считать казнь Кранмера смертельным ударом для католицизма в Англии. На одного человека, ощущавшего в себе радость Рауленда Тайлора при виде костра, приходились тысячи, испытывавшие смертельный ужас Кранмера. Торжествующий возглас Латимера был доступен для сердец столь же смелых, как и его собственное; печальный пафос унижения и раскаяния примаса затрагивал струны симпатии и жалости в сердцах всех. До этого момента можно проследить горькое воспоминание о крови, пролитой ради Рима; наблюдательному историку оно может представляться односторонним и несправедливым, но оно все еще глубоко запечатлено в характере английского народа.

Неудача расчетов на постоянное подчинение Англии Австрийскому дому отравила Филиппу II жизнь в королевстве, и, утратив всякую надежду на потомство, он, несмотря на страстные просьбы Марии I, покинул страну. Королева продолжала отчаянно бороться. Она сделала все возможное для удовлетворения непреклонности папы Римского. Ввиду многозначительного отказа парламента вернуть церкви хотя бы аннаты, она восстановила все, какие могла, ранее упраздненные монастыри; самый крупный из них, Вестминстерский, был восстановлен в 1556 году. Но более всего она настаивала на преследовании. От епископов и священников оно распространилось теперь на весь народ. Страдальцы толпами возводились на костры. В Стратфорде (le Bow) в один день было сожжено тринадцать человек, из них две женщины. Семьдесят три протестанта из Колчестера были прогнаны по улицам Лондона, связанные одним канатом. Королевский указ освободил новую комиссию для подавления ереси от всех юридических ограничений, стеснявших ее деятельность. Были обревизованы университеты, вынуты из гробов и обращены в пепел тела иностранных профессоров, нашедших там место упокоения при Эдуарде VI. Казни военного времени угрожали владельцам еретических книг, вышедших из Женевы; впрочем, их преступное содержание и постоянные призывы к мятежу и междоусобицам оправдывали строгость репрессий.

Но преследование не достигло своих целей благодаря молчаливому сопротивлению всего народа. Началось открытое выражение симпатий к страдальцам за веру. За три с половиной года гонений на кострах погибло около трехсот человек. Народ почувствовал отвращение к казням. Толпа, окружавшая костер в Смитфилде, сопровождала словом «аминь» молитву осужденных Боннером семи мучеников и молилась с ними, чтобы Бог укрепил их. Когда, несмотря на обещания, данные при заключении брака, Мария I впутала Англию в борьбу с Францией, чтобы поддержать Филиппа II, который после отречения Карла V наследовал его владения в Испании, Фландрии и Новом Свете, это вызвало общее неудовольствие. Война закончилась поражением. С отличавшими его быстротой и энергией герцог Гиз кинулся на Кале и, прежде чем могла подоспеть помощь, принудил его к сдаче. «Драгоценнейший алмаз английской короны», как называла его сама Мария I, вдруг был отнят, а последовавший вскоре захват Гина лишил Англию последних владений на материке. Как ни тяжел был удар, но, несмотря на страстные настояния королевы, Совет не мог найти ни средств, ни людей для попытки вернуть город. Прибегли к принудительному займу, но он поступал медленно. Набранные войска бунтовали и расходились. Только смерть Марии I в 1558 году предупредила общее восстание, и взрыв восторженной радости приветствовал вступление на престол королевы Елизаветы.