Глава VIII ЗАВОЕВАНИЕ ИРЛАНДИИ (1588—1610 гг.)

В то время как внутри Англия становилась «гнездом певчих птиц», вовне последние годы царствования Елизаветы были временем блестящих побед. Неудача Армады была первым из тех поражений, которые сломили могущество Испании и изменили общее политическое положение. В следующем году 50 кораблей и 15 тысяч человек были посланы под командой Дрейка и Норриса против Лиссабона. Поход закончился неудачно, но англичане осадили Ла-Корунью, ограбили берег и на испанской земле отразили испанскую армию. Истощение казны скоро принудило Елизавету довольствоваться выдачей каперских патентов добровольцам, но война приобрела национальный характер, и народ повел ее за свой счет. Купцы, дворяне, вельможи снаряжали суда корсаров. Флибустьеры все в большем количестве пускались в испанские воды; каждый месяц в гавани Англии приводились испанские галеоны и купеческие суда. Между тем необходимость действовать во Франции удерживала Филиппа II от нападения на Англию. Едва Армада была рассеяна, как умерщвление Генриха III, последнего из Валуа, возвело на престол Генриха IV Наваррского, а появление протестантского государя сразу сделало всех католиков Франции сторонниками Лиги и ее вождей Гизов.

Лига отвергла притязания Генриха IV как еретика, провозгласила кардинала Бурбона королем под именем Карла X и признала Филиппа II покровителем Франции. Она получила от Испании помощь войском и деньгами, и это усилие Испании, успех которого мог привести к гибели Елизаветы, побудил королеву помогать Генриху IV людьми и деньгами в борьбе против ополчившихся на него, по-видимому, подавляющих сил. Казалось, раздираемая междоусобицами Франция обратится в вассала Испании, и Филипп II надеялся с ее берегов переправиться в Англию. Но наконец Лигу постигла неудача. После смерти «игрушечного» короля (Карла X) появилась мысль передать корону Франции дочери Филиппа II, но это вызвало недовольство в самом доме Гизов и усилило национальную партию, опасавшуюся подчинения Испании. Наконец подчинение Генриха IV вере, исповедуемой массой его подданных, расстроило все расчеты Филиппа II на успех. «Париж, право, стоит обедни», — сказал Генрих IV в оправдание своей измены делу протестантов, но этот шаг не только подарил ему Париж: он сокрушил все надежды на дальнейшее сопротивление, разрушил Лигу и позволил королю во главе объединенного народа принудить Филиппа II к признанию его титула и к заключению мира в Вервенсе.

Неудача надежд Филиппа II на Францию была отягчена его неудачами на море. В 1596 году в ответ на угрозу новой Армады английское войско смело произвело высадку в Кадисе. Город был разграблен и разрушен до основания, в гавани было сожжено тринадцать военных кораблей, а собранные для похода запасы — истреблены целиком. Несмотря на этот сокрушительный удар, испанский флот в следующем году собрался и отплыл к берегам Англии; но, как и для его предшественника, бури оказались губительнее оружия англичан: корабли потерпели крушение в Бискайском заливе и почти все погибли. С разрушением надежд Филиппа II на Францию и с утверждением английского господства на море со стороны Испании бояться больше было нечего, и Елизавета получила возможность обратить всю свою энергию на последнее дело, прославившее ее царствование.

Однако, чтобы понять окончательное завоевание Ирландии, мы должны вернуться к царствованию Генриха II. А в это время цивилизация острова сильно понизилась сравнительно с уровнем, на каком она была, когда ирландские миссионеры принесли к берегам Нортумбрии христианство и науку. Просвещение почти исчезло. Христианство, бывшее в VIII веке жизненной силой, в XII веке выродилось в аскетизм и суеверие и перестало влиять на нравственность всего народа. Церковь не имела прочного устройства и поэтому не могла совершить той работы, какую выполняла в других странах Западной Европы. Она не могла внести порядка в анархию враждующих племен, а напротив, сама подчинилась ей. Ее глава Корб, или архиепископ Армагский, превратился в наследственного главу клана; епископы не имели епархий и часто просто зависели от крупных монастырей. Хотя король Ольстера считал себя главой королей Мейнстера, Лейнстера и Коннаута, но следы центральной власти, объединявшей племена в один народ, едва ли оставались; даже в этих мелких королевствах царская власть была почти только названием.

В этом общественном и политическом хаосе единственным живым организмом был род, или клан, сохранивший учреждение древнейшего периода человеческой цивилизации. Главенство в клане переходило по наследству, но не от отца к сыну, а к старшему члену правящей семьи. Земля, принадлежавшая роду, делилась между его членами, но через известные промежутки времени происходили переделы. Обычай усыновления теснее привязывал усыновленного ребенка к приемным родителям, чем к его родной семье. В долгой и отчаянной борьбе с датчанами исчезли все задатки прогресса, внесенные в Ирландию. Основанные пришельцами прибрежные города, вроде Дублина и Уотерфорда, остались датскими по населению и обычаям и враждовали с соседними кланами кельтов, хоть иногда военные неудачи вынуждали их платить дань и признавать, хотя бы на словах, власть туземных королей. Но через эти города в XI веке до некоторой степени возобновились отношения с Англией, прекратившиеся в VIII столетии. Национальная антипатия обособляла датские города от туземной церкви, и они стали обращаться за посвящением епископов в Кентербери и признавать за Ланфранком и Ансельмом право духовного надзора.

Образовавшиеся таким образом отношения стали еще теснее благодаря торговле рабами, которую Завоеватель и епископ Вульфстан успели было на время подавить в Бристоле, но которая скоро возобновилась. В XII веке Ирландия была полна англичанами, похищенными и проданными в рабство вопреки запрещениям короля и духовным угрозам английской церкви. Положение страны представляло законный повод к войне, если только честолюбию Генриха II нужен был предлог, и через несколько месяцев после коронации король послал Джона Солсберийского просить у папы Римского разрешения напасть на остров. План в том виде, как он был предложен папе Адриану IV, имел характер крестового похода. В качестве оснований для вмешательства Генриха II указывались обособление Ирландии от остального христианства, отсутствие науки и просвещения, возмутительные пороки населения.

По общему мнению того времени, все острова подчинялись власти папского престола, и Генрих II просил у папы Адриана IV позволения вступить в Ирландию как в область римской церкви. Его целью было «расширить пределы церкви, остановить распространение пороков, исправить нравы населения, насадить среди него добродетель и помочь усилению христианства». Он обязывался «подчинить народ законам, искоренить дурные обычаи, уважать права туземных церквей и добиться уплаты Папе» как доказательства верховенства римского престола. Адриан IV своей буллой (1155 г.) одобрил предприятие, вызванное «рвением к вере и любовью к религии», и выразил желание, чтобы население Ирландии приняло его со всеми почестями и признало своим государем. Папская булла была прочитана на большом собрании английских баронов, но противодействие императрицы Матильды и трудности похода заставили Генриха II на время отказаться от этих планов и обратить свою энергию на расширение материковых владений.

Прошло двенадцать лет, и при дворе Генриха II появился ирландский вождь Дермод, король Лейнстера, и присягнул ему как государю земель, из которых он был изгнан во время одной из бесконечных междоусобиц, раздиравших остров. Получив от английского рыцарства обещание помощи, Дермод вернулся в Ирландию; за ним скоро последовал Роберт Фиц Стефен, сын коменданта Кардигана, с небольшим отрядом в 140 рыцарей, 60 солдат и 300-400 уэльских стрелков. Хотя число пришельцев было невелико, но их кони и оружие оказались для ирландских пехотинцев непобедимыми. Жители Уэксфорда поплатились за вылазку взятием их города, кланы Оссори потерпели кровопролитное поражение, и Дермод в диком восторге схватил из груды наваленных у его ног трофеев голову и зубами оторвал у нее нос и губы.

Затем прибыли со свежими силами Морис Фицджералд и Ричард Клэр, граф Пемброк, разорившийся барон, которого позже прозвали Стронгбау («Крепкий лук») и который, вопреки запрещению Генриха II, с отрядом в 1500 человек, нанятых Дермодом, высадился близ Уотерфорда. Город тотчас был взят, и соединенные силы графа и короля пошли осаждать Дублин. Король Коннаута, которого прочие кланы признали государем острова, сделал попытку выручить город, но тот был взят врасплох; а брак Ричарда Клэра с Евой, дочерью Дермода, сделал его вскоре после смерти тестя властителем Лейнстера. Но скоро новому правителю пришлось спешить в Англию и успокаивать недоверие Генриха II: он передал короне Дублин, присягнул за Лейнстер как за английский лен и сопровождал короля в его поездке в новые владения, завоеванные для него искателями приключений.

Если бы судьба позволила Генриху II осуществить его намерение, то завоевание Ирландии было бы закончено уже в то время. Правда, король Коннаута и вожди северного Ольстера отказали ему в присяге, но остальные племена Ирландии признали его верховенство, а епископы на соборе в Кэшеле провозгласили его своим повелителем. Генрих II уже готовился пойти на север и запад и закрепить свои завоевания систематической постройкой замков по всей стране, когда смуты, последовавшие за умерщвлением Фомы Бекета, заставили его поспешить в Нормандию. Упущенный случай уже не повторился. Правда, Коннаут согласился признать на словах верховенство Генриха II, Джон де Курси достиг Ольстера и утвердился в Даунпатрике, а король думал одно время назначить правителем Ирландии своего младшего сына Иоанна; но легкомыслие молодого принца, смеявшегося над грубой одеждой туземных вождей и в насмешку рвавшего им бороды, заставило отозвать его. Только распри и слабость ирландских племен и позволили авантюристам удержаться в округах Дрогеды, Дублина, Уэксфорда, Уотерфорда и Корка, которые с того времени назывались «английским палисадом».

Если бы ирландцы прогнали пришельцев в море или, если бы англичанам удалось завоевать Ирландию, можно было бы избежать бедствий ее позднейшей истории. Борьба, подобная сопровождавшей изгнание англичан из Шотландии, могла бы вызвать дух патриотизма и национального единства, который из множества враждовавших кланов образовал бы один народ. Завоевание, подобное нормандскому в Англии, во всяком случае, утвердило бы среди покоренных закон, порядок, мир и просвещение победителей. К несчастью, Ирландия была слишком слаба, чтобы прогнать пришельцев, и в то же время достаточно сильна, чтобы держать их в страхе. Страна разбилась на две половины, находившиеся в постоянной вражде. Ненависть к более цивилизованным пришельцам только усиливала варварство туземных племен. Сами пришельцы, запертые в тесных пределах «Палисада», быстро опускались до уровня окружавшего их варварства. В шайке авантюристов, захвативших землю силой, сказывались без помехи все беззаконие, жестокость и узость феодализма. Чтобы удержать их в подчинении, английской короне понадобились строгие меры Иоанна Безземельного: его войско овладело их укреплениями и отправило главных баронов в изгнание. Иоанн разделил (1210 г.) «Палисад» на графства и предписал соблюдение в нем английского права; но уход его войска в нем подал знак к возобновлению анархии. Всякий ирландец вне «Палисада» представлялся врагом и разбойником, и его убийство не преследовалось законом. Половину своих средств бароны добывали в набегах за границу, а эти набеги вызывали нападение туземных грабителей, доводивших свои опустошения до стен Дублина. В самом «Палисаде» друзья и враги одинаково притесняли и грабили английских поселенцев; в то же время распри английских баронов ослабляли их силу и мешали успешно вести оборону и наступление.

Высадка шотландского отряда с Эдуардом Брюсом во главе и общее восстание ирландцев, «встретивших его как освободителя», заставили баронов на время помириться, и в кровавой битве при Эзинри (1316 г.) они доказали свою храбрость, победив 11 тысяч врагов и почти полностью истребить клан О’Конноров. Но вместе с победой вернулись анархия и упадок. Бароны все более превращались в ирландских вождей: Фитц-Морисы, ставшие графами Десмонд и возведенные за крупные владения на юге в маркграфы, приняли одежду и обычаи соседних туземцев. Рост этого зла не могли задержать постановления статута Килкенни (1366 г.), запрещавшего всякому англичанину принимать язык, имя и одежду ирландца; далее статут предписывал применение в пределах «Палисада» английского права и объявлял изменой усиливавшееся подчинение туземному праву брегонов, а также браки между англичанами и ирландцами и усыновление английских детей ирландскими родителями. Несмотря на свою строгость, эти постановления оказались не в силах остановить слияние двух племен, а усиление независимости лордов «Палисада» сохранило только тень подчинения английскому правительству. Это вызвало со стороны Ричарда II серьезную попытку завоевания и устройства острова. В 1394 году он высадился с войском в Уотерфорде и добился общего подчинения туземных вождей; но лорды «Палисада» угрюмо держались в стороне, и едва Ричард II покинул остров, как ирландцы также отказались исполнить свое обещание очистить Лейнстер. В 1398 году наместник Ирландии погиб в битве, и Ричард II решился завершить свое дело новым походом, но смуты в Англии скоро прервали его действия, и с уходом его солдат исчезли все следы его деятельности.

Возобновление войн во Франции и взрыв войны Роз снова предоставили Ирландию самой себе, и верховенство Англии над ней превратилось просто в тень. Наконец, за дело взялся Генрих VII. Он послал туда наместником сэра Эдуарда Пойнингса, который навел страх на лордов «Палисада» захватом их предводителя, графа Килдэра; знаменитый закон Пойнингса в 1494 году запретил парламенту «Палисада» рассматривать какие-либо вопросы, кроме одобренных предварительно английским королем и его Советом. Но пока лорды «Палисада» все еще должны были служить в качестве английского гарнизона против непокорных ирландцев, и Генрих VII назначил наместником своего пленника, лорда Килдэра. «Вся Ирландия не может справиться с ним», — роптали его министры. «Так пусть он правит всей Ирландией», — ответил король. Но хотя Генрих VII и начал дело усмирения Ирландии, у него не хватило силы добиться настоящего подчинения, и крупные нормандские лорды «Палисада» — Бетлеры и Джералдины, Делапоры и Фицпатрики — подчинившись на словах, на деле пренебрегали властью короля. По обычаям и внешнему виду они совсем превратились в туземцев; они так же непрерывно враждовали между собой, как и ирландские кланы; а их господство над несчастными жителями «Палисада» представляло собой соединение ужасов феодального угнетения и кельтской анархии. Несчастные потомки первых английских поселенцев терпели от налогов, притеснений и беспорядков; их грабили одинаково и кельтские разбойники, и набранные для их преследования войска; они даже предпочитали ирландское безначалие английскому «порядку», и граница «Палисада» все ближе придвигалась к Дублину.

Единственное исключение из общего хаоса составляли приморские города, защищенные своими стенами и самоуправлением; во всех других своих владениях английское правительство, достаточно сильное для подавления открытого восстания, было чистым призраком власти. У кельтских кланов вне «Палисада» исчезли даже те остатки цивилизации и племенного единства, которые сохранялись до времени Стронгбау. Распри кельтских кланов отличались таким же ожесточением, как и их ненависть к чужеземцу, и дублинскому правительству было легко поддерживать вражду, избавлявшую его от необходимости обороняться, среди народа «с таким характером, что за деньги сына можно поднять против отца, отца — против сына». В течение первых 30 лет XVI века летописи области, оставшейся под властью туземцев, упоминают более чем о сотне набегов и битв среди кланов одного севера. Но наконец для Англии настало время серьезной попытки внести порядок в этот хаос своеволия и неурядиц. Для Генриха VIII политика, которой следовал его отец, — управление Ирландией посредством ее крупных вельмож, — была ненавистной. Он хотел править в Ирландии так же самовластно и полно, как и в Англии, и во второй половине своего царствования он обратил всю энергию на достижение этой цели.

Уже с самого вступления его на престол ирландские лорды почувствовали на себе тяжелую руку повелителя. Джералдины, в предыдущее царствование от имени короля управлявшие Ирландией, скоро заметили, что корона не желает больше служить для них орудием. Их глава, граф Килдэр, был вызван в Англию и заключен в Тауэр. Тогда могучий род решил снова доказать Англии ее беспомощность, и лорд Томас Фитцджералд поднял обычным способом восстание. Архиепископ Дублина был убит, город взят, но цитадель устояла, страна была опустошена, а затем при приближении английского войска мятежники вдруг исчезли в пограничных болотах и лесах. Обычно на подобное нападение отвечали таким же набегом, точно так же терпели неудачу под стенами замка мятежного вельможи и затем так же отступали, после чего начинались переговоры и заключалось соглашение. К несчастью для Джералдинов, Генрих VIII серьезно решил взять Ирландию в руки, и для выполнения этого у него был Томас Кромвель. Новый наместник, Скеффингтон, привез с собой артиллерийский парк, появление которого сразу изменило политическое положение острова. Замки, служившие прежде убежищами для мятежников, были превращены в развалины. Мэйнус, — твердыня, из которой Джералдины угрожали Дублину и по своему произволу управляли областью, — в две недели был разрушен до основания. Удар был настолько сокрушительным и неожиданным, что сопротивление сразу прекратилось. Могущество великой нормандской фамилии, господствовавшей над Ирландией, было совсем сломлено, и для продолжения ее остался один ребенок.

С падением Фицджералдов Ирландия почувствовала себя во власти повелителя. «Ирландцы, писал Томасу Кромвелю один из главных судей, — не были никогда в таком страхе, как теперь. В пяти графствах королевские суды заседают больше, чем прежде». Генриху VIII подчинились не только англичане «Палисада», но и крестьяне Уиклоу и Уэксфорда. В первый раз на памяти людей английское войско явилось в Менстер и привело юг в подчинение. Замок О’Брайенов, охранявший переход через Шеннон, был взят приступом, и падение его повлекло за собой подчинение Клэра. Взятие Этлона сопровождалось покорением Коннаута и обеспечило верность великой нормандской фамилии де Барсов, пользовавшихся почти королевским влиянием на западе. Сопротивление племен севера было сломлено победой при Беллаго. Раньше власть короны ограничивалась стенами Дублина, а в течение семи лет (1535—1542), отчасти благодаря энергии нового наместника, лорда Леонарда Грея, а еще больше — настойчивости Генриха VIII и Томаса Кромвеля, эта власть распространилась на всю Ирландию.

Но Генрих VIII хотел не только подчинения Ирландии. Он хотел цивилизовать покоренный народ, править им при помощи не силы, а закона. Но под законом король и его министры могли понимать только английское право. Господствовавшее у туземцев обычное право, устройство кланов и родовое землевладение, а также поэзия и литература, прославившие язык ирландцев, оставались неизвестными политикам Англии или как варварские возбуждали в них презрение. Их уму представлялся один только способ цивилизовать Ирландию и устранить ее хаотические неурядицы — это уничтожить все кельтские традиции ирландского народа, «сделать Ирландию английской» по обычаям, закону и языку. Существовавшие уже в «Палисаде» наместник, парламент, судьи, шерифы представляли собой бледную копию учреждений Англии; имелось ввиду распространить их постепенно на весь остров. Думали, что вслед за английским законом воцарятся английские обычаи и язык. Единственный действенный способ для проведения такого преобразования заключался в полном подчинении острова и в его заселении английскими колонистами; но даже железная воля Томаса Кромвеля отступила перед таким приемом, хотя его настойчиво советовали его помощники и поселенцы «Палисада». Он был одновременно и слишком кровав, и слишком дорог.

Способом более надежным, дешевым, человечным и политичным представлялось привлечь на свою сторону вождей и при помощи политики терпеливого великодушия превратить их в английских вельмож, воспользоваться обычной преданностью членов клана своим вождям как средством распространения среди них нового образования и предоставить времени и твердому управлению постепенное образование страны. Еще до падения Джералдинов Генрих VIII следовал этой системе и уже применял ее в Ирландии, когда завоевание подчинило ее. Необходимо было убедить вождей в преимуществах правосудия и законного порядка. Обещанием «сохранить за ними их собственность» нужно было устранить их опасения, что под каким-нибудь предлогом «их прогонят с их земель и принадлежащих им по закону владений». Следовало обращать внимание даже на их возражения против введения английского права и сообразно местным условиям ужесточать или смягчать применение закона. При возвращении земель или прав, очевидно принадлежавших короне, строгим мерам следовало предпочитать «мягкие средства, тонкие уловки, дружеские уговоры».

В общем, эта примирительная система и проводилась английским правительством при Генрихе VIII и двух его преемниках. Вожди один за другим соглашались на принятие договора, гарантировавшего им владение землями и оставлявшего неприкосновенной их власть над членами клана при условии обещания верности, воздержания от незаконных войн и притеснения соплеменников, уплаты короне известной подати и несения военной службы. В залог верности требовалось только принятие английского титула и воспитание сына при английском дворе, но в некоторых случаях, например с О’Нейлами, требовалось обязательство применять английские язык и одежду и поощрять земледелие и сельское хозяйство. Согласие на такие условия достигалось не просто властью короля, но и крупными подарками. Действительно, это изменение приносило вождям много выгод. При принятии новых титулов им не только жаловались земли упраздненных монастырей, но английские суды, незнакомые с ирландским обычаем родового землевладения, признавали вождей единственными собственниками земли.

Достоинства этой системы были несомненными; понимания ее недостатков трудно было ожидать от политиков той эпохи, полагавших, что можно ожидать возрождения Ирландии только при усвоении ею английской культуры. Запрещение национальных одежды, обычаев, законов и языка могло представляться им просто упразднением варварства, мешавшего всякому прогрессу. В это время роковой промах вызвал в Ирландии религиозную борьбу. Церковный строй Ирландии отличался, пожалуй, не меньшей хаотичностью, чем ее политические порядки. Уже с прибытия Стронгбау не существовало единой ирландской церкви по той простой причине, что не было и единого ирландского народа. Между церковью за пределами «Палисада» и церковью в его пределах не было ни малейшего различия ни в учении, ни в устройстве; но в пределах «Палисада» духовенство по происхождению и языку было исключительно английским, а вне их — исключительно ирландским. В английских владениях в монастыри и церкви ирландцев не допускал закон; в ирландских — недоброжелательство туземцев не допускало англичан.

В религиозном отношении страна, в сущности, находилась на том же уровне, что и в политическом. Распри и беспорядки оказали роковое влияние на церковную дисциплину. Подобно окружавшим их вождям, епископы были светскими деятелями или суровыми воинами, пренебрегавшими своими кафедрами, доводившими свои соборы до разрушения. В целых епархиях церкви были в развалинах и без священников. Единственными проповедниками являлись нищенствующие монахи, но результаты их проповедей были незначительными. «Если король не найдет лекарства, — говорили в 1525 году, — скоро здесь будет не больше христианства, чем в самой Турции». К несчастью, лекарство, найденное Генрихом VIII, было хуже болезни. Политически Ирландия составляла одно целое с Англией, и великий переворот, отделивший одну страну от Рима, распространился, естественно, и на другую. Правда, сначала последствия его казались довольно незначительными. Волновавший Англию вопрос о верховенстве короля над церковью при завоевании в Ирландии встретил затруднения только в общем равнодушии. Все готовы были принять его, не думая о последствиях.

Епископы и духовенство в пределах «Палисада» подчинились воле короля так же легко, как и их собратья в Англии, и их примеру последовали прелаты, по крайней мере, четырех епархий Ирландии. Туземные вожди не больше лордов Совета стеснялись отказываться от подчинения римскому епископу и признавать Генриха VIII «верховным главой церкви Англии и Ирландии под властью Христа». Здесь не было того противодействия упразднению монастырей, какое было выказано по ту сторону пролива; напротив, жадные вожди обнаружили сильное стремление к участию в разделе церковных земель. Но следствия этих мер оказались роковыми для слабых остатков культуры и религии, еще пощаженных вековыми неурядицами. Несмотря на свои недостатки, монастыри были в Ирландии единственными школами. Приходские священники, столь многочисленные в Англии, были редки в Ирландии: в церквях, зависевших от монастырей, большей частью служили монахи, и упразднение их обителей во многих округах страны прервало общественное богослужение. Несмотря на все запрещения, нищенствующие монахи продолжали трудиться и учить, и это ставило их во враждебное положение относительно английского правительства.

Если бы навязанные стране церковные реформы ограничились этим, они, в сущности, принесли бы немного вреда. Но в Англии разрыв с Римом, упразднение монашеских орденов и установление верховенства короля над церковью вызвали в некоторой части народа стремление к богословской реформе, которое Генрих VIII разделял и постепенно старался удовлетворить. В Ирландии никогда не существовало духа Реформации во всем народе. Народ принял законодательные меры, проведенные в английском парламенте, нисколько не думая о богословских последствиях этого или о каких-либо переменах в церковном учении и обрядах. Никто не потребовал отмены богомолья, истребления икон, реформы общественного богослужения. Приезд в 1535 году архиепископа Брауна «для низвержения идолов и искоренения идолослужения» был первым шагом в ряду усилий английского правительства навязать новую веру народу, всецело и страстно преданному своей старой религии.

Попытка Брауна повлиять на проповедь была встречена молчаливым и упорным сопротивлением. «Ни кротким увещеванием, — писал примас Томасу Кромвелю, — ни евангельским наставлением, ни взятием с них торжественной клятвы, ни даже угрозой строгого наказания не мог я со времени моего прибытия убедить или побудить кого-либо из монахов или священников хоть раз проповедовать слово божье или истинность титула нашего славного государя». Даже принятое так спокойно верховенство было подвергнуто сомнению, когда выяснились последствия его принятия. Епископы воздерживались от исполнения приказа — вычеркнуть из служебников имя папы Римского. Проповедники сохраняли полное молчание. Когда Браун приказал истребить иконы и мощи в своем соборе, ему пришлось доносить, что настоятель и каноники «находят их столь важными для своей выгоды, что не слушают моих слов». Но Томас Кромвель настаивал на установлении церковного единообразия между двумя островами, и примас заражался отчасти энергией своего покровителя. Непокорных священников сажали в тюрьмы, образа устраняли из церквей, посох святого Патрика, пользовавшийся величайшим поклонением ирландцев, сожгли на рыночной площади.

Но поддержку своей деятельности примас находил только в Англии. Ирландский совет относился к ней холодно. Лорд — наместник с молитвой преклонил колени перед иконой в Триме. Молчаливое, но упорное сопротивление сокрушило усилия Томаса Кромвеля, а с его падением надолго наступила приостановка церковных реформ, которые он навязывал покоренной стране. Но при вступлении на престол Эдуарда VI проведение реформ возобновилось со всей энергией протестантского рвения. Епископы были вызваны к наместнику и получили от него новый английский служебник, который, хотя и был написан на языке, столь же чуждом ирландцам, как и латынь, должен был в каждой епархии заменить латинский служебник. Приказ подал знак к открытой борьбе. «Теперь мессу будет читать всякий неученый человек!» — воскликнул Даудэл, архиепископ Армагский, со всеми своими викариями, кроме одного, выбегая из комнаты. С другой стороны, епископы Миза, Лимерика и Килдера последовали за Брауном Дублинским в изъявлении покорности. Но это разделение епископов вовсе не привело правительство в уныние. Даудэл был изгнан из страны, а вакансии были замещены протестантами самого крайнего направления, например Бэлом.

Однако такие меры не могли произвести никакой перемены в мнениях самого народа. Новые епископы-преобразователи не говорили по-ирландски, а грубые крестьяне, окружавшие их кафедры, не понимали ни слова в их английских проповедях. Туземные священники сохраняли молчание. «Проповеди у нас совсем нет, — доносил ревностный протестант, — а без этого невежда не может приобрести знание». На прелатов, пользовавшихся новым служебником, смотрели просто как на еретиков. Один из членов паствы епископа Мизского объявил ему: «Знай только народ, как это сделать, он бы съел вас». Протестантизму не удалось отвлечь от старых убеждений ни одного ирландца, но он успел поднять против короны всю Ирландию. Новая борьба за общую веру устранила старые политические различия, созданные завоеванием Стронгбау. Население внутри и вне «Палисада» объединилось, согласно верному замечанию, «не как ирландский народ, а как католики». В религиозном единстве открылось новое чувство национального единства. «И англичане, и ирландцы начинают одинаково противиться приказам вашего лордства, — писал много лет раньше Браун Томасу Кромвелю, — и забывать свои прежние национальные распри».

Со вступлением на престол Марии I этот слабый ирландский протестантизм незаметно исчез. В Ирландии не было протестантов, кроме новых епископов, и когда Бэл бежал за море, а его товарищи были низложены, церковь вернулась к своей прежней форме. Однако попытки восстановить монастыри не было, и Мария I с такой же энергией, как и ее отец, пользовалась своей властью, низлагала и назначала епископов и не допускала вмешательства папы Римского в ее церковную политику. Она восстановила мессу, вернула значение старым обрядам богослужения, и религиозное несогласие между правительством и его ирландскими подданными на время было устранено. Однако с избавлением от одной опасности появилась другая. Англии все больше надоедала примиренческая политика, которой настойчиво следовали Генрих VIII и его сын. Пока она сопровождалась именно таким успехом, какого ожидали Уолси и Кромвель: вожди спокойно принимали систему, а их кланы подчинялись новому порядку, следуя их примеру. «Подчинение графа Десмонда легко повлекло за собой подчинение остального Менстера. Пожалование в графы О’Брайена покорило всю эту область». Мак-Уильям стал лордом Клэнрикардом, а Фицпатрики — баронами Верхнего Оссори. Посещение английского двора крупным вождем севера, принявшим титул графа Тайрона, считалось важным шагом в деле цивилизации Ирландии.

На юге, где постепенно распространялось господство английского права, вожди заседали рядом с английскими мировыми судьями, и кое-что было сделано для ослабления распрей и беспорядка у диких племен, обитавших между Лимериком и Типперари. «Люди могут спокойно проходить по этим графствам, не боясь грабежа или другой обиды». В графстве Клэнрикард, некогда опустошенном войной, «изо дня в день развивается земледелие». Но в графстве Тайрон и на севере старые неурядицы господствовали безраздельно; да и всюду ход развития своей медлительностью раздражал терпение английских наместников. Между тем единственная надежда на действительный успех заключалась именно в терпении, а были признаки того, что дублинскому правительству надоедало ждать. При протекторе Сомерсете «грубое обращение» с вождями наместника сэра Беллингэма вызвало мятежные настроения, исчезнувшие только тогда, когда истощение казны заставило его вывести гарнизоны, расставленные в сердце страны. При Марии I его преемник, лорд Суссекс, бесплодно производил набег за набегом на упорные племена севера и однажды сжег Армагский собор и три церкви.

Более серьезным нарушением примиренческой системы послужило принятие Суссексом постоянно отвергавшегося Генрихом VIII проекта английской колонизации: он отдал английским поселенцам область О’Конноров и образовал из нее графства, названные в честь Филиппа II и Марии Тюдор графствами короля и королевы. Между поселенцами и обезземеленными кланами тотчас началась жестокая борьба, окончившаяся только при Елизавете истреблением ирландцев. Для размежевания пустых земель были назначены комиссары с целью распространить колонизацию и на другие округа, но гнет войны с Францией положил конец этим широким планам. Елизавета сразу признала обезземеливание и колонизацию опасными, и благоразумный Сесиль вернулся к более надежной, хотя и более медленной системе Генриха VIII.

Однако между туземцами уже распространилась боязнь английского нашествия, и это вызвало восстание севера Ирландии и появление вождя гораздо более энергичного и способного, чем те, с какими до того приходилось бороться правительству. Переход графства Тайрона к вождю О’Нейлов неизбежно привел к столкновению между системами наследования, признанными английским и ирландским правом. После смерти графа Англия признала наследником титула его старшего сына, а клан настаивал на своем старом праве выбора вождя из среды семьи и предпочел младшего сына, более законного, — Шона О’Нейла. Суссекс поспешил на север, чтобы решить вопрос силой оружия; но прежде, чем он достиг Ольстера, деятельный Шон сумел успокоить своих соперников, О’Доннелей Донегэла, и привлек на свою сторону скоттов Антрима. «С прибытия моего сюда, — писал лорд Суссекс, — ни ирландец, ни скотт никогда не решались противиться англичанину — в поле или в лесу»; но Шон снова воодушевил своих воинов и, напав на войско наместника с отрядом вдвое меньшим, отбросил англичан в беспорядке к Армагу. Обещанное помилование побудило его посетить Лондон и выразить притворную покорность, но едва он вернулся домой, как отказался от ее условий и остался фактически властителем севера, расстроив в утомительной борьбе попытки лорда-наместника захватить или отравить его. Успех еще больше разжег его честолюбивые планы; он вторгся в Коннаут и захватил Клэнрикард, а на представление Дублинского совета отвечал смелым вызовом: «Мечом приобрел я эти земли и мечом же буду их защищать».

Но его смелость не устояла перед искусством и энергией сэра Генриха Сидни, преемника лорда Сассекса. В то время как английская армия продвигалась от «Палисада», Сидни вызвал восстание против О’Нейлов враждебных им кланов севера; Шон был разбит О’Доннелями, искал убежища в Антриме и в пьяной ссоре был изрублен в куски своими хозяевами. Победа Сидни (1567 г.) обеспечила несчастной стране десять лет мира; но папы Римские уже выбрали себе Ирландию полем, на котором им было удобно вести борьбу с Елизаветой. На деле религиозного вопроса здесь почти не существовало. Правда, со вступлением Елизаветы на престол церковная политика протестантов была восстановлена на словах: снова возобновили отречение от Рима, новым актом единообразия острову навязали английский служебник и вменили в обязанность присутствие на службе, в которой он применялся. Как и прежде, все, казалось, подчинились закону; ему последовали даже епископы ирландских округов, и единственные известные нам исключения оказывались на крайнем юге и на севере, где, ввиду отдаленности, сопротивление не представляло опасности.

Но настоящей причиной этого внешнего подчинения «Акту единообразия» было то, что фактически оно оставалось мертвой буквой. Не было возможности найти достаточного числа английских священников или ирландских, которые были бы знакомы с английским языком. Одной из самых образованных епархий была Мизская, но и там из ста священников едва ли десять знали какой-либо язык, кроме своего. Обещание перевести служебник на ирландский язык никогда не было исполнено, и заключительное постановление самого акта позволяло употребление латинского перевода впредь до дальнейшего приказа. Но, подобно другим постановлениям, и это не соблюдалось, и во все царствование Елизаветы дворянство «Палисада» спокойно посещало мессу. В сущности, религиозного преследования не было, и в множестве жалоб Шона О’Нейла мы не находим упоминания о религиозных притеснениях за веру.

Далеко не так смотрели на дело Рим и Испания, католические миссионеры и ирландские изгнанники. Они утверждали и, может быть, верили, что ирландский народ страдает от религиозного преследования и стремится от него избавиться. Когда в 1579 году папа Римский задумал самое крупное и широкое выступление против Елизаветы, он увидел в преданности ирландцев католицизму рычаг для низвержения еретической королевы. Стекли, ирландский изгнанник, давно внушал папе Римскому и Испании план высадки в Ирландии, и наконец его мысль была осуществлена высадкой небольшого отряда на берегах Керри. Несмотря на прибытие в следующем году 2 тысяч папских солдат в сопровождении легата, попытка закончилась жалкой неудачей. Новый наместник, лорд Грей, принудил к сдаче форт Смеруик, где укрепились пришельцы, и беспощадно истребил его гарнизон. После долгих колебаний на помощь им восстал граф Десмонд, но был разбит и подвергся преследованию в своей собственной области, которую доведенные до жестокости преследователи обратили в пустыню. Безжалостное наказание Менстера распространило в стране страх, принесший большую помощь Англии, когда борьба с католицизмом достигла высшей степени при отражении Армады. В тот памятный год вожди сохраняли спокойствие; они только избивали несчастных людей, потерпевших крушение у берегов Бентри и Сдиго.

С тех пор вся страна признавала власть правительства; но эта власть основывалась только на страхе. В годы, последовавшие за подчинением Менстера, насилие и вымогательство солдатчины, опьяненной грабежом и кровопролитием на юге, вызвали мятеж более грозный, чем те, с какими до того приходилось иметь дело Елизавете. Общая ненависть к притеснителям снова объединила племена Ольстера, разъединенные политикой Сидни, а в Хью О’Нейле они нашли вождя, даже искуснее Шона. Хью был воспитан при английском дворе и по манерам и обращению стал англичанином; за постоянную верность в годы прежних восстаний он был награжден пожалованием графства Тайрон, а в споре с соперником из своего клана он обеспечил себе помощь правительства, предложив ввести в свою новую область английские законы и разделение на графства. Но, едва он стал бесспорным хозяином севера, как постепенно его тон изменился. С заранее ли обдуманным намерением, или, подозревая в англичанах замыслы против себя, он занял наконец явно вызывающее положение. В то самое время как договор в Вервенсе и крушение второй Армады освободили Елизавету от войны с Испанией, восстание Хью О’Нейла нарушило спокойствие, господствовавшее со времени побед лорда Грея. Ирландский вопрос снова стал главной заботой королевы.

Сначала казалось, что прежнее счастье ей изменило. Поражение английских войск в Тайроне вызвало общее восстание кланов севера; а предпринятая в 1599 году настойчивая попытка подавить растущее восстание окончилась неудачей из-за тщеславия и непослушания, если не преступного соучастия, наместника королевы, молодого графа Эссекса. Его преемник, лорд Маунтджой, при своем прибытии нашел в своей власти только несколько миль вокруг Дублина; но за три года восстание было подавлено. Испанский отряд, высадившийся для его поддержки в Кинсейле, был вынужден сдаться. Овладев страной, англичане закрепили ее за собой линией крепостей. Энергия и беспощадность нового наместника сокрушили всякое открытое сопротивление, а голод, последовавший за опустошением страны, докончил разрушительное действие меча.

Хью О’Нейл с торжеством был доставлен в Дублин; граф Десмонд, снова поднявший восстание в Менстере, искал убежища в Испании, и наконец дело завоевания было закончено. В годы правления преемника Маунтджоя, сэра Чичестера, была сделана серьезная и ловкая попытка умиротворить завоеванную область введением всюду чисто английской системы управления, суда и землевладения. Все следы старого кельтского устройства страны были отвергнуты как «варварские». Закон отнял у вождей их власть над кланами и поставил их в положение крупных вельмож и землевладельцев; члены кланов из подданных превратились в арендаторов, плативших своим лордам только известные обычные оброки и повинности. Система кланового землевладения была уничтожена, и наделы членов клана были превращены в чиншевые участки (copyholds) английского права. Таким же путем у вождей было отнято их наследственное право суда, и английская система решения дел судьями и присяжными заменила суд по обычному праву брегонов.

Всему этому кельты противопоставили непреклонное упорство своей расы. Ирландские присяжные, как и теперь, отказывались обвинять. Члены кланов были рады освобождению от произвольных вымогательств своих вождей, но все еще считали их начальниками. По внушению из Англии Чичестер сделал попытку ввести религиозное единообразие, но потерпел неудачу: англичане «Палисада» оказались такими же католиками, как и природные ирландцы, и единственным следствием попытки было создание на общей религиозной основе единого ирландского народа. Впрочем, твердое, но умеренное управление наместника достигло многого, и уже появлялись признаки готовности народа постепенно усваивать новые обычаи, — как вдруг при преемнике Елизаветы (в 1610 г.) английский совет принял и провел великую революционную меру, известную под именем колонизации Ольстера. Мирная консервативная политика Чичестера была заменена политикой широких конфискаций: две трети Северной Ирландии были объявлены собственностью короны ввиду того участия, какое ее владельцы принимали в недавней попытке восстания, а земли, приобретенные таким образом, были разделены между новыми поселенцами из Шотландии и Англии. В материальном отношении заселение Ольстера, несомненно, сопровождалось блестящим успехом. Среди печальных пустошей Тайрона всюду появились хутора и усадьбы, церкви и мельницы. Городской совет Лондона предпринял колонизацию Дерри и дал маленькому городу имя, столь прославленное его геройской защитой. Основы материального благосостояния, поставившего Ольстер выше остальной части Ирландии по богатству и просвещению, положены, несомненно, конфискацией 1610 года. Кроме тайного недовольства, эта мера в свое время не вызвала никакого сопротивления; выселенные туземцы угрюмо удалились на земли, оставленные им грабителями. Но эта мера отняла у ирландцев всякую веру в справедливость англичан и посеяла семена рокового недоверия и вражды, с которыми впоследствии приходилось бороться при помощи тирании и кровопролития.

Заселение Ольстера вывело нас за границы описываемого периода. Блеск побед Маунтджоя озарил последние дни Елизаветы, но не мог разогнать печали умирающей королевы. Она всегда была одинокой, а по мере приближения к могиле ее одиночество еще усиливалось. Политики и воины ее первых лет один за другим исчезали из ее Совета, а их преемники выжидали ее последних минут и интриговали из-за милостей будущего государя. Ее любимец, лорд Эссекс, был вовлечен в нелепое восстание, приведшее его на эшафот. Старый блеск ее двора побледнел и исчез. При ней остались только одни должностные лица; «прочие члены совета и вельможи при всяком случае уклоняются». При появлении ее перед публикой народ, одобрения которого она всегда добивалась, соблюдал холодное молчание. Менялся дух века, и по мере этого ее одиночество все усиливалось. Выросшая вокруг Елизаветы новая Англия с ее серьезностью, прозаичностью и моралью относилась холодно к этому блестящему, причудливому, бессовестному детищу светского Возрождения.

Елизавета наслаждалась жизнью так, как наслаждались ею люди ее времени, и теперь, когда они исчезли, держалась за нее с тем большим упорством. Она охотилась, танцевала, шутила со своими молодыми любимцами; в 67 лет она кокетничала, бранилась, шалила, как делала это в тридцать. «Королева, — писал за несколько месяцев до ее смерти один придворный, — уже много лет не была так кокетлива и не стремилась так к увеселениям». Несмотря на отговоры, она продолжала свои пышные переезды из одного поместья в другое. Она по-прежнему занималась делами и по своей обычной привычке бранила «тех, кто не хотел уступать ей в важных вопросах». Но смерть приближалась. Лицо королевы приобрело дикий вид, ее фигура превратилась в скелет. Наконец, у нее исчезло ее стремление к щегольству, и она по целым неделям отказывалась менять платье. Ею овладела странная меланхолия: «Она держала в руках золотой кубок, — говорил человек, видевший ее перед смертью, и часто подносила его к губам, но ее сердце, казалось, было слишком переполнено, чтобы нуждаться в наполнении». Постепенно она теряла рассудок. Она утратила память, ее бурный характер стал невыносимым; казалось, ее покинуло даже мужество. Она велела класть постоянно возле себя меч и время от времени прорывала им обои, как будто за ними ей представлялись убийцы. Она потеряла вкус к пище и ко сну. День и ночь она сидела в кресле, обложенная подушками, приставив палец к губам и уставив глаза в пол, не говоря ни слова.

Однажды она прервала молчание вспышкой своей прежней властности. Когда Роберт Сесиль сказал ей, что она «должна» лечь в постель, слово это подействовало на нее, как звук трубы. «Должна! — воскликнула она; разве можно говорить государям — должны? Жалкий человек, жалкий человек! Если бы твой отец был жив, он не решился бы употребить это слово». Потом, когда ее гнев прошел, она впала в прежнее уныние. «Ты потому так самонадеян, — сказала она, — что, как ты знаешь, я должна умереть». Она оживилась еще раз, когда окружавшие постель министры назвали в качестве возможного преемника лорда Бошана, наследника притязаний Суффолков. «Я не хочу, чтобы мне наследовал сын негодяя!» — громко закричала она. Когда упомянули короля Шотландии, она не сказала ничего и только кивнула головой. Она постепенно теряла сознание, и на другой день, рано утром, угасла жизнь Елизаветы, — жизнь столь великая и в своем величии столь необыкновенная и одинокая.