Глава VII АНГЛИЯ И АНЖУ (870—1154 гг.)

Чтобы понять историю Англии при анжуйских королях, сначала надо познакомиться с самими анжуйцами. Характер и политика Генриха II и его сыновей были таким же наследием их рода, как и широкие равнины Анжу. Судьбы Англии готовились в истории графов Анжу, постепенно по мере того как потомки бретонского лесника становились повелителями не только Анжу, но и Турени, Мена и Пуату, Гаскони и Оверни, Аквитании и Нормандии, наконец, королями завоеванного нормандцами великого государства.

Легенда об их предке возводит нас ко времени Альфреда, когда датчане так же опустошали берега Луары, как и берега Темзы. На самой границе Бретани, в полосе, спорной между ней и Францией, жил в тяжелую годину Тортульф Лесник, полуохотник-полуразбойник, жил, не зная никакого закона, в лесах близ Ренна. В суровой лесной школе он научился «поражать врага, спать на голой земле, выносить голод и лишения, летний зной и зимнюю стужу и не бояться ничего, кроме худой славы». Помогая королю Карлу Лысому в его борьбе против датчан, лесник приобрел себе много земель по Луаре, а его сын Ингельгер, изгнавший датчан из Турени и всей земли к западу от нее, которую они опустошили и превратили в обширную пустыню, стал первым графом анжуйским.

Весь этот рассказ составляет плод фантазии какого-нибудь певца XII века, и первым графом анжуйским, которого знает история, был на самом деле Фульк Рыжий. Он сблизился с герцогами Франции, тогда все ближе придвигавшимися к престолу, и получил от них в награду графство Анжу. История его сына представляется какой-то мирной идиллией среди военных бурь их дома. Фульк Добрый был единственным анжуйцем, который не вел войн. Он любил участвовать в хоре певчих Турского собора и называться «Каноником». Однажды за вечерней в день святого Мартина, граф в одежде духовной особы пел на клиросе, когда в церковь вошел король Людовик Заморский. «Он поет, точно поп», — засмеявшись, сказал Людовик, когда придворные с насмешкой указали ему на графа «каноника». Но у Фулька был готов ответ. «Знайте, государь, — написал он Людовику, — что невежественный король не более чем коронованный осел».

На самом деле Фульк не был святошей; он был дельным правителем, устанавливавшим повсюду в разоренной стране мир и правосудие. Ему одному из его рода люди дали прозвище Доброго. Сын Фулька, Жоффруа Серый кафтан, был по характеру не более чем смелым воином и сделался почти вассалом своих могущественных соседей — графов Блуа и Шампани. Эта зависимость была грубо нарушена его преемником Фульком Нерра, или Черным. То был Джеффри Плантагенета величайший из анжуйцев; в нем мы впервые можем заметить типичный характер, который его потомкам суждено было с роковым постоянством сохранять в течение двухсот лет. У него не было естественных привязанностей. В молодости он сжег на костре свою жену, и предание рассказывает, как он вел ее на смерть, одетый в праздничное платье. В старости он вел ожесточенную борьбу со своим сыном и, победив, подверг его такому унижению, которое люди приберегали для злейших врагов. «Ты побежден! Ты побежден!» — кричал старик в жестокой радости, когда Жоффруа, взнузданный и оседланный, как вьючное животное, вымаливал себе прощение у ног отца.

Рис. Джеффри Плантагенет.

В Фульке впервые проявилось низкое суеверие, которым первые Плантагенеты поражали даже своих суеверных современников. Он грабил земли церкви, не боясь ее угроз, а потом боязнь Страшного суда увлекла его ко Гробу Господню. Босиком, подвергая свои плечи бичеванию, граф велел тащить себя на веревке по улицам Иерусалима и с дикими криками покаяния просил себе мученической смерти. Генриха Леманса, спасшего его от гибели, он вознаградил за верность тем, что захватил в плен и лишил его владений. Он обеспечил себе дружбу французского короля тем, что подослал двенадцать убийц, которые на глазах короля убили его министра, препятствовавшего этой дружбе. Как бы привычны ни были современники к предательству, грабежам, кровопролитию, но их поражал холодный цинизм, с которым Фульк совершал преступления, и они думали, что гнев Божий разразится над этим вместилищем наихудших форм зла — над Фульком Черным. Но ни гнев Божий, ни проклятия людей не помешали Фульку целых пятьдесят лет быть вполне успешным правителем.

При его вступлении на престол Анжу была самой незначительной из французских провинций, а в год его смерти (1040), она была если не по размерам, то по могуществу первой среди них. Благодаря присущим ему хладнокровию, проницательности, решительности и быстроте действий Фульк взял верх над всеми своими соперниками. Он был прекрасным полководцем и отличался личной храбростью, отсутствовавшей у некоторых величайших его потомков. В первом из его сражений был момент, когда победа, казалось, склонялась на сторону противника; притворное бегство бретонцев привлекло анжуйскую конницу к ряду скрытых ям, и сам граф свалился наземь. Освободившись из-под груды людей и лошадей, он почти один кинулся на неприятеля и, как говорила анжуйская песнь, «поражал его, подобно бурному вихрю, ломающему колосья»; сражение было выиграно. С этими военными талантами в Фульке соединялись организаторский талант, способности к широким комбинациям и к политической деятельности — качества, сделавшиеся наследственными среди анжуйцев и настолько же возвышавшие их над тогдашними правителями, насколько их бесстыдные злодеяния ставили их ниже их современников.

Победив бретонцев, Фульк постепенно завладел Южной Туренью и усеял ее замками и аббатствами, и дух Черного Графа, кажется, еще и теперь живет в мрачной Дуртальской башне, находящейся в веселой долине Луары. Победа при Понлевуа сломила силу соперничавшего с Анжу дома Блуа; захватом Сомюра Фульк закончил свои завоевания на юге, а затем кусок за куском, он захватил Северную Турень; один лишь Тур еще сопротивлялся анжуйцам. Предательское пленение графа Герберта отдало в их власть и Мен, прежде чем старый Фульк завещал свое еще неоконченное дело сыну, Жоффруа Мартелу. Военными талантами последний едва ли уступал отцу. Решительная победа отдала ему во власть Пуату, вторая победа освободила Тур от графа Блуа, а захват Леманса привел его к границе Нормандии. Но здесь его остановил гений Завоевателя, а со смертью Фулька могуществу Анжу, казалось, пришел конец.

Нормандцы отняли у провинции Мен, внутри ее раздирали междоусобицы, и при слабом сыне Жоффруа Анжу была бессильна против своих соперников. Новая энергия пробудилась в ней при Фульке Иерусалимском. Он то раздувал мятежи буйного нормандского дворянства, то поддерживал сына Роберта Гийома Вильгельма в его борьбе против дяди и постоянно выставлял себя верным вассалом Франции, теснимой со всех сторон войсками английского короля и его союзников, графов Блуа и Шампани. Словом, Фульк был единственным врагом, которого боялся Генрих I. С целью обезоружить его как непримиримого врага Генрих I отдал руку своей дочери Матильды его сыну, Жоффруа Красивому.

Брак этот в Англии был чрезвычайно непопулярен, а таинственность, которой он был окружен, дала повод баронам считать себя свободными от данной ими присяги. Так как ни один барон в случае неимения сына не мог выдавать замуж свою дочь без согласия своего лорда, то бароны вывели отсюда смелое заключение, что их согласие необходимо для брака Матильды. Более серьезную опасность представляла жадность ее мужа Жоффруа, который вследствие своей привычки носить на шлеме обычное в Анжу растение (Planta genista) получил, в добавление к прозвищу «Красивый», знаменитое имя «Плантагенет». Притязания привели его к сношениям с нормандским дворянством, и Генрих I поспешил на границу, чтобы отразить ожидаемое вторжение, но с его прибытием заговор распался, анжуйцы удалились и старый король отправился умирать в Лайонский лес.

«Бог ниспослал ему столь возлюбленный им мир», — писал находившийся при смертном одре Генриха I архиепископ Руанский. Между тем с его смертью закончился долгий период мира под управлением нормандцев. Известие о кончине Генриха I вызвало взрыв анархии, и среди беспорядка его племянник, граф Стефан, появился у ворот Лондона. Стефан был сыном дочери Завоевателя Адели, которая была замужем за графом Блуа. Он воспитывался при английском дворе и являлся после смерти своего кузена, сына Роберта, умершего во Фландрии, первейшим претендентом на престол. Прежде всего он был солдатом, но его добродушие, щедрость и даже расточительность сделали его всеобщим любимцем.

Прежде чем за дело Стефана вступился хотя бы один барон или хотя бы один город отворил ему ворота, жители Лондона кинулись к нему навстречу с бурными приветствиями. Для образования Национального собрания не было ни баронов, ни прелатов, но лондонцы не поколебались занять их места. Их голос давно считался как бы выражением народного согласия на избрание короля, но присвоение Лондоном самого права избрания указывает на развитие в царствование Генриха I духа независимости среди англичан. Не смущаясь отсутствием наследственных советников короны, эльдормены и старейшины собрали народное вече, и оно по своему усмотрению, заботясь о благе государства, единогласно решило избрать короля. Торжественное совещание закончилось выбором Стефана; граждане поклялись защищать короля своими имуществом и кровью, а Стефан — приложить все силы к мирному и доброму управлению государством.

Рис. Стефан.

Лондон сдержал свою клятву, Стефан изменил своей. Девятнадцать лет его царствования были временем неслыханных в нашей истории бесчинства и беспорядка. Стефан был признан даже сторонником Матильды, но его слабость и мотовство вскоре создали почву для феодального бунта. В 1138 году бароны восстали на юге и западе под предводительством графа Роберта Глостера; их поддержал шотландский король, двинувший свои войска через северную границу. Сам Стефан отправился в поход на западных мятежников и отнял у них все крепости, кроме Бристоля. Грабежи и жестокость диких племен Галлоуэя и горной Шотландии возмутили северян: бароны и фримены собрались в Йорке вокруг архиепископа Терстана и двинулись к Нортгемптону навстречу врагу. Священные знамена святых Кутберта Дергемского, Петра Йоркского, Иоанна Беверлейского и Уильфрида Рипонского развевались на хоругви, прикрепленной к четырехколесной телеге, стоявшей посередине войска. «На мне нет доспехов, — воскликнул вождь галлоуэйцев, — но я пойду сегодня так же далеко, как и любой кольчужник!» Его отряд бросился вперед с дикими криками: «Албин! Албин!», а за ним последовали и нормандские рыцари Нижней Шотландии. Тем не менее они потерпели полное поражение; их дикие орды тщетно пытались прорвать ряды англичан, сомкнувшиеся вокруг знамени, и вся их армия в беспорядке бежала к Карлайлю.

Но, кроме воинской храбрости, у Стефана было мало королевских достоинств, и государство скоро начало ускользать из его рук. Освободившись от суровой руки Генриха I, бароны стали укреплять свои замки, а их примеру последовали, ради самозащиты, и прелаты, и те бароны, которые были правителями при покойном короле. Рожер, епископ Солсберийский, юстициарий, и его сын Рожер, канцлер, тоже заразились всеобщей паникой. Они укрепили свои замки и стали являться при дворе не иначе как с сильным конвоем. Слабый король вдруг прибег к крутым мерам. Он захватил в Оксфорде Рожера вместе с сыном и племянником епископа Линкольнского и заставил их сдать ему замки. Этот позор до того поразил Рожера, что он умер в конце того же года, а его племянник Нигель, епископ Или и казначей, был изгнан из государства.

Падение семьи Рожеров потрясло всю систему правления. Крутые меры короля лишили его поддержки духовенства и открыли Матильде путь в Англию; вскоре вся страна разделилась на две части: запад поддерживал Матильду, Лондон и восток — Стефана. Поражение при Линкольне и плен Стефана заставили всю страну признать Матильду своей государыней, но презрение, с которым она отвергла притязания Лондона на сохранение старых привилегий, побудило его граждан снова взяться за оружие, а решение Матильды держать Стефана в плену возродило его партию. Вскоре Стефан был освобожден и осадил Матильду в Оксфорде, откуда она тайно бежала и, перейдя через реку по льду, прибыла в Абингдон. Через шесть лет она возвратилась в Нормандию.

Рис. Матильда (королева Англии), дочь Генриха I.

Война на деле стала сплошной цепью грабежей и кровопролития. Насилие феодальных баронов показало, от каких ужасов избавило Англию суровое правление нормандских королей. Нигде бедствия народа не изображаются в таких ужасных красках, как в конце «Английской летописи», последние звуки которой замирают среди ужасов той эпохи. «Они вешали людей за ноги и коптили их едким дымом. Иных они вешали за большие пальцы, других — за головы, а к ногам их привешивали зажженные тряпки. Они опутывали головы людей узловатыми веревками и закручивали их до тех пор, пока они не проникали до мозга. Они сажали людей в темницы, где кишели змеи и жабы. Многих своих жертв они заключали в короткие, узкие и неглубокие ящики с острыми камнями и так втискивали людей, что у них ломались все кости. Во многих замках находились чудовищные и ужасные цепи, поднять которые едва могли два или три человека. Эти цепи прикреплялись к бревну и своей острой железной стороной обвивали шею и горло человека, так что он не мог ни сидеть, ни лежать, ни спать. Многие тысячи людей они уморили голодом».

От этой феодальной анархии Англия была избавлена благодаря усилиям церкви. В начале царствования Стефана его брат Генрих, епископ Уинчестерский, действовавший в Англии в качестве папского легата, старался заменить исчезнувшую власть короля или нации авторитетом церковных соборов и утверждением нравственного права церкви на то, чтобы объявлять королей недостойными престола. Договор между королем и народом, ставший частью Конституции в Хартии Генриха I, получил новую силу в Хартии Стефана, но естественный вывод отсюда об ответственности короля за выполнение договора был сделан впервые теми церковными соборами. Низложение Стефана и Матильды послужило прецедентом для позднейшего низложения Эдуарда и Ричарда и для торжественного акта об изменении престолонаследия в эпоху Иакова.

Хотя формы представляются тут странными и произвольными, все же они провозглашали право нации на достойное правление. Сам Генрих Уинчестерский, «полумонах полусолдат», как его называли, имел слишком мало духовного влияния, чтобы пользоваться настоящей духовной властью; лишь в конце царствования Стефана нация получила действительно нравственного руководителя в лице Теобальда, архиепископа Кентерберийского. «Церкви, — справедливо говорил впоследствии Фома Бекет, гордясь сознанием того, что он был правой рукой Теобальда, — Генрих II обязан своей короной, а Англия — своим освобождением». Фома был сыном Жильберта Бекета, портового старшины Лондона; на месте его дома и теперь еще стоит Mercer’s chapel (памятник) в Чипсайде.

Его мать, Рогеза, была типичной благочестивой женщиной того времени. Она ежегодно взвешивала своего сына в день его рождения и раздавала бедным столько денег, платья и провизии, сколько он весил. Фома вырос среди нормандских баронов и духовных особ, посещавших дом его отца и вносивших в него дух вольности, умеряемой нормандским образованием; окончив школу в Мертоне, он отправился в Парижский университет, а возвратившись назад, повел жизнь, свойственную молодым дворянам той эпохи. Он был высок, красив, остроумен и красноречив; твердость характера сказывалась даже в его забавах: чтобы спасти своего сокола, упавшего в воду, он однажды бросился под мельничную плотину и едва не был раздавлен колесом.

Потеря отцовского состояния заставила Фому поступить ко двору архиепископа Теобальда, и вскоре он стал доверенным лицом примаса в деле освобождения Англии. В это время сын Жоффруа и Матильды Генрих II после смерти своего отца стал повелителем Нормандии и Анжу, а брак с герцогиней Элеонорой прибавил к его владениям еще и Аквитанию. Фома как агент Теобальда пригласил Генриха II посетить Англию, и по его прибытии архиепископ выступил посредником между претендентами на корону. Уоллингфордский договор устранял бедствия долгой анархии: замки должны были быть уничтожены, государственные земли — возвращены короне, иностранные наемники — изгнаны из страны. Королем был признан Стефан, в свою очередь объявивший наследником Генриха II. Едва прошел год, как смерть Стефана отдала престол Англии его сопернику.