«Побеждена, но не уничтожена»

«Побеждена, но не уничтожена»

Точка зрения Ленина действительно совпадала с позицией многих немецких военных, политиков и промышленников. Германский рейх, чей экономический и управленческий аппарат, несмотря на поражение в войне и революцию, сохранился, очень скоро вернулся в экономическую имперскую колею довоенных лет. Граф Брокдорф-Ранцау, новый министр иностранных дел, сделал в начале 1919 г. такую запись: «Мы побеждены, но не уничтожены. На несколько лет мы ослаблены, но в состоянии снова стать на ноги»{775}. Граф Бернсторф, руководивший комиссией по выработке немецких условий мирного договора, заявил, что подписание или неподписание его будет зависеть в конечном счете от того, «убьет ли экономически Германию мир, навязанный нам, или нет». Именно поэтому проблема репараций стала господствующей темой, в большей мере, чем территориальные вопросы или проблемы разоружения{776}. Штреземан через несколько лет назвал относительно неповрежденный экономический аппарат рейха «единственным, что все еще делает нас великой державой»{777}.

Именно так, однако, видели ситуацию и союзники, прежде всего Франция, которая, несмотря на победу, находилась в еще более безнадежном, чем Германия, социально-экономическом положении и не смогла добиться своих далеко идущих целей на Версальских переговорах, предполагавших радикальное урезание германского державного потенциала или фактический распад рейха. В этом смысле Франция, как и Италия, Польша или Румыния, была реваншистской и никоим образом не удовлетворенной державой, но притом державой, которая могла активно использовать инструменты принуждения, созданные Версальским договором.

Во внутренней властной структуре рейха в результате краха государства и армии и частичной смены элит еще больше возросло значение объединенной в синдикаты германской экономики, которая, казалось, на определенный исторический момент почти приблизилась к ленинским представлениям о классе капиталистов-монополистов. После идеалистически приукрашенных прорывов к созданию единой справедливой мировой экономической системы под эгидой Лиги наций, о которых германская сторона высказалась в апреле 1919 г., и после прагматических предложений (вроде замены репараций участием союзников в германской промышленности), не встретивших в Версале никакого отклика, снова ожили представления об «экономических областях», гегемонистски огражденных или закрепленных на договорной основе.

Перед лицом закрытых западных рынков капитала и товаров и неясной ситуации в Центральной Европе в Германии возобладала точка зрения, что «на ближайшее будущее в качестве главной экономической области будет приниматься в расчет гигантская Российская империя с ее исключительно обширными и нетронутыми природными богатствами и ее практически неограниченными экономическими возможностями», как писал в апреле 1919 г. директор Национального банка Яльмар Шахт{778}. Сомнение вызывал только вопрос, должна ли «активная германская восточная политика» еще раз попытаться (чего требовал Брокдорф-Ранцау) помочь поставить на ноги «демократическую Россию, которая будет близка нам в политическом и экономическом отношениях», или необходимо опереться непосредственно на прошлогодние переговоры о Брестских дополнительных договорах и воспользоваться явным интересом московского советского правительства, озабоченного проблемой выживания, к социально-экономической связи с Германией, на чем настаивали руководящие деятели прежнего «Консорциума “Россия”».

В июне 1919 г. «АЭГ» и еще несколько фирм отправили в Москву молодого сотрудника для зондирования ситуации. В своем отчете он написал, что советское правительство считает «желательным тесное объединение с Германией» и «готово всемерно идти навстречу», якобы даже отказаться от всякой «пропагандистской деятельности» (революционной) и начать переговоры «по вопросу репараций». Обсуждались также предложения «принимать немецкую интеллигенцию и немецких квалифицированных рабочих, желающих приехать в Россию… под эгидой какой-либо германской комиссии». Однако эмиссар весьма скептически высказался о практических возможностях какого-либо экономического обмена{779}.

Тем не менее дело дошло до первых переговоров и до соглашений о поставках, которые, однако, были пока аннулированы ввиду сохраняющейся напряженности в отношениях с державами-победительницами и ввиду расширявшейся Гражданской войны в России. Во всяком случае интересы экономики — и именно крупных промышленников — явно стояли на первом месте для социал-демократически ориентированной политики германского правительства, которое стремилось избегать любых открытых конфликтов и относилось к большевизму — в том числе из солидарности с демократами и социалистами, преследовавшимися в России, — с растущим политико-моральным отчуждением.