4. Индия в тумане
4. Индия в тумане
В 1918–1919 гг., во время Гражданской войны, большевистская Россия была «красной Московией», окруженной белыми армиями и отброшенной чуть ли не в каменный век в области современных средств коммуникации. В упадок повсеместно пришел не только экономический товарообмен; почта и транспорт также действовали лишь спорадически и нерегулярно. Почти все корреспонденты иностранных газет покинули одичавшую Москву и почти вымерший Петроград, исключение составляла горстка интеллектуалов-одиночек, которые более или менее открыто стояли на стороне большевиков. Это относится к британским корреспондентам Моргану Филипсу Прайсу и Артуру Рэнсому, американцам Альберту Рису Уильямсу и Джону Риду, французскому офицеру и журналисту Жаку Садулю или «интернационалистам» всех стран, таким, как Анжелика Балабанова (русско-итальянских кровей), швейцарцы Карл Моор и Фриц Платтен, французские социалисты Анри Гиль-бо и Виктор Серж или высланные из США в Россию анархисты Эмма Гольдман и Александр Беркман.
Весной 1920 г. впервые за последние годы иностранные гости снова получили возможность въезжать в Советскую Россию на более или менее постоянных условиях. Советское правительство, в свою очередь, было заинтересовано в том, чтобы доказать всему миру, что оно укрепило свою власть и действительно занимается созиданием нового строя. Однако разрешение посетить страну получали лишь немногие избранные наблюдатели. Первыми стали представители симпатизирующих партий или групп, которые прибывали в Москву в составе делегаций, или отдельные «прогрессивные интеллектуалы», которым не терпелось собственными глазами повидать Мекку нового социализма. После смены курса от «военного коммунизма» к «новой экономической политике» в 1921–1922 г. спектр их существенно расширился.
Большевики на руководящих постах также использовали этих гостей из другого мира как источники важной информации, чтобы составить себе представление о ситуации за пределами страны. Беседы с вождями Советской России, в том числе лично с Лениным, можно было относительно легко организовать, они почти что входили в программу визитов. При этом весьма быстро возникала своеобразная атмосфера доверительности и восхищения, приправленная щепоткой страха. Лидеры большевиков все еще были окутаны аурой таинственности и легендарности. Оказавшись в Москве, гости на удивление легко и непринужденно сновали между «Метрополем» и Кремлем во внутреннем кругу этой молодой власти, которая вела себя еще совсем импровизационно и нецеремонно и во многом носила черты богемы. Даже царившие вокруг общая социальная разруха и экономическое разложение, атмосфера голода, нужды и террора, которую не могли не ощутить гости, порождали у них скорее чувство товарищества в общении с советскими собеседниками. Героическая стойкость последних, их абсолютная готовность создать — невзирая на любые жертвы — новый государственный и общественный строй, новую цивилизацию и нового человека вызывала восхищение. И это восхищение в известной степени не зависело ни от скепсиса или критики, ни от сострадания или ужаса, которые еще можно было ощутить перед лицом реалий советской жизни.
Все путевые заметки тех лет, кстати, явно или скрыто противоречили «односторонним» рассказам и воспоминаниям, часто о мучительных переживаниях, написанным эмигрантами — противниками большевиков или беженцами времен российской Гражданской войны. Тот, кто в 1920–1921 гг. отправлялся в путь, дабы узнать, какова «на самом деле» ситуация в большевистской России, писал зачастую в противоположном духе.
Но ужасы Гражданской войны на фоне намечающейся победы большевиков производили также воздействие особого рода. Если большевики представляют собой всего лишь террористическое меньшинство идеологов-фанатиков, проводящих абсурдные экономические эксперименты, разрушающих страну и удушающих духовную жизнь, — каким образом они, вопреки всем пророчествам, смогли утвердиться? Наверное, в них все-таки «что-то» есть. В задачу приехавших и входило выяснить это «что-то». Так, путешественница, представлявшая высший класс британского общества, леди Этель Сноудон, обнаружила, что лидеры большевиков оказались не ангелами и не дьяволами, а вполне цивилизованными людьми{815}. Герберт Уэллс увидел в Ленине «кремлевского мечтателя», который посреди всеобщей разрухи и нищеты фантазировал перед огромными диаграммами с сияющими лампочками о скорой электрификации всей России{816}. И даже такой скептический наблюдатель, как Бертран Рассел, начал свои путевые заметки 1920 г. с безапелляционного утверждения, что российская революция представляет собой «одно из величайших всемирно-исторических событий» — еще более великих, чем Французская революция{817}.
Около сорока немецкоязычных путешественников по революционной России в начале 1920-х гг. оставили подробные отчеты о своих впечатлениях{818}. Обоснованное мнение о влиянии их книг, брошюр или статей на общественность составить трудно. Однако они передают разброс немецких представлений о России тех лет. Они показывают, в какой степени «новая Россия» стала для немецкой общественности «Индией в тумане» (по образному выражению Эрнста Блоха): новым, неизведанным континентом истории, полным небывалых ужасов и соблазнов.