Михаил Глинка и Екатерина Керн. История любви.

Михаил Глинка и Екатерина Керн. История любви.

Работа Глинки над оперой "Руслан и Людмила" затянулась на годы, без видимых причин, как у Брюллова лишь множилось число неоконченных работ.

Это было странно тем более, что и композитор, и живописец, одаренные всем для их поприща, умели работать с удивительной легкостью и быстротой. Поначалу, назначенный капельмейстером придворной Певческой капеллы, Глинка предпринял продолжительную поездку на Украину, набирая певчих, собственно переманивая мальчиков из архиерейских хоров, а затем оказался в роли мелкого чиновника, который ежедневно должен являться на работу.

У него уже были готовы Персидский хор, марш Черномора и баллада Финна; он принялся за кавантину Гориславы "Любви роскошная звезда", но день за днем его отрывали от нее. Он всегда писал только утром, после чаю; не успевал написать и страницу, как являлся дядька – унтер-офицер, руки по швам, – он почтительно докладывал:

– Ваше высокоблагородие! Певчие собрались и вас ожидают.

– Меня ожидают певчие? Разве я им велел собраться к этому часу? – Глинка наивно удивлялся. Даже в "Записках" он пишет: "Кто посылал дядьку? До сих пор не знаю; знаю только, что иногда, пришедши в репетиционную залу, заставал я уже там и Львова, который дружески протягивал мне руку".

Ясно, кто посылал дядьку, флигель-адъютант полковник Львов, директор придворной Капеллы, внешне милостивый с капельмейстером, как государь, но не очень довольный им, поскольку Глинка не проявлял рвения по службе, на его взгляд, и почтения к нему, важному сановнику, пусть еще и молодому, – он занял должность отца, вместо композитора, который чином не вышел; – государь отличал Львова настолько, что его венчание имело место в церкви Аничкова дворца в присутствии двора; именно после приглашения на венчание своего начальника Глинка получил как бы право присутствовать на литургии в церкви Аничкова, а затем в Зимнем дворце на больших и малых выходах. Это честь, это приближение ко двору обязывало вести светский образ жизни с устройством обедов и раутов, но разлад в семье обозначался все яснее. Глинка чаще уходил из дома – к братьям Кукольникам, дневал, даже ночевал там, как, впрочем, и Брюллов.

По ту пору брат Алексея Стунеева, полковника, командира эскадрона в Школе гвардейских подпрапорщиков, Дмитрий Стунеев, женатый на сестре Глинки, был назначен управляющим экономической частью в Смольном монастыре; по этому случаю они с двумя детьми из Смоленска переехали в Петербург и поселились на казенной квартире в Смольном монастыре (имеется в виду институт благородных девиц).

"Они жили очень весело, – вспоминал впоследствии Глинка, – иногда по вечерам инспектрисы брали с собой несколько воспитанниц, приходило несколько классных дам; Стунеевы, я, Степанов и несколько других приятелей рады были поплясать с миленькими и хорошенькими девушками. Оркестр, хотя не отличный, был всегда в распоряжении Д. Стунеева, а сытный ужин с приличными винами являлся всегда кстати для довершения вечера. Я и теперь еще ясно помню, как я охотно, от души певал на этих вечерах, как я усердно отличался в контраданцах и вальсах, как, одним словом, от искреннего сердца веселился".

А утром являлся унтер-офицер: "Ваше высокоблагородие! Певчие собрались и вас ожидают".

– Пошел к черту!

А черт-то Алексей Федорович Львов, который, наконец, решился заметить композитору в выражениях самых вежливых, даже дружеских, как пишет Глинка, что он не радеет о службе; он промолчал и начал посещать певчих реже прежнего.

Служба оказалась такой же обузой для Глинки, как и семья, в которой заботились о чем угодно, только не о том, чем он жил, к чему был призван. Внешним образом выходило, что он пренебрегает милостью и благоволением государя, что не осталось незамеченным его величеством.

Между тем Глинка, пребывая в беспокойном состоянии души, не находил себе места. И тут произошло одно из событий, которое могло возродить и укрепить его душу, повлиять благотворно на всю его будущность.

На третий день пасхи, как вспоминал Глинка, он навестил Одоевского, откуда отправился к сестре в Смольный монастырь. Подъезжая к ней, он внезапно почувствовал сильное нервное раздражение, так что не мог оставаться спокойным, – с ним это бывало, а то или иное лечение могло лишь усугубить его состояние. Приехав к сестре, Глинка ходил взад и вперед по комнатам. Марья Ивановна успокаивала брата обещанием сытного обеда, взглядывая при этом на молодую особу из воспитательниц, которую он увидел впервые, а сестра думала, что они знакомы.

Она была нехороша, даже нечто страдательское выражалось на ее бледном лице, как вспоминал Глинка впоследствии, между тем как та, может быть, почувствовала его состояние, ведь она-то знала его, поскольку его хорошо знала ее мать, вот она и сострадала ему, и конфузилась, пока он ходил взад и вперед, не говоря ни слова.

Однако его взор невольно останавливался на ней, еще бы: ее ясные выразительные глаза, необыкновенно стройный стан и особенного рода прелесть и достоинство, разлитые во всей ее особе, как вспоминал впоследствии Глинка, все более и более его привлекали.

Возможно, Пушкин впервые увидел Анну Керн такою, во всей прелести ее молодости и достоинства красоты, какой предстала перед Глинкой ее дочь Екатерина Керн.

Оправясь несколько после сытного обеда и подкрепив себя добрым бокалом шампанского, как вспоминал Глинка, он нашел способ побеседовать с этой милой девицей и чрезвычайно ловко высказал тогдашние его чувства. Можно предположить, что он заговорил об ее матери, перенося свое восхищение ею на дочь, что, конечно, могло получиться чрезвычайно ловко.

Глинка ожил, вот отчего охотно, от души певал на вечерах в Смольном, отличаясь и в контраданцах и вальсах.

Екатерина Керн воспитывалась в Смольном монастыре с раннего детства, что было в обычае, особенно если в семье неладно; закончив институт благородных девиц, она осталась там работать воспитательницей, что свидетельствует об ее нравственном облике и уме, а также о полном отсутствии у нее перспектив в свете, как у многих ее товарок, которые поступали во фрейлины императорского двора, а то выходили замуж, замеченные еще ученицами, поскольку двор опекал Смольный монастырь, некоторые – времена менялись – поступали на содержание сановникам под видом родственниц или гувернаток. Екатерина Керн, надо думать, следуя совету матери, поступила в воспитательницы, это было предвестием времени, когда русские барышни станут мечтать о скромной доле сельских учительниц.

Сама Анна Петровна Керн, генеральша, замеченная императором Александром I, который даже подарил ей фермуар, украшенный бриллиантами, в 26 лет оставив мужа, а двух дочерей поместив в Смольный монастырь, поселилась в Петербурге и оказалась в кругу Дельвига и Пушкина в совершенно новом мире с интересами, чисто литературными, вне светского общества, куда она лишилась доступа, оставив мужа, а главным образом, по бедности, поскольку по ту пору разорился ее отец, который не сумел сохранить даже приданое дочери, небольшое имение на Украине. Круг Дельвига, в котором Анна Петровна Керн, казалось, обрела себя, вскоре распался – по смерти Дельвига и женитьбы Пушкина. Глинка, который принадлежал тоже к этому кругу, по ту пору уехал на целых три года за границу, где завершил свое разностороннее музыкальное образование и даже обрел известность в Италии удивительными вариациями на темы итальянских опер.

В 30-31 год Анна Петровна оказалась в совершенном одиночестве; она пыталась переводить, прекрасно владея языками, в особенности французским и русским, что для того времени для русских женщин было внове; ей не удалось найти издателя, который поверил бы в ее дар; впрочем, она сама была недостаточно последовательна, видимо, ибо, впечатлительная, она не умела перечитывать даже свои письма, а перевод все-таки требовал более тщательной работы, чем письмо.

Со смертью Пушкина вся прежняя жизнь, столь блестящая, стала воспоминанием. А генерал Керн все еще жил где-то, требуя ее возвращения и отказывая ей в материальной поддержке. Анна Петровна буквально бедствовала, но свободой своей дорожила пуще всего. У нее был троюродный брат (с богатыми двоюродными братьями она уже ничего общего не имела), Александр Васильевич Марков-Виноградский, который, еще будучи кадетом, без памяти влюбился в свою кузину, которая, надо думать, заботилась о нем, ведь он был привезен из небольшого имения на Украине, которым владели его родители, в Петербург и устроен в кадетский корпус; он был на двадцать лет моложе Анны Петровны, которая в 36-37 лет была молода, как с юности была не по годам юной, и по-прежнему привлекательна.

Выпущенный в армию, Александр Васильевич служил всего два года и, встретив нежданно-негаданно в кузине ответное чувство, яркое и сильное, как и вообще ее обаяние и красота, отметающее все преграды, как мечтала Анна Керн всю жизнь о счастье полюбить безоглядно, вышел в отставку в чине подпоручика, чтобы жениться, то есть вступить в гражданский брак, что тоже стало предвестием новых времен. Это был смелый, безоглядный поступок: карьера, материальная обеспеченность, благорасположение родных – все было забыто ради любви, которая уже не угасала.

Это было знамением времени – дворянская интеллигенция, подкошенная гонениями Николая I, вырождалась, и на арену истории выходила разночинная интеллигенция. С дворянкой и генеральшей Керн произошла метаморфоза, ее любовь, ее семья основывались теперь на совершенно новых началах, выработанных всем ходом русской жизни, вопреки феодальной реакции, с которой Глинке в его взаимоотношениях с женой и с государем не удастся совладать.

В "Записках" Глинка не сразу упоминает об Анне Петровне Керн, а Екатерину Керн обозначает инициалами Е.К.

"Вскоре чувства мои были вполне разделены милою Е.К., и свидания с нею становились отраднее. Напротив того, с женою отношения мои становились хуже и хуже. Она редко бывала у сестры в Смольном. Приехав к ней однажды, жена моя, не помню по какому поводу, в присутствии Е.К., с пренебрежением сказала мне: "Все поэты и артисты дурно кончают; как, например, Пушкин, которого убили на дуэли". – Я тут же отвечал ей решительным тоном, что "хотя я не думаю быть умнее Пушкина, но из-за жены лба под пулю не подставлю". Она отвернулась от меня, сделав мне гримасу".

Да, времена менялись с поразительной быстротой, вопреки охранительным мерам правительства, а, может быть, благодаря им.

Еще осенью 1839 года, когда Глинка приезжал в Новоспасское после неожиданной смерти его младшего брата, юнкера в Школе гвардейских подпрапорщиков, один из его зятьев по какому-то поводу объявил ему о неверности его жены, как о новости, всем известной. Глинку, по его выражению, взорвало, и он тут же заявил, мол, если так, то он бросит жену, в чем зять усомнился. Почему? Очевидно, по характеру своему Глинка был мягок, не способен к решительным действиям, во всяком случае, таковым его считали близкие, включая и его молодую жену.

"Все время обратного пути я был в лихорадочном состоянии, – пишет Глинка в "Записках". – Оскорбленное самолюбие, досада, гнев попеременно мучили меня".

Приехав в Петербург, он вышел из кареты (своей собственной) и на извозчике отправился домой с намерением застать неверную жену врасплох; но его ожидали, как пишет Глинка, "меры предосторожности были приняты моими барынями".

Скорее всего, все обстояло проще. Вряд ли Марья Петровна устраивала свидания с любовником у себя дома даже в отсутствие мужа, живя с матерью и с братом своим в казенной квартире капельмейстера.

"Жена и теща не могли не заметить перемены, происшедшей во мне, – пишет Глинка, – жена на коленях умоляла меня защитить ее от клеветы; я ее старался успокоить, но не отставал от предпринятого намерения: уличить жену на месте преступления. Все предпринимаемые мною меры были тщетны".

"Все было тщетно; случай, однакоже, послужил мне более всех моих предприятий и советов других, – это похоже на сказку, что лишь выказывает черту, присущую нередко великим людям – детскость. – Изнуренный долговременным страданием от беспрерывного борения страстей, я однажды заснул в присутствии тещи и жены. Я могу крепко спать под стук и шум, но шопот или легкий шорох сейчас будят меня, что тогда и случилось: вошла старая чухонка, служанка тещи, и, подошед к ней, тихонько начала шептать по-немецки. Я притворился, будто я сплю, даже начал будто бы храпеть, а между тем старался уловить каждое слово тайного разговора. Наконец, собственными ушами слышал, как теща с старухой устраивала свидание для дочки своей с ее любовником".

Этого было достаточно; не говоря ни слова о том, что слышал, ему бы сказали, что ему все приснилось, Глинка на другой день утром простился с женой и ушел из дома. Решительности было ему не занимать. Не устроил сцену, не выгнал из дома, по крайней мере, тещу, а просто ушел сам, чтобы с того времени не иметь своего дома, проживая то у друзей, то у сестры, так как вскоре он оставил и должность капельмейстера придворной Певческой капеллы, по сути, решившись на разрыв с царем, на что в свое время так и не осмелился Пушкин.

Служить под началом директора Капеллы и унтер-офицера, который всякий раз являлся объявить, что певчие собрались, давно стало тягостью для композитора, который за целый 1839 год даже не брался по-настоящему за работу над оперой "Руслан и Людмила".

Глинка написал письмо жене: "Причины, о которых я считаю нужным умолчать, заставляют меня расстаться с вами, но мы должны это сделать без ссор и взаимных упреков. – Молю провидение, да сохранит вас от новых бедствий. Я же приму все меры для возможного устройства судьбы вашей, и потому намерен выдавать вам половину моих доходов".

Письмо не произвело сильного впечатления на Марью Петровну. Не думала ли она жить свободно и безбедно на казенной квартире, с дровами, с лошадьми в конюшне? Но Глинка на другой же день приказал крепостным людям, в его услужении находившимся, оставить казенную квартиру, вывести лошадей, подаренных матерью, выпороть из мебелей, бывших в гостиной, шитье его сестер, что было ими исполнено. Мебель, бриллианты, карету и прочее он оставил жене, а из квартиры, стало ясно, надо выехать и ей, – тут-то Марья Петровна заплакала не в шутку. Мечты танцевать на придворных балах в Аничкове, куда уже неоднократно приглашала императрица на музыкальные вечера Глинку, рушились.

Но была ли Марья Петровна повинна в самом деле в грехах, уличенных ее мужем во сне? Похоже, да, ибо она еще совершит нечто, что лишь пригрезится Глинке.

Казалось бы, Глинка обрел свободу и мог окунуться весь в стихию музыки и любви? Но в условиях средневековых представлений о браке расторгнуть его непросто: решения принимает консистория, с бесконечными проволочками, очень выгодными для чиновников, подтверждает Святейший синод, по сути, царь, если он захочет вмешаться. Затевать бракоразводное дело не всякий решится. Глинка решился далеко не сразу.

Зимой в Петербург из Новоспасского приехала Евгения Андреевна, она поселилась у дочери в Смольном, туда же переселился от друга Степанова и Глинка, где вновь он часто видит Екатерину Керн. То, что они влюблены, ни для кого не секрет. Она выбрала одно из стихотворений Кольцова и переписала его: "Если встречусь с тобой", и он положил стихи на музыку. Для нее же он написал Valse-fantaisie, и все это звучало в просторной и уютной квартире, где, казалось, собралась вся семья. Екатерина Керн была больна и даже опасно, о чем Глинка узнал уже тогда, когда она поправилась, и они встретились. Перенесенные страдания еще больше их сблизили, это видела Евгения Андреевна. Но как же быть с неверной женой?

Между тем Глинка написал для Керн вальс на оркестр B-dur. "Потом, не знаю по какому поводу", оговаривается Глинка, – романс на стихи Пушкина "Я помню чудное мгновенье". Странное замечание композитора имеет объяснение. Анна Петровна Керн хранила у себя как святыню автограф Пушкина с посвященным ей стихотворением; повстречав Глинку, молодого, начинающего композитора, в кружке Дельвига, она отдала ему автограф, хотя стихи уже были опубликованы с ее согласия Дельвигом в его альманахе "Северные цветы", чтобы он положил прекрасные стихи на музыку. Глинка, к огорчению Анны Петровны, затерял автограф Пушкина, а музыку так и не написал. Если бы Глинка написал романс по ту пору, уж верно, он был бы посвящен Анне Керн, как и стихотворение Пушкина. Но лишь спустя 12 лет, когда судьба свела его с дочерью некогда прекрасной молодой женщины, Глинка осуществил ее желание, ясно по какому поводу.

"Я помню чудное мгновенье", – распевал Глинка, аккомпанируя себе на рояле в квартире его сестры в Смольном в присутствии Екатерины Керн. Это была история уже не любви Пушкина к Анне Керн, а его – к Екатерине Керн, и всем это было ясно.

Глинка уехал в деревню вместе с матерью и с февраля до апреля 1840 года, когда в Петербурге разыгралась новая история с дуэлью русского поэта с сыном иностранного посла, его не было в столице, куда он приехал в начале мая, в дни, когда Лермонтов уехал в новую ссылку. Трудно сказать, как отнесся Глинка к дуэли Лермонтова с Барантом, со слухами о причастности к ней княгини Щербатовой, в "Записках" он не упоминает даже о дуэли Пушкина, вероятно, как о событии, всем известном.

По возвращении из Новоспасского Глинка поселился у сестры в отдельной квартире и стал бывать у Анны Петровны Керн на Петербургской стороне, где жила и Екатерина Керн, по состоянию здоровья, вероятно, оставившая службу в Смольном институте. Об этом времени Глинка рассказывает весьма скудно, не договаривая о многом, потому что его смелые намерения уехать за границу с Екатериной Керн, вплоть до заключения тайного брака, не осуществились, отчасти из-за матери, которая была против его сближения с девушкой, мать которой, оставив мужа генерала, сошлась с молодым человеком и родила от него сына, и почти что бедствовала.

Возможно, не сочувствовала помыслам Глинки и Анна Петровна, если он говорил с нею, что маловероятно, ибо, кажется, он не посвящал в свои фантазии и Екатерину Керн, но предпринял лишь некоторые шаги: он обратился к матушке с просьбой выслать ему 7000 рублей асс., обещаясь не беспокоить ее в течение года. Между тем, проводя время у Кукольников и Анны Петровны Керн лето 1840 года, он начал писать двенадцать романсов, задуманных и изданных под названием "Прощание с Петербургом". Он думал о поездке за границу, на чем настаивала Евгения Андреевна, чтобы разлучить его с Екатериной Керн, а он-то мечтал о поездке с нею и потому затеял "Прощание с Петербургом".

Анна Петровна Керн впоследствии написала прекрасные воспоминания о Пушкине, Дельвиге и Глинке.

"Но как бы то ни было, Глинка был несчастлив. Семейная жизнь скоро ему надоела; грустнее прежнего он искал отрады в музыке и дивных ее вдохновениях. Тяжелая пора страданий сменилась порою любви к одной близкой мне особе, и Глинка снова ожил. Он бывал у меня опять почти каждый день; поставил у меня фортепиано и тут же сочинил музыку на 12 романсов Кукольника, своего приятеля. Когда он, бывало, пел эти романсы, то брал так сильно за душу, что делал с нами, что хотел: мы и плакали и смеялись по воле его. У него был очень небольшой голос, но он умел ему придавать чрезвычайную выразительность и сопровождал таким аккомпанементом, что мы его заслушивались. В его романсах слышалось и близкое искусное подражание звукам природы, и говор нежной страсти, и меланхолия, и грусть, и милое, неуловимое, необъяснимое, но понятное сердцу. Более других остались в моей памяти: "Ходит ветер у ворот…" и "Пароход" с его чудно подражательным аккомпанементом; потом что-то вроде баркаролы, наконец и колыбельная песнь:

Уснули ль голубые

Сегодня, как вчера?

Эту последнюю певала и я, укачивая маленького сына, который сквозь сон за мною повторял: уснули галубые…"

Далее Анна Керн рассказывает, как искусно Глинка разыграл шарманщика, появившегося во дворе дома со своей дребежащей шарманкой, повторяя ее звуки и переходя к варияциям на ее темы, на удивление публики, которая всегда собиралась под окнами, когда композитор играл или распевал свои романсы.

Глинка любил пироги и ватрушки, пил легкое красное вино, а чай всегда с лимоном. "Если все это являлось у нас для него, он был совершенно счастлив, играл, пел, шутил остроумно и безвредно для кого бы то ни было. Лучше и мягче характера я не встречала, – добавляет Анна Керн. – Мне кажется, что так легко было бы сделать его счастливым".

– Да, мама, как легко сделать его счастливым! – могла поверить и дочь с навыками воспитательницы.

У Керн, кроме музыки, любили читать, и Глинка приносил с собой книги в подарок, замечая, верно, как ограничено в средствах это милое для него семейство. Весною же 1840 года главной новинкой был роман Лермонтова "Герой нашего времени". Уже по ту пору Лермонтовым зачитывалась молодежь, стихи его знали наизусть, и проза поэта тотчас увлекла Маркова-Виноградского и Екатерину Керн, а Глинка и Анна Петровна, хотя отдавали должное молодому поэту-гусару, по-прежнему боготворили Пушкина, что рождало споры. Именно по эту пору статьи Белинского в "Отечественных записках" получили популярность среди читающей публики, что станет знамением времени.

Глинка поначалу хранил тайну и все же проговорился о том, что альбом из 12 романсов будет иметь название "Прощание с Петербургом".

– Вы собираетесь уехать? – Анна Петровна и сама думала о перемене места жительства.

– Матушка изъявила мне свое позволение и даже совет уехать за границу, – Глинка закинул голову по еще детской привычке казаться выше ростом либо просто видеть дальше.

Екатерина Керн опустила глаза, чтобы скрыть свою догадку: Евгения Андреевна хочет разлучить их. В это время Анну Петровну позвали на кухню.

– У меня есть план, – Глинка заговорил, снижая голос.

– План? – заинтересовалась барышня.

– Поскольку теплый климат необходим как для меня, так и для вас, мы уедем в Италию.

– Мы?

– Позвольте увезти мне вас в Италию, – Глинка сел за фортепиано и заиграл нечто увлекательное, – дорогое дитя, – торжественно произнес он, будто просил ее руки, а сердце было ему отдано.

– Это сон! Упоительная мечта, – прошептала Екатерина, закрывая глаза. Воспользовавшись этим, Глинка вскочил и поцеловал ее, она отвечала ему, как во сне, но пробудилась, вздрогнув:

– Но ведь на это не согласится ваша матушка, а без ее согласия вы на такой шаг не решитесь.

– Ради вас, – он снова сел за фортепиано, – ради нашего счастья я могу решиться на все, что угодно.

Музыка выразительнее слов подтверждала это.

– Как! В самом деле?! – девушка обняла его за шею, готовая заплакать. – Но я-то не посмею и думать. В семье моей неладно, – она отошла в сторону, и звуки замерли, – как я себя помню. А теперь еще все сложней.

– Они любят друг друга, – Глинка снова заиграл, – так искренне, так нежно…

– Как дай нам Бог любить друг друга? – рассмеялась Екатерина.

– Да! – целый каскад звуков сопровождал его краткое подтверждение.

– Но вам необходимо обрести свободу, – заломила руки девушка от волнения.

– В наше время это почти невозможно, – раздались трудно переносимые звуки, как если бы после грома и молнии наступила кромешная тьма. – От меня потребуют веских доказательств неверности моей жены, что трудно достать. А если привлекут к разбирательству ее любовника, а он богат, он откупится, и духовные власти меня же обвинят во всем. Расторгнуть брак не удастся, это долгая тяжба.

– Ни свободы, ни счастья?! – воскликнула Екатерина в полном отчаяньи. – В том-то все дело, а не в климате.

– Нет, дорогое дитя, теплый климат – это благо для меня, я знаю, и для вас также.

– Мама мечтает о возвращении в Лубны, где, может быть, удастся вернуть утраченное имение. Я там родилась, я помню, там чудесно! Во всяком случае, там поблизости небольшое имение Александра Васильевича.

– Так надо ехать в Малороссию! – загорелся Глинка и вскочил на ноги. – Там теплый и здоровый климат, может быть, даже лучше, чем в Италии.

Так у Глинки идея поездки за границу из-за затруднений взять и увезти девушку с собою, с заключением тайного брака, трансформировалась в отъезд семейства Керн на юг, на что Анна Петровна не решалась, как выяснилось, единственно из-за недостатка средств. Михаил Иванович предложил свою помощь. Деньги, предназначенные для поездки за границу, 7000 рублей, едва он получил их от матушки, были употреблены им на покупку кареты для дам с маленьким Сашей, – Александр Васильевич мог приехать лишь позже, – и дорожной коляски для себя. Таким образом, его планы не переменились, а изменился лишь маршрут, что должно было благоприятно сказаться, помимо всего, на его работе над оперой "Руслан и Людмила". Да и действие в поэме происходит в Киевской Руси.

Когда все было готово к отъезду и был назначен день для прощального вечера у Кукольников, 9 августа, Глинка получил письмо от матушки, конечно, узнавшей о том, что сын ее собрался не в Италию, а в Малороссию с семейством Керн. Евгения Андреевна и прежде выступала против его сближения с Екатериной Керн, теперь же решительно позвала сына к себе в Новоспасское, правда, выказывая лишь желание увидеться с ним.

Вероятно, Глинка не утаил от матери о своем намерении вступить в тайный брак с Екатериной Керн, на что благословления от нее, конечно, не мог получить, кроме предостережний и возражений.

– Что ж, – сказал он, – мне в пути придется свернуть в Новоспасское, а затем приеду к вам прямо в Лубны.

– А ведь и мы заедем в Тригорское, прежде чем направиться в Лубны, – легко согласилась Анна Петровна. – Жаль только, что вы, Михаил Иванович, не посетите с нами могилу Пушкина в Святогорском монастыре.

– Что делать? Обязанность перед матушкой разлучает нас, но ненадолго.

Но Екатерина не сумела скрыть своего огорчения: взлелеянные вместе на лето планы рушились. Евгения Андреевна ведь может и запретить сыну ехать в Лубны, а он ей послушен во всем по мягкости характера и сердца. И, возможно, впервые испытала досаду на него, взрослого мужчину, 36 лет, который не может распорядиться самим собой по собственному усмотрению и желанию.

– Боюсь, это не к добру, – проговорила Екатерина; порывистая в минуты волнения и беспокойства, она вольно или невольно выказывала все изящество телодвижений молодой женщины и достоинство личности, когда у нее проявлялось даже чувство превосходства. – Вы все еще ребенок. Вы взрослое дитя. Это прелестно, слов нет.

– Впервые вижу, как вы сердитесь! – с восхищением воскликнул Глинка.

– Я не сержусь, я боюсь, что не увижу вас больше.

– Это уж слишком, – заметил он, слегка хмурясь.

– Вы рассказывали, как возвратились в Россию переменить паспорт, чтобы снова уехать, поскольку сердечная склонность влекла вас в Берлин. Но, заехав в пути в Петербург без необходимости, загляделись на хорошенькую девушку…

– Это жестоко попрекать меня моим несчастьем, – обиделся Глинка.

– Я не попрекаю вас, я страдаю за вас. И из-за вас. И вот грозит разлука – у самого порога, когда собрались мы ехать все вместе. Зачем же все было затевать?

– Все затеяно как раз очень хорошо. Это не то, что увезти девушку за границу с намерением тайно обвенчаться, – покачал головой Михаил Иванович.

– Да, конечно, – невольно рассмеялась Екатерина. – Вы милы, вы благородны, не любить вас невозможно. Но отчего вам всегда грустно, и несчастия преследуют вас?

– Что грустно, нет беды, здесь музыка. А быть счастливым мудрено в наш век.

– А вот мама и Александр Васильевич счастливы, вопреки неблагоприятным обстоятельствам. Они сумели, по выражению мамы, выработать свое счастье. А нам, боюсь, не дано.

Это была размолвка, впечатления от которой, верно, долго преследовали как Глинку, так и Екатерину Керн.

Однако на прощальном вечере у Кукольников Глинка пел с необыкновенным одушевлением, по его собственному признанию, пела вся братия, играя роль Хора, кроме фортепиано, был квартет с контрабасом и довольно много гостей, кроме приятелей и родных, были приглашены артисты и литераторы. Прощание с Петербургом вышло впечатляющее, точно Глинка уезжал в южную Россию надолго.

На другой день Глинка выехал из Петербурга. В Гатчине он съехался с Екатериной Керн и с ее матерью. "Я проводил дам до Катежны, – вспоминал впоследствии Глинка, – где мы расстались; они поехали на Витебск, а я на Смоленск.

Приехав к матушке, я начал обдумывать свои намерения; паспорта и денег у меня не было". Об объяснениях с матушкой ни слова. Очевидно, Евгения Андреевна хотела, чтобы он уехал за границу, не одобряя его поездки в Лубны. В сентябре Глинка возвратился в Петербург и поселился у Кукольников. Оставалось, по крайней мере, осуществить честолюбивые планы в другой сфере – завершить новую оперу "Руслан и Людмила".

Собираясь в Малороссию, Глинка думал о тайном браке с Е. Керн, на что, похоже, просил благословления матушки, та, конечно, воспротивилась, – вот основная причина, почему Глинка разминулся со семейством Керн и не последовал затем за ними.

Возвратившись в Петербург, Глинка понемножку вновь втянулся в работу над оперой "Руслан и Людмила", но пребывал в таком состоянии, что перестал писать письма в Лубны; единственное на что он решился, чтобы начать бракоразводный процесс, это уговорил горничную Марьи Петровны выкрасть письма Васильчикова к его жене, разоблачительные, но недостаточные для развода.

Между тем в январе 1841 года умер генерал Керн, и Анна Петровна в связи с хлопотами о назначении ей пенсии вновь вступила с Михаилом Ивановичем в переписку. Глинка воспрянул духом и загорелся мыслью ехать в Малороссию, хотя матушка его желала, чтобы он отправился с сестрой и зятем в Париж, правда, при этом она бы осталась одна. Похоже, Михаил Иванович не мог сам ни на что решиться.

1 марта 1841 года он писал к А. П. Керн: "Итак, если матушка решит, что мне остаться, я не премину летом навестить вас. Тогда снова возобновятся для меня счастливые дни – чтение, дружеские беседы, прогулки, одним словом, поэтическая жизнь, которою судьба дарила меня в течение прошлого лета в вашем мирном убежище на Петербургской стороне.

В течение шести почти месяцев томительно единообразная жизнь моя не изменилась – до половины зимы я еще находил отраду в музыке и писал довольно много. Но теперь силы мои, изнуренные продолжительностью зимы, мне изменяют, и вдохновение от меня отлетело. Если судьба, сжалясь надо мною, подарит мне еще хоть несколько дней счастия, я уверен, что мой бедный Руслан быстро пойдет к окончанию. В настоящем же положении я за него решительно не принимаюсь".

Несмотря на готовность Михаила Ивановича хлопотать о назначении пенсии, Анна Петровна сочла необходимым самой приехать в Петербург и не ошиблась: ее присутствие здесь понадобилось, даже присутствие внебрачного сына генерала, которому, вероятно, выделялась часть пенсии до его совершеннолетия.

Глинка встретился с Анной Петровной не сразу по ее приезде, а прислал записку о том, как взяться за дело и какие необходимы документы, о чем Керн, верно, сама уже все знала. При этом нет обычных жалоб на болезни, что его могли задержать. Не странно ли? Не задавалась ли подобным вопросом и Анна Петровна?

Когда они, наконец, увиделись, некий холод несомненно присутствовал, как и при возобновлении переписки.

– Как ваша опера, Михаил Иванович? – спросила Анна Петровна, усталая с дороги, но по-прежнему моложавая, любезным, без всякой сердечности, тоном.

– О, надежда свидания подарила меня новым вдохновением: я написал финал IV акта (сцену ревности), принялся за сцену "Головы" и написал уже половину, – с возбуждением заговорил Глинка, вскидывая, по своему обыкновению, голову.

– Надежда свидания?

– Поездки к вам в Лубны.

– Долго и давно вы собираетесь в Лубны, – слабо улыбнулась Анна Петровна, она полулежала в кресле. – Мы с вами, Михаил Иванович, люди взрослые, но молодость всякое ожидание принимает с трудом.

– Это я понимаю, – с упавшим сердцем проговорил Глинка.

– Страстное ожидание поначалу сменяется равнодушием, может быть, показным, и даже ожесточением, при вашем мягком характере и доброй душе вам этого не понять.

– Нет, я понимаю. Я тоже таков, хотя уже не молод, – Глинка заволновался, ожидая услышать приговор всем его упованиям и надеждам на счастье.

– Я не скажу, что вас забыли. Как я и как Александр Васильевич, который от вас в полном восхищении и поныне, вас у нас вспоминают, но уже без нетерпения и бессонницы, чему, сказать по правде, я рада.

– И я рад: это значит здоровье лучше?

– Да, несомненно. Жизнь берет свое. Словом, я хочу вам сказать, у нее есть поклонники и один из них весьма возможный жених, старше ее, но ненамного.

– Анна Петровна, вы хотите сказать, что меня уже не ждут? – Глинка, вместо огорчения, самолюбиво вскинул голову.

– Нет, Михаил Иванович, не это я хочу сказать. Вы несвободны, а милый молодой человек свободен… Я не знаю, но, может быть, это ее счастье? Простите! Я бы с благоговением отдала руку моей дочери вам, но это невозможно, к сожалению. И ехать вам к нам в Лубны при всем нашем желании видеть вас у нас вряд ли следует. Вам лучше послушаться вашей матушки, как всегда, и поехать с сестрой и зятем в Париж.

– Анна Петровна! – Глинка забегал по комнате. – Все употребил, от меня зависящее, чтобы вместо Парижа посетить Малороссию. Желание моей матери (доброй, но, может быть, слишком осторожной), я думал, это единственная преграда. Но против вашего желания я не могу осуществить свои чаяния. Как родные и близкие к нам люди бывают жестоки! Вы разрушили мои надежды. Я должен ехать в Париж – должен жертвовать собою для моей добрейшей матушки, а может быть, и для нее, – Глинка взглянул на Анну Петровну, имея в виду ее дочь, – для ее собственного счастия.

На глазах Анны Петровны показались слезы сострадания и умиления, и она заколебалась: права ли она в том, что позволила себе вмешаться, как осенью прошлого года Евгения Андреевна не дала сыну последовать за ними в Лубны? Кто знает, может быть, Михаил Иванович вдали от Петербурга уже закончил бы оперу "Руслан и Людмила"? А мог задумать еще что-нибудь, скажем, на сюжеты повестей Гоголя?

Еще 18 февраля 1841 года Глинка писал в письме к Ширкову, одному из либреттистов его оперы: "Несмотря на трудный год, деньги для путешествия нашлись, значит матушка желает, чтобы я ехал. И она права, не будь это, ничто бы не удержало меня от поездки в Малороссию; там все, чем привыкло жить растерзанное сердце мое. С тобой, видишь, говорю откровенно; сердце мое не изменилось, но рассудок не увлекается по-прежнему и видит ясно все затруднения, все несообразности прежнего плана, – как быть, – одно осталось, предаться судьбе, ждать и надеяться".

После встречи с Анной Петровной Керн Глинка писал матери 1 апреля 1841 года: "Мое сердце не изменилось, Ваше письмо прошедшего году отравило мое блаженство (я не ропщу на это), угрызение совести при мысли покинуть Вас возмутило мою душу до такой степени, что я не мог разобрать чувств моего сердца. Вот почему по приезде к Вам я казался равнодушным и старался отыскивать и увеличивать недостатки К. Но тайная грусть закралась в сердце, я занемог и по возвращении в Петербург едва не умер. Письма ее воскресили сердце".

Можно подумать, что Глинка получил письма от Екатерины Керн, что маловероятно, переписки между ними не было, роман между влюбленными не мог быть тайным, скорее всего он имел в виду именно письма Анны Петровны.

"Несмотря на уверение, – продолжал Глинка, – я не могу теперь предаться надежде на счастие, как прежде – грущу и тоскую, я привыкший к враждебной судьбе готов на все. Если возможно будет, поеду в Париж. Если останусь, даю слово не спешить – более от меня требовать нельзя.

Несмотря на недоверчивость, я не имею повода думать, что ко мне изменились, но если и так – самолюбие спасет меня от отчаяния. Деток не боюсь, а желаю. Не могу видеть чужих без слез умиления. Скажу Вам, дети любят и жалеют родителей, а родные заживо рассчитывают. Это истина".

По эту пору свою жизнь решила устроить Марья Петровна при полном содействии своей матери: она вступила в тайный брак с Васильчиковым, но тайное венчание в деревенской церкви в великий пост каким-то образом разгласилось. Все грехи и даже преступление, на какие мог бы пойти Глинка, совершала его несчастная жена.

Глинка писал в письме к матери от 18 апреля 1841 года: "Непредвиденные важные обстоятелсьтва совершенно овладели моим вниманием. Сначала разнеслись в городе слухи, что жена моя вышла замуж, эти слухи не токмо подтверждаются, но есть даже дело в Синоде о попе, венчавшем в великий пост… Ехать за границу мне и думать нельзя – я необходимо должен остаться в Петербурге… Без хлопот, издержек и утраты времени, я достигну своей цели – противники сами не токмо дали сильное оружие к моей защите, но сами несообразными действиями отдали себя во власть правительства. Итак, милая маменька, будьте совершенно спокойны, дело разыгралось мимо меня в мою пользу и так неожиданно, что нельзя довольно тому надивиться".

Нет никакого сомнения в том, что Глинка посетил Анну Петровну и с торжеством уведомил ее о происшествии с его женой. Посылая билет на оперу "Жизнь за царя", он сообщает 21 апреля 1841 года Керн: "Дело моей жены находится определенно в Синоде, – вскорости я буду знать, что с ним. Весьма возможно, что все устроится и без каких-либо выступлений с моей стороны, – поскольку в деле замешан военный, невозможно, чтобы император не был об этом осведомлен. Итак, потерпим и будем надеяться".

Очевидно, и Анна Петровна обрадовалась тому, что Михаил Иванович получит развод, обретет свободу, безотносительно к ее дочери, хотя и ее судьба требовала решения.

– У нас с Александром Васильевичем не было мысли о тайном венчании, – сказала Анна Петровна, – мы рассудили, что брак, основанный на любви, стоит всякого церковного.

– Я тоже рассудил было так, – заговорил Глинка, – но ныне я вдвойне благодарю матушку за ее письмо, написанное в прошлом году; оно жестоко поразило меня, но во-время остановило меня, и теперь я могу надеяться хоть немного на будущее, не правда ли?

– Видите ли, – Анна Петровна возразила, – я выстрадала свое счастие. Что касается моей дочери, ей тоже предстоит выработать свое счастье. Ничего даром не дается, тем более обманом.

– Вот это правда!

– Но теперь, когда я свободна, меня уже тяготит моя свобода от законных уз, что создаст в будущем затруднения и для нашего сына. И эта разлука пришлась кстати. Любовь лучше всего подвергается проверке на расстоянии.

– Но тогда зачем же было хлопотать о пенсии, ведь вам придется отказаться от нее? – удивился Михаил Иванович.

– Да и от ее превосходительства, – подтвердила Анна Петровна с торжествующей улыбкой. – Придет день, я откажусь и от того, и от другого. Пенсия – это крохи из того, что мне отказывали, но эти крохи нам необходимы, может быть, удастся выкупить имение, мое приданое, которое я смолоду отдала было в распоряжение отца, а он разорился.

– Простите, я не знал о ваших обстоятельствах и предположениях, – Глинка сложил руки перед собой. – Анна Петровна, когда я буду свободен, могу ли я надеяться на счастие?

– Приезжайте к нам, как давно собирались. Когда вы увидетесь, тогда и объяснитесь. Но свобода вам нужна в любом случае. Напрасно вы не хлопотали о ней раньше. Может быть, тогда и жене вашей не пришло в голову тайно венчаться. Как это все грустно! Брак, основанный на любви, какая она ни есть, нельзя признать за преступление.

– Так, Васильчиков с моей женой не понесут наказания?

– Понесут, наверное; но жена-то ваша останется при вас, – предположила Анна Петровна и невольно рассмеялась.

– Неужели?! – ужаснулся Глинка.

Он понял, что без хлопот с его стороны нельзя обойтись.

Глинка в письме благодарит матушку "за печальные строки, внушенные Вашим материнским сердцем в прошлом году – они во-время спасли меня от несчастия и преступлении", просит ее благословления на брак, разумеется, по получении развода и подает прошение на развод, ссылаясь на очевидные теперь факты.

В конце мая Анна Петровна уехала из Петербурга; Глинка пишет ей вслед письма, собираясь приехать в Лубны в августе. "Несмотря на обольстительные надежды, которые представляет мне будущее, и на развлечения прекрасного времени года, столь благоприятного для моего здоровья, – сердце мое страдает", – пишет Глинка 1 июля 1841 года. – "Дело мое идет превосходно, но медленно".

Вскоре он приходит к заключению: "Как кажется, консистория подкуплена, – пишет Глинка Ширкову, – бороться с Васильчиковым, имеющим 60 тысяч дохода, мне не под силу".

Торжествуют "мрак и ложь": тайное венчание в деревенской церкви новобрачная и священник выдают за молебен, а Васильчиков, который заказывал венчание, ссылается на незнание обряда, и, выходит, преступления не было.

Глинка, втянутый в перипетии бракоразводного процесса, так и не поехал в Малороссию. В расторжении брака Глинке будет отказано. Он подаст жалобу на высочайшее имя. Против обыкновения Николай I не станет вникать сам в дело Глинки, который отказался служить в качестве капельмейстера Певческой капеллы, чего он не мог ему простить, а отправит на новое рассмотрение в Синоде, но Васильчикова накажет за домогательство вступить в брак с замужней женщиной переводом из гвардии в Вятский гарнизон.

Обольстительные надежды на свободу и счастие вновь рушатся, но уже не по вине родных, а в силу средневековых установлений о браке.

Известие о гибели Лермонтова несомненно отдалось и в душах Михаила Глинки и Карла Брюллова. По ту пору Глинка наконец закончил оперу "Руслан и Людмила", в постановке которой принимал участие и Брюллов. На премьере присутствовала императорская семья, но Николай I не вынес музыки Глинки, и она покинула театр до окончания спектакля.

Бракоразводный процесс все тянулся. В Петербург приехала Екатерина Керн.

Глинка писал: "Е.К. еще в 1842 году возвратилась в Петербург; я с ней видался часто, дружески, но уже не было прежней поэзии и прежнего увлечения". Могли за годы разлуки и чувства поостыть. Возможно, Екатерина Керн повзрослела и поглядывала на Глинку с участием, как Анна Керн во времена Дельвига и Пушкина или княгиня Щербатова в пору увлечения ею, как казалось, Лермонтова. Прошла ее юность. Прошла его молодость. Прошла эпоха, вся пронизанная поэзией любви и красоты.

Вскоре Глинка покинул Россию один и до конца жизни провел в скитаниях.