Николай Львов и Мария Дьякова. История любви.

Николай Львов и Мария Дьякова. История любви.

Мария Дьякова и Николай Львов известны по портретам Дмитрия Левицкого, который встречался с ними в доме одного из Бакуниных, позже в доме Безбородко, близких ко двору Екатерины II, – то был кружок, просветительский по времени, литературно-художественный и даже театральный. К этому кружку были причастны и сослуживцы Львова по Измайловскому полку Хемницер и Капнист, будущие поэты, и Державин.

«Страстный почитатель гражданина женевского, – свидетельствует о Львове современник, – в его волшебном миру препроводил он бурные лета, в которых другие преданы единственно чувственным впечатлениям, гонятся за убегающими веселиями. Способен к глубоким размышлениям, приучал он себя благовременно к наблюдению человеческого сердца». Вместе с тем: «Обхождение его имело в себе нечто пленительное, и действие разума его, многими приятностями украшенного, было неизбежно в кругу друзей».

В доме Бакунина Меньшого, помимо бесед, репетировали и ставились спектакли любителями, говорят, на вполне профессиональном уровне. Среди них блистала Мария Алексеевна Дьякова и как певица, и как драматическая актриса. У нее был и необыкновенный голос, и темперамент. Ей бы перейти на профессиональную сцену, но по тем временам это не приходило никому в голову. Еще бы! Девица из родовитой семьи, дочь обер-прокурора Сената, – в актрисы?

В нее, разумеется, влюблялись. И первым здесь упоминается Хемницер, который издание своих басен, очевидно, анонимное, посвящает М. А. Дьяковой. Сохранился ее ответ в стихах:

По языку и мыслям я узнала,

Кто басни новые и сказки сочинял:

Их истина располагала,

Природа рассказала,

Хемницер написал.

Он первым сватается и получает решительный отказ от ее родителей. Знал ли Хемницер, что Львов тоже влюблен в Марью Алексеевну и более счастливо?

Николай Львов, проведя три года за границей (1776-1778), с ним был и Хемницер, оба поэта изучали там горное дело, а Львов станет и специалистом по плавильным печам, решается попросить у обер-прокурора Сената руки его дочери и тоже получает отказ.

Николай Львов набрасывает стихи:

Нет, не дождаться вам конца,

Чтоб мы друг друга не любили.

Вы говорить нам запретили,

Но знать вы это позабыли,

Что наши говорят сердца.

Портрет М. А. Дьяковой Левицкий написал в 1778 году, возможно, зная историю любви Львова, портрет которого он написал ранее и не однажды напишет, как и портрет Марии Алексеевны.

Теперь мы заглянем на один из придворных балов, в ходе которого Екатерина II, сделав необходимые приветствия и заявления, нередко на всю Европу, ибо здесь присутствовал весь дипломатический корпус, усаживалась играть в карты, что означало и начало танцев.

На придворном балу встретились Гаврила Державин и Николай Львов, еще малоизвестные. Очевидно, Львов спросил у Державина, почему он не танцует.

Державин не без смущения:

– Я не охотник шаркать по паркету…

Львов рассмеляся:

– Согласно па и этикету?

– Ведь здесь же не Парнас…

– И пышность эта не про нас?

Державин замечает:

– За нами наблюдают две-три маски. Очаровательные глазки сияют, как в цветах роса.

Между тем маски переговариваются между собою:

– Ах, Маша! Мы же в масках. Подойдем к Николе.

– С ним заговорил Державин. Мы подойдем как будто бы к нему.

– Зачем?

– Как маски с ним заговорим.

– Он нас узнает сразу.

– Он узнал. И глаз не сводит, грустный до озноба.

– Мы встретились одни, а бал мишурный – всего лишь сон.

– Нет, сон скорее Львов. Как он, поэт, попал на бал придворный? Скорее в грезах, чтоб тебя увидеть.

– Ну, хорошо. Он мой весенний сон. Как подойти к нему, чтоб не нарушить его видения в минуты грез?

– Нет, этого не вынесу я дольше.

– Поди же потанцуй.

– Пока ты с нами и всем отказываешь, нас обходят.

– Простите, милые. Я не могу и шага сделать в танце, чтоб не ранить того, кто видит здесь меня одну, – лишь с ним бы закружилась с упоеньем, как и запела б с полным торжеством.

Львов с волнением:

– Услышать только б нам их голоса…

Державин уверенно:

– По стати и по грации то сестры.

– Глаза, как звезды; между нами версты; в разлуке мы глядим, как из тюрьмы.

– Ах, лучше перейти на прозу…

– Чтобы достать нам розу, как пишут, без шипов? О, символ счастья, о, любовь!

– Она ждет приглашения. Смелей! Как может быть! Не узнаешь ты милой?

– Не узнаю – столь зачарован ею. В ее очах вся глубина вселенной, вся прелесть неги света и весны. Любовь моя, отрада, Муза, песня. Жена моя, с которой мы в разлуке со дня венчанья в церкви, с поцелуем в уста, поющие без слов любовь.

Державин с изумлением:

– Жена? Как, вы повенчаны? Когда?

– Лишь встречи глаз и лишь напев прелестный, которым все прельщаются в восторге, а я в тоске безмолвно слезы лью, не в силах вынесть, как ее люблю.

– И эта мука длится уж три года?

– Три года? Нет, пять лет тому, как я к ней сватался и, как другой поэт, мой бедный друг Хемницер, получил отказ в ее руке, не от нее, родителей ее, поскольку беден и тож поэт, – все это длится вечность!

– Ну да, у Музы в женихах поэты. А замуж ведь выходят за господ почтенных и богатых, с положеньем… Но ныне Львов рисует ордена, чеканит у самой императрицы; он архитектор, мастер горных дел, печей плавильных, в языках сведущ, как Ломоносов и под стать Петру. О, буду я еще на вашей свадьбе петь гимны Купидону с Гименеем!

– А свадьба уж была, тому три года.

– Все втайне? Это правда? Жизнь в разлуке, медовый месяц так не наступил? Ну, даже у Ромео и Джульетты была одна единственная ночь!

– Что ночь одна? Мы выработать счастье взялись без слез и вздохов, нас любовь соединяет, поднимая выше, и я в трудах, в разъездах, у печей плавильных горячей дышу любовью, какая лишь растет, объемля мир.

– И к Майне ты не подойдешь сейчас?

– Ее назвал ты Майной? О, поэт! Боюсь я подойти, заговорить, услышать голос, лучезарно-нежный, как если бы пропела кантилену, сама слагая музыку и стих, что вынести без слез я не сумею. Боюсь, к ней броситься и зарыдать. (Убегает прочь.)

Мы в доме Державина. Поэт у себя. Входит его жена.

Катерина Яковлена с удовлетворением:

– Развеселился? Хорошо! Ты выйдешь к нам? Там кто-то подъехал. (Уходит.)

Державин (снова задумывается)

Как сон, как сладкая мечта,

Исчезла и моя уж младость;

Не сильно нежит красота,

Не столько восхищает радость,

Не столько я благополучен;

Желанием честей размучен;

Зовет, я слышу, славы шум.

Львов, вбегая в кабинет:

– Прости, мой друг! Не мог проехать мимо… Сенат повержен. Обер-прокурор, отец сестер премилых и предобрых, со вздохом сдался и готов смириться, что мужем украшения семьи и всей вселенной будет некий Львов.

– Из львов, а человек, чего же лучше!

– Все хорошо б, но тайное венчанье осталось тайной, гибельной для счастья, когда бы разгласилось. Что же делать? Венчаться дважды – совесть не позволит. Признаться, как в проступке, и виниться? Сочтут за преступленье…

– Боже! Боже! Ромео и Джульетта! В вас вся правда. Вас разлучить не сможет даже смерть.

– Все так. Однако выхода не вижу, как пред Всевышним сцену повторить?

– Когда спектакль, сыграйте вы на бис.

– Смеетесь?

– От восторга! Где же Майна?

Откуда-то издалека доносится удивительное пенье.

Спустя некоторое время. В доме Державина. Гости листают журнал, который выпускает княгиня Дашкова, с участием императрицы.

Катерина Яковлевна смеется:

– Ах, какие страсти! Пишут все в свое удовольствие, посмеиваясь над другими, во исправление нравов, и сами же ссорятся между собою. Меня же снедает любопытство, как вы, Николай Александрович и Марья Алексеевна, преодолели все немыслимые препятствия на вашем пути к счастью. В моих глазах вы сейчас воплощение счастья. Чур! Чур! Только б не сглазить.

Державин простодушно:

– Тем более что, говорят, среди поклонников Марьи Алексеевны появился француз.

Марья Алексеевна с живостью:

– Да, это новый французский посол в России граф Сегюр. Он умен, он поэт.

Державин в том же тоне:

– Ну да. Вокруг Майны водятся только птицы одного рода. (Обращаясь к Львову.) Он влюблен?

– Насколько я могу судить, граф Сегюр влюбился в портрет девицы Дьяковой кисти Левицкого и тут же начертал на обратной стороне холста стихотворение, разумеется, на французском, а по-русски оно звучит примерно так…

Марья Алекссеевна смеется:

– Оставь, оставь. Галантные стихи – это еще не поэзия.

Державин настаивает:

– Примерно как?

Львов

Как нежна ее улыбка, как прелестны ее уста,

Ничто не сравнится с изяществом ее вида.

Так говорят, но в ней любят больше всего –

Сердце, в сто крат более прекрасное, чем

синева ее глаз.

Марья Алекссевна, краснея:

– Что я говорила? Все дело в прелести живописи Левицкого, а выгляжу я на портрете все-таки некрасивой и смешной. А в глубине глаз горе.

Львов подходит к супруге, и они как бы уединяются на виду у всех.

Марья Алексеевна:

– Беспечно петь любовь и вдруг самой влюбиться с первого же взгляда, Боже!

– Как! С первого же взгляда ты влюбилась?

– Пленительный и нежный, умный взор. Одетый без затей и без кудрей, искусно завитых, всегда-то с книгой, без рода и без связей среди знати, с достоинством природным и весь светел, – ах, кто такой? Откуда он приехал? Хотелось подойти мне и спросить.

– А я уж взором отвечал упорным, лицо румяное вгоняя в краску, пылающую, как огонь в крови.

– Смеялась я, но глаз не отводила, – куда? Он был теперь со мною всюду. Он бросит взгляд, а я вся в краске снова.

– Ладонями пыталась пламя сбить, унять волнение в груди дыханьем веселым, как от искрометной пляски.

– Но как унять ликующее сердце? Лишь пением. Вот я распелась было, все выше, выше уносясь за счастьем.

– В гостиных, где носился голос дивный, я не бывал, иль слушал со двора среди простого люда, как шарманку, смиряя гордость звуками небес.

– Но я ведь пела только для тебя, с признанием в любви, о чем не смела помыслить; ты ж уехал за границу, весь увлеченный горнорудным делом.

– Призвание решает наши судьбы. Уехав, я приблизился к тебе. С отказом мне в твоей руке – все больше. Я помню взор, наполненный слезами, живительной негой высших сфер, с признанием в любви, когда отказ, как громом, поразил меня.

– О, Боже! Как угадал? Влюбленной быть – игра, так я играла весело на сцене, но в миг, как громом поразило Львова, я поняла: я женщина, что любит во всей вселенной одного его, как ангела, поверженного в прах.

– Ужели я предстал, как Люцифер?

– Да кто меня увез бы тайно в церковь и, обвенчавшись, возвратил домой – до первой ночи – в череде ночей, как в сказках, не имеющих значенья, когда пред нами вечная весна?

Львов

Красотою привлекают

Ветреность одни цветы.

На оных изображают

Страшной связи красоты.

Марья Алексеевна (поет)

Их любовь живет весною,

С ветром улетит она.

А для нас, мой друг, с тобою

Будет целый век весна.

Катерина Яковлевна радостно:

– Ах, вот как у вас было! А венчались вы дважды?

Марья Алексеевна качает головой:

– Нет. Настаивая на самой скромной свадьбе, летом, в Ревеле, мы уже в церкви, где собралась лишь наша семья с домочадцами, признались в том, что мы уже три года, как повенчаны, что, правда, скорее похоже на помолвку. И тут случилось чудо. То, что вызвало бы гнев у отца, растрогало его до слез, и он повинился перед нами, и с приданым для меня решил не скупиться. И тут зазвучала музыка, и стало ясно, наша свадьба свершилась!

Державин, поднимая руки:

– Все хорошо, что хорошо кончается. А теперь прошу к прощальному обеду. Тостам не будет конца!

Распахиваются двери в столовую с празднично убранным столом и проносится звук флейты.