3
3
Лондон. Квартира Шекспира – две-три комнаты со свисающими коврами, как занавеси, окно с деревьями сада, лестница на антресоли.
Поэт, набрасывая сцены, так увлекается, что сам или по просьбе Эда или актеров, застающих его за столом, озвучивает текст, то есть тут же разыгрываются целые эпизоды.
Уилл. Сад Капулетти. Входит Ромео и поднимает голову.
Но что за блеск я вижу на балконе?
Там брезжит свет. Джульетта, ты как день!
Стань у окна, убей луну соседством;
Она и так от зависти больна,
Что ты ее затмила белизною.
Показывается Джульетта. Это Эд в женском платье.
Оставь служить богине чистоты.
Плат девственницы жалок и невзрачен.
Он не к лицу тебе. Сними его,
О милая! О жизнь моя! О радость!
Стоит, сама не зная, кто она.
Губами шевелит, но слов не слышно.
Пустое, существует взглядов речь!
О, как я глуп! С ней говорят другие.
Две самых ярких звездочки, спеша
По делу с неба отлучиться, просят
Ее глаза покамест посверкать.
Ах, если бы глаза ее на деле
Переместились на небесный свод!
При их сиянье птицы бы запели,
Принявши ночь за солнечный восход…
ЭД (отвечает за Джульетту в той же песенной форме сонета).
Не надо, верю. Как ты мне ни мил,
Мне страшно, как мы скоро сговорились.
Все слишком второпях и сгоряча,
Как блеск зарниц, который потухает,
Едва сказать успеешь «блеск зарниц».
Спокойной ночи! Эта почка счастья
Готова к цвету в следующий раз.
Спокойной ночи! Я тебе желаю
Такого же пленительного сна,
Как светлый мир, которым я полна.
Не совсем полный сонет, можно прибавить, пусть уже не Ромео, а Джульетта произносит мысли поэта:
Мне не подвластно то, чем я владею.
Моя любовь без дна, а доброта –
Как ширь морская. Чем я больше трачу,
Тем становлюсь безбрежней и богаче.
УИЛЛ.
Святая ночь, святая ночь! А вдруг
Все это сон? Так непомерно счастье,
Так сказочно и чудно это все!
ЭД.
Чудесно! Сто тысяч раз прощай.
УИЛЛ.
Сто тысяч раз
Вздохну с тоской вдали от милых глаз.
К подругам мы – как школьники домой,
А от подруг – как с сумкой в класс зимой.
ЭД.
Кто это говорит? Ромео или ты, Уилл?
УИЛЛ.
Джульетта в саду, еще не ведая ничего о вновь вспыхнувшей вражде, с волнением ожидает вестей от Ромео и первой брачной ночи.
ЭД (в женском платье).
Неситесь шибче, огненные кони,
К вечерней цели! Если б Фаэтон
Был вам возницей, вы б давно домчались
И на земле настала б темнота.
О ночь любви, раскинь свой темный полог,
Чтоб укрывающиеся могли
Тайком переглянуться и Ромео
Вошел ко мне неслышим и незрим.
Ведь любящие видят все при свете
Волненьем загорающихся лиц.
Любовь и ночь живут чутьем слепого.
Пробабка в черном, чопорная ночь,
Приди и научи меня забаве,
В которой проигравший в барыше,
А ставка – непорочность двух созданий.
Скрой, как горит стыдом и страхом кровь,
Покамест вдруг она не осмелеет
И не поймет, как чисто все в любви.
Приди же, ночь! Приди, приди, Ромео,
Мой день, мой снег, светящийся во тьме,
Как иней на вороньем оперенье!
Приди, святая, любящая ночь!
Приди и приведи ко мне Ромео!
Дай мне его. Когда же он умрет,
Изрежь его на маленькие звезды,
И все так влюбятся в ночную твердь,
Что бросят без вниманья день и солнце.
Я дом любви купила, но в права
Не введена, и я сама другому
Запродана, но в руки не сдана.
И день тосклив, как накануне празднеств,
Когда обновка сшита, а надеть
Не велено еще…
УИЛЛ (смеется). Неплохо, неплохо, Эд.
ЭД. Как неплохо? Это же сонеты твои, а не речь девушки…
УИЛЛ. Песня ее души.
ЭД. Она чудесна!
В монологе юной девушки проступают не только сокровенные мысли Шекспира в сугубо сонетной форме, но слышен голос Хора из трагедий Софокла или Еврипида, как это ни удивительно.
Юность Ромео и Джульетты и лирика любви в диалогах драмы на уровне сонетов гениального поэта создали удивительный феномен, когда мир чувств и мыслей персонажей приобретает современный характер для все новых и новых поколений в череде столетий. Трагическая развязка воспринимается, как сон, как нечто потустороннее, что и соответствует месту действия – в склепе, что и отметается, и чета влюбленных вновь оживает – в вечности. Нет смерти, поэт одарил их бессмертием.
Шекспир обрел дар воссоздавать живую жизнь и передавать ее в вечность, что впервые впечатляюще ярко продемонстрировал он в «Генрихе IV», с превращением хроники в комедию, да в двух частях, с созданием образа Фальстафа, которого он явил вместе с собой в тавернах Лондона.
Хроника наполняется современным содержанием, с бытовыми сценами эпохи Возрождения. В таверне «Сирена» происходили заседания литературного клуба, основанного Уолтером Рали; вообще в тавернах, в той же «Кабаньей голове», сходились актеры и писатели, чтобы изощряться прежде всего в остроумии. Можно представить, как после издания книги Роберта Грина с памфлетом о вороне-выскочке друзья Шекспира свели его с Четлом, который после знакомства с ним не просто извинился в печати, а выразил чуть ли не восхищение его манерой вести себя и отточенным изяществом его сочинений, что должно было особенно развеселить Уилла, поскольку тот был толст и смешон, над ним потешались, но, кажется, его обожали.
Один из современников, описывая в своем произведении заседание литературного клуба на елисейских полях, пишет: «Вот входит Четтль. Он так жирен, что весь вспотел и еле дышит. Чтобы встретить как следует этого доброго старого знакомого, все поэты поднимаются с места и опускаются сразу на колени. В этой позе они пьют за здоровье всех любителей Геликона!»
Высказывались догадки, что Четл, возможно, и есть прототип сэра Джона Фальстафа. Во всяком случае, фигура Четла не могла не веселить Уилла. Четл, который принял, со слов Грина, Шекспира за пройдоху, познакомившись с ним, характеризует актера и поэта с его изысканностью и изяществом его произведений, по сути, как принца Гарри рядом с Фальстафом. Вполне возможно, с тех пор Уилл и Четл, где бы они ни появились вместе, оказывались в центре внимания, и остроумным шуткам не было конца. Самые непосредственные впечатления из современной жизни входят в драмы Шекспира, и именно это обстоятельство, а не заимствованные сюжеты, имело решающее значение во всех случаях создания его знаменитых произведений.
Здесь проступают те же особенности эстетики Ренессанса, что мы наблюдали в творчестве флорентийских и венецианских художников эпохи Возрождения в Италии. Английское барокко оказывается эстетикой Ренессанса.
Рядом с принцем Гарри понадобилось зеркало, в котором проступает сэр Джон Фальстаф, полное воплощенье всех притязаний человека эпохи Возрождения в комическом ключе.
В это время, к концу века, Шекспир достигает всего, о чем грезилось ему разве что в ранней юности. Он дворянин, у него второй по величине дом в Стратфорде-на-Эйвоне, он землевладелец – и слава первого поэта Англии.
Проявляя деловую сметку, Уилл однако не был склонен радоваться земным благам и как-то набросал, возможно, один из его последних сонетов, посвященный отнюдь не смуглой леди, не друзьям, а Шекспиру:
Моя душа, ядро земли греховной,
Мятежным силам отдаваясь в плен,
Ты изнываешь от нужды духовной
И тратишься на роспись внешних стен.
Недолгий гость, зачем такие средства
Расходуешь на свой наемный дом,
Чтобы слепым червям отдать в наследство
Имущество, добытое трудом?
Расти, душа, и насыщайся вволю,
Копи свой клад за счет бегущих дней
И, лучшую приобретая долю,
Живи богаче, внешне победней.
Над смертью властвуй в жизни быстротечной,
И смерть умрет, а ты пребудешь вечно.
146
В сонете мы находим полное выражение чисто ренессансного миросозерцания, что постоянно проступает во всех сонетах, с любовью к красоте, к природе, с острым чувством скоротечности жизни и бессмертия души, но не где-то в потустороннем мире, а в сфере поэзии и искусства.
Христианские верования не отвергаются, а лишь предполагаются, но миросозерцание поэтов, художников, мыслителей эпохи Возрождения шире христианства, включая античность с ее высшими достижениями в сфере искусства и мысли, что, впрочем, лишь обостряет чувство жизни и смерти, чувство любви и красоты.
Томление и страсти приутихли, уступив порывам вдохновения, что Шекспира необыкновенно радует, и он простодушно и весело упивается жизнью, какой желал, вне житейских нужд, и творчеством со свободой гения; он не без усмешки воспринимает все страсти человеческие, набрасывая комедии и даже хроники и трагедии в комическом ключе, как Моцарт, с нотами высокого, вселенского трагизма.