Преемник и низы

Преемник и низы

Екатерининская эпоха отличается тем, что именно в этот период преемник не диктовал России свою волю, а искренне пытался уловить ответное эхо снизу и, насколько это возможно, учесть пожелание народа. В этом смысле других таких примеров в истории нашего отечества вы не найдете, как бы ни искали.

Кстати, сразу же отвечу на неизбежный вопрос: "А Пугачев?" Бывало и так, что русский бунт вспыхивал как ответ на неумелые действия власти, но чаще всего каждый такой взрыв лишь свидетельствовал о том, что в очередной раз проснулся постоянно дымящийся вулкан застарелых противоречий российского общества. Бунтовали в России по самым разным поводам, при самых разных правителях и режимах: при Алексее Михайловиче Тишайшем, при Петре Великом (Антихристе), при Царе-освободителе, во времена Ленина и Сталина, в годы хрущевской оттепели, в пору брежневского застоя и реформатора Горбачева, при Ельцине. Понимание и даже сочувствие к проблемам низов со стороны правителя вовсе не означает реальную возможность пожелания низов удовлетворить. Во всяком случае, полностью и сейчас. Даже "помазанник Божий" и тот все-таки не Господь.

Если иметь в виду самостоятельность ума, то Екатерину, как и Петра Великого, можно назвать самоучкой. Конечно, у нее и в детстве, и в зрелости хватало учителей, но, выслушав их, она принимала свое решение, и это решение не часто совпадало с выводами и наставлениями преподавателей. По-видимому, иначе и быть не могло, этого требовала от Екатерины сама жизнь. К тому же, в отличие от Петра I, будущей российской императрице давали не практические знания, а теорию. Ее задачей (на трудном пути к власти, и тем более когда она этой властью уже пользовалась) было перекинуть мостик от теории к практике.

По поводу ее религиозного образования, например, Василий Ключевский пишет:

Екатерину обучали Закону Божию и другим предметам французский придворный проповедник патер Перар, ревностный служитель папы, лютеранские пасторы Дове и Вагнер, которые презирали папу, школьный учитель кальвинист Лоран, который презирал и Лютера, и папу, а когда она приехала в Петербург, наставником ее в греко-российской вере назначен был православный архимандрит Симон Тодорский, который со своим богословским образованием, довершенным в немецком университете, мог только равнодушно относиться и к папе, и к Лютеру, и к Кальвину, ко всем вероисповедным делителям единой христианской истины.

Если ко всему перечисленному выше списку учителей-богословов добавить воззрения атеиста Вольтера (этого интеллектуального бунтаря Екатерина также считала своим духовным наставником), то неизбежно возникает подозрение, что в душе и без того до чрезвычайности прагматичной государыни царила не столько вера, сколько ее внешняя форма. При всей подчеркнутой набожности российской императрицы, выражавшейся в соблюдении полного набора необходимых православных обычаев и ритуалов, что необычайно умиляло ее подданных, реальная жизнь Екатерины, как известно, святостью не отличалась. В России она легко ощущала себя православной, в Испании была бы примерной католичкой, а среди лютеран — лютеранкой, причем без больших душевных переживаний. Никто из учивших ее богословов к такому результату, конечно, не стремился. Выводы сделала сама ученица. Екатерина о себе откровенно говорила: "Я, как Алкивиад, уживусь и в Спарте, и в Афинах".

Точно так же и в политике Екатерина, легко впитывая чужие мысли и идеи, как правило, никогда им буквально не следовала. Нередко в словах, проектах законов, письмах и высказываниях государыни знатоки находят элементы плагиата. Она действительно была заядлой книжницей, и часто черновой законопроект императрицы или ее мысль-"полуфабрикат" легко выдают источник, но вот конечное решение обычно бывало уже собственным, екатерининским.

Вообще судить о политике Екатерины Великой по ее письмам и заявлениям следует осторожно. Во-первых, потому что она любила нравиться собеседнику и нередко с ним соглашалась, чтобы сделать приятное. Во-вторых, потому, что любая, даже самая привлекательная для государыни идея многократно затем ею же проверялась и перепроверялась. В результате "на выходе", то есть при практическом воплощении, проект, как правило, существенно отличался от первоначального варианта.

Обычно Екатерина очень тонко чувствовала не только что" но и когда нужно делать. Понимала, где следует поспешить, а какое решение лучше по тем или иным соображениям спустить на тормозах. В популизме, склонности к саморекламе, шуму, лести и вообще в чрезмерном желании нравиться "государыню-матушку" упрекали многие; считалось, что обстановка и впечатление были для нее важнее самого дела и его последствий.

Тезис небесспорный. Екатерина пришла к власти не без скандала, а потому ей действительно приходилось очень серьезно заниматься непривычными для той эпохи вопросами пиара, всячески укрепляя и поддерживая свой имидж. Здесь она значительно забежала вперед, оставив позади не только большинство людей своего времени, но и ряд последующих поколений политиков. То, что казалось многим современникам Екатерины, а затем историкам излишней саморекламой, сегодня представляется нормой политической жизни.

Сочетание самодержицы и публичного политика только на первый взгляд кажется странным. Стоит обратить внимание на то, что все пропагандистские акции Екатерины были рассчитаны не на внутреннего, а на внешнего потребителя. В России правили еще по старинке, а вот на Западе политика все больше становилась делом публичным. И Екатерина это почувствовала одной из первых. Активная переписка с крупнейшими европейскими авторитетами диктовалась в немалой степени именно этими соображениями. Выдержки и шутки из переписки Вольтера с Екатериной расходились по европейским дворам, цитировались на дипломатических раутах, в модных политических салонах. Оба корреспондента прекрасно понимали, что это не личная корреспонденция, а факт общественной жизни.

Екатерина действительно была неравнодушна к тому, что о ней думали люди, чьим мнением она дорожила.

В этом, однако, нет ничего дурного. Но, с другой стороны, есть немало примеров, когда Екатерина отказывалась от реализации как раз таких идей и проектов, которые, бесспорно, принесли бы ей одобрение просвещенных друзей и дополнительные "рекламные очки", но шли в противоречие с реалиями российской жизни. Императрица была достаточно рациональным человеком, чтобы к моде, славе и утопиям относиться трезво. Что никак не вписывается в пушкинский образ "Тартюфа в юбке".

К Екатерине (и то с очевидными оговорками) применима, если уж вспоминать театр, иная формула: много шума из ничего. Ряд екатерининских планов действительно громогласно обсуждался, но не все были реализованы. Долго дискутировалась идея похода на Константинополь, но авантюрный "греческий проект" так и остался лежать на полке. Или, вернее сказать, Россия реализовала лишь его преамбулу, наиболее рациональную часть: было уничтожено Крымское ханство, веками досаждавшее русским. Немало говорилось об интервенции русской армии в революционную Францию, но и этот замысел на деле приобрел совершенно иные очертания. Что же, может быть, Екатерина действительно не сделала многое из того, что вслух обсуждала, зато и избежала крупных ошибок.

Представив на рассмотрение комиссии для составления нового уложения свой проект — знаменитый "Наказ" (во многом списанный у французов), императрица одновременно предложила им, анализируя законопроект, внимательно посмотреть, "не жмет ли где башмак". Модель колодки французская, а носить-то русским. В этом и есть Екатерина с ее прагматизмом. Петр I заставлял своих подданных западные башмаки разнашивать, как бы ни было больно; Екатерина считала правильным башмаки подогнать по ноге. В этом мало рекламы, но много здравого смысла.

К опыту самолюбия, которого в нашем отечестве не занимать, императрица предлагала своим подданным присоединить опыт самокритики.

Первый серьезный опыт самокритики русские приобрели как раз в ходе работы над "Наказом". Это был своего рода проект-идеал, куда вошли почти все достижения современной тогда западной философии и правоведческой мысли, причем даже те из них, что еще не стали нормой и в самой Европе. Правда, в центре всего документа оставалась незыблемой мысль о том, что единственно приемлемой формой правления для России остается самодержавие, но его предлагалось облечь в самые цивилизованные, просвещенные и гуманные одежды.

"Наказ" являлся компиляцией, составленной из ряда западных источников. Прежде всего это книга Монтескье "Дух законов" и сочинение итальянского криминалиста Беккариа "О преступлениях и наказаниях". Из 655 статей "Наказа" 294, по подсчетам специалистов, заимствованы у Монтескье. Есть там цитаты и из французской "Энциклопедии", и из сочинений немецких публицистов того времени Бильфельда и Юсти.

Сама Екатерина на авторство, впрочем, и не претендовала. В одном из писем Фридриху II, говоря о "Наказе", она без стеснения замечает:

Я, как ворона в басне, нарядилась в павлиньи перья; в этом сочинении мне принадлежит лишь расположение материала да кое-где одна строчка, одно слово.

Откровенное признание в плагиате и в письме к Даламберу:

Вы увидите из "Наказа", как я на пользу моей империи обобрала президента Монтескье, не называя его: надеюсь, что если б он с того света увидел меня работающею, то простил бы этот плагиат ради блага 20 миллионов людей, которое из того последует. Он слишком любил человечество, чтобы обидеться на это; его книга служит для меня молитвенником.

Русским читателям Екатерина не сочла нужным указать источники, использованные ею в работе над документом. Таким образом, для депутатов, собранных Екатериной со всей страны с целью рассмотрения проекта уложения, "Наказ" являлся отражением воли и разума верховной российской власти и лично императрицы.

Сама комиссия по рассмотрению проекта уложения собиралась из представителей правительственных учреждений и из депутатов от различных разрядов или слоев населения. В результате набралось 564 участника со всей страны. Статус депутата был необычайно, беспримерно для русской истории высок. Члены комиссии не только получали хорошее жалованье, но и пользовались иммунитетом. Они находились под личной защитой императрицы, причем на всю жизнь, "в какое бы прегрешение ни впали". Депутаты освобождались от смертной казни, пыток и телесного наказания, имущество их могло быть конфисковано только за долги.

Никто из российских подданных не пользовался тогда такими преимуществами. Иначе говоря, власть создала самые благоприятные условия, чтобы депутаты высказывали свое мнение откровенно, не боясь последствий. Сами выборы депутатов и организация работы комиссии — все это было максимально приближено к парламентскому европейскому опыту.

Созыв депутатов на совещание сопровождался небывалым для России требованием — привезти с собой пожелания народа. Таким образом, опыт самокритики предельно расширялся. Пожеланий оказалось множество, тысячи. Если власть хотела получить объективную информацию к размышлению, то она ее получила в полном объеме. В пожеланиях и жалобах властям нашли отражение все главные российские болячки. Да и сам "Наказ" охватывал, как и положено проекту уложения, огромный массив вопросов, касался всех сторон жизни государства, а потому заставлял депутатов предпринять действительно серьезный анализ ситуации в стране.

Документ, подготовленный Екатериной, предлагал гражданам оглянуться вокруг. Власть им ничего не обещала, но уже готова была выслушать их мнение. Более того, получалось, что власть сама напрашивалась на критику, поскольку в "Наказе" поднимался вопрос об ответственности государства перед гражданами.

Наконец, документ призывал рассматривать все вопросы не вообще, а под вполне определенным западноевропейским углом. "Наказ" убеждал, что в реформировании общества идти необходимо не на Восток, а на Запад. Россия есть европейская держава, констатировал документ. Екатерина в "Наказе" писала:

Доказательство сему следующее. Перемены, которые в России предпринял Петр Великий, тем удобнее успех получили, что нравы, бывшие в то время, совсем не сходствовали с климатом и принесены к нам смешением разных народов и завоеваниями чуждых областей. Петр Первый, вводя нравы и обычаи европейские в европейском народе, нашел тогда такие удобности, каких он и сам не ожидал.

В ходе преобразований Петр, как известно, столкнулся не столько с "удобностями", сколько с сопротивлением материала, но требовать от "Наказа", ставшею своего рода манифестом или ориентиром, серьезною разбора петровских реформ не стоит. Главное, что проект уложения подтвердил курс Петра, и именно этим курсом депутатам предлагалось следовать в ходе обсуждения документа.

Если говорить о каких-то конкретных результатах, то можно констатировать, что работа комиссии закончилась провалом. Разнородный состав собрания (где представителям высшей элиты приходилось договариваться с делегатами низов, петербуржцам — с сибирскими кочевниками, где рядом сидели европейски образованный вельможа и безграмотный землепашец, где французская речь смешивалась с провинциальным говорком) обрекал работу комиссии на бесконечные споры. Между тем из разговора была исключена еще огромная масса крепостных — почти половина населения империи. К тому же делегатам было трудно, попросту невозможно в один присест согласовать хаотичный, разнородный, разновременный и противоречивый свод существующих российских законов с пожеланиями передового даже для Запада "Наказа".

Впрочем, императрица всерьез, кажется, на это и не рассчитывала. В присущей ей манере она просто вбросила в российское общество, как в воду, пробный камень и внимательно всматривалась в круги, которые от него пошли. Как писала сама Екатерина:

Комиссия дала… свет и сведения о том, с кем дело имеем и о ком пещись надлежит.

Часть из опыта работы комиссии она, проанализировав, использовала в ходе реформ. Другие проблемы предпочла оставить в наследство потомкам.

Однажды, объясняя собеседнику, почему ее распоряжения всегда беспрекословно исполняются, Екатерина сказала:

Это не так легко, как ты думаешь. Во-первых, повеления мои, конечно, не исполнялись бы с точностию, если бы не были удобны к исполнению; ты сам знаешь, с какою осмотрительностию, с какою осторожностию поступаю я в издании моих узаконений. Я разбираю обстоятельства, советуюсь, уведываю мысли просвещенной части народа и по тому заключаю, какое действие указ мой произвесть должен. И когда уж наперед я уверена в общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствием то, что ты называешь слепым повиновением… Будь уверен, что слепо не повинуются, когда приказание не приноровлено к обычаям, ко мнению народному и когда в оном последовала бы я одной моей воле, не размышляя о следствиях.

Можно предположить: многое из того, что обычно приписывают екатерининской страсти к саморекламе, на самом деле было лишь своего рода тактической уловкой. Шумная дискуссия, возникавшая вокруг очередного замысла, давала ей возможность довести проект до ума либо совсем отказаться от идеи.

Обычно чем авантюрнее оказывался план, то есть чем хуже "башмак" налезал на русскую ногу, тем дольше он обсуждался, тем меньше шансов имел на практическую реализацию. Повторюсь: в искреннем стремлении угадывать желание подданных у Екатерины нет аналогов в русской истории.

Был и еще один резон, который делал ее сторонником эволюционных изменений, мягким реформатором, а не революционером. Екатерина хорошо знала всемирную и русскую историю. Она понимала, что ее возможности, как бы решительно она ни действовала, ограничены. "Что бы я ни делала для России, — писала она, — это будет капля в море!"

Там, где она не могла изменить все, старалась изменить положение хотя бы частично. Когда Сенат воспротивился идее императрицы отменить практику пыток, заявив, что в этом случае "никто, ложась спать, не будет уверен, жив ли он встанет поутру", Екатерина, не отменяя пытки гласно, разослала тем не менее секретное предписание, чтобы судьи основывали свои действия на X главе "Наказа", где пытка осуждена как дело жестокое и крайне глупое.

Будучи не в силах изменить суть, Екатерина меняла хотя бы форму — в 1776 году императрица приказала в прошениях слово "раб" заменить определением "верноподданный". И это не канцелярская мелочь, как может показаться на первый взгляд. Политик и литератор, государыня знала силу слова, способного, как вода, медленно, но неуклонно точить камень.

Екатерина, бесспорно, была тщеславна, этот грех за ней водился, но знала меру. Стоит напомнить, что она сама отказалась от поднесенного ей Сенатом титула "Великая".

В письме своему другу и постоянному корреспонденту немецкому барону, писателю и дипломату Фридриху Гримму уже прославленная в Европе императрица писала:

Оставьте глупые прозвища, которыми некоторые мальчишки захотели украсить мою седую голову, и за таковую ветреность им надавали щелчков… Мое имя Екатерина Вторая.