Россия переодевается. Пролетарская кепка вместо буржуазного котелка

Россия переодевается. Пролетарская кепка вместо буржуазного котелка

Судя по мемуарам, прибытие вождя мирового пролетариата на Финляндский вокзал запомнилось следующими яркими моментами.

Во-первых, головокружительным заявлением Ленина о том, что "заря всемирной социалистической революции уже занялась" ("в Германии все кипит", и "недалек тот час, когда по призыву нашего товарища Карла Либкнехта народы обратят оружие против своих эксплуататоров"). Более того, встречавшая большевистского вождя публика вместе с броневиком, на который забрался оратор, как выяснилось, и есть "передовой отряд всемирной пролетарской армии"!

Во-вторых, мероприятие очень оживил респектабельный котелок, которым пассажир из пломбированного вагона, приветствуя массы, энергично размахивал, пока какой-то специалист по пиар-технологиям из большевистского ЦК не догадался заменить столь неуместный в толпе рабочих, солдат и матросов буржуазный головной убор на скромную пролетарскую кепку. С этой чужой кепкой Ленин и шагнул в мировую историю.

Согласно советской версии, "передовой отряд всемирной пролетарской армии" приветствовал вождя дружными криками радости и одобрения. Мемуары говорят об ином. Основную часть слушателей составляли отнюдь не большевики, а простые солдаты, рекрутированные агитаторами. Как замечает один из очевидцев, собрать толпу было не трудно: прогуляться в город солдату казалось куда веселее, чем сидеть без дела в казарме.

Что же касается речей пассажира из пломбированного вагона, проникнутых пораженческим духом, то понравились они далеко не всем. Не раз из толпы — а Ленин в день приезда выступал неоднократно — раздавались выкрики, что рыжего оратора следует, пожалуй, и "на штыки поднять".

Более подготовленная публика, социалисты, реагировала на речи Ленина не менее эмоционально. Член Исполкома Советов Николай Суханов так комментирует первое выступление Ильича:

…это не был отклик на весь "контекст" русской революции, как он воспринимался всеми… ее свидетелями и участниками. Весь "контекст" нашей революции… говорил Ленину про Фому, а он прямо из окна своего запломбированного вагона, никого не спросясь, никого не слушая, ляпнул про Ерему.

Или, если быть абсолютно точным, "контекст" революции говорил про национальные интересы, а прибывший из-за границы пассажир "ляпнул" про Карла Либкнехта, Германию и европейский пролетариат.

Иначе говоря, Ленин и Россия, встретившись после долгой разлуки, друг друга поначалу не признали.

Настороженность социалистов и даже самих большевиков по отношению к обновленному Ленину объяснялась просто. Большинство русских революционеров учились у Маркса, Энгельса и западных социалистов, а потому революционная схема и, соответственно, последовательность революционных шагов выглядела для всех примерно одинаково. Сначала в стране осуществляется буржуазно-демократическая революция, а уже затем, используя демократические свободы, по мере развития капитализма и роста пролетариата, начинается борьба за социалистические преобразования. Крестьянская среда, а она в те времена в России была куда шире пролетарской, по мнению большинства социалистов, считалась инертной, ненадежной, если не предательской по отношению к идеям социализма. И чтобы изменить ситуацию, требовалось время.

Именно поэтому Георгий Плеханов, который знал о марксизме все, что только может знать глубоко образованный социалист, первую ленинскую речь после возвращения из эмиграции назвал "бредовой". Капитализм должен был перемолоть крестьянское зерно в пролетарскую муку, из которой и можно будет в будущем испечь социалистическую булку. Так формулировал мысль Плеханов. Так завещали Маркс и Энгельс. (Об опасности забегать вперед в революционном вопросе Фридрих Энгельс писал, например, в "Крестьянской войне в Германии" и в своем послании к Вейдемейеру.)

Именно поэтому Советы и проявляли столько терпимости в отношении Временного правительства и тех немногих министров-капиталистов, что оставались там к октябрю 1917 года. Русские социалистические партии готовились не к вооруженной борьбе за власть, а к будущим парламентским схваткам между собой в Учредительном собрании.

Первое столкновение с большевиками-"соглашателями" получилось заочным и закончилось не в пользу вождя. Газета "Правда", с марта оказавшаяся под влиянием Каменева и Сталина (они вернулись из ссылки быстрее, чем Ленин из эмиграции), занимала умеренную позицию. А потому первые ленинские статьи, поступившие в редакцию из-за рубежа, где речь шла о необходимости вооружаться и делать социалистическую революцию немедленно, показались газетному руководству утопическими. Сталин, не обладавший в то время большим теоретическим багажом, ориентировался на каменевские воззрения, а воззрения Каменева в тот период оказались куда ближе к Плеханову, чем к Ленину. Лишь по приезде Ленина Сталин начал дрейфовать в сторону вождя, ориентируясь не столько на теорию, сколько на расклад сил в руководстве партии.

Ленинский "утопизм" объяснялся в редакции "Правды" длительной оторванностью вождя от родины. Самое первое из полученных "Писем издалека" вышло с существенными купюрами. Второе отправили в редакционный архив. Остальные письма, судя по всему, до газеты не дошли, однако можно предположить, что Каменев не пропустил бы и их.

Если Каменев, как и многие другие лидеры большевизма, увидел в Ленине после долгой разлуки отчаянного утописта, оторвавшегося от родных корней, то Ильич, наоборот, нашел своих старых друзей замшелыми провинциалами, слишком много времени проведшими в ссылке далеко от Европы. А только там, считал Ленин, и бьет из земли ключ свежей марксистской мысли. С точки зрения вождя, "старые большевики" прозевали в феврале возможность взять власть в свои руки и сразу же двинуть вперед дело пролетарской социалистической революции. Он привез им из-за границы самые новые идеи и рецепты. Правда, это был уже не классический марксизм, а марксизм-ленинизм.

В одно мгновенье ставки в политической игре были повышены многократно. Речь шла уже не о буржуазнодемократическом правительстве под контролем социал-демократии, а о грандиозном социальном взрыве, который потрясет всех и станет прологом мировой социалистической революции.

Более подробно, уже не в митинговом стиле, а в виде тезисов, Ленин изложил свою позицию в апреле, особо подчеркнув, что ситуация для переворота самая благоприятная, какая только может быть: "Россия сейчас самая свободная страна в мире из всех воюющих стран", страна, где "отсутствует насилие над массами". То есть предлагалось делать вторую революцию подряд за три месяца в "самой свободной стране мира".

Никаких конкретных созидательных задам не ставилось, предлагалось лишь в принципе рассмотреть вопрос о "государстве-коммуне", прообразом которого должна стать Парижская коммуна. Вот и весь чертеж будущей России. Задачи на обозримое будущее были совершенно иными: переворот, удержание власти, участие в мировой революции, создание нового боевого Интернационала и параллельно слом старой буржуазной машины.

Безоговорочно и сразу принять столь резкую перемену курса оказались способны далеко не все большевики. Кстати, даже в "Правде" "Апрельские тезисы" Ленина были опубликованы лишь как его частное мнение. Редакция от вождя открыто отмежевалась. Газета писала:

Что касается общей схемы т. Ленина, то она представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит из признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитывает на немедленное перерождение этой революции в революцию социалистическую.

Подробно о развернувшейся после возвращения Ленина борьбе среди большевиков написал в своей "Истории русской революции" Троцкий. Особых передержек там нет. Это куда более честное повествование о подготовке и ходе Октябрьского переворота, чем все многочисленные труды на ту же тему, выпущенные в период от "генсека" Сталина до "генсека" Горбачева. Другое дело, что перипетии этой борьбы описаны автором не без цинизма, вообще свойственного Троцкому.

На Апрельской конференции Ленин попытался перевести партию из состояния революционно "бессознательного" в революционно "сознательное", но получил отпор.

Дискуссия развернулась нешуточная. Феликс Дзержинский, будущий создатель ВЧК, намекая на оторванность Ленина от реальной России, потребовал от лица "многих", которые "не согласны принципиально с тезисами докладчика", выслушать содоклад "от товарищей, которые пережили революцию практически". Будущий "всесоюзный староста" (председатель Президиума Верховного Совета СССР) Михаил Калинин возмущался: "…удивляюсь заявлению тов. Ленина о том, что старые большевики стали помехой в настоящий момент". А будущий первый председатель ВЦИК Лев Каменев снова и снова объяснял Ленину, как способному, но прогулявшему важнейшие уроки ученику, какие объективные условия (строго по Марксу) мешают немедленной реализации пролетарской революции в России. Против Ленина был и будущий "герой Гражданской войны" Михаил Фрунзе.

Согласно некоторым мемуарам, в партийных кулуарах тогда и вовсе говорилось о вожде непотребное, вроде того что Ленин в эмиграции просто обезумел и толкает партию к гибели. Член ЦК Шляпников, вспоминая о тех временах, признавал, что среди большевиков началась "смута великая".

"Апрельские тезисы" пробивали себе дорогу с огромным трудом, о чем свидетельствуют, в частности, итоги голосования по ним в Петроградском комитете: тринадцать членов комитета против, один воздержался и лишь двое — за. Та же самая картина и в руководстве других партийных организаций, особенно в провинции.

Провалом завершилась попытка Ленина заставить партию принять решение о восстании в сентябре во время работы Всероссийского демократического совещания, созванного по инициативе руководства Советов. Фракция большевиков была там весьма представительной — более ста делегатов, что фактически делало совещание своеобразным съездом партии.

Этот съезд и должен был, по мысли Ленина (сам он находился на нелегальном положении), принять решение о немедленном перевороте. В своем письме к участникам совещания Ленин настаивал:

…мы должны всю нашу фракцию двинуть на заводы и в казармы… мы… должны организовать штаб повстанческих отрядов, распределить силы, двинуть верные полки на самые важные пункты, окружить Александринку (Александринский театр, где заседало Демократическое совещание. — Я. Р.), занять Петропавловку, арестовать Генеральный штаб и правительство, послать к юнкерам и к дикой дивизии такие отряды, которые способны погибнуть, но не дать неприятелю двинуться к центрам города: мы должны мобилизовать вооруженных рабочих, призвать их к отчаянному последнему бою, занять сразу телеграф и телефон, поместить наш штаб восстания у центральной телефонной станции, связать с ним по телефону все заводы, все полки, все пункты вооруженной борьбы и т. д.

Большинством фракции (съезда) идея вождя была категорически отвергнута. Бухарин позже вспоминал:

Мы все ахнули… Может быть, это был единственный случай в истории нашей партии, когда ЦК единогласно постановил сжечь письмо Ленина.

К счастью, один из нескольких экземпляров письма сожжен все-таки не был и дошел до наших дней как свидетельство того, что Ленин готов был к разгону всех демократических сил в стране уже в сентябре.

Лишь постепенно, опираясь на партийные низы, убеждая, а нередко и беспардонно интригуя, Ленин сумел перетянуть на свою сторону ядро ЦК. Официальное оформление вопроса о свержении Временного правительства состоялось 10 октября на заседании ЦК. Из 21 члена Центрального комитета присутствовало только 12 человек, но главное, там был Ленин, прибывший на важнейшее в его жизни заседание в парике, очках и без бороды.

За восстание из 12 членов ЦК проголосовало десять, то есть меньшинство от всего состава Центрального комитета партии большевиков. Не менее красноречива и аргументация, которая подвигла "десятку" на столь важный, поистине исторический шаг:

ЦК признает, что как международное положение русской революции (восстание во флоте в Германии как крайнее проявление нарастания во всей Европе всемирной социалистической революции, затем угроза мира империалистов с целью удушения революции в России), так и военное положение (несомненное решение русской буржуазии и Керенского с К осдать Питер немцам)… — все это в связи с крестьянским восстанием и с поворотом народного доверия к нашей партии (выборы в Москве), наконец, явное подготовление второй корниловщины… — все это ставит на очередь дня вооруженное восстание.

Троцкий, комментируя этот текст, подготовленный лично Лениным (написан огрызком карандаша на листке из детской тетрадки в клеточку), все называет своими именами:

Замечателен как для оценки момента, так и для характеристики автора самый порядок перечисления условий восстания: на первом месте — назревание мировой революции; восстание в России рассматривается лишь как звено общей цепи. Это неизменная… позиция Ленина, его большая посылка: иначе он не мог.

Другими словами, главным аргументом в пользу Октября для Ленина являлись отнюдь не национальные интересы России.

Важно и то, что практически все указанные в решении ЦК доводы не выдерживают критики. "Мир империалистов", о котором пишет Ленин, на тот момент (10 октября 1917 года) об "удушении революции" в России и восстановлении царизма, естественно, и не думал. Американцы, англичане, французы и итальянцы хотели от русских только одного — чтобы они воевали, а немцы, австрийцы и турки мечтали о сепаратном мире с русскими.

"Несомненное решение русской буржуазии и Керенского сдать Питер немцам" — точно такой же блеф, как и то, что сам Ленин являлся германским шпионом. Вообще тема службы императору Вильгельму была в те дни дежурным политическим блюдом. Мятежный генерал Корнилов тоже утверждал, что "Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном соответствии с планами германского Генерального штаба".

Не существовало в тот момент и "явного подготовления второй корниловщины" — хотя бы уже потому, что офицерство и генералитет были еще дезорганизованы после провала первого мятежа. Заговором занимался как раз Ленин. Как цинично заметил Троцкий, "нападающая сторона почти всегда заинтересована в том, чтобы выглядеть обороняющейся".

Волнения на германском флоте, вызванные недовольством моряков качеством питания, безмерной скукой (корабль, где началась буза, почти год стоял на приколе и не воевал), а также неоправданно, с точки зрения матросов, строгой дисциплиной, только в горячке можно было расценить "как крайнее проявление нарастания во всей Европе всемирной социалистической революции". Немецким матросам куда больше хотелось сосисок с капустой, пива, увольнений на берег и женщин, чем мировой революции.

Крестьянские волнения, о которых мимоходом упоминается в резолюции, — явление для царской, да и для демократической России чуть ли не постоянное, и выставлять этот факт в качестве предлога для немедленного государственного переворота по меньшей мере странно.

Правда в резолюции лишь одна: это успех большевиков на выборах в Москве. Итоги голосования говорили о том, что симпатии городских низов действительно качнулись в сторону большевиков. Это движение в массах и почувствовал Ленин. Выгодное, но неустойчивое положение маятника диктовало необходимость брать власть немедленно. Под любыми предлогами. Какими бы нелепыми они ни показались впоследствии историкам.

Решение взять власть за несколько дней до съезда Советов у многих в партии большевиков вызывало внутренний дискомфорт. Подобные сомнения, естественно, не касались Ленина и Троцкого: они уже в июле, а затем в сентябре, выступая за немедленный разгон Демократического совещания, показали, как на деле относятся к институтам народовластия.

Вместе с тем здесь существовало два важных нюанса, игнорировать которые не могли даже Ленин с Троцким. Троцкий пишет:

В течение восьми месяцев массы жили напряженной политической жизнью… Советский парламентаризм стал повседневной механикой политической жизни народа. Если голосованием решались вопросы о стачке, об уличной манифестации, о выводе полка на фронт, могли ли массы отказаться от самостоятельного решения вопроса о восстании? Из этого неоценимого и, по существу, единственного завоевания Февральской революции вырастали, однако, новые трудности. Нельзя было призвать массы к бою от имени Совета, не поставив вопрос формально перед Советом, то есть не сделав задачу восстания предметом открытых прений, да еще с участием представителей враждебного лагеря. Необходимость создать особый… замаскированный, советский орган для руководства восстанием была очевидна.

Иначе говоря, если раньше главным препятствием на пути большевиков к власти был царизм, то теперь таким препятствием стало народовластие.

В то же время и призвать к восстанию от лица одной большевистской партии было невыгодно. Как отмечает Троцкий, поддержка Советов являлась жизненно необходимой для того, чтобы собрать необходимый для удара кулак. Боевиков самой партии для решения подобной задачи не хватало.

В тех миллионах, на которые партия… рассчитывала опереться, необходимо различать три слоя: один, который уже шел за большевиками при всяких условиях: другой, наиболее многочисленный, который поддерживал большевиков, поскольку они действовали через Советы; третий, который шел за Советами, несмотря на то что в них господствовали большевики… Попытки вести восстание непосредственно через партию нигде не давали результатов.

Таким образом, возникал очевидный парадокс. Получить от Советов мандат на переворот большевики не могли, а использовать силы, стоявшие за Советами, бы ли обязаны. Надо отдать должное ловкости Ленина и Троцкого, они эту проблему решили.

Пользуясь своим большинством в Советах, ленинцы создали, как и писал Троцкий, "особый… замаскированный, советский орган для руководства восстанием" — Военно-революционный комитет (ВРК). Элегантность комбинации заключалась в том, что, с одной стороны, комитет избирался легально в рамках советской демократии, а с другой — полностью контролировался большевиками, что позволяло ему функционировать конспиративно по отношению к другим силам, представленным в Советах. Руки были развязаны: партия большевиков получила возможность действовать через ВРК от имени всех Советов, но не ставя Советы об этом в известность. Проблема народовластия была, таким образом, обойдена.

Вечером 24-го Ленин пишет:

Кто должен взять власть? Это сейчас не важно: пусть возьмет ее Военно-революционный комитет или "другое учреждение", которое заявит, что сдаст власть только истинным представителям народа.

Троцкий разъясняет:

"Другое учреждение", взятое в загадочные кавычки, это конспиративное наименование ЦК большевиков.

Схема предельно ясна. Формально власть берется от имени Советов в лице Военно-революционного комитета, что позволяет вывести на улицы необходимые большевизм массы, а фактически достается "другому учреждению", а именно ЦК большевиков.

Прочим социалистам, спохватившимся в последний момент, оставалось только возмущенно кричать и махать кулаками вслед удалявшемуся от перрона поезду.