Состав обвинения

Состав обвинения

О сложном неоднозначном характере испанского завоевания Америки уже говорилось, и многое еще будет прояснено в главе о юридических основаниях конкисты. Главной мишенью обличителей стали непосредственные вершители конкисты. Духовному складу этих людей будет посвящена следующая глава, которая, надеется автор, многое сможет поставить на место. Сейчас же рассмотрим некоторые самые общие обвинения.

В публицистическом запале адепты «черной» легенды невольно, а чаще вполне сознательно внушали, будто конкистадоры были человеческим отребьем, худшими представителями нации. В советской литературе об испанском завоевании Америки постоянно встречается расхожая фраза: «из Испании в Новый Свет хлынули авантюристы, подонки и преступники всех мастей». На самом деле такие представления не имеют ничего общего с исторической истиной и основываются на превратно интерпретированных фактах. Действительно, когда возникли трудности с набором экипажа для первой экспедиции Колумба (многим морякам задуманное предприятие казалось гибельным), 30 апреля 1492 г. королевская чета подписала указ об отсрочке разбора гражданских и уголовных дел, возбужденных против тех, кто давал согласие отправиться в экспедицию. Так в составе экспедиции оказались четверо помилованных преступников. С целью привлечь колонистов в Новый Свет (пока что не суливший золотые горы) Изабелла и Фердинанд в 1497 г. повторили и конкретизировали этот указ: «…Все лица мужеского пола, повинные в убийстве, нанесении телесных повреждений и в любых других преступлениях, за исключением ереси, да будут помилованы с тем условием, что они отправятся на остров Эспаньолу: приговоренные к смертной казни — на два года, а приговоренные к отсекновению части тела — на год». На этом основании делается вывод, будто «Америка с самого начала превратилась в прибежище для преступников».

Однако то было на ранних этапах колонизации. Когда же поток колонистов возрос, монархи в апреле 1505 г. отменили этот указ и приняли ряд жестких ограничений. Отныне любой пожелавший отправиться за океан был обязан подать прошение в Торговую Палату, позже преобразованную в Королевский Совет по делам Индий, пройти рассмотрение своего дела, иногда собеседование и получить разрешение властей. Строжайше запрещался въезд в заокеанские колонии преступникам, людям находившимся под следствием, испанским крещеным евреям и арабам, а также иностранцам, которые могли отправиться в Индии лишь по специальному разрешению короля.

Запрет на выезд в Америку евреям и арабам был продиктован заботой о чистоте веры в испанских колониях. Там и без того языческой ереси хватало. Иностранцы не допускались в Индии, поскольку, как свидетельствует хронист, по убеждению Изабеллы, «никто, кроме ее собственных подданных, не станет лучше подчиняться ей и исполнять ее приказы». Что же касается преступников и подследственных, то в их отношении власти руководствовались также вполне практическими соображениями: лихие люди, смутьяны, склонные к неподчинению законам, в любое время могли создать угрозу мятежа. И особенно бунтовщики были опасны вдалеке от метрополии, там, где власть еще толком не устоялась, где неосвоенных неподнадзорных территорий хватило бы на то, чтобы укрыть сколько угодно мятежных отрядов и целых армий. Впрочем, как показали события XVI в., вроде бы благонадежные и проверенные люди сумели доставить властям немало головной боли своими смутами и междоусобицами.

В любом случае Новый Свет вовсе не был сточной канавой, куда нация сливала человеческие отбросы. Кто отправлялся за океан в первой половине XVI в.? Весьма пестрый люд во всех отношениях. Основную массу колонистов составляли представители низших и средних социальных слоев — крестьяне, горожане, ремесленники; зато среди конкистадоров в большинстве были отпрыски мелкопоместных идальго, встречались и отпрыски аристократических родов. В основной своей массе это были так называемые «сегундоны» (от испанского «сегундо» — второй), то есть младшие дети, лишенные наследства, которое по закону переходило лишь к старшему сыну. А если добавить к ним священнослужителей и королевских чиновников всех рангов, то можно утверждать, что эмиграция в Новый Свет фактически представляла собой всю Испанию в ее социальном срезе.

Пристрастные историки и беллетристы очень любят подчеркивать, что Франсиско Писарро, покоритель империи инков, был неграмотен. Это так, — однако его племянник Педро написал хронику похода в Перу, и надо полагать, он не прибегал к услугам профессионального литератора, как это нынче принято даже у вполне грамотных. И бесспорно грамотны были его братья — Эрнандо и Гонсало. Вообще среди конкистадоров оказалось очень много не просто умеющих читать и писать, но и литературно одаренных людей. Таков был Кортес, автор пространных посланий королю; блестящий литературный талант явил простой солдат из его отряда — Берналь Диас дель Кастильо, создавший великолепную хронику, которую иногда называют первым американским романом; завоеватель страны муисков, бывший адвокат Гонсало Хименес де Кесада, помимо хроник, писал трактаты и памфлеты; участник его экспедиции Хуан де Кастельянос создал грандиозную эпическую поэму «Элегии о достославных мужах Индий»; а другой конкистадор, Алонсо де Эрсилья-и-Суньига, навеки вписал свое имя в историю испаноязычной литературы эпической поэмой «Араукания» — о завоевании Чили. И этим вовсе не исчерпываются примеры подобного рода.

А теперь рассмотрим, так сказать, состав преступления конкистадоров. Главных обвинений три: жестокость, грабеж и уничтожение культурных ценностей. Рассмотрим каждое из предъявленных обвинений по отдельности. Жестокость конкистадоров давно уже стала притчей во языцех: навязано мнение, будто бы испанские завоеватели Америки в этом отношении сильно выделялись на фоне других европейских народов. Нетрудно привести примеры чудовищной жестокости, явленной англичанами, немцами, французами и прочими европейскими народами в междоусобных войнах, при подавлении восстаний, искоренении ересей и т. п. Не стоит тратить на это бумагу: примерами подобного рода пестрит любой учебник по любой национальной истории. Причем заметим, речь идет о зверствах по отношению к соотечественникам; что же тогда требовать от конкистадоров, воевавших с «дикарями», «язычниками», «каннибалами»? Жестокость по отношению к врагу была этической нормой того времени. Да только ли того? О каком XVI столетии мы говорим, если просвещенный XX век явил примеры таких массовых зверств, что оставил предшествующие далеко позади! Жестокость вовсе не была отличительной чертой конкистадоров; и видимо, прав английский историк Ирвинг Леонард, когда говорит: если испанцы в XVI в. и совершили больше жестокостей, чем другие европейские народы, то потому лишь, что больше других действовали.

Удивительно на этом фоне как раз другое: попытки испанских властей поставить жестокости преграды. Это — тема для отдельного разговора, пока же отметим, что Законы Индий, принятые в эпоху конкисты, отличались невиданным для того времени гуманизмом. Именно в XVI в. в Испании и в ее американских колониях началось гуманистическое движение, какое ознаменовало рождение международного права и возвестило наступление новой эпохи в истории человечества.

Поджаривание на медленном огне

В связи с жестокостью конкистадоров затронем еще два существенных момента. Когда испанцев справедливо обвиняют в массовом истреблении индейцев в эпоху конкисты, читатель невольно проникается мыслью, будто такова была сознательная и целенаправленная установка конкистадоров и властей. Невозможно отрицать, что деятельность испанцев на Антильских островах фактически привела к геноциду — полному уничтожению коренных обитателей этих земель. Вместе с тем следует подчеркнуть, что испанцы вели войну не на уничтожение, а на покорение индейцев, хотя и не брезговали для достижения этой цели никакими самыми жестокими методами. В хронике Берналя описано, как Кортес неоднократно «прощал» вождей, ранее оказывавших ему ожесточенное сопротивление, когда те шли на мировую и признавали власть испанцев. Сам Кортес в «Письмах-реляциях» королю рассказывает, как всячески пытался удержать своих союзников-индейцев от бессмысленной резни побежденных ацтеков, что ему далеко не всегда удавалось: «…Наши друзья проявили таковую жестокость, что никого и нипочем не щадили, сколько бы мы их в том ни попрекали и сколько бы их за то ни наказывали». Странно звучит в устах Кортеса упрек в жестокости — не так ли? Однако он не допустил никаких актов возмездия по отношению к уцелевшим защитникам Теночтитлана. Принципиальное отличие испанской колонизации Америки от английской состояло как раз в том, что конкиста была направлена на контакт с индейцами, на включение их в общественную жизнь, тогда как англичане вытесняли индейцев с занятых ими территорий.

Чем в таком случае объяснить кровавые вакханалии, какие время от времени устраивали конкистадоры? Такова, например, чудовищная резня в Чолуле, когда люди Кортеса уничтожили две с половиной тысячи человек, не щадя ни женщин, ни детей. Такова же резня ацтекской знати в Теночтитлане, вызвавшая восстание жителей столицы. Очень легко истолковать эти и подобные им случаи как проявления политики геноцида либо как безотчетные выплески природного садизма конкистадоров. На самом деле эти злодеяния имели иные обоснования (что, разумеется, никоим образом не служит им оправданием): их главной побудительной причиной, скорее всего, служил заурядный человеческий страх. Конкистадоры были очень смелыми людьми, их отвага доныне вызывает изумление; и все же они не были богами и боялись расстаться с жизнью. Примечательно, что в своих реляциях и хрониках конкистадоры не скрывали, какой временами испытывали ужас — отнюдь не боясь тем самым выставить себя трусливыми людьми. «Оглушительные воинские кличи индейцев, — вспоминает участник завоевания Мексики Франсиско де Агиляр, — вызвали в наших душах столь великий ужас, что многие испанцы просили исповедовать их перед гибелью»; и Берналь многократно отмечал, как по мере продвижения в глубь Мексики нарастал страх в войске Кортеса. По свидетельству Педро Писарро, когда Верховный Инка Атауальпа входил в Кахамарку со своей свитой, некоторые из конкистадоров, сидевших в засаде, «мочились со страху».

Представьте себе, читатель, каково это — с ничтожными силами вторгнуться в мощное государство и оказаться в окружении многотысячных армий противника. Представьте себе, каково это — идти незнамо куда, не ведая, что тебя ждет за каждым поворотом дороги. Экстремальная ситуация, помноженная на неопределенность, рождала постоянный, изматывающий душу страх. «…Я могу уверить Ваше величество, — писал Кортес королю, — что не было среди нас ни одного человека, кто бы не испытывал страха, зная, что мы так далеко зашли в глубь сей земли и окружены столь великим множеством врагов, не имея надежды на помощь ниоткуда; бывало, я сам своими ушами слышал, как люди толковали между собою и даже во всеуслышание, что, мол, это сам дьявол завел нас в места, откуда нам никогда не выйти…».[10] Опасности обступали со всех сторон, повсюду мерещились засады, заговоры, вероломство. В этих условиях у людей, находившихся в состоянии постоянного стресса, подозрительность принимала маниакальные формы. Спастись можно было, лишь прибегая к тактике упреждающего удара: не ждать, когда на тебя нападут, а бить первым. Выжить, выжить любой ценой — вот было главное для испанцев, и при этом уже не имело значения, прав ты в своих действиях или нет. Достаточно вздорного навета, малейшего подозрения, чтобы копившаяся месяцами разрушительная психическая энергия выплеснулась наружу.

Кроме того, «упреждающие» массовые избиения носили показательный и «воспитательный» характер и устраивались с целью устрашения противника. В сущности же они парадоксальным образом являлись демонстрацией слабости конкистадоров. Ведь вот что характерно: когда, например, Кортес победил ацтеков, он больше не прибегал к массовым расправам и при любой возможности старался уладить дело миром.

Наконец, как это ни парадоксально звучит, жестокость была одним из способов достичь мира с туземцами и сделать их своими союзниками — и этот путь нередко оказывался более эффективным, нежели мирный: ведь индейцы, беспрестанно воевавшие друг с другом, понимали и ценили язык силы. Приведем характерный пример из практики Васко Нуньеса де Бальбоа, которого историки и хронисты хвалили за умение налаживать контакт с индейцами. И впрямь, в его правление в Панаме край был, как тогда говорили, «замирен». Итак, в ходе одной из экспедиций Бальбоа вторгся во владения касика по имени Карета. Тот встретил гостей весьма радушно, однако на просьбу снабдить провизией развел руками, сославшись на неурожай и на длительную войну с соседним вождем по имени Понка. Все это была чистая правда, но Бальбоа такая правда не устраивала. Испанцы любезно распрощались с касиком, сделали вид, будто возвращаются на корабли, а ночью обрушились на селение, спалили его дотла, вырезали несколько сот мужчин, захватили в плен касика со всей его родней, реквизировали запасы золота и продовольствия и триумфально возвратились в Санта-Марию. Карета был впечатлен: надо же, сто человек разгромили его двухтысячную армию! А что обвели за нос и напали ночью — так то не подлость, а хитроумие: индейцы сами так действовали в междоусобных войнах. Касик просил отпустить его, поклялся стать верным союзником испанцев и снабжать колонию продовольствием, а в доказательство чистоты своих намерений подарил Бальбоа свою красавицу дочь, которая со временем стала ему верной любящей женой. Конкистадор отпустил касика и обещал ему помощь в войне с соседним племенем. Обещания свои выполнили оба: Карета стал самым верным другом Васко Нуньеса и принял христианство, а Бальбоа вторгся во владения Понки, разгромил его и также сделал своим союзником.

По поводу обвинений в грабеже много слов тратить не стоит: они безусловно правильны. Несправедливо лишь, когда эти обвинения сопровождаются восклицаниями по поводу какой-то особенной, патологической алчности конкистадоров и испанцев вообще. Вполне понятно, от кого исходили эти обвинения, — от тех, кто с завистью смотрел на разбой испанцев. Так и видишь, как благородные англичане или французы, взяв Куско, пальцем не притронулись к сокровищам, которыми был набит этот город! Да, конкистадоры (в том числе и немецкие) грабили индейцев беззастенчиво и кто во что горазд и не видели в своих действиях ровным счетом ничего противозаконного, поскольку их разбой был негласно санкционирован на официальном уровне положением о королевской кинте. Важно, однако, подчеркнуть, что в ту эпоху нашлись испанцы, которые во всеуслышание обвиняли своих соотечественников в бандитизме, и эти голоса опять-таки свидетельствуют о ростках совершенно нового мышления.

В ходе экспедиций испанцы отбирали у индейцев не только золото, но и съестные припасы. Обвинять конкистадоров в грабеже продовольствия можно сколько угодно, но это будет пустым морализаторством. В данном случае вопрос о праве снимался элементарным желанием выжить. Экспедиции длились годами, и обеспечить на этот срок пропитанием несколько сот человек было практически невозможно. Поэтому, отправляясь в дальний путь, конкистадоры заранее рассчитывали на припасы туземцев. Реквизиции испанцы, как правило, старались проводить мирно: выменивали продовольствие на безделушки либо просили вождей оказать им гостеприимство и накормить их. Разумные вожди (а таких оказывалось большинство) понимали суть обращения: не отдашь добровольно часть — отберут насильно все. Неразумные отказывали, о чем впоследствии жестоко сожалели.

Варвары и цивилизаторы

Наконец, рассмотрим третье обвинение — уничтожение культурных ценностей. Мы, живущие в XXI в., с детства привыкшие ходить в музеи и на выставки и восторгаться произведениями искусства других народов, глубоко прониклись уважением к иным культурам. И нам трудно поверить, что сама эта идея ценности иных культур, особенно так называемых «примитивных», — родилась и устоялась совсем недавно, лишь в начале XX столетия. Еще в конце XIX века искусство народов Африки, Америки, Полинезии вообще не воспринималось таковым — этнологи той поры считали его произведения чисто утилитарными: преназначенными для обрядовых целей либо для выработки «технического навыка». Понадобились первая мировая война и порожденный ею глубокий кризис европейского самосознания, открытия авангардизма, «Закат Европы» Освальда Шпенглера, труды блестящей плеяды антропологов и многое другое, чтобы европейцы, две тысячи лет погруженные в свой европоцентристский сон, очнулись, оглянулись по сторонам и поняли, что они на Земле не одни и не главные.

Так можно ли в таком случае требовать от испанца XVI в., еще только высунувшего голову из средневековья, чтобы он пришел в эстетический восторг от индейских идолов и пирамид? Конкистадоры, истово религиозные люди, о чем еще не раз будет сказано, не могли воспринять религиозное искусство индейских народов иначе, как в самом негативном свете, — по сути своей явлением, противоположным христианству, воплощением язычества, дьявола. И коль скоро свою задачу они видели в том, чтобы нести в Новый Свет христианство, то истово уничтожали всякую его противоположность. При этом они подчинялись соответствующему распоряжению короля: «Приказываем и наказываем, чтобы во всех тех провинциях свергались и разрушались идолы, алтари и святилища язычников…». Что касается майя и ацтеков, то испанцы испытали сильнейший психологический шок, столкнувшись с практикой человеческих жертвоприношений, что, безусловно, сказалось и на восприятии всего образа жизни этих народов, включая и их культуры.

Но и вне зависимости от этого индейские города и селения представляли собой для испанцев абсолютно чужеродное, даже враждебное пространство. Колонизация, как говорилось, предполагала «одомашнивание» этого пространства, а это было невозможно без его коренного преобразования, перекраивания по своему образцу. Допустимо ли было в таком случае поставить собор рядом с пирамидой? Его можно было построить лишь на развалинах пирамиды, как на площади Тлателолько в Мехико, либо на вершине пирамиды, как в Чолуле. И удивляет не то, сколько культурных ценностей было уничтожено, а то, что сколько-то сохранилось, удивляет позиция многих христианских миссионеров, которые, словно заглядывая на века вперед, сумели донести до нас хоть какую-то часть культурного наследия индейцев.

Но более всего изумляет способность некоторых конкистадоров эстетически оценить индейское искусство. Так, Кортес восторженно описывает ацтекские города, и в его речи постоянно встречаются слова «красивый», «превосходный», «прекрасный»: «…Мы вступили в город, хотя небольшой, но превосходивший красотой все, что мы до тех пор видели, — дома и башни в нем были отделаны с великим искусством…»; «У тамошнего правителя есть несколько домов, еще не вполне завершенных, которые могут соперничать с лучшими зданиями Испании, как по величине, так и по отделке, по красоте каменной кладки и по плотницкой работе…»; «…Особенно же хороши дома правителей и знатных особ, а также их мечети и молельни, где находятся их идолы».[11] И можно поверить, что Кортес вовсе не крокодиловы слезы проливал, когда многократно сетовал на то, что ему приходится разрушать Теночтитлан, этот «прекраснейший город в мире». Таково еще одно проявление присущей конкистадору двойственности.

Итак, не надо требовать от истории невозможного. Конкиста протекала в тех формах, в каких в ту эпоху она только и могла протекать. Конкистадоры были порождением своей страны и своего времени и другими они быть не могли. В связи с этим уместно напомнить замечательную формулу российского историка А. Я. Гуревича: для того, чтобы понять людей тех далеких эпох, сказал он, надо исходить из «презумпции инаковости». Эта формула, отсылающая к юридическому понятию «презумпция невиновности», подразумевает, что люди других эпох были иными, не такими, как мы, и потому у нас нет права судить, а есть задача — понять.