«Стоить больше…»

«Стоить больше…»

Но и материальные интересы конкистадоров далеко не сводимы к примитивной алчности — они представляют собой весьма сложный и многосоставный комплекс, где материальное тесно связано с духовным (помимо религиозного). А чтобы разобраться в этом комплексе, еще раз взглянем на социальный портрет конкистадора. Кто стремился в Новый Свет? Тот, кто не нашел себе достойного места в Старом Свете, тот кто настолько был недоволен своим положением в Испании, что готов был все поставить на карту и очертя голову ринуться за океан. Как уже говорилось, в экспедициях основную массу воинов составляли люди дворянского сословия. Так, хронист, рассказав об экспедиции Альварадо в Перу в составе пятисот человек, отмечает: «В большинстве своем они были людьми благородного сословия, цвет Испании». И можно не сомневаться, что почти все они были «сегундонами», младшими детьми, лишенными наследства. Сегундон несправедливо обижен судьбой: он видит богатства отчего дома — да зуб неймет; он уверен, что по всем статьям ничуть не хуже своего старшего брата — но в его кошельке ветер гуляет, тогда как старший брат, палец о палец не ударив, будет жить припеваючи. Сегундону терять нечего, он сам, своими силами должен переломить незадавшуюся фортуну. Если в Испании с завершением Реконкисты нет места для применения сил, то остается Новый Свет. Здесь есть где разгуляться!

Конкистадоры, будь то идальго или простолюдины, в определенном смысле, действительно составляют «цвет Испании», если говорить не об интеллектуальной элите, а о национальной энергетике. Это самые инициативные, самые предприимчивые люди, они заряжены колоссальной энергетикой, они подчинены мощным стимулам к изменению, обновлению, преобразованию. Их неуемное стремление изменить собственную судьбу неизбежно приводит к преобразованию окружающей их реальности Нового Света; личный интерес находит выход в общественном деянии.

Каталоги пассажиров в Индии свидетельствуют, что мужчинам, отъезжающим за океан, в основном от восемнадцати до двадцати пяти лет. Кортесу исполнилось тридцать четыре года, когда он отправился завоевывать Мексику, его капитанам было под тридцать, а иным по двадцать пять. Сото везет во Флориду девятьсот пятьдесят человек и, по словам Инки Гарсиласо де ла Веги,[14] «все они были юнцы, среди них едва ли нашелся бы хоть один седовласый». Да, конкистадоры в большинстве своем были молоды, и это многое объясняет в их характерах и поступках. Ведь молодости свойственны иллюзии, бурлящая энергия, дух бродяжничества, склонность к авантюрам, самонадеянность, отсутствие чувства меры, порывистость, эгоцентризм, стремление выделиться, тщеславие…

Конкистадоры, как простолюдины, так и в особенности идальго, всецело подчинены тому психологическому комплексу, какой испанцы того времени определили емкой формулой «ir a valer mas». Буквально это можно перевести неудобопроизносимым словосочетанием «становиться стоить дороже», причем лишний вроде бы глагол «становиться» (а буквально «идти») здесь очень важен, ибо он обозначает процесс, устремление, продвижение на пути самооценки и оценки человека в глазах окружающих. Так вот, это повышение «стоимости» человека никоим образом не ограничивается увеличением его материального благосостояния, хотя, конечно, без денег идальго мало что значит, будь он хоть семи пядей во лбу. Испанская поговорка «el dinero es caballero» означает, что без денег благородным сеньором не станешь, и рифма только подчеркивает, насколько одно неотделимо от другого. Вместе с тем сами по себе деньги — далеко не все, они действуют лишь в сочетании с другими составляющими комплекса «большей стоимости». И потому важно, каким путем добыты деньги: если воровством, скопидомством, ростовщичеством — то такое богатство полностью обесценит человека, ибо оно несовместимо с понятием чести.

Честь, honor (отсюда русское «гонор») — основа основ самосознания испанского идальго, да и не только идальго. Испанская поговорка гласит: «Por la honra pon la vida у pon las dos, honra у vida, por tu Dios» — «Ради чести не пожалей жизни, а чести и жизни не пожалей ради служения Богу». Честь налагает на испанца суровые обязательства, и потому — другая поговорка: «Donde no hay honor, no hay dolor» — «Где нет чести, там нет и страдания». Категория «честь», наследие средневековой культуры, чрезвычайно значима для конкистадоров, она постоянно присутствует в их сознании.

Слова эти могут вызвать глубокое возмущение: о какой чести можно говорить в отношении грабителей и убийц? Опять же придется повторить: отрешимся от наших оценок и сосредоточимся на том, как они, люди той эпохи, оценивали свои поступки и себя самих. А для конкистадоров богатство, награбленное в завоевательном походе, было самым легальным, самым честным путем добычи денег. Массовая резня, убийство безоружных, показательные казни, пытки, взятие в заложники вождей — все это не противоречило понятию чести, поскольку входило в арсенал общепринятых в ту эпоху (да и не только в ту) методов ведения войны. А вот что было абсолютно несовместимо с понятием чести, так это обвинение в трусости, малодушии: такое подозрение страшило конкистадоров больше, чем любые опасности, больше, чем смерть.

Яркий пример подобного рода являет Альвар Нуньес Кабеса де Вака. Во время экспедиции Нарваэса во Флориду он резко выступил против решения генерал-капитана разделить корабли и сухопутные силы, прозорливо предвидя, что войско будет обречено на гибель. Тогда Нарваэс поручил ему стать во главе флотилии. Кабеса де Вака категорически отказался: «…Я просил, чтобы он не поручал мне корабли, — писал он впоследствии в своей хронике, — ибо тем самым он даст возможность говорить, будто я… остался из страха, и моя честь окажется под сомнением. Я же готов скорее рисковать своей жизнью, чем позволить усомниться в моей чести». И это не красивые слова, ибо за ними стоит поступок: Кабеса де Вака остался с войском и обрек себя на чудовищные испытания.

Именно к чести взывают лидеры конкистадоров, вдохновляя войско на подвиги. Так, Кортес постоянно напоминает солдатам слова из испанского эпоса, рожденного в эпоху Реконкисты: «Лучше умереть с добрым именем, чем жить обесчещенным». Гонсало Писарро во время неудачной экспедиции в Страну Корицы «утешал солдат и укреплял их дух, и внушал им, что они как истинные испанцы должны достойно перенести сии тяготы, и не только эти, но и большие, если понадобится, ибо чем большими будут эти тяготы, тем больше чести и славы они обретут и доброй памяти оставят по себе в веках».

В приведенном фрагменте из хроники Гарсиласо де ла Беги ясно обозначена еще одна составляющая комплекса «большей стоимости»: жажда славы, желание оставить память о себе. Эти устремления, как видно, тесно связаны со средневековой категорией чести, но вместе с тем они рождены уже новой эпохой и свойственны ренессансному типу личности. Граница эпох обозначила не только разрыв, но и связь времен, то есть собственно движение истории.

Разрыв и связь времен

Конкистадоры же в полной мере чувствуют себя агентами истории и ясно сознают исторический характер своих деяний. Себя самих, свои подвиги они постоянно сравнивают с деяниями воителей Реконкисты и античных завоевателей, и эти сравнения оказываются не в пользу последних. Так, хронист экспедиции Писарро Франсиско де Херес пишет: «Когда это было видано, чтобы столь великие завоевания осуществлялись таким малым количеством людей, которым пришлось превозмочь изнурительный климат, преодолеть огромные морские расстояния и проделать столь протяженный пеший путь, не зная притом, куда они идут и с кем будут воевать? Разве кто-нибудь в этом способен сравняться с испанцами? Не сравнятся с ними ни иудеи, ни греки, ни римляне, коих доблесть так превозносят; ибо римляне, подчинившие столько земель, завоевывали их многолюдными и хорошо оснащенными наемными армиями, которые шли по разведанным местам». И нельзя не признать правоту этого мнения. Столь же остро сравнение с предшественниками, в данном случае с героями Реконкисты, звучит в хронике Берналя: «Многие из тех рыцарей, кои в те времена получили титулы и обрели славу, и не подумали бы идти на войну или в битву, если бы им не обещали плату и добычу; (…) мы же завоевывали Новую Испанию, когда его величество даже не знал о ее существовании»; и потому, убежден Берналь, «мы достойны того, чтобы имена наши золотыми буквами были начертаны на скрижалях истории».

Для воителей Реконкисты главное — не посрамить своей чести в глазах современников. Завоеватели Америки куда больше озабочены мнением потомков. Конкистадоры жаждут не только прижизненной, но и посмертной славы; поэтому в своих писаниях они стремятся представить каждый свой подвиг как уникальный, не имеющий равных в истории и охотно прибегают к преувеличениям. Берналь упрекает Кортеса в том, что тот присвоил себе «всю честь и славу наших завоеваний», и свою знаменитую хронику он пишет, не желая уступать честь и славу Кортесу, «чтобы мои дети, внуки и потомки могли уверенно сказать: «Эти земли открыл и завоевал мой отец, дед, предок». Антонио Седеньо, процветавший в Пуэрто-Рико, попросил лицензию на экспедицию в Тринидад, и прошение свое мотивировал следующим образом: «…чтобы свершить многотрудное дело и оставить по себе особую память». Возможно, впоследствии он сильно пожалел о своем порыве, зато память по себе оставил.

Может быть, самый яркий пример подобного рода являет дон Педро де Мендоса, основатель Буэнос-Айреса. Он был очень богат, имел влияние при дворе, и ничто не мешало ему окончить свои дни в уюте и довольстве. Но все это еще не дает пропуска в историю, ведь, чтобы оставить память по себе, нужно свершить Деяние — и дон Педро все средства вкладывает в экспедицию. В этом нет ровным счетом ничего необычного, если бы не одно обстоятельство: он был неизлечимо болен и месяцами не мог встать с постели. А приковала его к ложу вовсе не старая рана, полученная в Риме, как он старался всем внушить, а застарелая «римская болезнь» — так в то время называли в Испании сифилис. И вот, зная, что дни его сочтены, почтенный вельможа, презрев все тяготы своего положения, полупарализованный переплыл через океан, чтобы основать в Новом Свете «свой город», вынести смену климата и обстановки, осаду индейцев, жестокий голод и умереть на обратном пути на корабле, найдя могилу в море. Таким стал его предсмертный рывок в историю.

В этом отношении чрезвычайно характерен и «типовой сюжет» конкисты, когда капитан, воевавший под чьим-то началом, решает организовать собственное дело. При этом движет им отнюдь не алчность, поскольку он уже достаточно богат, и зачем же ему ставить состояние на карту? Движим он жаждой славы и первопроходческой страстью. Эти же причины, в сочетании с обостренным индивидуализмом, побуждают конкистадоров любыми способами отложиться от вышестоящего: Кортес убежит из-под надзора Веласкеса, Олид — из-под надзора Кортеса, Фернандес де Кордова отделится от Педрариаса Давиды, Белалькасар — от Писарро и т. п. При этом «мятежник» знает, чем рискует, ибо генерал-капитан не пожалеет средств, людей и времени, чтобы стереть его в порошок, поскольку видит в этом подрыв «своей стоимости». Веласкес посылает мощную экспедицию на поимку Кортеса; сам Кортес на два года бросает дела управления Мексикой и уходит в дебри Гондураса, чтобы покарать Олида; Педрариас Давила при вести об отложении Кордовы забирает всех боеспособных людей из всех четырех поселений Панамы, оставив колонии без защиты, — и несется в Никарагуа, где обезглавит мятежника. Это не просто стремление к единовластию: конкистадор жаждет обрести свою «полную стоимость» — богатство, честь, славу и память в веках и не желает делить эту славу с кем бы то ни было.