Образование

Образование

Областью, в которой земства добились наибольших успехов, было начальное образование. Процесс его распространения начался в 1870-х годах и длился до самого краха империи. Особенно заметным этот процесс был в сельской местности. Число начальных школ в деревнях возросло с 23 тысяч (9,1 тысячи)[13] в 1880 году до 108,280 тысячи (44,879 тысячи) в 1914 году. В этот же период увеличилось и количество церковных школ, что можно объяснить как ответ на вызов светских образовательных учреждений. Расширение сети школ привело к быстрому росту грамотности, что в потенциале приближало крестьян, особенно крестьянских юношей, к городскому образованному обществу. В 1910 году Министерство образования говорило о переходе ко всеобщему начальному образованию как практической цели следующего десятилетия.

Школьные учителя, возможно, — самый яркий пример людей, чей опыт профессиональной деятельности с неизбежностью толкал к политическим акциям. Они работали в очень тяжелых условиях, получая минимум жалованья и во многом находясь в зависимости от мира. Земства редко могли вмешиваться и оказывать эффективную помощь, если условия были неудовлетворительными. В целом отношение крестьян к образованию можно охарактеризовать как практичное: они хотели, чтобы дети учились и могли заниматься сельским хозяйством, коммерцией и знать, как вести себя с властями. В период посевных работ и уборки урожая крестьяне зачастую забирали детей из школ, и учителя не получали возмещения.

Чтобы как-то справляться с практическими трудностями, учителя организовывали общества взаимопомощи на местном уровне, часто при поддержке земства. Помимо экстренной материальной помощи, такие общества устраивали для учителей летние курсы и библиотеки. С 1902 года учительские общества в некоторых губерниях требовали увеличения зарплаты, гарантий от произвольных увольнений, большей автономии в вопросах школьного управления и представительства в земских комитетах образования. Так, решение профессиональных проблем подталкивало учителей к требованиям, имевшим политическую окраску.

Что касается среднего образования, правительство оказалось в безвыходном положении: оно не могло ограничить прием учащихся без того, чтобы не лишить себя грамотного персонала, в котором страна нуждалась в период ускоренных экономических перемен. Вместо этого министр образования Д. А. Толстой изо всех сил ограничивал то, чему молодежь могла научиться, увеличивая преподавание математики, греческого и латыни за счет истории, общественных наук и русской литературы, то есть предметов, которые рассматривались как потенциально угрожающие устоям империи. Толстой также повысил вступительную плату, настоял на ношении формы и увеличил власть инспекторов в определении учебных программ и экзаменационных работ учащихся. Судя по дошедшим до нас рассказам, у одаренных учащихся все эти усилия не вызывали ничего, кроме насмешек и желания узнать как можно больше на запретные темы.

Как и в отношении других профессий, правительство препятствовало учителям в организации съездов и собраний для обсуждения своих общих потребностей. Первый национальный съезд удалось собрать только в 1905 году, и к тому времени учительство оказалось насквозь политизировано, что явствует из принятых резолюций. Вполне в духе времени те затрагивали такие вопросы, как созыв учредительного собрания, отмена смертной казни и уравнение евреев в правах. Среди специфических образовательных требований были: введение всеобщего бесплатного начального образования; создание единой образовательной лестницы; запрет преподавания религии в школе; гарантии свободы преподавания (также и на местном языке); местный контроль над образованием; право организаций и частных лиц открывать новые школы. Другими словами, учителя хотели видеть школу светской, эгалитарной, профессионально и интеллектуально свободной.

Как всегда, сильнейшую головную боль доставляли университеты и высшие училища. Государство нуждалось в них для подготовки профессиональной и служебной элиты, так как с середины XIX века лишь немногие дворянские семьи давали своим отпрыскам домашнее образование на должном уровне. Но высшее образование прививало дух независимости и критического мышления, который власти находили неприемлемым, а иногда и откровенно опасным. К 1860-м годам по уровню преподавания и исследовательской работы лучшие российские университеты не уступали лучшим университетам мира, а дух свободного поиска стал составной частью нового национального сознания, уступая лишь литературе. Как вспоминал позднее профессор В. В. Морковников: «Все, кто имел возможность, стремились учиться. Со всех сторон слышались крики: „Мы отстали!“… Все старались наверстать упущенное время. То были годы восторженного энтузиазма». Дух времени был антиавторитарным, антимистическим, направленным к строительству новой жизни на основе практичности и равенства. Наука, прогресс, отказ от прошлого стали знаками времени, настроением, передавшимся студентам, что так мастерски изобразил Тургенев в «Отцах и детях» в образе Базарова.

Когда в 1856 году ограничения Николая I были устранены и интеллектуальная жизнь закипела в преддверии реформ, студенты оказались самой недовольной и громкоголосой прослойкой общества. Они требовали прежде всего права собраний и самоуправляемых ассоциаций, ставящих целью интеллектуальное обогащение, взаимопомощь или проведение свободного времени. Студенты создавали фонды помощи для нуждающихся товарищей и устраивали библиотеки общего пользования, начали протестовать против исключений, арестов и обысков, бойкотировать лекции непопулярных профессоров. Кульминацией стали события в Казанском университете, когда в апреле 1861 года четыреста студентов провели поминальную службу по крестьянам, убитым в селе Бездна. Десять человек были исключены, а выступивший с зажигательной речью профессор Щапов уволен с работы, арестован и сослан.

Правительство издало временную инструкцию, запрещающую студенческие собрания и ставящую все студенческие ассоциации под контроль университетских советов. Студенты ответили массовыми — и кое-где разрушительными — демонстрациями: врывались в лекционные залы и, не получая удовлетворительного ответа на свои требования, ломали мебель. Профессора пытались удержать ситуацию под контролем, не потеряв при этом своих прав на самоуправление.

Университетский Устав 1863 года показал — правительство, несмотря ни на что, все еще желало сохранить многие из традиционных свобод высших учебных заведений. В основном они превращались в самоуправляющиеся корпорации. Государство удвоило финансирование и предусмотрело выборность ректоров, деканов и новых профессоров, хотя оставляло за министерством право вето. Каждый факультет сам решал вопросы приема студентов, поддержания дисциплины, определения учебных программ и планов научных исследований. Право поступать в высшие учебные заведения получили практически все социальные группы, включая выпускников духовных семинарий. По-прежнему не разрешалось принимать женщин и не позволялось образовывать студенческие организации.

В результате этих мер число студентов в университетах резко возросло: 4125 — в 1865 году, 8045 — в 1880 году, 12 804 — в 1885 году, 16 294 — в 1899 году. Социальное происхождение студентов выражалось следующим образом:

Как видим, в основном в университетах учились сыновья дворян. С успехом поступали в высшие учебные заведения сыновья священников, но так как они числились среди наиболее радикальных активистов, в 1879 году правительство ограничило прием семинаристов. Их места заняли студенты из небогатых городских сословий. В целом, по сравнению с другими европейскими странами, по составу студентов российские университеты выглядели более демократичными, и многие учащиеся едва сводили концы с концами, перебиваясь на крохотную стипендию, дополнительно зарабатывая частными уроками и физическим трудом. В подобных условиях возникали группы взаимопомощи, общие библиотеки и кухни, что развивало в студентах дух коллективизма и уверенность в своих силах, несмотря на официальный запрет студенческих организаций.

Студенческие беспорядки, а также сведения о том, что террористы и революционеры пополняют свои ряды за счет университетской молодежи, серьезно беспокоили власти. Обеспокоенность особенно возросла после того, как в 1866 году студент Каракозов попытался застрелить императора. Однако выхода из создавшегося положения не было, так как для подготовки будущих квалифицированных чиновников и специалистов государство не могло обойтись без университетов, пользующихся интеллектуальной свободой. Против своей воли государство поощряло развитие тех качеств, которые представлялись потенциально опасными для империи: независимость мышления, стремление к истине, способность критиковать и ставить под сомнение правомерность существующего порядка. И все же в 1884 году правительство приняло новый Университетский Устав, согласно которому назначением ректоров, деканов и профессоров занималось Министерство образования; кроме того, расширялись полномочия инспекторов и их власть как над учащимися, так и над преподавателями. Увеличили приемную плату, чтобы ограничить прием студентов из низших сословий; вводилось обязательное ношение формы — в случае уличных беспорядков студентов было легко распознать. Так режим оградил наиболее успешные институты гражданского общества частоколом надзирателей и шпионов.

Несмотря на все трудности, российские университеты продолжали поддерживать дух преданности учению и этику служения науке на достойном уровне, что неизбежно означало ожесточенную защиту интеллектуальной свободы. Именно благодаря этому научный уровень российских университетов оставался высок так же, как и студенческая активность. Университеты являлись микрокосмосом, где свобода, равенство и космополитизм вызывали спонтанный республиканизм или идеалистический социализм. Многие выпускники, попадая из этой искренней, дружеской атмосферы в закрытый иерархический мир бюрократии, особенно остро ощущали его неестественность.

Кроме того, многие студенты и немалое число профессоров, особенно на факультетах естествознания и технологии, были убеждены, что научный прогресс позволит превратить Россию в высокопроизводительное и богатое общество и оказать эффективную помощь бедным и нуждающимся. В свете этого идеализма запрет правительством студенческих организаций и ограничение интеллектуального поиска представлялись не просто недальновидными, но даже вредными.