Введение

Введение

Русь была жертвой России.

Георгий Гачев

В русском языке существуют два прилагательных: «русский» и «российский». Первое употребляется со словом «народ», второе — со словом «империя». Первое происходит от Русь, слова, традиционно применяемого для обозначений Киевского и Московского (на его ранней стадии) государств. Второе — производное от Россия, латинизированной формы, которая впервые, вероятно, возникла в Польше. Слово «Россия» появилось в Московии в XVI веке и вошло в привычный оборот в XVII веке — именно в то время, когда основывалась и расширялась империя.

Таким образом, русский язык уже отражает тот факт, что существует два вида «русскости», если можно так выразиться: первый связан с народом, языком и доимперскими княжествами, второй — с территорией, многонациональной империей, великой европейской державой. Их употребление не всегда отличается точной последовательностью, но любой русский человек признает, что эти два слова различны по тональности и ассоциациям. Русь — смиренная, простая, святая и, определенно, женского рода: часто говорят «матушка Русь», и поэт Александр Блок называл Русь «женою». Россия — величественная, космополитичная, светская и — с позволения грамматики — мужского рода. Культуролог Георгий Гачев так драматизировал различие между Русью и Россией: «Россия — русский Рок. Россия — и влечение, и идеал, и служба — но и прорва, погибель. Она оттянула русский народ, сняла его с Руси, мужика сделала солдатом, руководителем, начальником, но не хозяином».

Тема этой книги — как Россия воспрепятствовала расцвету Руси, или — если хотите — как строительство империи помешало формированию нации. Мой рассказ касается прежде всего русских. В последнее время появилось много книг о нерусских народах империи и проблемах их национального развития. Пора исправить этот перекос, уделив внимание прежде всего русским, чье национальное сознание, возможно, пострадало от империи, носящей их имя, еще больше.

* * *

Русские, особенно в XIX веке, всегда полагали, что их отличительная особенность — некоторые видели в ней проклятие — происходит от фундаментальной проблемы национального самосознания, тождественности, но лишь немногие западные историки принимали эту точку зрения всерьез, предпочитая считать, что одержимость русских национальной проблемой — всего лишь предлог или оправдание имперского господства и реакционной политики.

Я полагаю, что русские правы, изломанность и неразвитость национального сознания явились основным историческим бременем в последние два века, и это бремя отнюдь не исчезло с распадом империи. Подобное утверждение может удивить соседей русского народа, привыкших считать русский национализм чрезмерно развитым и даже деспотичным. Это вполне понятная оптическая иллюзия, но тем не менее иллюзия, что я и постараюсь наглядно продемонстрировать.

Обществоведы с неохотой берутся за определение термина «нация», и действительно, когда такая попытка осуществляется, неизбежно оказывается, что одна или две нации попадают в разряд «аномальных» и не подходят под стандартное определение.

Однако я попробую.

Нация, на мой взгляд, — большой, занимающий некую территорию и социально дифференцированный конгломерат людей, разделяющих чувство общей судьбы и принадлежности к единому целому, то, что можно назвать социальным самосознанием.

Национальное сознание имеет два аспекта. Первый — гражданский: нация — это граждане, участвующие — или вовлеченные — в создании законов, их принятии и управлении через выборные центральные и местные органы, суды, а также политические партии, добровольные общества и другие институты гражданского общества. Второй аспект — этнический: нация — это общность людей, объединенных одним языком, культурой, традициями, историей, экономикой и территорией. В некоторых нациях один аспект доминирует над другим: французы, швейцарцы, американцы — нации прежде всего «гражданские», тогда как немцы и восточноевропейские народы, скорее, «этнические». По моему мнению, оба аспекта национального самосознания русских серьезно пострадали от развития империи.

Лучше ли было бы для русских, если бы они смогли сформировать нацию? Полагаю, при этом их эволюция стала бы менее нестабильной, поляризированной и насильственной, особенно в XIX и XX веках. Именно в этот период национальное государство доказало, что является самой эффективной политической единицей не только в Европе, но и во всем мире, ведь именно это государство — самое большое из всех, способное вызвать и сохранить чувство общности и солидарности, порождающее лояльность и преданность и уменьшающее потребность в принуждении.

Национальное самосознание играет важную, компенсационную роль в период, когда действия рынка ломают прежние, более простые формы социальной солидарности. В эпоху крупномасштабных боевых действий оно еще более важно, как отметил Чарльз Тилли: «Из-за своих преимуществ в способности преобразовать народные ресурсы в успех в международной войне большие национальные государства вытесняют империи, федерации, города-государства и всех других конкурентов в качестве господствующих европейских политических организаций и моделей для образующихся государств».

Империи, по контрасту, оказались слишком большими, неуклюжими, а главное, слишком разнородными, чтобы порождать такое же чувство общности. Это оказалось верным в отношении Габсбургской, Османской и Российской империй.

Существует, однако, многослойное национальное самосознание. Хороший пример этому — Британия XIX–XX веков, базирующаяся на четырех этнических компонентах: англичане, валлийцы, шотландцы и ирландцы. В этот период именно ирландцы, наименее интегрированные из всех четырех народов, спровоцировали несколько серьезных кризисов британской политической системы. Перед российскими лидерами XIX–XX веков стоял большой вопрос: способны ли они внушить аналогичное многослойное национальное сознание еще более разнородным этническим элементам империи? Подобная попытка предпринималась и царями, и — более систематично — советскими вождями. Одно время казалось, что эта идея увенчается успехом, но, как сейчас представляется, все усилия оказались тщетными.

Среди историков, социологов и антропологов ведется много дебатов по вопросу о происхождении современных наций. Сегодня значительное число теоретиков утверждают: нации не очень стары, они начали возникать только в конце XVIII века. В этой связи отметим то, что отличает их от более ранних форм человеческого общества:

1. Нации больше по размерам, социально и экономически разнороднее, и предлагают рамки для капиталистического рынка с его сложным разделением труда и потребностью в более экстенсивных рынках сбыта, чем те, которые были способны предложить региональные и родственные образования.

2. Нации воплощают представление, возникшее в эпоху Просвещения, о рациональном и самоуправляющемся человеческом существе: национальное государство — общество таких людей.

3. Нации связаны письменным языком, который необходим для распространения навыков высокой культуры. Носители и создатели этого языка — писатели, журналисты, учителя и в целом профессионалы в этой области — это те, кто обычно наиболее тесно идентифицирует себя с национальным государством.

4. Нации основываются на принципе совпадения этнических и политических границ. Стоящие ниже общности — герцогства, княжества, города-государства и т. д. — амальгамируются, тогда как более высокоуровневые, многонациональные империи распадаются. Это оказалось самой спорной и разрушительной из характеристик нации, без которой, однако, не обойтись на практике.

Ввиду этого нации эволюционируют только с ростом получившего широкое распространение народного образования, средств массовой информации, разносторонней экономики и социальной структуры, проникающей городской культуры и гражданского общества. Именно тогда, по терминологии Карла Дейча, «ассимиляция» (в доминантную городскую культуру и язык) и «мобилизация» (во множество контактов с другими) становятся возможными для народных масс. Крайний вариант подобной позиции изложен Эрнестом Геллнером, который, не соглашаясь с тем, что национализм — просто политическое проявление древних национальных сообществ, прямо заявляет: «Именно национализм порождает нации, а не наоборот». Геллнер добавляет: «Национализм — не пробуждение древней, латентной, дремлющей силы, хотя как раз таковым он и представляется. В действительности это следствие новой формы социальной организации, основанной на глубоко освоенных, зависимых от образования высоких культурах, каждая из которых защищена собственным государством».

Можно признать, что нации, какими мы их знаем, являются продуктом современной эпохи, и при этом утверждать, что в более простой и грубой форме этническое или прото-национальное сознание, охватывающее различные социальные группы, существовало в истории намного раньше. Центром кристаллизации может быть племя, королевский двор, аристократия, вооруженное братство или религиозная секта. Это сознание может подвергаться стимулирующему воздействию различных факторов, из которых, возможно, самый мощный — длительная война с сильными соседями. Джон Армстронг в качестве примера берет национальное сознание Руси в период татарского владычества и после него.

Если нации действительно имеют предысторию, то тогда первостепенное значение имеет вопрос, почему и когда они появляются. Бенедикт Андерсон предполагает, что это связано с «конвергенцией капитализма и печатной техники» и «возникновением монархической бюрократии»: они «создают единые сферы обмена и коммуникаций ниже латыни и выше разговорных диалектов» и фиксируют язык, помогая «строить тот образ древности, который является существенным в субъективной идее нации».

В этом варианте основной вопрос — вопрос языка, культуры и информации, передаваемой языком, что позволяло придворным, интеллектуалам и бюрократам синтезировать и выдавать свое представление о том, что сплачивает нацию. Эрик Хобсбаум и Теренс Рангер назвали этот процесс или его позднюю версию «изобретением традиции», тактики, с помощью которой элиты, сталкиваясь с кризисом социальных перемен, преодолевали его с помощью ценностей и ритуалов, ассоциировавшихся с прошлым, приспосабливая их для современных средств сообщения. Так, британское королевское великолепие было воссоздано для удовлетворения нужд сначала газет, затем радио и телевидения. Эти ценности и ритуалы вовсе не обязательно должны быть национальными, но опыт научил современных политиков — призывы к национальным чувствам имеют самый широкий и сильный отклик. Они выполняют функцию объединения элит и масс.

На самом деле традиции нельзя просто изобрести: они должны существовать в такой форме, в которой их можно распознать. Затем их нужно заново открыть и синтезировать в форме, приемлемой для современного мира. Весь этот процесс был исследован Мирославом Хрохом. Хрох отмечает три стадии, через которые проходят все образующиеся нации, хотя хронологически эти стадии могут отличаться у каждой нации. Первая, называемая им стадией «А», — период научного интереса, когда лингвисты, этнографы и историки исследуют народные традиции и формируют на их основе «культурный пакет», пригодный для более широкого распространения. Стадия «В» — период, когда политики берут из «культурного пакета» то, что считают полезным, и используют для патриотической агитации в народе. Далее следует стадия «С» — подъем массового национального движения. В каждом случае Хрох выделяет особую социальную группу — опять же не одну и ту же в каждой нации, — которая играет центральную роль в мобилизации национального чувства. Строго говоря, теория Хроха применима только к нациям, которые мобилизуются против государства, в котором находятся, но я считаю, что она подходит и к России, потому что именно в России национальное сознание приходилось создавать отчасти в оппозиции к империи, носящей имя нации.

Это «строительство нации» отлично от «строительства государства», хотя оба процесса легче завершить, если они сопутствуют друг другу. Строительство государства состоит в решении задач защиты, контроля и управления данной территорией и живущим на ней населением и требует создания и поддержки в рабочем состоянии системы набора войск и сбора налогов на их содержание, а также урегулирования конфликтов, внедрения и исполнения законов, установления надежной денежной единицы и т. д. Строительство нации — процесс менее осязаемый. Здесь требуется вызвать у населения чувство преданности, что обычно достигается за счет возбуждения ощущения общности, нередко с помощью манипуляции культурой, историей и символизмом.

Основное положение данной книги заключается в выводе, что строительство государства в России мешало строительству нации. Усилия, уходившие на сбор налогов и создание армии для нужд империи, требовали подчинения практически всего населения, особенно русских, интересам государства и, таким образом, затрудняли создание общественных ассоциаций, представляющих основу для национального самосознания в гражданском смысле. Как заметил русский историк XIX века Василий Ключевский: «Государство пухло, а народ хирел».

Строительство государства также сделало необходимым заимствование чужой культуры и этики, отодвинувших коренное наследие. В России условия для национального самосознания были созданы в XVI веке «изобретением традиции», это дало толчок и послужило оправданием первых шагов по строительству империи, но в середине XVII века само имперское государство внезапно отказалось от этой традиции. Это породило раскол в этническом обществе России, последствия которого дают о себе знать даже в наше время.

В своем недавнем исследовании национального сознания Энтони Смит проводит различие между двумя типами строительства нации. Первый осуществляется «аристократическими» этносами (от англ. ETHNIE — термин Смита для обозначения протонаций). Аристократические этнии управляют механизмом государства, поэтому способны выполнить задачу строительства нации, используя ресурсы государства, а также проводя политику экономического и культурного патронажа. Таким образом, они ассимилируют низшие социальные классы и этнические группы к своему наследию. Этот исторический путь к национальному государству выбрали Англия, Франция, Испания, Швеция и (до XVIII века) Польша.

Второй тип строительства нации, который Смит характеризует термином «демократический», берет начало из неаристократических, локальных, часто подвластных сообществ. Не имея собственного государства, такие сообщества вынуждены создавать его элементы снизу, находясь в оппозиции «чужому» государству: для достижения цели им необходимо строго придерживаться определенных взглядов на закон, религию и т. д. Примером такого типа служат ирландцы, чехи, финны, евреи, армяне и поляки (в XIX–XX веках).

В случае с Россией, как можно предположить, одновременно действовали оба типа, причем конфликт между ними, существовавший постоянно, достиг особого напряжения в конце XIX — начале XX века. Кристаллизация национального чувства могла произойти вокруг одного из двух полюсов. К первому можно отнести двор императора, армию и бюрократию с сопутствующим дворянством и европеизированной культурой. Ко второму — крестьянскую общину. Крестьяне не могли возглавить национальное движение, но могли представить модель для него, а при внешнем руководстве имели бы возможность стать значительной численной силой. Ценности и достоинства крестьянской общины воодушевляли многих политиков на утверждение собственного национального сознания вопреки чужому господству, достаточно вспомнить Ганди, Мао Цзэдуна и многих восточноевропейских деятелей периода после Первой мировой войны. В России таким руководителем была интеллигенция, впитавшая имперскую культуру, но одновременно пытавшаяся порвать с ней.

В течение XVIII–XIX веков имперское дворянство и крестьянство кардинально расходились в представлениях о власти, культуре и обществе. Несовпадение принципиальных характеристик можно изложить примерно так:

Контраст между этими сообществами не был полным. Например, обе стороны почитали царя и — в целом — православную церковь. Во времена наибольшей опасности, как, например, вторжение Наполеона, они могли действовать сообща. Однако разрыв между ними был значительным, и — что еще более важно — эти сообщества явно отдалялись друг от друга на протяжении XVIII и большей части XIX века, когда кризис строительства нации достиг апогея.

В результате эти две России ослабляли друг друга. Политические, экономические и культурные институты общества, которое могло бы стать русской нацией, были уничтожены или истощены потребностями империи, тогда как государство слабело от отсутствия этнической субстанции, неспособности по большей части вызвать к себе лояльность даже русских, не говоря уже о нерусских подданных. Интеллигенция, пытавшаяся сыграть роль посредника и создать «придуманное общество» как синтез имперской культуры и этнической общности, оказалась просто раздавленной между ними. Кульминацией процесса стали революция и гражданская война 1917–1921 годов.

Данная книга написана с верой в то, что нам нужен новый подход к истории России. Большинство западных исследований эволюции России вращаются вокруг понятий «самодержавие» и «отсталость». На мой взгляд, ни то ни другое не является фундаментальным или неизбежным фактором. Самодержавие — по моему убеждению — было рождено потребностями империи и нуждалось в усилении по мере того, как империя все больше вступала в конфликт с национальным строительством.

Это же верно и в отношении отсталости. Причем поразительно не то, что Россия была экономически отсталой в XVI, XVIII или начале XX века, а то, что каждая попытка реформирования и модернизации в конце концов приводила к воспроизводству этой отсталости. Как показывает история Германии, Японии и современных стран Юго-Восточной Азии, от отсталости можно не только уйти, ее можно с триумфом преодолеть и обратить себе на пользу в соревновании с другими странами. Россия не сделала этого: экономическая политика, считавшаяся необходимой для поддержания империи, систематически сдерживала предпринимательский и производственный потенциал народных масс.

На мой взгляд, самодержавие и отсталость были симптомами, а не причинами: и то и другое возникло под влиянием методов строительства и сохранения империи, препятствовавших формированию нации.

* * *

Если я прав, то выводы для современной России очень глубоки. Если она найдет свой новый образ, новое самосознание как национальное государство среди других национальных государств, то и автократия, и отсталость неизбежно исчезнут. Возможно, кто-то возразит: национальное государство — не начало и не конец истории, мы движемся к пост-национальной эре. Могут сказать, что в случае с Россией именно благодаря относительно низкому уровню злобного, жестокого национализма коллапс советской империи обошелся без того насилия, которое сопровождало, например, уход французов из Алжира (то насилие, которое местами было довольно значительным, направлялось одними нерусскими против других нерусских).

В этих аргументах есть смысл, но я считаю, что национальное государство еще долго не исчезнет, служа основанием международного порядка, а в России чувство солидарности, ассоциируемое с национальным сознанием, способствовало бы снижению преступности и смягчало бы жестокие политические конфликты, которые все еще придают уродливые черты ее внутреннему порядку. Я, конечно, не хочу сказать, что процесс укрепления национального сознания в России может проходить совершенно безболезненно для ее соседей и международного сообщества. Но я верю — такой путь предпочтительнее любой попытки возрождения империи, а это, на мой взгляд, является единственной серьезной альтернативой.

Несколько слов о структуре данной книги. Я решил, что чисто хронологическое изложение затемнит перманентные или характерные для больших временных периодов черты российского общества — его, так сказать, «глубинные структуры» — до такой степени, что это повредит представлению основного тезиса. Поэтому я сделал части 1 и 3 структурными, а части 2 и 4 — хронологическими. В 1-й части исследуется вопрос о причинах возникновения Российской империи и ее характерные черты, в 3-й части рассматривается влияние империи на основные социальные слои и институты российского общества. 2-я и 4-я части содержат более привычное изложение исторических событий.

В данный момент я закончил свое исследование 1917 годом. После этого проблема отношений русских людей и Российской империи сохранила свою остроту и важность, но радикально изменились условия, и это символизирует хотя бы тот факт, что в названии империи не упоминалось название ее основного народа. Если жизнь и энергия позволят, я когда-нибудь постараюсь проследить и эту историю. А пока ограничиваюсь несколькими предварительными мыслями о том, как все, о чем я рассказал, повлияло на советский и постсоветский опыт.

Джеффри Хоскинг,

Школа славистики и Восточной Европы

Лондонский университет, апрель 1996 г.