Д. Свидерский ПОХОД К ЛЕДЯНОМУ ПОХОДУ (продолжение) [292]

Д. Свидерский

ПОХОД К ЛЕДЯНОМУ ПОХОДУ (продолжение) [292]

Кое?как под краном в вокзальной уборной умыв свою физиономию, не мытую во время путешествия, я с наслаждением привел себя в приблизительный порядок. Вышел с вокзала на свежий и бодрый морозный воздух. Прямая и широкая улица, поднимаясь в гору, подходила к ведомственному собору, которым я залюбовался.

Я был переполнен каким?то необъяснимым внутренним блаженством; кончились, наконец, мои мытарства, кончились все опасности пути. Я уцелел! Я тут, куда так стремился! Здесь где?то генерал Лавр Корнилов!

И вдруг встал в голове вопрос — где же я найду генерала Корнилова? Или где же искать тех, кто мне поможет найти его?! Вернулся на вокзал, где заметил на стене небольшой лист бумаги, а на нем нарисованный трехцветный флажок. Читаю: «Батальон полковника князя Хованского. Принимаются добровольцы. Барочная улица, № 2». Вот и ответ мне! Выскакиваю с вокзала, нахожу бравого бородатого «дядю» с чубом и лампасами и прямо хватаюсь за него:

— А ну, дяденька, где тут у вас Барочная улица?

— А вот, гони прямо аж до Собора, поверни на низ и гони прямо на низ, аж до самой Барочной!

Поблагодарив дяденьку, я «погнал» быстро к Собору, а потом вниз. «Догнал» быстро и до Барочной и нашел номер 2. Большое здание белого цвета, бывшее или училищем, или лазаретом. У входа стоит часовой — и вопрос, краткий, но строгий:

— Чего надо? Отвечаю:

— Приехал с фронта. Хочу поступить!

Часовой позвонил, и через короткое время вышел полковник. Я повторил ему, зачем я пришел сюда.

— Пожалуйте со мною!

По дороге внутрь и на второй этаж он расспросил меня и обо мне лично, и о моем пути до Новочеркасска. Привел меня к комнате номер 8, пропустил вежливо вперед. За письменным столом сидел капитан–артиллерист. Полковник, дежурный по караулам, откланялся и ушел. Капитан очень любезно подал мне руку и, усадив около себя, предложил подробно рассказать: кто я, откуда и зачем я здесь. Узнав, что я — артиллерист 76–й артиллерийской бригады, он был очень обрадован, так как в нашей бригаде было несколько офицеров, с которыми он кончал Михайловское артиллерийское училище и которых я, конечно, хорошо знал. Наша беседа здорово затянулась, и, наконец, мы приступили к делу.

— Вы поступайте пока к нам в батальон, так как наша артиллерия еще только формируется, а потом мы вас отправим в какую?либо батарею.

На мой пытливый вопрос:

— А можно ли как?нибудь увидеть самого генерала Корнилова? — он сказал, улыбнувшись и похлопав меня по плечу:

— Конечно, когда?либо увидите, и не раз! А теперь я проведу вас в комнату номер 7, к офицеру нашей разведки, которому нужно, чтобы вы рассказали подробно о вашем пути сюда.

В комнате номер 7 я сперва разглядел за письменным столом молоденького миловидного блондинчика–офицера, одетого с иголочки. На блестящих золотых погонах заметил две звездочки, а на кителе и на… пышной груди офицерика — значок Военного Александровского училища.

От неожиданности на моей физиономии, должно быть, ясно выразилось недоумение и глупейшая полуулыбка, так как Мадемуазель Начальство, строго сдвинув свои бровки и очень сухо ответив на мой вежливый поклон, предложила садиться на… самый отдаленный от нее стул. А миляга капитан, коротко сообщив подпоручице обо мне, откланялся и вышел, уже у двери лукаво подмигнув мне левым глазом.

Очень миловидное «начальство» приказало мне как можно подробней рассказать все мое путешествие с фронта до самого Новочеркасска, кое?что отмечая на бумаге. Мой рассказ, должно быть, смягчил строгое сердечко подпоручицы, и мне было предложено сесть рядом. А в конце моего долгого повествования мы были друзьями!

Мило улыбаясь, «начальство» повело меня вниз, сдало в третий взвод командиру взвода, полковнику, а на прощанье даже подало мне ручку, мило сказав:

— Ну, увидимся еще!..

Полковник, командир нашего временного взвода (в котором были, кажется, чины всех родов оружия, кроме пехоты), ознакомившись со мною, предложил мне свободную койку рядом с артиллеристом, поручиком Семенюком, и пожелал мне до обеда (12 часов) хорошего отдыха. Коротко поговорив с поручиком, я завалился на свою койку и через минуту спал как убитый!..

Энергичная встряска заставила меня открыть глаза и некоторое время недоумевать: где я? Что со мной? Кто и чего от меня хочет?! Наконец, соображаю, что будит сам полковник, начальник караула, так как меня уже назначили в караул. Я прямо взмолился:

— Да я в карауле сейчас же опять засну! Дайте же мне хоть выспаться!..

— Никаких отговорок! — отчеканил полковник. — Но я дам вам самый легкий пост.

Караул состоял из 30 человек. Каждый получил по японской винтовке со штыком, по 2 патронташа патронов и по 4 гранаты раз–мером как апельсины, со шпеньком–запалом и теркой, надеваемой на рукав. Зажигать гранату, как серную спичку!. Три пулемета с пулеметчиками; один в здании против входа, один в воротах дома и один во дворе. Такой усиленный караул объясняется очень тревожным положением в городе.

Когда наш караул сменял прежний, то полковник повел меня в прихожую и там заменил мною часового, который стоял 4 часа. С улицы в дом была массивная дверь, около которой был всегда часовой, мерзнувший на холоде по часу или два. Дверь вела в небольшой тамбур, где тоже стоял часовой. Из тамбура дверь в прихожую, шагов 20 длиной, которая вела к широкой лестнице во второй этаж, к канцеляриям. Из прихожей налево была дверь в столовую и из нее — в наш временный 3–й взвод.

Полковник, объясняя мне мои обязанности, сказал: — Вот на стене висит таблица, на ней три вида пропусков: номер 1 — по этим пропускам вы будете пропускать наружу; и 2 — по этим вы будете впускать в дом, а номер 3 — по этим вы будете впускать и выпускать беспрепятственно. Никого и ни в коем случае без пропусков никуда не пропускать! В случае чего звоните в этот звонок ко мне! Вы хоть и артиллерист, но… точное исполнение обязанностей часового тоже должны знать! — И «точное начальство» покинуло меня…

Уже минут через десять я стал чувствовать, что мои веки начинают смыкаться, что абсолютно противоречило «точному исполнению служебных обязанностей»… Стал усиленно шагать, заучивать почти наизусть пропуска и… пуговку звонка. Хотел было завязать хоть мимические сношения с часовым–юнкером в тамбуре, но на мое приятельское подмигивание через стекло юнкер строго посмотрел на меня и… отвернулся! Прошло несколько человек наружу и несколько внутрь, и все были с пропусками. А… время как будто стоит на месте, и сон одолевает все больше и больше… А как подумаешь, что до смены караула остается еще целая вечность, то… на душе становится совсем кисло… Но часам к четырем, после обеда, случилось со мной такое, что я до самой старости не могу вспоминать это спокойно.

Здесь я позволю себе вернуться далеко назад, заглянуть в мою раннюю молодость, в мои ученические годы. Уже с 10 лет я, потеряв родителей, был предоставлен самому себе, так сказать, «воспитывал сам себя». Читая запоем все, что попадалось в руки, в особенности Майн–Рида, Фенимора Купера, Луи Буссенара, Дюма, капитана Марриэта, Станюковича, а потом и Ната Пинкертона, Шерлока Холмса и прочих в этом роде, я сам стал не таким, как все мои сверстники. И в особенности после одного «чрезвычайного» случая мои товарищи говорили мне: «Ну что ты за человечина такая, черт тебя забери. Все крутом люди как люди, все у них нормально, а вот ты — совсем наоборот, вечно у тебя какие?то случаи, недоразумения и «анекдоты»!»

Случай этот, «мой анекдот», произошел, когда я был еще в 4–м классе нашей реалки. К нам в уездный городишко должен был приехать один очень известный в округе Архиерей. Весь город заволновался приготовлениями к его приезду. Наше училищное начальство и еще более! Уроки, зубрежка были по боку, а нас всех — и малышей, и далее старшеклассников — стали усиленно обучать «приличным приемам»: как кланяться Архиерею, подходить к нему под благословение и как уходить от него. Наконец, Архиерей прибыл в город и, как и ожидалось, прямо с вокзала к нам в училище на молебен. Конечно, все мы, ученики, уже были выстроены поклассно в актовом зале, во главе со всем учительским персоналом в вицмундирах, треуголках и при шпагах.

Вместе с Архиереем в училище прибыло и много наших отцов города и властей. Начался торжественный молебен, и я, как всегда, был зачарован прекрасным пением нашего училищного хора. По окончании молебна Архиерей поманил к себе нашего директора и изъявил желание поближе познакомиться с учениками. Наши преподаватели и надзиратели разбежались по классам и стали руководить очередями. Мой 4–й класс был приблизительно посередине зала. Подходить к Архиерею первыми стали малыши, до нашего класса оставалось еще немало времени. Конечно, я, стоя между Сухорцевым и Рупрехтом, уже «зацепился языками» с Рупрехтом о сегодняшнем событии. А очередь к Архиерею шла… Владыка каждого благословлял, некоторых задерживал, что?либо говорил или спрашивал. Каждый отпущенный Владыкой ему кланялся, шаркал ножкой, все по «приличным приемам», и мимо нашего строя уходил к себе в класс.

Только я стал что?то доказывать Рупрехту, почти оборотясь к нему, как он неожиданно толкнул меня в бок и прошипел: «Скорее! Уже твоя очередь!» В ужасе оглядываюсь и вижу, что у Владыки Сухорцев уже откланивается «приличными приемами»!.. Спешно подхожу к Владыке, вспоминая лихорадочно все «приличные приемы»… вижу ласковую улыбку его, вижу, что Владыка протягивает ко мне руку (а у меня совсем отшибло из памяти — что это значит?), мелькает в сознании: «Я должен что?то делать!» — и я… вежливо пожимаю руку Владыке, низко ему кланяюсь и отчетливо шаркаю ножкой, как и принято «вежливому мальчику»! Владыка задержал мою руку, улыбнулся еще больше, покачал головой и говорит:

— Вот ты какой бедовый! Ты подожди! Как твое имя? А, Даниил! Очень славное имя. А знаешь, что твое имя значит?

— Знаю, — храбро отвечаю я.

— А ну, скажи!

— Даниил значит «раб Божий», — отвечаю.

— Да, молодец! — И, держа мою руку теперь левой рукой, правой благословляет меня: — Ну, иди себе с Богом! — и отпускает меня.

Я снова проделываю все «приличные приемы» и быстро стараюсь проскочить к дверям из зала, но… попадаю в «нежные объятия» самого директора!.. Очень больно щипая меня под мышкой, он утащил меня в коридор и, стиснув зубы, шипел мне в ухо: «Мерзавец! Негодяй! Опозорил мне все училище! Вон из училища с волчьим билетом!..»— и многое другое, чего я уже и не запомнил… Но когда мы все собрались в классе, все мои 37 ребят прямо надрывали свои животы от смеха, от нового очередного «анекдота» со мной!

Не знаю, у кого была жалость ко мне, но меня не выгнали из училища, не дали «желтого билета», но… в годовом балле за поведение стояло четко написанное — 3… Предполагаю, что сам милый и славный Владыка защитил меня, грешного!

В дополнение к моим «анекдотам» приведу и еще один. В Северной Таврии, во времена геройских боев славного нашего начальника–рыцаря генерала Врангеля, я уже был «господин поручик» и начальник 3–го орудия нашей батареи. После долгих и упорных боев всю нашу Корниловскую дивизию поставили на долгий отдых в большое селение Федоровку. Но… вместо отдыха, пришел приказ нашего строгого Кутепыча (генерала Кутепова) и для нас пушкарей: ежедневные занятия, учебная стрельба, занятия при орудиях и пеший строй.

Меня, как прошедшего еще в «реалке» так называемую допризывную подготовку унтер–офицером, засчитали специалистом по пехотному строю и… отдали мне всю батарею для этой премудрости, включая и 8 милых барышень–доброволиц, которые чуть не падали в обморок от моих «крепких выражений» и жаловались на меня командиру батареи.

Как?то ночью прихожу к себе на квартиру после приятных, совсем не военных дел и нахожу приказ: «Завтра к 6 часам утра всем быть в парке, и батарее быть готовой к учебной стрельбе. Проводить стрельбу будет полковник Переяславцев». Расписался в прочтении приказа и задумался. Полковник Переяславцев очень милый человек, но до истерики нервный и беспокойный. Я накануне отпустил в Мелитополь четырех вольноперов, номеров своего орудия, якобы лечить зубы, и теперь нужно их заменить совсем еще не обученными солдатами. Спать уже не было времени, и я пошел в парк, чтобы самому все приготовить.

К 6 часам прискакал и Переяславцев. С места в карьер, не расспросив начальников орудий, не отдав предварительных распоряжений, он начал пороть горячку:

— По коням! Садись! За мной рысью марш!…

Он вывел батарею за околицу и… прямо бешеным темпом стал подавать следующие команды — построить батарею, сделать параллельный веер и приготовить батарею к стрельбе. Обычно при учебной стрельбе если патрон вкладывается в казенную часть орудия, то командующий батареей обязан подать команду: «Вынуть стреляющее приспособление!» Такой команды так и не последовало. Батарея готова, начальники орудий подняли руки… И вдруг команда: «Батарея, правое, огонь!» Поднявши и свою руку, смотрю направо, ожидая своей очереди. Начальник 1–го орудия опускает руку, но команды его — «Огонь!»— я не слышу. Начальник 2–го орудия, громко командуя — «Огонь!», — тоже опустил руку. Я, только соображая, успели ли мы все сделать по команде, командую «Огонь!» и опускаю руку. И… моя 3–я пушка бабахает гранатой на небольшом прицеле! Я от неожиданности так и остался с широко разинутым ртом, все мои номера лежат с перепугу на земле, а ко мне бежит полковник Переяславцев с лицом белее бумаги. Трясущимися губами он спрашивает:

— Разве вы не вынули стреляющее приспособление?! Еще ничего не соображая, громко отвечаю:

— Никак нет, господин полковник! Вашего приказа не было!..

Посланный на место падения гранаты разведчик, вернувшись, доложил, что там ничего не случилось. Кончилось все так называемым товарищеским судом, где с хохотом разбирали подробности моего «анекдота». Меня «засудили»: виноват, что стрелял, и не виноват, так как точно исполнял приказы командира! Полковник Переяславцев с того момента стал совсем другим человеком и вскоре женился, а на меня, грешного, сочинили еще один куплет «точной стрельбы» в наш батарейный «Журавель». Более мелкие «анекдоты» из моей жизни и не опишешь!..

Итак, снова мой караул, хождение взад и вперед, чтобы не заснуть стоя, таблица с пропусками, пуговка звонка к караульному начальнику и непреодолимое желание прислониться к чему?либо и заснуть.

И в последние секунды моего погружения в сладкий сон вдруг широко открывается наружная дверь, и в тамбур входит какой?то офицер в шинели (пальто) мирного времени. Часовой в тамбуре вытягивается в струнку. Офицер входит в прихожую, останавливается, снимает свои

старомодные очки, вытаскивает из кармана носовой платок и протирает очки. Я старательно приглядываюсь к офицеру: кто он и что он? Офицер — старик, старая–престарая шинель когда?то имела лучший вид, но сохранились еще генеральские красные отвороты; на голове рыжая кубанка (мне совсем еще незнакомая!), погоны сильно помятые, видно, что генеральские, звездочек на них пока не вижу.

Сама личность генеральская — круглолицый, седые усы, растрепанные, как у кота, в разные стороны, глаза не «грозные», нос картошкой и красный от холода… «Должно быть, генерал в отставке», — подумалось мне. Совсем уже близко я, к ужасу, замечаю, что на погонах этого «отставного» никаких звездочек нет и не бывало!! Значит — полный генерал! — захолодало в моей голове… За всю мою недолгую военную жизнь я никогда еще не отдавал никакому начальству честь винтовкой, а только шашкой или рукой. И если даже юнкер в тамбуре перед полным генералом стал только смирно, то что же делать мне, разнесчастному? А генерал, взглянувши на меня, надел свои очки и прятал свой платок. Уже ничего более не соображая, я стал смирно, генерал кивнул мне и направился к лестнице.

— Ваше Высокопревосходительство! — дрожащим голосом выдавил я из себя. — А пропуск? Пожалуйте ваш пропуск? Без пропуска я не имею права пропустить вас!..

— Пропуск?! Какой пропуск? У меня никакого пропуска нет!

— А я не имею права пропустить без пропуска!

— А вы знаете, кто я такой?

— Никак нет, Ваше Высокопревосходительство!

— Ну, я совсем не знаю теперь, как же мне быть с вами, голубчик! Может, вы вызовете вашего караульного начальника?

— Слушаюсь, Ваше Высокопревосходительство! — с облегчением ответил я и ухватился за спасительную пуговку звонка.

Через пару секунд, в течение которых «страшное начальство» довольно внимательно рассматривало меня, показался на лестнице наш дежурный полковник. Но, увидя стоящего около меня, он вдруг переменился в лице, как?то обдернул себя, поправил со всех сторон и подскочил к генералу с рапортом. Генерал выслушал рапорт, пожал ему руку, и они вместе вступили уже на лестницу. Вдруг генерал оборачивается ко мне… и, смеясь, говорит:

— А вы — молодец! Так и нужно! В особенности в наше время! — И они пошли наверх…

Я остался стоять на месте в полном обалдении и уже без всяких признаков сонливости… Через пару минут сбежал по лестнице мой полковник и, чуть не лопаясь от смеха, спрашивает:

— А вы знаете, кого вы не пустили? Разве вы его никогда не видели?

— Никак нет! Не знаю и не видел никогда!

— Это же был сам генерал Алексеев!..

В этот же день, мне кажется, весь наш батальон знал о моем «анекдоте», и за моей спиной хохотали и показывали на меня пальцами… А я быстро утешил сам себя:

— Уж моего Аавра Корнилова я узнал бы сразу! И отдал бы ему честь как следует!

Через день–другой мой «анекдот», слава Богу, забылся, и потекли однообразные дни с частыми караулами. И только раз, среди белого дня, раздалась неожиданная команда:

— Караул в ружье! Выходить на улицу и строиться!

Похватав свои винтовки, патронташи и гранаты, мы выскочили на улицу и выстроились. Вышел наш караульный начальник и сообщил, что на Платовском проспекте собралась огромная толпа и какие?то «оратели» возбуждают толпу идти на «белогвардейцев».

— Смирно! Ряды вздвой! Направо! Шагом марш!

И мы бодро зашагали. Завернули на Платовский проспект и стали подниматься вверх. Пройдя еще шагов триста, когда стали уже видны бегущие в разные стороны люди, караульный остановил нас, перестроил в одношеренговый строй и с винтовками на изготовку двинул нас дальше. Но когда мы дошли до места, где призывали нас уничтожить, то… никого уже не нашли!.. Мы вернулись обратно.

Через несколько дней ночью последовал приказ всему батальону:

— Не ложиться спать! Приготовиться к походу!

После 12 часов ночи батальон пришел на вокзал и погрузился в эшелон. С рассветом мы были в Ростове и, не разгружаясь, ждали дальнейшего приказа. С разрешения нашего взводного я сбегал на перрон, где была вода для питья, и, возвращаясь назад, взглянул вдоль перрона и увидел возле дверей дежурного начальника вокзала группу военных, среди которых, наконец, впервые в своей жизни я увидел, того, к кому меня так влекло, — я увидел своего Лавра Корнилова!

После обеда в устроенной при вокзале столовой нам приказано было разгружаться. Часть улицы Садовой мы промаршировали, свернули в какой?то переулок направо, пришли на небольшую площадь с церковью и заняли здание гимназии. Сейчас же выставили, где нужно, караулы. Конечно, в караул попал и я. Но на этот раз мой караул оказался самым лучшим: в виде туннеля под домом, с массивными чугунными воротами, был въезд во двор гимназии, стояла там и будка для ночного сторожа, а в ней теплая шуба и огромные валенки.

И когда мне стало холодно, я залез в это теплое облачение и стал чувствовать себя как в раю у самого Магомета.

В инструкциях всему караулу было сказано: быть ко всему очень внимательными. В городе неспокойно, ждут выступлений рабочих. Мы все должны быть готовыми во всякую минуту, по звону набата в церквах, собираться около нашей комендатуры.

Постепенно все освещенные окна двухэтажной гимназии потухали, новые жильцы ее, утомленные беспокойным днем, погружались в сладкий сон. А я, чтобы и самому не «погружаться», стал мечтать о «лучезарном времени» в далеком будущем, когда всем часовым на всех постах будут полагаться теплые шубы и теплые валенки…

К действительности меня вернула эта церквушка на площади перед гимназией, которая начала отбивать надтреснутым колоколом 12 часов ночи. И вдруг засветились снова все окна в здании, и по силуэтам видно было, как заметались там люди. На балкончик выскочил караульный и тревожным голосом закричал:

— Часовой! Вы заснули, что ли? Почему не поднимаете тревоги? Я недоуменно спрашиваю:

— Зачем?! Почему тревога?

— Да вы что, обалдели, что ли? Разве не слышали набата в городе? Даже наша церковь звонила, и часовой там поднял тревогу!

— Я никакой тревоги и набата не слышал! Церковь звонила просто 12 часов ночи! Зачем же тревога?!

Караульный скрылся, а минут через 15 вышел ко мне опять.

— Да, тревоги не было. Часовой там — маленький кадет и не разобрал, в чем дело. Но вы будьте еще более внимательным!..

До смены сна — как не бывало! Немало людей не спало и в доме. После смены караула вызвали поручика Семенюка и меня в канцелярию, дали нам удостоверения, дали нам наши «японочки» (винтовки), по два патронташа, но «апельсинов» (гранат), слава Богу, уже не дали.

— Вы оба откомандированы в артиллерию, в 3–ю батарею, которая стоит в Лазаретном городке. Города совсем не знаете? Все равно — язык и до Киева доведет!..

Взявши наши винтовки на плечо (на них не было даже и признаков ремней), мы зашагали по–пехотному, прямо по мостовой, чуть ли не через весь город. А этот «киевский язык» довел нас и до нужного нам Лазаретного городка. За чертой города, около огородов, полей и кладбища был расположен этот городок–казармы. В воротах часовой, очень неопределенного одеяния (больше студент, чем что?либо другое) с большим утлом из трехцветной национальной ленты на рукаве, свободно пропустил нас.

«Киевским же языком» быстро нашли канцелярию командира 3–й батареи. Полковник Ерогин (впоследствии генерал) очень мило нас встретил и познакомил со своим адъютантом, капитаном Пио–Ульским [293] (впоследствии полковником и до самой своей смерти, уже в Нью–Йорке, моим хорошим другом). Тут же мы оба получили и свои назначения — ездовыми: поручик Семенюк в корень, а я («жидкая комплекция») в передний вынос. Полковник Ерогин, еще раз пожав нам руки, приказал капитану Пио–Ульскому проводить нас на место. Когда мы снова хотели взять наши винтовки на плечо, то капитан сказал:

— Нет, вы ваше «страшное оружие» оставьте здесь. Что мы с большим наслаждением и сделали.

По дороге он успел посвятить нас в батарейную обстановку:

— Пушек у нас еще нет, но скоро получим! (Их, оказывается, можно или красть у красных, или даже покупать за водку!) Коней же мы недавно получили в самом жутком и голодном виде… Пока живем тихо. Как только получим пушки, сейчас же на фронт! Батарея очень хорошая, большинство — молодежь! Есть уже у нас одна батарея, составленная из юнкеров–артиллеристов, одна офицерская, наша «вольноперская», и будут и еще, по мере прибывания людей и материальной части. Отпуска в город дают свободно, особенно живущим здесь, но в город пускают только по 5 человек вместе и хорошо вооруженных, так как было немало случаев нападений на наших при возвращении в казармы. Приходится отстреливаться!

Мы вошли в большую комнату, где было расположено коек 30, чистенько и аккуратно застланных, и на них сидели или лежали разного чина и положения добровольцы, своею охотою пошедшие навстречу смерти и страшных мучений за свою гибнущую Родину. Начальник орудия (1–го) капитан Глотов [294] был самым старшим; пара поручиков, человек пять подпоручиков, более 10 «прапоров», а остальные — «вольноперы» и кадеты. Тринадцатилетний кадет Борис Александров [295] был потом моим лучшим другом.

Все нас очень приветливо встретили (как и принято всегда в семье артиллеристов) и очень любезно помогли устроиться на новом месте. Мы двое влились крепко в нашу новую семью!..

После обеда капитан Глотов повел нас — новичков — в конюшни, куда от казарм вела тропка через большую поляну, где два раза по утрам мы обнаруживали двух неизвестных расстрелянных. В конюшнях капитан Глотов назначил нам обоим по паре коней, седла и амуницию упряжки и сразу же назначил нас в ночное дневальство у лошадей.

Я с большой радостью получил свою пару коней. Я знаю и очень люблю с детства здоровых и крепких меринов, которых я окрестил «паровозами». Я сразу же вошел с ними в очень дружеские отношения, так как догадался захватить из казармы хлеба и сахара для них. Но вид и состояние коней были прямо ужасающие!.. Поручик Семенюк (небольшой помещик на юге) тоже любил коней, и мы оба все свободное время проводили в конюшне, мыли, скребли и чистили наших любимцев. И через пару дней нужно было видеть всю любовь и привязанность ко мне моих «паровозов»!

Одной ночью были «добыты» и пушки для нас! Командир батареи решил устроить конное учение всей батарее, и… получился полный «анекдот», если не хуже! Все ездовые сплошь оказались «господа офицеры». Привели коней на батарею, кое?как запрягли. По команде командира батареи сели на коней и тронулись. Надо было выехать через большие ворота в узкий переулок, повернуть направо и выехать уже в поле. И… из всех 8 запряжек (4 орудийных и 4 ящичных) ни одна не проехала в ворота благополучно, не зацепившись за столбы, и только наши номера спасали из этого грустного положения. В поле же командир быстро заметил, что у господ офицеров все заезды, подъезды, построения и прочие замысловатые движения батареи в конном строю здорово хромают, и последовала небывалая еще в артиллерии команда:

— Господа офицеры! Бросьте свободно поводья: ваши кони лучше вас знают и исполняют команды!..

И верно, к нашему стыду и удивлению, кони правильно держали интервалы и дистанции…

Прошло несколько казарменных дней в почти беспрерывных дневальствах на конюшне, где я усиленно скоблил своих «паровозов» и приводил их в настоящих красавцев. Четыре кадета, местные жители, уговорили меня, как обязательного пятого, идти в отпуск в город. Город Ростов поразил меня своей ненормальной жизнью. На главной улице, Садовой, полно фланирующей публики, среди которой масса строевого офицерства всех родов оружия и гвардии, в парадных формах и при саблях, но… без отличительных для добровольцев национальных шевронов на рукавах!.. На нас — добровольцев — как публика, так и «господа офицеры» не обращали никакого внимания, как бы нас здесь и не было! Но некоторые из них останавливали нас и требовали отдания чести! Получив же в ответ что?либо не очень вразумительное, быстро отскакивали и исчезали в толпе… Заметно было, что город жил в каком?то душевном напряжении, как перед катастрофой, и к нашему добровольчеству был совсем чужд и даже враждебен. А по слухам, черные тучи уже заволакивали город, как и всю Донскую область!

И вдруг радостная команда: «В поход! На вокзал, на погрузку!» В одно мгновение все пришло в движение, и батарея была готова в рекордное время!

С радостью распрощались с казармами, с гордым видом прошли Садовую, спустились на вокзал и стали грузиться в эшелон. Пришло свыше приказание: «Сделать себе из пушек бронепоезд!» Почти все мы забегали по вокзалу и по всем мастерским в поисках подходящего материала. Нашли какие?то чугунные плиты и мешки с песком. Наши «специалисты» одобрили! Одни стали таскать это к нашим платформам, а другие — «строить бронепоезд». В несколько часов «грозный бронепоезд» был готов, и мы выехали на позицию. Позиция была против города Батайска, который захватили уже красные отряды матросни и латышей. С нашим «бронепоездом» как?то нечаянно укатил и я.

Силы защиты города Ростова (под командой генерала Маркова, поразившего все наше добровольчество тем, что, будучи штабным и профессором, он оказался исключительно боевым, безумно храбрым и на редкость талантливым военачальником) занимали позицию в трех–четырех верстах от Ростова. В полуверсте от них стоял поезд из нескольких вагонов со штабом генерала Маркова, а на параллельном пути стал наш «грозный бронепоезд». Через железный мост за Доном прилепилась маленькая станция Заречная. Наша батарея разделилась на три части: хозяйственная часть осталась на вокзале; кони, фураж и пр. стали на станции Заречной, а боевая часть с людьми — на позиции. Меня очень быстро обнаружил на позиции командир батареи и, как ездового, погнал к моим коням…

На Батайском фронте была почти тишина, только пехота изредка перестреливалась. Нам, «ездачам», была подана команда: «Поить коней». Я, подхватив два брезентовых ведра и размахивая своей нагайкой (с назначением на батарее в ездовые я, как и все, получил совсем новенькую нагайку, с которой расставался только, и то не всегда, ночью для сна), кубарем из вагона побежал к дальнему крану с водой, чтобы не стоять в очереди. Пробегая между вагонами, вдруг натыкаюсь на какого?то «дядьку», не то рабочего, не то штатского, в кепке на голове (видя «товарищей Ленина и Троцкого» на картинках в кепках, я их возненавидел на всю жизнь). Когда «дядька» очутился около меня, я стиснул зубы, а этот «сознательный товарищ» вдруг вопрошает меня: «Товарищ, а какая это часть стоит тут?» Я, бросив свои ведра, стал хлестать «товарища» нагайкой по чем по–пало, приговаривая при этом что?то, чего нельзя поместить в печати, пока он не исчез от меня под вагон…

Вечером я доложил об этом случае командиру. Он попросил внимания всех и заявил нам, что в подобных случаях надо немедленно арестовывать таких субъектов и сейчас же приводить к нему.

— Таких немало шляется около наших частей, в карманах у них могут быть гранаты, они могут наделать много беды.

На другой день я попал в караул на боевой части и должен был с карабином в руках ходить между вагонами. Я ходил, как маятник, около двух часов, присел на подножку вагона и с нетерпением ждал себе смены.

Как из?под земли, появился снова какой?то «субъект». Одет тоже странно: на голове грязновато–белая папаха, на нем не то матросский бушлат, не то куртка мастерового, черные брючки в дудочку и грязные сапоги, а на руке почему?то нагайка. А «дядька» идет, даже посвистывает и помахивает нагайкой!.. «Ага! — думаю я. — На этот раз я поймал, уже не уйдешь от меня! И командир похвалит меня!» Сижу и поджидаю к себе «субъекта»… На мое великое счастье, из штабного вагона выскакивает полковник с бумагами, подходит — о ужас! — к этому «субъекту», берет руку под козырек и что?то докладывает… Я прилип к своей подножке и в ужасе стал смотреть в другую сторону… Подошел ко мне поручик Токаревич, моя смена, посмотрел на меня:

— Что с вами? Здоровы ли? Я едва пролепетал:

— Кто это стоит с полковником, в белой папахе?

— А разве вы не знаете? Это генерал Марков!..

Потом я долгое время старался быть не особенно близко от генерала Маркова, но как?то в Лежанке нас стояло несколько человек, и к нам подошел генерал Марков, как всегда, со своей неразлучной нагайкой. Я, стоя рядом с ним, увидел на рубашке у него толстую, от крови его, вошь и со смелостью мальчишки протянул руку:

— Разрешите, Ваше Превосходительство?

— Да, да, спасибо, голубчик! Меня прямо заедают! Не успеваю их бить!

И я уже никогда потом не боялся генерала Маркова, кумира всех добровольцев.

29 января роковым выстрелом в сердце закончил жизнь атаман, генерал–рыцарь Каледин. Доблестный и глубоко честный русский генерал, атаман Войска Донского и Донского края, не нашел и не видел лучшего выхода из хаоса на Дону…

Корнилов понял, что микроскопическими силами одних добровольцев защитить и спасти Дон невозможно. Дальнейшее пребывание на Дону без атамана–друга Каледина будет гибелью всего добровольчества.

Роковая катастрофа Дона наступила. 9 февраля после обеда на станцию Заречная прибыли генерал Марков со штабом и наш «бронепоезд» со всем составом. Последовал приказ — разгружаться!

Приспособлений для разгрузки пушек, коней и всего прочего не оказалось. Надо было что?либо придумать! Натаскали рельс и по ним стали скатывать на руках пушки. Одна из рельс погнулась, и скатываемая пушка повалилась на землю, чуть не раздавив на смерть командира батареи полковника Ерогина. Работа кипела! Слева и сзади на нас стали сперва изредка постреливать, а с наступлением сумерек стрельба по нас стала интенсивней… Заканчивая разгрузку и запрягая батарею, мы уже ясно слышали в самом Ростове частые очереди пулеметов входящего «победителя».

С полной темнотой стрельба по нас прекратилась. Мы спокойно закончили разгрузку и вытянулись колонной за станцией Заречной, по берегу Дона. Спустя некоторое время к нам в колонну присоединился Чешский батальон («батальон» был немногим более взвода!). Кто?то в темноте подал команду, и мы тронулись в путь. Никто еще не знал — куда и зачем?!

К ночи стало холоднее. Я слез с моего «паровоза» и пошел пешком, держа свой передний вынос в поводу, как и многие другие ездовые.

Ни в душе, ни на сердце, ни в уме ничего не было, механически я шагал за всеми другими… Пошел снег, покрывая наши пушки, коней, покрывая наш путь и… нас самих…

К утру мы добрели в станицу Ольгинскую, где, оказывается, было назначено соединение нашей немногочисленной армии.

Первое и единственное желание было: только спать!..

Не помню когда, но было еще рано, когда все вернулось к жизни. Светило яркое солнышко, снег таял, и я впервые в своей жизни узрел и испытал, что такое кубанская черноземная грязь — в полях, на дорогах, на площадях и на улицах!.. (В одной из станиц, проезжая ночью на своем «паровозе» через станичную площадь, я услышал крики: «Спасите! Утопаю!» Подъехал к утопающему — оказался наш, из партизанского отряда. Дав ему в руки постромки, я только таким способом был в состоянии вытащить его на твердую почву!..)

Приказом нашего боевого вождя Корнилова все и всё пришло в движение, началось полное переформирование всей нашей армии. И тут только можно было увидеть ее своими глазами. Армия вся состояла: из двух Верховных Главнокомандующих, кучки старых генералов, немного полковников, куда больше капитанов, «штабсов» и поручиков, и далее сплошная молодежь — «позавчерашние прапора» подпоручики, прапорщики, «вольноперы», юнкера, кадеты, ученики, штатские люди, женщины, девушки и… просто дети, тайком сбежавшие от родителей!

Генерал Марков, принявший в свое командование Офицерский полк, увидев свой «полк» в строю, с горечью сказал: «Не много же вас здесь от всего Русского Офицерства!»… Во всей армии насчитывалось немногим более трех тысяч!.. И произошло опять чудо! Лавр Корнилов воскресил наш боевой дух и задор, мы поверили в себя, в свои силы, в свои возможности. Мы не спрашивали: «Сколько противника?» — а спрашивали только: «Где он?»

Когда все было окончено и готово к походу, приказ двинул нас в наш 1–й Кубанский Корниловский поход.

Бодро и уверенно запели наши доблестные корниловцы: «Смело мы в бой пойдем за Русь святую»… И пошли зажигать светоч Божьей правды и человеческой совести… что когда?либо, в свои сроки, и проявится на нашей Родине–России, теперь захваченной красным дьяволом!

И я — «две тысячи девятьсот пятьдесят вторая (2952 — номер моего знака Ледяного похода) частица» нашей армии ехал на своем «паровозе» и шагал пешком за всеми со светлой душой и крепкой верой в моего вождя — генерала Корнилова!..

Теперь, уже в конце моего жизненного похода, я с благодарностью склоняю свою седую голову перед Промыслом Божиим: мне был указан путь для моих стремлений и мне было дано живым дойти до Ледяного похода!.. Немало людей шло в поход… и не дошли, погибли в пути! Прими их, Господь, в Свое Царство Небесное…