В. Ларионов [94] ПОСЛЕДНИЕ ЮНКЕРА [95]
В. Ларионов [94]
ПОСЛЕДНИЕ ЮНКЕРА [95]
Занятия в училище почти прекратились из?за постоянных караулов, да и не до занят96ий было. Все чувствовали надвигающуюся беду. Над градом Петра нависала роковая туча Октября…
В тот день, когда по Зимнему дворцу неожиданно ударили пушки «Авроры», там должен был быть караул артиллерийского взвода Михайловского училища; но еще рано утром офицер Михайловского артиллерийского училища увел михайловцев с пушками обратно в училище. Благодаря этому мы, константиновцы, не разделили участь школы прапорщиков и девушек из Женского батальона, остававшихся на защите дворца. Но кто знает? Если бы наши пушки были в этот день в карауле Зимнего, то не погнали ли бы они «Аврору» и не отбросили ли бы они картечью штурмующую Зимний дворец толпу с Дворцовой площади? Быть может, история Октябрьской революции пошла бы по другому руслу.
Начальник училища генерал Бутыркин явно оберегал юнкеров–константиновцев от вооруженных выступлений против Красной гвардии и дезертиров. Он пытался сохранить Константиновское училище от разгрома. В Петербурге повсюду избивали юнкеров, сбрасывали их с мостов в зловонные каналы. Полному разгрому подверглись Владимирское и Павловское военные училища. Многие юнкера были убиты и изувечены при защите своих училищ, хотя и Красная гвардия дорого платила за «победу». Наше училище пока не трогали. Нас считали «лояльными», вследствие какой?то хитрой дипломатии нашего начальства.
«Лояльные» юнкера с тайной надеждой прислушивались к отдаленному грохоту пушек, доносившемуся в те дни со стороны Гатчины, откуда пытался наступать на столицу казачий корпус генерала Краснова. Скоро дальние пушки затихли и все надежды рухнули. Победивший «революционный пролетариат» в виде запасных батальонов, толп дезертиров и вооруженных рабочих возвращался под звуки оркестров нестройными, но многочисленными колоннами в Петербург — в несчастный, заплеванный город, занесенный тучами крикливых прокламаций, разбрасываемых днем и ночью с грузовиков.
Эти прокламации крупными буквами вещали о «победе пролетариата» и о страшной опасности, угрожающей этой победе со стороны «гидры контрреволюции», состоящей из «керенцев», «корниловцев» и «калединцев»… По улицам, где редкие фонари еле светили сквозь первую снежную метель, зловеще и раскатисто звучали выстрелы винтовок…
Черный вечер Белый снег
Ветер, ветер — на всем Божьем свете
Ночью в училище был обыск. Красногвардейцы и какие?то темные личности в штатском перерыли наши шкапчики. Искали оружие. Оружия не нашли и никого не тронули. Увезли с собой только склад оружия из цейхгауза, училищные пушки уже давно уехали с училищными солдатами, под командой какого?то неизвестного лица в шинели без погон, на какой?то «фронт против Каледина».
В училище творилось что?то странное: юнкера собирались кучками, были возбуждены, что?то горячо обсуждали и сразу же замолкали, если к кучке подходил кто?либо из «не своих», не кадет. Скоро я узнал, что формируется группа для переброски юнкеров–константиновцев на Дон.
Кадеты предложили и мне ехать с ними на Дон. Делом отправки офицеров и юнкеров на Дон руководил член правого крыла Думы Пуришкевич, и один из наших юнкеров [96], как я говорил, поддерживал с ним деловой контакт. Наши курсовые офицеры и батарейные командиры знали о «заговоре», но не отговаривали юнкеров ехать на Дон. Генерал Каледин повторил исторические слова: «С Дона выдачи — нет»… Училищные офицеры ехать на Дон не хотели — кто устал от войны, кто не хотел оставить семью и ехать в неизвестность, кто просто ни во что больше не верил и ни о чем знать не хотел.
Нельзя сказать, что организация отправки велась конспиративно: юнкера открыто нашивали донские красные лампасы на приобретенные синие штаны. Спарывали юнкерские погоны, нашивая на их место казачьи или солдатские. Юнкера должны были ехать в Новочеркасск как казаки, окончившие в Петербурге курсы пропаганды. Казачий комитет снабжал уезжавших юнкеров соответствующими документами.
Попасть на Дон не кадету было довольно трудно. Из юнкеров следующего 12–го курса только 30—35 юнкеров, поступивших в училище «со стороны», попали на Дон. Надо сказать, что недоверие кадет к юнкерам «со стороны» имело некоторое основание, ибо многие из приехавших на Дон константиновцев вернулись с Дона в Петербург или в другие города России, как только положение на Дону, в Ростове и в Новочеркасске стало для собирающихся там юнкеров и офицеров угрожающим. Среди бывших кадет «дезертиров», бежавших с Дона, не было. Спайка их, товарищество и сознание солдатского долга оказались изумительными: в самые тяжелые, казавшиеся безнадежными минуты кадетская семья была единодушной, жертвенной, преисполненной желания вести начатую борьбу, невзирая ни на что, до конца…
Юнкера Павловского и Владимирского военных училищ, после разгрома «пролетариатом», дезертирами и запасными батальонами их училищ, похоронив своих убитых, скрылись, разъехавшись кто куда, и поэтому наше уцелевшее от разгрома училище дало рекордную цифру «заговорщиков» — около двухсот человек. Из михайловцев приехало на Дон несколько десятков юнкеров лишь из числа бывших кадет.
Конечно, пришлось жалеть о том, что многие юнкера не были осведомлены в училище об отъезде на Дон и не приняли участия в начале борьбы с большевизмом. Нет сомнения, что многие из этой молодежи принесли бы в начавшейся борьбе на Дону огромную пользу.
* * *
Мы выехали из Петербурга с Николаевского вокзала в снежный ноябрьский вечер. Ехали по два–три человека вместе, захватив с собою лишь самые необходимые вещи. Лезли в поезд через окна и выдержали героическую борьбу за право стоять в проходе. Света в поезде не было, давка была невероятная, но настроение у нас было бодрым и приподнятым. Однако уже из разговоров окружающих стало ясно, что мы во «враждебном стане». Какой?то рабочий с упоением рассказывал о своем участии в составе Красной гвардии в борьбе против казаков Красновского корпуса: «Поначалу нас было поперли, а потом как наши дадут казакам жару!..» (Далее следовало непечатное ругательство.)
Рабочий явно принимал нас за дезертиров с фронта и ждал нашего сочувствия и одобрения — а у нас на дне чемоданов были спрятаны юнкерские погоны с вензелем «К», шпоры, училищные значки…
Аппарат борьбы с «контрреволюцией» в эти дни только налаживался и эта, почти открытая, переброска «контрреволюционеров» на Дон была пропущена. Когда мы с юнкером Поповым пересаживались в Москве на вокзале в поезд, идущий на Дон, к нам подошли двое и спросили, кто мы такие и куда едем. Попов неуверенно заявил, что мы казаки и едем с фронта домой, на Дон. Они нам не поверили и спросили документы; в это время поезд тронулся, мы вскочили уже на ходу. Работники ЧК остались стоять с разинутыми ртами и не стали нас преследовать. Хорошее было время…
После Москвы, в другом поезде, стало свободнее, нам удалось в вагоне пробиться до уборной. Около нее мы и обосновались вместе с рослым, здоровым красногвардейцем, ехавшим, очевидно, из хозяйственной части тыла, так как он вынимал из своего мешка сало, резал его на большие куски и тут же их пожирал. Насытившись, он начал нам рассказывать о своем участии в подавлении восстания в Москве в составе Красной гвардии. Он сообщил, что в Кремле собственноручно заколол нескольких кадет. «Такие малолетние, а вредные…» Он искренне считал, что сделал хорошее и законное дело. Тут мне впервые пришлось услышать, как наш народ безнадежно и часто путает Конституционно–демократическую партию с кадетскими корпусами и что разъяснить это обстоятельство невозможно: «Кадет — враг народа» — и кончено. Впрочем, для большевиков это смешение понятий было весьма выгодно.
После Харькова потянуло теплом. Снега в полях больше не было. Народа в поезде стало меньше. В нашем вагоне оставались только дезертиры с фронта, возвращающиеся «до хаты», то есть домой, или «делить помещичью землю».
После двухсуточного стояния на ногах в проходе удалось влезть на багажную полку и там задремать в неудобной позе.
Под утро я проснулся от радостного хохота. Оказалось, что какой?то неопрятный пожилой человек, одетый в солдатскую шинель, сидевшую на нем как на корове седло, при свете огарка читает сгрудившимся солдатам гнусную книжонку «О любовных похождениях Императрицы с Распутиным».
В особо «пикантных» местах он повышал голос до визга. Солдаты с упоением слушали самозванца–агитатора. Большого труда стоило сдержаться! И лишь мысль о том, что мы едем на Дон, и что эта наша «земля обетованная» уже недалека, и что оттуда начнется расплата и восстановление униженной и поруганной России, — лишь эта мысль давала некоторое успокоение.