Р. Гуль [115] С ФРОНТА ДО РОСТОВА [116]
Р. Гуль [115]
С ФРОНТА ДО РОСТОВА [116]
Была осень 1917 года. Мы стояли в Бессарабии… Голубые, морозные, душистые бессарабские дни. Желто–красно–зеленые деревья. Высокое, золотое, негреющее солнце. Красивый народ в кожаных, с рисунками безрукавках. Белые хаты, внутри увешанные самоткаными коврами богатых, ярких тонов…
Я любил Бессарабию… По утрам полуодетый выбегаешь в сливовый сад, умываешься ледяной водой, пахнущей какой?то особенной свежестью, вбираешь грудью морозный аромат слегка заиндевевшего утра и вспоминаешь где?то читанное: «Каждое утро, душа моя, у порога своего дома ты встречаешь весь мир…»
И там же вспоминается… Около старенькой церкви митинги толп вооруженных людей в серых шинелях. Злобные речи, почти без смысла. Знамена с надписями: «Мир без аннексий и контрибуций», «Долой войну», «Смерть буржуазии»…
Речи, полные злобы и ожесточения, рев толпы и тысячи махающих в воздухе рук…
Попытки сдержать бессильны… Разливалась стихия…
Получили телеграмму: «Именье разграблено, проси отпуск». Командир отпускает, обнимает, провожает. Еду в обозе второго разряда. Сел на поезд. Все серо — все переполнено. Серые шинели лежат на полу, сидят на скамьях, лежат на полках для вещей. Тронулись. Я смотрю на лица солдат: на всех одна и та же усталая злоба и недоверие.
С дороги пишу письмо знакомым: «Кругом меня все серо, с потолка висят ноги, руки… лежат на полу, в проходах. Эти люди ломали нашу старинную мебель красного дерева, рвали мои любимые старые книги, которые я студентом покупал на Сухаревке, рубили наш сад и саженные мамой розы, сожгли наш дом… Но у меня нет к ним ненависти или жажды мести, мне их только жаль. Они полузвери, они не ведают, что творят…»
Узловая станция. Вокзал, платформа, пути запружены тысячами людей в сером. Они все едут, бегут с войны. И это «домой» так сильно в них, что они замерзают на крышах поездов, убивают начальников станций, ломают вагоны, сталкивают друг друга…
Поезда нет. Матерная брань превращается в рев: «Ему вставить штык в пузо — будет поезд!» — «Для буржуев есть поезда, а для нашего брата подожди!!» — «Пойдем к начальнику!» — «Пойдем!!»
Тихо подходит поезд. Все лезут в окна. Звон разбитых стекол, матерная брань… Сели. Плохо едем останавливаясь на каждом разъезде.
День… два…
Поздний вечер. Подъезжаем к родному городу. Тот же старенький вокзал. Зал 1–го класса. Вон стоит знакомый носильщик. Прохожу. Сажусь на извозчика…
Темные улицы. Лошадь тихой рысью бежит по мягкому снегу, ударяются комья в передок. Извозчик чмокает и постегивает лошадь кнутом.
Я смотрю на каждый дом, на каждый переулок. Все знаю. Все знакомое. Вот сейчас подъеду. Вот вижу огонь в дальней столовой. Извозчик остановился. Подхожу к двери. Что?то замирает, дрожит, сладко рвется у меня в груди. Сильная радость наполняет меня, и одновременно слегка грустно… Шаги за дверью. Отперли. Иду к коридору, отворяю дверь… Из столовой ко мне бросается мама… обнимает, плачет…
Я счастлив. Все счастливы, всем радостно…
Я несколько дней живу у себя, в семье, с любимыми людьми. Я не хочу ничего. Я устал от фронта, от политики, от борьбы. Я хочу только ласки своей матери. Я помню, я думал: «Истинная жизнь любящих людей состоит в любовании друг другом». Я чувствовал всю шкурную мерзость всякой «политики». Я видел, что у прекрасной женщины Революции под красной шляпой вместо лица — рыло свиньи. Я искал выхода. Я колебался. В душе подымались протесты и сомнения, но я пытался убедить себя: «Все это плохо, но не надо отстраняться, надо взять на себя всю тяжесть реальности, надо взять на себя даже грех убийства, если понадобится, и действовать до конца…»
И мне показалось, что я себя убедил…
Был Сочельник. Звонок. Я удивлен: входит прапорщик нашего полка К. Он сибиряк. Зачем он приехал? Я догадываюсь. К. разбинтовывает ногу и передает мне письмо моего командира.
«Корнилов на Дону. Мы, обливаясь кровью, понесем счастье во все углы России… Нам предстоит громадная работа… Приезжайте. Я жду Вас… Но если у Вас есть хоть маленькое сомненье — тогда не надо…»
Я напряженно думаю. День, два. Сомненье мое становится маленьким, маленьким. Может быть, я просто «боюсь»? — спрашиваю я себя. Может быть, я «подвожу теории» для оправдания своей трусости?.. Как зверски и ни за что дикие люди убили М. Н. Л…. А Шингарев? Кокошкин?.. Их семьи?! Тысячи других?! Нет, я должен и я готов. Я верю в правду дела! Я верю Корнилову! И я поеду. Поеду, как ни тяжело мне оставить мать, семью, уют. И одновременно со мной думает и страдает мама.
Я решил. Мама готова перенести новую боль…
Зимние сумерки темным узором ложатся на зеленую гостиную. Слышно, как около дома поскрипывает на морозе деревянный тротуар. В гостиной нет огня. Я сижу с мамой. Она плачет и тихо говорит: «…Мне очень больно, но будет еще больнее, если ты поедешь и разочаруешься, — если ты не найдешь там того, о чем думаешь…» — «Я об этом думал, я этого боюсь, но гарантия — имя Корнилова и Учредительное собрание. И мы оба хотим верить».
И я верю…
Был, кажется, третий день Рождества. Мы уезжали: семь человек офицеров. Солдатские документы, вид солдатский, мешки — все готово. Пора идти.
Мама зашивает ладанки, надевает на нас с братом и беззвучно плачет. Мы ободряем. Прощаемся. И я чувствую на щеках своих слезы матери…
Синий вечер. В воздухе серебрятся блестки. Небо звездное… Мы идем на вокзал. На душе грустно, но успокоением служит: добровольно иду делать большое дело…
Вокзал набит солдатами. Все переполнено. Брат и другие попали в уборную уходящего поезда и уехали. Я и М. остались. Мы едем среди солдат — на полу. Подходит солдат нашего полка, о чем?то развязно говорит.
Под утро, усталые, с трудом садимся в поезд и едем на Дон…
Следующий день зимний, яркий. Поезд тихо тащится по снежным полям и подолгу стоит на станциях. Помню станцию Лиски. Я послал маме шифрованную телеграмму. Пересели и едем.
Ночью — обыск. В вагоне темно. Вошли люди с фонарем, в солдатских шинелях, с винтовками.
«Документы предъявите… У кого есть оружие, сдавайте, товарищи».
Подошли ко мне. Я закрыл глаза и притворился спящим, прислонившись к окну вагона.
«А это чей чемодан?» У меня был мешок — вьюк.
«Ваш, товарищ? Товарищ!» — сказал он и взял меня за плечо. Я «проснулся». «Мой». — «Откройте!» Открываю. Он роется. «А документы есть?!» — «Есть», — и лезу в карман. «Ну ладно», — и проходят дальше…
Утро. Слава Богу, переехали на казачью сторону. Народу в поезде стало мало. Я не бывал на Дону: вглядываюсь в людей, смотрю в окна. Вошли несколько казаков с винтовками, шашками. Сели рядом. Разговаривают. Я ищу новых, бодрых настроений — преграды анархии.
Казак, лет 38, с рябым зверским лицом, с громадным вихром из?под папахи, сиплым голосом говорит: «Ежели сам хочет, пущай и стоит, есаул, а мы четыре года постояли, с нас будя. Прошлый раз на митинге тоже стал: «Станичники, вы себя защищаете, казацкую волю не погубите» (он представил есаула). — «Четыре года слухали…» — мрачно отозвался хмурый молодой казак.
Вскоре они вышли из вагона. Я понял, что эти казаки — из частей, стоявших на границе области на случай вторжения большевиков. Из разговора их было ясно: они самовольно расходились по домам, открывая дорогу войскам Крыленки…
Станция Каменская. Я вышел из вагона. На платформе много военных: солдат, офицеров, встречаются юнкера. Офицеры в погонах. Чувствуется оживление, приподнятость. Едем дальше…
Я думаю: «Скоро Новочеркасск. Туда сбежалось лучшее — лихорадочно организуется. Отсюда тронется волна национального возрождения. Во главе — национальный герой, казак Лавр Корнилов. Вокруг него объединились все, забыв партийные, классовые счеты…
«Учредительное собрание — спасение Родины!» — заявляет он. И все подхватывают лозунг его. Идут и стар и мал. Буржуазия — Минины. Офицерство — Пожарские. Весь народ подымается. Организуются национальные полки, армии. Реют флаги, знамена.
Оркестры гремят какой?то новый гимн. «На Москву», — отдает приказ он. «На Москву», — гудит везде.
И армия возрождения, горящая одной страстью — счастье родины, счастье народа русского — идет как один. Она почти не встречает сопротивления…
Ведь она народная армия!! Ведь это нация встала!!
Ведь лозунг ее: все для русского народа!!
Бегут обольстители народные, бегут авантюристы и предатели.
Казак Корнилов спаял всех огнем любви к нации! Он спас родину и передает власть представителям народа — Учредительному собранию.
Россия сильна счастьем всех граждан. Она могуча своей свободой.
Она говорит миру свое слово, и в слове этом звучит что?то простое, русское, христианское…
В воображении бегут радостные картины.
Поезд быстро мчит меня к Новочеркасску.