Между боями

Между боями

Около часу полета на зыбком стодесятисильном связном самолете У-2 — и я на командном пункте командарма Катукова. Мы приземляемся на опушке живописного леса, все еще сверкающего ослепительным блеском своей разноцветной осенней листвы, хотя на дворе уже стоит ноябрь, по нашему московскому разумению, время зимнее. Светит солнце. В золотистом лесу белеют разбросанные среди деревьев прихотливые виллы. Слева и справа от тропинок во мху желтеют шляпки грибов. У каждой калитки надпись, — название виллы: «Лесная», «Ганна», «Мария»… Разрушенный обстрелом отель…

Мы уже не в Польше, мы на Украине, но совсем рядом с границей. Это небольшой курорт Лазенки, близ Немирова. В здешние тихие места 1-я гвардейская танковая армия отошла после жестоких боев на Сандомирском плацдарме, чтобы перевести дух, принять пополнение, вооружиться новой боевой техникой, которая непрерывно движется к фронту из уральских арсеналов, и подготовиться к новому сокрушительному и глубокому удару, — на сей раз наверняка вырвутся уже на германскую территорию.

Пожалуй, впервые за годы войны мои друзья-танкисты разбили свои бивуаки в таких комфортабельных местах. Гляжу я на эти виллы, и в памяти всплывают убогая изба в заснеженной подмосковной деревне, где мы впервые встретились с Михаилом Ефимовичем Катуковым — тогда еще полковником и командиром бригады; жалкая землянка в лесу близ Скирманова, где я его увидел в солдатской шинели, на петлицах которой были наскоро начерчены химическим карандашом две звездочки — его первый генеральский чин; халупа под Ельцом, где я встретил этого человека как командира корпуса; бесчисленные блиндажи и шалаши в лесах южнее Белгорода, откуда он управлял быстро продвигавшимися на юг бригадами и корпусами своей танковой армии; снова крестьянская изба в Прикарпатье…

Далеко шагнула танковая гвардия — от Москвы до самой Вислы, и еще дальше ей предстоит пройти — до Берлина, не меньше! А как изменились, как выросли люди в армии. На усыпанных песочком тропинках я встречаю щеголеватых офицеров в отлично выглаженных мундирах и ярко начищенных сапогах. Пока еще не распространился нехороший обычай — прятать свои награды, и люди ходят во всем блеске, с малиновым звоном бесчисленных орденов и медалей. Носить награды — это не признак нескромности, как станут думать двадцать лет спустя иные скептически настроенные молодые люди, плохо представляющие себе, какой ценой они дались. Нет, каждый орден и каждая медаль — это зарубка в памяти о каком-то неимоверном и чрезвычайном усилии духа и таком страшном напряжении физических сил, какого не забудешь вовек.

Иных я узнаю, другие мне внове. Летнее наступление далось армии дорогой ценой, многих ветеранов армия потеряла на пути от Луцка до Сандомира. Но вот я вижу шагающего к себе на виллу разведотдела полковника Соболева, с которым мы так часто встречались в боевой обстановке. Пробежал в оперативный отдел вечно торопящийся и сосредоточенный Никитин. А это кто такой? Батюшки, сам Володя Бочковский, неистребимый командир 2-го танкового батальона 1-й гвардейской бригады, которого, словно заговоренного, щадят все пули и снаряды вермахта: только ранят, но не убивают…

Не успеваем мы с ним наговориться вдоволь, как Володя вдруг молодцевато подтягивается и становится по стойке «смирно», держа руку под козырек, — по дорожке навстречу нам шагает неразлучная троица: сам командарм, его начальник штаба Шалин и член Военного Совета армии Попель. Я про себя фиксирую: на кителе у Катукова прибавилась Золотая Звездочка Героя Советского Союза, у Шалина — третий по счету орден Кутузова, на генеральских погонах Попеля появилась вторая звездочка — и он уже генерал-лейтенант…

— Вольно! — весело командует командарм, любуясь бравым танкистом, своим давним любимцем. — Как дела там у вас в бригаде сегодня, не начали предаваться кейфу от избытка комфорта?

— Никак нет, товарищ командарм, — звонко отвечает Володя, — даем двойную норму заданий по учебе и по уходу за матчастью.

— Правильно делаете. Но учтите: надо дать людям и отдохнуть малость, пока есть такая возможность, — говорит Попель. — Как там у вас с самодеятельностью? Готовите праздничный концерт?

— Готовим, товарищ член Военного совета. — Думаем, лицом в грязь не ударим…

Командарм зовет прогуляться по парку.

— Гляди, Володя, — обращается он к Бочковскому, — ты видишь этот дуб? Русь была еще языческая, а он уже рос…

Перед нами тысячелетнее дерево, как о том свидетельствует табличка, укрепленная чьей-то заботливой рукой. Огромное дупло когда-то было заложено кирпичом и залито цементом — для сохранности редкого дуба. Фашисты выворотили эту начинку.

— Наверное, клад искали, — брезгливо морщится генерал, и, обращаясь к Попелю, говорит: — Николай Кириллович, надо будет сказать нашим, чтобы поправили. Ведь этому дубу цены нет…

Поглядываю я исподволь на своих фронтовых друзей, и какое-то глубокое, теплое чувство охватывает душу — как все-таки выросли эти люди за три с лишним года войны! Да и не только они, вся армия выросла. Я вспоминаю свой недавний визит к пехотинцам Нехаева — ведь это профессора ближнего боя. Вспоминаю встречи с летчиками Покрышкина — каждый из них сильнее любого гитлеровского аса. А как закалились танкисты! Нет сейчас в мире армии, которая по силе, упорству и военной мудрости могла бы сравниться с нашей. И что самое примечательное, сила эта была обретена уже в боях, после тяжких военных неудач 1941 года, когда Гитлер, беседуя 4 июля с генералами своего верховного главнокомандования, хвастливо воскликнул: «Я все время стараюсь поставить себя в положение противника. Практически он войну уже проиграл. Хорошо, что мы разгромили танковые и военно-воздушные силы русских в самом начале. Русские не смогут их больше восстановить…».[84]

С тех пор прошло всего три года. И вот уже Красная Армия стоит у ворот Восточной Пруссии, а советские танковые и военно-воздушные силы, которые Гитлер считал уничтоженными, готовятся к решающему удару по его рейху, который он считал тысячелетним. В сущности Красной Армии осталось добить Гитлера, и она его скоро добьет, хотя решение этой задачи потребует еще не малых усилий и — увы! — большой крови…

Жизнь в частях армии идет размеренным ритмом: ученья, политзанятия, уход за боевыми машинами, прием и размещение пополнений. В бригадах, корпусах — опытные военачальники, в штабе — поднаторевшие в своем деле оперативные работники, способные мгновенно уяснить замысел командарма и претворить его в точно разработанные графики движения войск. Поэтому, пока не возобновилась военная страда, Михаил Ефимович Катуков может позволить себе, наконец, — может быть, впервые за долгие месяцы, — нормально спать, по вечерам посидеть за книгой и даже сходить на охоту в выходной день. Это может прозвучать странно, но, как видите, даже на войне случаются выходные дни, хотя и крайне редко.

Я пользуюсь удачной возможностью, чтобы присмотреться поближе к этому незаурядному и самобытному человеку, наблюдая за ним в непривычной обстановке фронтового бивуака в час передышки между боями. И вот записи тех дней, сделанные вечерами во фронтовом дневнике. В них нашли какое-то отражение черты характера одного из выдающихся русских полководцев, который вышел из самых низов народа и, достигнув весьма высокого военного поста, остался таким же, каким знавали его в родном подмосковном селе в Коломенском уезде в старые годы.

* * *

6 ноября. По случаю предстоящего праздника командарм разрешил себе поохотиться на зайца. Ежели будет что-либо срочное, конечно, охота не состоится, но пока что все тихо. Генерал еще со вчерашнего вечера священнодействует: идет зарядка патронов. Китель с погонами и орденам. и снят, надет грубый свитер, поверх него — подтяжки. Со стола убраны все бумаги. Извлечены из походного ящика коробок с охотничьими патронными гильзами, мешочек с бездымным порохом, папиросная коробка с капсюлями. Пущены в ход и аптекарские весы (не те ли, что были подобраны в «пещере Лейхтвейса» за Волоколамском?) для дозировки пороха и дроби. Генерал весь вечер просидел за столом, набивая патроны с такой сосредоточенностью и усердием, словно это было делом величайшей государственной важности, видать, сильно он соскучился по охоте.

В поле мы выехали сегодня после обеда на «виллисе». С нами Шалин, которого командарм уговорил-таки принять участие в задуманном им деле. Поверх генеральской шинели Катуков подвязал простенький охотничий патронташ. В руках — трофейная двустволка, подарок комбрига Бойко.

Останавливаемся на пахоте. Сквозь низкие облака временами проглядывает солнце. Дует холодный ветер. Вокруг — узкие полоски индивидуальных полей: зябь, клеверище, озимь, тут же грядки еще не убранной капусты — раздолье для зайцев! Вокруг деревушки, перелески. Зайцы, как поясняет Катуков, прячутся в бороздах и в сухой траве, ожидая темноты, чтобы выйти на промысел. А спугнешь косого, и он пойдет петлять по пахоте…

Так и есть! Ошалевший заяц, напуганный голосами, выпрыгивает из канавки метрах в десяти от генерала. Резкий поворот, выстрел, второй — заяц перекувырнулся, бьет лапами, затихает… Есть почин!

Дальше охотники идут цепью: Катуков, Шалин, адъютант командарма, шофер. Два зайца уходят с подбитыми лапами. Уже под вечер удается подстрелить четвертого, Катуков присуждает его, по всем охотничьим правилам, Шалину: его выстрел был последним. Дома Катуков методично и старательно наставляет повара, как надо снимать шкуру с зайца, чтобы не попортить мех: из него же шапку можно сделать!..

Потом за ужином, уминая зайчатину с вареной картошкой, умиротворенно говорит:

— А мне ничего и не надо бы, кроме такой вот жизни. Быть бы после войны лесником где-нибудь у озера: охота, рыба, лес и больше ничего. Я же простой мужицкий сын и жить хочу по-мужичьи…

Катуков с детства сохранил привязанность к простой и неприхотливой пище. Его любимые блюда — щи с грибами, печеная картошка, как лакомство суп с селедочными головами. С восторгом он поедает жареное свиное ухо — в достопамятные времена его детства мальчишкам в деревне всегда оставляли свиные уши, и ему даже в Питер, где он работал мальчиком в молочной фирме, прислали из дому однажды пару таких ушей — он не может забыть этого до сих пор. В качестве особого деликатеса повар выпекает для генерала крендели из ржаной муки, посыпанные крупной солью… Генерал долго молчит, потом вздыхает и добавляет:

— Только не отпустят, наверное, в лесники. Боюсь, что и после войны генералы потребуются. На всякий пожарный случай…

* * *

7 ноября. С утра еду с командармом и членом Военного совета в бригады 8-го гвардейского механизированного корпуса. Лагеря в лесах обширные; добротно сделанные, обшитые свежим тесом, блиндажи — каждый на взвод строить их научились, не то что было в начале войны. У блиндажа окоп — на всякий случай. Дорожка усыпана песком. Расчищены парадные линейки — как в довоенных лагерях. Возле каждого блиндажа на земле ради украшения — нечто вроде клумбы из кирпича, угля и песка: мозаикой выложены гвардейские знаки, ордена Славы, изображения танка, лозунги.

Под навесом — столовая. Очередь у жбана с водкой, рядом с которым груды бутербродов на закуску: праздничные сто граммов по списку. Отсюда к столу…

Катуков тут же обрушивает на командира бригады кучу вопросов:

— Что сегодня на обед? Борщ, котлеты, рисовая каша, а на закуску колбаса? А ну, попробуем… Позвольте, а почему на столах нет горчицы? Где перец? А хрен? Чтоб было!.. — Потом почти без передышки: — А гвардейские знаки у всех?.. Почему не у всех? Ленточки за ранение все, кому положено, носят?.. Почему не все? У нас их полон склад. А вы понимаете, какое значение имеют гвардейский знак и золотая или красная ленточка на гимнастерке? Ведь это удваивает авторитет ветерана среди новичков, пришедших с пополнением!..

Пока что командарм настроен благодушно. Но вот он увидел нечто такое, что в его глазах выглядит как подрыв основ воинского порядка: бочком-бочком к столу прошмыгнули двое бойцов в гимнастерках без погон. Боже мой, какой тут происходит взрыв гнева!..

— Что такое? Кто такие? Как это так — «не успел пришить на новую гимнастерку»? Не уважаете воинскую форму? Да вы знаете, что такое погон для военнослужащего? Это высший почетный знак того, что Родина доверила тебе ношение оружия! Немедленно возвращайтесь во взвод, приведите себя в порядок и только тогда приходите на обед, а завтра вам обоим наряд вне очереди…

И тут нагоняй всему начальству от командира взвода до комбрига:

— У двоих бойцов не оказалось погонов. Что это — мелочь? Нет! Вы скажете: «Есть отдельные растяпы». Неправильно! Нет настоящей воинской дисциплины — вот что это значит. Нет должной требовательности! Сегодня у вас люди не носят погоны, нарушая тем самым приказ правительства, а начнутся бои, и я уверен — у вас дивизион артиллерии вовремя не придет, вам дадут понтоны — вы их не доставите вовремя на переправу, вы пошлете свои батальоны в атаку, а люди начнут отставать. Простая вещь — погон. А за ним я вижу важные дела. Сегодня у вас люди забывают надеть свои знаки воинской службы, а завтра они дымовые шашки забудут взять, неорганизованно выйдут на рубеж, сорвут выполнение боевого приказа. И вот сегодня у нас с вами великий праздник, а я вынужден вам выговаривать за эти неприятные, будничные вещи. И это только потому, что вы до сих пор не сумели привить своим людям точность, исполнительность, привычку к воинской дисциплине…

В другой бригаде — разговор уже совсем в другом ключе, с пятнадцатилетним воспитанником части Мишей Филатовым, лихим мотоциклистом. Его отца убили гитлеровцы, а мать умерла, и командир роты технического обеспечения старший лейтенант Фомин подобрал сироту…

— Ну как, солдат, хочешь стать офицером?

— Хочу шофером…

— Ну что ж, можно и шофером, тоже специальность неплохая, — улыбается Катуков. Потом, заметив, что у парня под мышкой порвана шинель, вдруг спрашивает:

— У тебя иголка есть?

— Я не портной, товарищ генерал, я мотоциклист…

Катуков молча снимает фуражку и показывает пришпиленную за тульей иголку с ниткой. Потом назидательно говорит:

— Вот. Генерал, а иголка всегда при мне. Понял? Достань сейчас же иглу и зашей рукав. Сам, без всяких портных. А мы тебя потом в суворовское училище отправим…

Там же, в батальоне командарм остановил вдруг молоденького голубоглазого бойца:

— Карел?

— Так точно…

И вдруг Катуков зачастил на эстонском языке, имеющем общие корни с финским. Солдат все понимает, отвечает по-карельски. Потом, осмелев, спрашивает:

— Товарищ генерал, а откуда вы знаете нашу речь?..

— Видишь ли, когда мне было семь лет, отец мой батрачил в Петергофском уезде у барона фон Врангеля, барон тогда еще был полковником. Кругом была эстонская ребятня. Ну, и я говорил по-эстонски, как все. Прожил там с отцом целый год…

Память у этого человека феноменальная!

Но вот мы добрались и до нашей любимой 1-й гвардейской танковой бригады. Рапортует дежурный по лагерю гвардии капитан Баландин. Опять строгий вопрос:

— Что на обед?

— Борщ и котлеты…

— А почему винегрет на закуску не сделали? Сегодня же праздник! Учтите, чтоб завтра обед из трех блюд!.. А что вечером?

— Концерт художественной самодеятельности…

Весть о том, что командарм здесь, уже облетела лес. Сбегаются люди, я вижу знакомые лица. Конечно, и Володя Бочковский здесь же. На лужайку спешит новый комбриг Абрам Матвеевич Темник, усатый подполковник, бывалый офицер, чем-то похожий на лермонтовского штабс-капитана Максимыча, каким я себе его представляю. Катуков хитро прищуривается:

— Вам прислать сюда в лесок палок — городки для бойцов нарезать или сами найдете, товарищ комбриг?

— Сами нарежем, — смущенно отвечает Темник.

— А где у вас волейбольные площадки? Сетки есть? А мячи? Потом — к группе бойцов:

— Что же это вы, гвардейцы, в поход, что ли, ради праздника ходили? Сапоги у вас рыжеватые. Чистить нечем? Говорите, вакса есть? Так за чем же дело стало?

Смутившиеся танкисты ныряют в блиндажи за сапожными щетками. Подходят другие, празднично подтянутые, по всей форме одетые, в хорошем настроении. Это танкисты Бочковского. Генерал доволен их выправкой:

— А ну, станцуем «барыню»! Где гармонь? А барабан? Да что же это за солдатские танцы без барабана? Говорите, нету? А сколько вы баранов съели, неужто не могли кожу на лукошко натянуть?

Звучит лихая музыка. В круг выходят сразу человек десять. Веселье! Собирается большая толпа. Бочковский глядит на танцоров. Видать, хотелось бы и ему в круг, да с укороченной после ранения ногой не очень-то попляшешь. И вдруг Катуков, вснользовавшись паузой, заводит уже серьезный разговор:

— А вы читали предоктябрьскую статью нашего всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина? Там ведь и о вашей бригаде написано!

— Читали!

— Вот были мы у него с Николаем Кирилловичем Попелем, членом Военного совета нашей армии, так он сорок минут про вас расспрашивал… «Я старик, говорит, — а за ними слежу. Слежу!» Он еще в подмосковных боях бригаду приметил, с тех пор постоянно интересуется ею. Так что смотрите, не подведите свою бригаду перед Михаилом Ивановичем! Не то конфуз выйдет. Встретимся мы с ним опять, а он и спросит: «Какая бригада в 1-й гвардейской танковой армии теперь лучшая?» И вдруг нам придется ответить: «Шестьдесят четвертая». — «А куда же Первая гвардейская подевалась?» — Неудобно получится…

И сразу со всех сторон хором:

— Не подведем! Были первыми и будем первыми! Первыми до Берлина дойдем!

После обеда возвращаемся на командный пункт: сейчас должен начаться торжественный вечер офицеров 1-й гвардейской танковой армии, посвященный годовщине Октябрьской революции. В густом багряно-золотом лесу торжестжелтых листьев, прогуливаются празднично одетые танкисты, и закатные солнечные лучи играют на их орденах. Среди них я узнаю генерала Гетмана, добродушного курносого великана, знаменитого на всю армию своим олимпийским спокойствием и невозмутимостью. Когда мы познакомились с ним на Курской дуге, он командовал 6-м танковым корпусом, который под его руководством стал потом 11-м гвардейским, а теперь только что стал заместителем командарма. На посту командира корпуса его сменил молодой талантливый танкист А. X. Бабаджанян, отлично командовавший до этого бригадой.

На груди у Гетмана незнакомый мне орденский знак — звезда из драгоценных камней. Что это такое? Генерал сконфуженно машет рукой:

— Да, понимаете, какая история вышла — наградил меня британский король рыцарским орденом. Говорят, по их правилам это большая честь, а у нас такой орден — совсем необычайное дело. Полагается на шею надевать крест, а на грудь вот эту штуку, — Гетман указал на свою звезду, сверкавшую камнями. Ну, я потихоньку правило нарушаю, крест не ношу, а звезду по парадным случаям надевать приходится. Меня уж и так задразнили: «Ты, — говорят, землевладелец»… Толкуют, будто в Англии кавалерам рыцарского ордена причитается по пятьдесят гектаров земли…

Все дружно смеются, слушая, надо полагать, не впервой эту историю генерала, удрученного такой неожиданной наградой. А я думаю о том, как широко разнеслась и всемирно утвердилась слава советского оружия, ежели даже его величество король Великобритании отдает ему дань, награждая советских полководцев самыми высокими своими наградами, предназначенными для знати…

Уже четыре тысячи километров отмерили танкисты 1-й гвардейской гусеницами своих машин, колеся по фронтам, в четвертый раз встречают праздник на войне, на этот раз далеко от родных краев, близ берегов широкой Вислы. Здесь все не так, как на родине, — и дома стоят по-иному, и люди говорят иначе, и даже вот этот лес, не сбрасывающий листвы до ноября, не похож на наши подмосковные рощи. Офицеры много говорят о Москве, о том, как люди там, наверное, спешат сейчас на праздничные вечера и встречи. Связисты хлопочут около своих приемников, ловя далекие волны столицы…

Потом началось собрание. Докладчик стал говорить о пройденном пути и о том пути, какой остается пройти до Берлина, и вдруг я вспомнил, как ровно три года назад в небольшом подмосковном селе в тесной избе с бумажными розами и любительскими фотографиями на стене полковник Катуков, командовавший 4-й танковой бригадой, в тот самый вечер проводил накоротке праздничную встречу со своими офицерами.

Тогда из бригады можно было за полтора часа доехать до Красной площади. Но близость эта не радовала, а тревожила людей. Лихой разведчик Коровянский, только что сходивший на своем танке в расположение противника по тайным лесным тропам, донес, что в лагере немцев снова начинается движение: немцы готовили мощный удар по Волоколамскому шоссе, и его должны были принять на себя первыми они, танкисты, ставшие щитом у ворот Москвы.

И полковник Катуков, человек спокойный, выдержанный, умеющий держать свои нервы в кулаке и шутить даже тогда, когда положение становится критическим, снова и снова поглядывал на карту и в сотый раз проверял себя, — удалось ли ему расставить свои немногочисленные танки так, чтобы ка-ждый из них в бою сработал за целый батальон…

А докладчик говорил и говорил, рассказывая о том, какие огромные задачи встанут перед армией в эту зиму, которой, судя по всему, суждено было стать последней военной зимой. И конечно же, танкистам суждено снова быть впереди всех, прокладывая путь пехоте.

— Мы их доколотим, товарищи, — сказал, наконец, улыбаясь, докладчик, и тут я увидел, как сидевший в переднем ряду Владимир Бочковский вскочил, сорвавшись с места, и, бурно захлопав в ладоши, закричал: «Доколотим! Обязательно доколотим!» И другие вскочили вслед за ним, и забушевала вдруг такая овация, что чудилось, будто это по густому лесу идет сильный-сильный ветер, и трещат вековые дубы. А Катуков, аплодировавший вместе со всеми, улыбаясь, глядел на своих питомцев, и, наверное, думал все о том же: как же здорово выросли за эти годы его орлята, теперь им можно было поручить любую задачу, пусть даже самую трудную…

* * *

8 ноября. Уже рабочий день: ученья. С утра вдруг — снег. Мокро. Надев плащ-палатки, едем к городку Яворув — там в условиях, приближенных к боевой обстановке, проводится учебная переправа через водную преграду.

Высокий сосновый бор. Рядом озерко, покрытое грязно-зеленой ряской. Саперы сладили под водой штурмовой мостик — бежать по нему надо по колено в воде. Вроде бы неудобно, но зато мостик не виден противнику, его трудно обнаружить и разбить.

Часть солдат переправляется на подручных плотах, сделанных из досок и соломы. Тут же — надувные резиновые лодки. Некоторые бойцы в специальных костюмах: вокруг талии у них нечто вроде большого спасательного круга, так легче переплывать реку.

Ученьями командует полковник Бабаджанян, энергичный, опытный офицер. Горло у Бабаджаняна туго забинтовано, и он говорит шепотом: еще не оправился от опасного ранения в шею, полученного в дни летнего наступления. Каждая деталь операции отрабатывается тщательно, с многократными повторениями. Ракета… Солдаты, вырываясь из соснового бора, мчатся к воде. Переправа осуществляется в максимальном темпе: сэкономишь минуту быть может, спасешь этим сотни жизней. Лодки, плоты снуют от берега к берегу. С грохотом рвутся взрывные пакеты, имитирующие снаряды, мины, бомбы. Вспыхивают дымовые шашки — маскировка переправы. Это зрелище запоминается надолго: темно-свинцовое, с прозеленью озеро, белые поля, желтый дым, черные фонтаны взрывов…

Катуков внимательно наблюдает за ходом переправы, следя за минутной стрелкой своих часов. Здесь же офицеры ряда частей. Люди вымокли, устали, но никто не ропщет: уже давно поняли глубокий смысл суворовской фразы: «Тяжело в ученье — легко в бою».

На обратном пути останавливаемся у околицы деревни: тут стоит, подняв могучий ствол к небу, мощная советская 203-миллиметровая пушка без замка, оставшаяся на огневой позиции в дни отступления в 1941 году. В стволе ее до сих пор снаряд. Немцы только вынули гильзу с порохом. Крестьяне рассказывают: здесь в первый день войны стояла наша батарея. Остальные пушки успели увезти, а эта осталась. Сейчас возле пушки хлопочут ремонтники, хотят ее утащить и сдать в капитальный ремонт, может быть, еще удастся вернуть в строй.

Катуков внимательно оглядывает орудие, как своего старого знакомого. Видать, вспоминается ему много горького о тех страшных днях, ведь и он в ту пору не так далеко отсюда вел тяжкие бои, отходя со своей дивизией на восток.

— Вы знаете, — вдруг говорит он, — я вот собрал сейчас в этих краях сорок четыре наших танка, подбитых в 1941 году, есть среди них и Т-34. Представьте себе, многие машины удалось восстановить, и они сейчас готовы к бою. Тогда мы потеряли много техники. Но гитлеровцам это обошлось дорого…

* * *

18 ноября. Опять у Катукова. У него острый приступ воспаления почек. Лежит с грелкой, пьет изготовленный по его собственному рецепту настой из травы «медвежье ушко» и читает… Библию, изучая, по его выражению, «быт крупных скотоводов долины Тигра и Евфрата». Библию выпросил у православного попа в деревушке на берегу Вислы.

Снова долгий разговор об охоте, о зверях, о птице, о рыбе, о способах их добычи. Я узнаю от генерала великое множество самых разных вещей: что кондор летает на высоте до 9000 метров, а гриф — лишь около 8000 метров; что тетерев-косач сейчас, когда облетела листва, садится на ветви, а летом он спит на земле, у него черные крылья, красные сережки, белая грудь, хвост лирой, а вот тетерев-глухарь прячется в самой глухой чащобе; что ершей надо ловить над тинистым дном, а окуней — над песчаным, где галька.

Катуков вспоминает, как, охотясь под Ружином до войны, он убил там утку, окольцованную ленинградскими юными натуралистами. Послал тогда им письмо, но оно почему-то вернулось с пометкой «Адресат не значится». А потом началась война, и зимой 1943/44 года в районе Ружина Катукову довелось охотиться не на уток, а на гитлеровских «тигров».

Генерал остро тоскует по своим родным местам. Нарисовал по памяти план родной деревни Уварово, что близ Коломны, по пути к Кашире, и показывает, где пруд, где мост, где пожарный сарай, где отцовский дом. Потом начертил план района. Приказал ординарцу Ване принести потрепанный портфель, в котором, как реликвия, хранится карта района подмосковных боев 4-й бригады, которая захватывает и Уваровский район, — вот как близко к дому пришлось воевать, можно сказать, защищал свою деревню!

Снова и снова возвращается к своей мечте о том, как хорошо было бы после войны стать лесником, поставить домик где-нибудь на Оке и там жить…

В самом разгаре этой долгой, лирической беседы вдруг в дверь заглядывает остроглазый, бритоголовый, тонко усмехающийся начштаба Михаил Алексеевич Шалин в сверкании своих трех «Кутузовых», «Богдана Хмельницкого», большого английского креста и прочих орденов, со шпорами, в синих галифе с алыми генеральскими лампасами. Под мышкой объемистые папки.

— Если разрешите, товарищ командующий, я к вам ненадолго.

Катуков, закусив губу от боли, поднимается с дивана:

— Пойдем в ту комнату…

И они уединяются часа на два, разрабатывая очередной вариант предстоящей большой операции.

Я ухожу в лес. Там все по-прежнему безмятежно. Легкий пух инея лежит на все еще зеленой траве. Над виллами курятся дымки. Неподалеку раздаются отрывистые, четкие слова команд — комендантский взвод проводит занятия по строевой подготовке. Как будто бы ничего не изменилось…

Но мы — на войне, и еле уловимые знаки предвещают скорое окончание затишья: шоферам приказано выписать полный запас горючего; командарм отменил командировку адъютанта в Москву; отпуска прекращены; сам командарм не выезжает даже на охоту, стараясь неотлучно находиться близ телефона ВЧ, связывающего армию со штабом и со Ставкой Верховного Главнокомандования.

Скоро, скоро грянет гром!

* * *

21 ноября. Сумрачный денек. Снег на крышах вилл, остекленевшие, схваченные морозом грибы в лесу, серая мгла на горизонте. Генерал в серой папахе и ладно скроенной шинели, оправившись от острого приступа болезни, позволил себе первую прогулку. Под мышкой у него ящик трофейных сигар хочет угостить старых друзей — зенитчиков из батареи Зеленкова, проделавшей с ним долгий путь от Москвы до Вислы.

Но… подошел к блиндажам зенитчиков и пришел в ярость: клумбы, подготовленные к 7 ноября, растоптаны, на виду лежат картофельные очистки, валяются консервные банки, щепки от дров. И сразу — гром и молния!

— Варвары! Не буду с вами разговаривать, пока не наведете у себя армейский порядок. Какие вы после этого гвардейцы? А я еще хотел вас сигарами угостить. Идите от меня прочь, и чтобы через час был порядок!

Сконфуженные и расстроенные, зенитчики бросаются наводить порядок. Можно не сомневаться, что через час здесь все будет сверкать…

Прогулка, которая, как было клятвенно обещано врачу, должна была быть тихой и безмятежной, — главное, чтобы не волноваться! — превращается в самый настоящий инспекторский смотр.

В лощине течет ручей. Черный, предзимний лес. Серые дымки над землянками. Слышатся щелчки револьверных выстрелов — группа офицеров на стрелковых занятиях. Здесь все по правилам: старший в группе, капитан, построил участников занятий и отдал рапорт по всей форме.

— Как стреляли? Кто не выполнил задания? Три шага вперед… Дайте-ка сюда ваши пистолеты и револьверы.

Катуков берет пистолет и наган у двух офицеров, которые ни разу не попали в мишень, и стреляет — сначала правой, потом левой рукой. Шестерка, восьмерка, девятка… Значит, оружие не виновато. Берет еще два пистолета. На этот раз пули ложатся кучно, но в стороне от центра мишени. Генерал приказывает отдать эти два пистолета оружейному мастеру на проверку. Собирает офицеров, угощает их сигарами и показывает, как надо держать пистолет — указательным и большим пальцем, не зажимая рукоятку, свободно играя им в руке и не допуская углового смещения.

Вдруг генерал замечает на земле стреляные гильзы и опять хмурится:

— По уставу положено выдавать на стрельбах патроны строго по счету и сдавать гильзы, докладывая: «Лейтенант Иванов выпустил три пули, сдал три гильзы». Это же ценный металл! Как же вы… Немедленно собрать все до одной гильзы!..

Адъютанту с трудом удается увести Катукова завтракать. Этот человек поистине неутомим…

Вот так и проходят эти дни между боями. Дни короткой передышки, которую командарм столь активно использует для того, чтобы 1-я гвардейская танковая в предстоящем сражении показала себя еще более грозной силой, чем до сих пор.