Глава одиннадцатая Перед решающими боями

Глава одиннадцатая

Перед решающими боями

На неделю — в две армии — Сын полковника — Часовой — Он был пастухом — Осень — Дом на счастливой улице — Срок приближается — Архитектурное наступление — Что это?

(Синявинские болота. 8-я и 2-я Ударная армии. Участок 42-й армии. Ленинград. Октябрь — декабрь 1943 г.)

На неделю — в две армии

8 октября. Редакция «Ленинского пути»

Всего пять часов понадобилось мне, чтобы вместе с редактором «Ленинского пути» Гричуком, заехав по пути в Политуправление Ленинградского фронта (в Лесном), промчаться через Шлиссельбург и расположение двух армий — 67-й и 2-й Ударной, через Назию, Шальдиху и оказаться на давным-давно мне знакомых местах — во втором эшелоне 8-й армии, в деревне Сирокасска, где по-прежнему ютятся в ветхих избушках редакция армейской газеты и политотдел… Старые знакомые, и прежде всех — заместитель начальника политотдела подполковник Ватолин, приняли меня как гостя. И сразу же: «Послезавтра у нас — семинар редакторов дивизионных газет. Почитайте на семинаре ваши рассказы и сделайте нам доклад!..»

«Что ж! Пожалуйста!»

В газете «Ленинский путь» сегодня опубликован вчерашний приказ о взятии войсками Калининского фронта Невеля. А в оперативной сводке от 7 октября о Волховском фронте сказано: «…Севернее города и железнодорожного узла Кириши прорвана оборона противника, наши войска продвинулись вперед на 15 километров, овладели населенными пунктами Кириши, Ларионов Остров, Посадников Остров, Мерятино, Красново, Дуброво, Драчево, Мягры, железнодорожной станцией Посадниково, Ирса…»

Как дрались, как храбро и безнадежно дрались мы за этот клочок земли всю зиму и весну 1942 года! Сколько воспоминаний у меня об этих тяжелых боях!.. Теперь киришский «аппендикс», мучавший нас, удален. Навсегда!

10 октября. Первый эшелон 8-й армии

А сегодня в «Ленинском пути» — вчерашний приказ генерал-полковнику Петрову об очищении Таманского полустрова. Был салют!

И еще: опубликован указ об установлении звания маршалов родов войск.

Я было хотел рвануться к киришскому участку фронта, но Ватолин сказал, что делать там уже нечего: бои приостановились.

Вчера весь день готовился к докладу, потом навещал знакомых, сегодня с утра на семинаре сделал доклад, сразу в четыре часа дня вместе с Ватолиным на «пикапе» выехал в первый эшелон, в действующие части — через Жихарево, Поляну и далее, по методически обстреливаемому артиллерией шоссе. К разрывам снарядов мы привычны, и даже тот, который грохнул у самой машины, не заставил шофера ни прибавить, ни убавить ход. На разрыхленном боями болоте, уже в стороне от шоссе — оказался новенький крошечный домик Ватолина и начальника политотдела полковника Семенова, а на столе в домике — отличный обед. Остаток дня я провел в роте связи, сделал много записей.

Дружеских разговоров — не перечесть! И нынешняя обстановка на фронте, и то, что сделано, и что должно быть сделано двумя соседними армиями, — в общих чертах мне становится ясным. Бои идут и сейчас, но армии готовятся к операциям крупного масштаба, и дел у всех немало!

11 октября. Разведрота 18-й стрелковой дивизии

Рано утром вместе с Ватолиным на том же «пикапе» по бревенчатым стланям, вытрясающим из сидящих в машине душу, я отправился в поездку по передовым, ведущим бои частям. Был на КП знакомой мне с 1942 года 1-й отдельной горнострелковой бригады, расположенном в трех километрах от немцев. Потом на совещании комсомольского актива бригады выступал, читал маленькие рассказы, беседовал с комсоргами передовых частей, ротными агитаторами, молодыми, отличившимися в боях… Разговоры на совещании шли о «клятвах мести», о личных планах бойцов, об атаках, в которые комсомольцы вели за собой бойцов… Затем с Ватолиным и майором, начальником дивизионной разведки, отправился в 18-ю дивизию. Оставив здесь Ватолина в политотделе, пошел с начальником разведки на передний край.

Сын полковника

Ночь на 13 октября. Синявинские болота

Нахожусь в разведроте прославленной 18-й стрелковой дивизии, которая до сентября 1942 года сражалась с немцами на Сталинградском фронте; 12 декабря, после переформирования, прибыла на Волховский фронт и через месяц под командованием полковника Н. Г. Лященко в составе 2-й Ударной армии вступила в бой за прорыв блокады Ленинграда. Наступала сначала на 8-й поселок, затем левым флангом ударила по 5-му поселку и здесь 18 января сомкнулась с двигавшейся навстречу ей от Невы 136-й (ныне 63-й гвардейской) стрелковой дивизией Н. П. Симоняка. Батальон Федора Собакина из дивизии Н. П. Симоняка и батальон Демидова из дивизии Н. Г. Лященко были одними из первых во всех встречах ленинградцев и волховчан, прорвавших в тот день блокаду.

Рев минометов то затихает, то усиливается. Сквозь этот рев перекатывается треск пулеметов. И все-таки в шалаше командира роты, чуть возвышающемся среди лунок черной воды, над буграми болота — это называется тишиной: обычной перепалки переднего края мы уже давно не замечаем. Снаряды, падая в болото, чавкают и вздымают только груды жидкой грязи, она — отличный амортизатор для осколков…

Вчерашнюю ночь я спал на одной койке с командиром роты, под одним с ним одеялом, предварительно вымокнув до нитки, потому что в шалашик этот пробирался болотом в непроглядной, озаряемой только вспышками ракет и трассирующими пулями тьме. В шалаше меня встретили сотней граммов водки, я обогрелся и сразу почувствовал себя в гостеприимной фронтовой семье.

Прошедший день был днем моего рождения — я о нем никому не сказал, но был весел, и настроение у меня прекрасное, каким и всегда бывает оно у меня при «живом деле» на фронте. И, проведя весь день в беседах, ничуть не устал и сейчас чувствую себя совершенно здоровым…

Чуть трепещет коптилка, лица рослых, здоровых разведчиков, склоненные над картой, на которой намечен их маршрут в тыл врага, кажутся лицами былинных богатырей…

Эта ночь уже началась, когда за ветвистой стеной шалаша я услышал звонкую песню, распеваемую тоненьким мальчишеским голоском.

— Откуда у вас тут дети? — спрашиваю командира роты.

Старший лейтенант Павел Еремеевич Корешков усмехается:

— Детей у нас нет. А это поет старший сержант Шалманов. Голосок-то у него, верно, еще ломается, лет ему только пятнадцать и ростом не выдался, а солдат он уже бывалый… Связным сейчас у меня…

И командир роты кричит в ночь:

— Товарищ Шалманов!

Плащ-палатка, прикрывающая вход в шалаш, отодвигается. Коренастый, с бледным, обветренным лицом юноша вскидывает ладонь к пилотке:

— Товарищ старший лейтенант! По вашему приказанию…

— Садись-ка, Толя… Интересуются тобой… Познакомьтесь, товарищи!

И Анатолий Александрович Шалманов, старший сержант, комсомолец, 1928 года рождения, рассказывает о себе. А то, о чем он умолчал, добавляют мне остальные…

Толя родился, рос и стал школьником в деревне Преображенской, Знаменского района, Смоленской области. Отец его, Александр Михайлович, служил в тресте Главвоенбурвод начальником аварийной экспедиции. Мать, Наталья Андреевна, воспитывала двух сыновей — старшего, Толю и младшего, Валентина. Был хороший дом, светлая, чистая изба. Были в хозяйстве корова, лошадь, телка, поросята и куры. И сад был — яблони цвели, цветы буйно разрастались под окнами… Отец разъезжал по области с экспедицией.

Когда началась война, отец не успел побывать дома, — став полковником, получил десантный отряд… А родную его деревню гитлеровцы обошли внезапно — нежданно-негаданно оказалась она в немецком тылу. Жители побежали в леса, остались в деревне немногие. Мать Толи осталась с маленьким Валентином, а четырехклассник Толя, закинув за плечи котомку с хлебом, вареным мясом и яйцами, ушел тропинкой вместе с теми двадцатью пятью мужчинами, которых повел за собой председатель колхоза.

Стало известно в деревне, что полковник Шалманов опустился с десантниками на парашютах, невдалеке от деревни, — верно, думал освободить ее, но погиб в бою с немцами, не дойдя. И никто из десантников не дошел до этой деревни, и ничего больше Толя о них не знает.

Толя ушел из родного дома на шестой день после прихода немцев. Он видел, как они грабили хаты, резали коров и кур, видел, как повесили посреди площади городского прокурора, который пришел в деревню из Вязьмы, видел, как расстреляли на площади двух партийцев. Глядел в щелочку из сарая, укрывшись от немецких солдат, сгонявших все население на площадь.

«За два дня, рус, мы Москву возьмем!» — орали на всех перекрестках немцы.

Вокруг простирались большие леса. Толя ушел партизанить. Двадцать пять омраченных бедой, безоружных человек шагали лесной тропинкой. И напоролись на вооруженных автоматами немцев. И те, задержав беглецов, повели их назад в деревню. Над лесной прогалиной появился советский бомбардировщик. Немцы приказали всем спрятаться.

«Все одно погибать нам! — крикнул председатель колхоза. — Так лучше от своей бомбы!»

Схватился с немецким унтером, вышвырнул его на поляну, другие немцы кинулись на помощь унтеру и были замечены бомбардировщиком.

Две бомбы ударили в гущу немцев. И председатель колхоза погиб вместе со своими врагами. Самолет пролетел дальше. Оставшиеся в живых колхозники, освобожденные героизмом своего председателя, захватив автоматы немцев, ушли опять в лес. Теперь это уже был вооруженный отряд партизан. Толя в нем стал разведчиком.

Немцы теперь заглядывать в грозящий местью лес не решались. Они только били по лесу из орудий. Толя, возвращаясь из разведки, был ранен в ногу.

Дней семь лежал он один среди изломанных молчаливых деревьев. Потом все-таки нашел свой отряд, к тому времени выросший вдвое.

Три месяца партизанил Толя. Несколько раз тайно пробирался в родную деревню. И когда пришел в третий раз — увидел: дом, в котором он вырос, сожжен; соседи сказали разведчику, что мать его убита немцами, узнавшими, кем был ее муж. Не нашел Толя и девятилетнего брата. В седьмом часу вечера ребятишки катались с горы на салазках, забыв, что с шести часов по фашистскому приказу никто не смел появляться на улицах. Гитлеровцы открыли по детям стрельбу из винтовок. Попасть не могли. Тогда навели на гору миномет и тяжелыми минами, улюлюкая и хохоча, искрошили всех ребятишек.

Толя узнал, что в деревне немцы устраивают пышный церемониал свадьбы — издевательский церемониал: загнав в церковь трех русских девушек, будут венчать их с группой офицеров — каждая девушка будет обвенчана с несколькими гитлеровцами сразу. А священника заставят совершить весь религиозный обряд.

Толя вернулся в лес, предупредил партизан. И в назначенный день они совершили налет на деревню. Партизан было человек шестьдесят. Они перебили сто восемьдесят пьяных, набившихся в церковь гитлеровцев. Толя сам из пистолета убил трех немцев. Избавленные от позорного издевательства девушки вместе с партизанами ушли в лес.

Священник остался в деревне. Каждый день, совершая службу, он молитвенным голосом читал прихожанам сводки Информбюро, приносимые ему партизанами, у которых уже имелась захваченная немецкая радиостанция. И, изобретая собственные молитвы, держа в руках псалтырь, церковнославянским слогом требовал от прихожан, чтоб били, уничтожали они всех супостатов-захватчиков, чтобы выкрадывали у немцев оружие, чтоб уходили в лес к партизанам…

Старшиной в деревне был человек, тайно назначенный партизанами. Он снабжал их продуктами и оружием. Все население помогало ему. В деревне нашелся предатель, привел карательный отряд гитлеровцев. Старшина и священник были повешены на площади. И партизаны об этом узнали, устроили на дороге засаду, каратели были уничтожены поголовно. Толя убил четверых.

Предателя убили сами деревенские женщины.

Когда Толя отморозил в лесу обе ноги, его переправили на нашу сторону фронта. После госпиталя Толя попал в кавалерийскую дивизию, отправлявшуюся на Сталинградский фронт, и получил звание ефрейтора.

Так четырнадцатилетний Анатолий Шалманов стал защитником Сталинграда.

Он не раз хаживал в разведку, в немецкий тыл. Он приходил в захваченные станицы и, наслушавшись от печальных казачек рассказов о страшной их доле, насмотревшись на черные дела гитлеровцев, собрав нужные сведения, возвращался в свою дивизию… Командиром Толи был старший лейтенант Корешков, уроженец Архангельска, знаток лесов и болот, специалист по лесному бою. Когда немцы были остановлены под Сталинградом, Корешков получил назначение на Волховский фронт. Толя не захотел расставаться со своим командиром. Просьбу обоих командование уважило.

Так сержант Анатолий Шалманов, разведчик, оказался в лесах и болотах Приладожья. Так стал он защитником Ленинграда. Карие глаза его различают каждый оттенок осеннего листика в болотном лесу. Ничто, таящееся в чахлой, поникшей траве, не укроется от его взгляда.

В этих юношеских глазах, видевших слишком многое, отражающих душу взрослого человека, играет острый огонек мести. Старший сержант, комсомолец Анатолий Шалманов, награжденный двумя медалями — «За оборону Сталинграда» и «За оборону Ленинграда», умеет воевать и хорошо знает, за что воюет. И если в боях, в которых он не хочет беречь себя, смерть не коснется его, комсомолец Анатолий Шалманов, достигнув совершеннолетия, станет советским офицером, ветераном Великой Отечественной войны. В дни победы и мира он станет членом партии большевиков, строителем новой жизни, старшим среди юного поколения тех воителей созидательного труда, которые придут на смену нам, старикам…

И об этом труде я сегодня беседую с ним в шалаше из ветвей, среди лунок черной болотной воды, под рев минометов и переплеск пулеметных очередей. И тайно жалею, что он не мой собственный сын…

Часовой

В этой поездке меня особенно интересуют комсомольцы: близится дата двадцатипятилетия комсомола. После беседы с Толей Шалмановым (о котором добавлю еще, что все в роте, полюбив его, оберегая жизнь паренька, в тыл врага его теперь с собой не берут) мне захотелось пройтись, отдышаться от перекура в задымленном шалаше. Подумал, — может быть, еще с каким-нибудь хорошим комсомольцем поговорю… И вот какой комсомолец мне встретился.

…Но сперва скажу: довелось мне однажды до войны побывать в Кокпектинской степи, в Казахстане, и узнал я тогда впервые, что такое «линкольны»… И вот, присев на «цинку» в уголке водянистой траншеи, разговорившись с только что сменившимся часовым, записал я его рассказ, которым он напомнил мне о тех, из давних времен, «линкольнах»… Ночного «освещения» все-таки мне хватало!

— Так вы, значит, хотите, чтоб я о себе рассказал? Это можно! Только, конечно, если с конца до конца рассказать, так нужно целую Библию. Потому как мне за сорок пять давно уж перевалило, а не было у меня такого годика, чтоб я на боку провалялся.

Мы, совхозные рабочие, труд, как пчелы мед, носим; в руках у нас крылья есть! Как сейчас с винтовкой у блиндажа стоять, это можно сказать — тьфу, и не дело даже; только глазами тут поворачивай да слух востри, а больше — какая забота?

Оно конечно, фашист — он вроде крысы, с угла подцарапаться норовит, дыры-то все нужно заткнуть, и затыкалочки у нас есть хорошие, — пожалуйста, их у меня две пары в магазине сидят да в стволе одна женихуется, а ствол — можете поглядеть, чистый, как у красной девицы зеркальце… Да…

Поставили меня здесь, вроде бы сторожем у амбара совхозного, за старика почитают… А почитание-то это внапрасную — вы на бороду мою редьковидную не смотрите, до Петра Великого и женихи с бородами хаживали… да и в нонешнее время борода, к примеру, хоть с партизан — не скашивается. Ну конечно, худощеватым стал, брюки с меня спадают теперь, и уж посмотреть на меня — не скажешь, что я красота мужчина.

А почему спадают? Потому что переживаю я очень за вас за всех. Вчера, допустим, дождичек кропил, и приказали, чтоб сухо мне было в траншее, лист железный над собой навесить. Судите меня, а только железины я над собой не утвердил, приказание не выполнил. А почему, спросите? Расчет у меня такой был: сам я не сахарный, от дождичка не растаю, а мало ли что на фронте бывает, — вдруг бы да проходимец какой подполз; бывает, сами знаете, хоть мины тут насованы и проволоки накручено. От фашиста-то переползти недолго, сажен тут сотни не насчитаешь, подковырнулся бы, высмотрел бы мой лист, скумекал бы, к чему лежит, — верно, собой что-нибудь прикрывает, и догадался бы: эге, здесь ротный КП часовой охраняет… И мне бы хуже могло быть, и ваш сон бы нарушился… А мокнуть на дождю — дело для меня что? Привычное!

Бывало, скотину бережешь, не так еще вымокнешь. Мне знаете какой скот был доверен? Линкольны! Издалека их, говорят, везли, это овцы такие линкольны, — вот москвичи да ленинградцы, те смеются, говорят: линкольн — это, папаша, автомобиль… Ну да разве столичный житель разбирается в овцах?

Во всяком деле разбираться надо, приведи, допустим, сюда старуху мою, разве б разобралась она, где тут передний край, где тут задний?.. Первые дни и я путался тоже — когда он стреляет, когда мы; откуда пульки летят, словно в головокружении, никак разобрать не мог. Теперь-то дело другое. Слышите, к примеру, пулемет чередит, звук удаляется, глуховатый, слышите? Наш! А вот слышите, другой, словно бы не отличительный звук, да только пришлепыванием сопровожден: шлеп, шлеп. Это, думаете, что? Это пули разрывные о землю шаркают. И сам треск порезче. Это значит, мошенник по нас бьет… Да… И с линкольнами первое время так бывало — по шерсточке от других овец надо было их отличать, да не сразу далось мне это. Длинная у них шерсть, в сухом климате каждая шерстиночка распрямляется, на палец подышишь, проведешь шерстинку меж пальцами, она и закрутится, сразу породу определяешь! Я там был бригадир комсомольской бригады. Спросите, как же так, коли сам не комсомольского возраста?.. Ничего. В Казахстане Восточном мне мой возраст прощали, и я сам себя моложе всех комсомольцев считал, потому что степное солнышко мужскую кровь горячит и морщин к лицу не подпускает… Так вот, рассказать-то я вам собирался… Пригнали к нам это стадо, — с баржей да с железных дорог утомились овечки, а им еще самоходом по Кокпектинской нашей степи топотать. А зима! А буран! До подножного не дороешься. А стан от стана по пути верст на сорок. Послали молодежь, комсомольцев, встречать тех овец, погубят, думаю, стадо, без корма-то! А у меня нюх особый, в степи возрастал я, — мне только носом повести да на снег взглянуть, скажу, где под снегом трава какая… В тот раз и попросился я к ним в бригаду. Они мне говорят: «Куда тебе, папаш, с нами идти, не нашего ты комсомольского возраста». А я им отвечаю: «Возраст у меня ничего, подходящий, примите меня в вашу комсомольскую организацию, пригожусь я вам».

Ну и пошел с ними до станции. Неделю шли туда и неделю со стадом обратно…

Вот это война была! Вот тогда я не стоял на месте! И пользу Родине я тогда принес, не стыжусь похвалиться! Как начнет мое стадо занывать от дрожи да с голодухи, так я вправо, влево по сугробам полажу, аж беспокоятся за меня, да и вернусь весь в ледышках, да и скажу: «Нашел я, сынки, траву, сковырнем снег, стадо запустим туда, и прокормится оно до утра и от бурану убережется». И рыли мы снег руками, ножами, палками… Тут на фронте окопы рыть — дело легкое, сколько тебе хочешь батальонов с лопатами подошлют, а там бы попробовали!.. И вели мы так совхозное стадо от сая к саю, от бугра к бугру, словно армия ледовым походом шли. И спасибо мне, привели линкольнов, ни одного в степи не оставили… Старуха моя встретила, обняла меня, заплакала даже: «Не надеялась я тебя, комсомольца моего драгоценного, увидеть, не одолеть, думала, тебе такого похода!..» И председатель совхоза тоже обнял меня, как сын родной, сказал: «Спасибо, товарищ Розанов, спасибо, Ипат Агапыч…»

М-да… С тех пор меня в комсомольской организации как своего признали, и молодость моя с тех пор соблюдалась до войны до этой до самой… И сейчас я себя тоже комсомольцем считаю, и смеяться тут нечего, потому что и здесь, на болоте, я кое в чем разбираюсь, и ежели он — этот-то! — под моих мин своих насует, меня не обманешь — старшего сержанта спросите, намеднись сколько я этих мин одним нюхом своим определил, от скольких смертей народ наш советский упреждал, — сержант скажет… Да уж этого со мной не бывало, чтоб я соврал… Однако ж, звиняюсь, товарищ командир, я устав помню, коли с часовым сменился, до взводного мне дотопать следовает… Приказал лично ему докладывать. Не посерчайте, доложусь, пожалте в шалашик наш, номер четвертый, чаечком побаловаться, а сейчас я должон порядочек соблюдать…

И защитник Ленинграда, солдат Ипат Агапович Розанов (это по отчиму у него фамилия, а по отцу вовсе и не Розанов, а Петраков), плотнее зажав под локоть винтовку, пригнувшись, завернул за угол зигзага траншеи и оставил меня одного прислушиваться к ленивому треску ближайшего вражеского пулемета…

13 октября. Учебная рота, 8-я армия

Сегодня день такой же насыщенный впечатлениями, как и вчера. Утром с Толей Шалмановым пешком вернулся в политотдел дивизии. Оттуда на «эмке» с Ватолиным через дорогу, ведущую к 8-му поселку, под шрапнельным огнем отправился в учебную роту, где начальник политотдела 18-й дивизии подполковник Перепелкин открыл семинар ротных парторгов и где Ватолин, под тем же обстрелом шрапнелью, сделал доклад на тему: «Как нам организовать партийно-политическую работу в наступательном бою» (перед боем, в бою и после него). Доклад интересный, и после него много содержательных выступлений, в которых говорилось о личных планах, о дисциплине, о штурмовых и блокировочных группах, о «боевых листках» и политбеседах в бою, о задачах коммунистов, об их личном примере, о расстановке партийных сил, об автоматическом оружии в руках коммунистов, о ясности понимания каждым рядовым его задачи, о рукопашных схватках с противником, о готовности к смерти в бою, о ненависти и мести, о том, что людей надо подготовить так, чтобы в бою, оказавшись перед каким-либо препятствием, они смотрели на него не как на препятствие, перед которым нужно остановиться, а как на предмет, который необходимо взять…

«Работа парторга в бою должна быть непрерывной, при любой мгновенно меняющейся задаче, при любых потерях, даже если три человека осталось. И партийная агитация и партийное влияние должны ни на минуту не падать, а все время нарастать».

О храбрости, о рекомендациях беспартийным, которые дерутся с коммунистами плечом к плечу и захотят вступить в партию. О раненых, о помощи им. О пропаганде подвигов героев. О главной цели: полном освобождении Ленинграда от блокады!..

…А снаряды рвались и рвались кругом, и земля дрожала, и ветерок разносил едкий запах пороховых газов.

…И поздно вечером я выехал с Ватолиным в «эмке» на Жихаревский тракт. Сейчас мы в учебной роте и отсюда выезжаем в редакцию «Ленинского пути»…

Он был пастухом

14 октября. Редакция «Ленинского пути»

Срок моей командировки истек, но не оказалось транспорта в Ленинград, день я провел во втором эшелоне, ходил по тыловым частям, заходил в знакомый мне 731-й полевой передвижной госпиталь. Отправил по телеграфу несколько корреспонденции в ТАСС.

…Подполковника Якова Федоровича Ватолина я знаю давно, однако, хотя и были причины, вызывавшие к нему мой особенный интерес, до сих пор мне не приходилось разговаривать с ним, что называется, по душам. Первый раз я встретился с ним весной 1942 года, в этих же вот приладожских местах, в этой же 8-й армии. Бойцы и командиры 1-й отдельной горнострелковой бригады, наступая на немцев, утопали по грудь в талом апрельском снегу, проваливались в болото, не спали и не просыхали по четверо суток, но шли вперед неудержимо, хотя бои были часто безуспешными; бригада понесла очень тяжелые потери, и все-таки — шли вперед, увязая в болоте, засыпаемые сверху минами, пулями и снарядами…

— Слышали ли вы хоть одну жалобу на свою судьбу? — в полуразрушенной деревне сказал мне тогда хлюпающий по грязи командир. — Прекрасен русский солдат. Он все способен перенести, когда в душе его гордость. А сейчас каждый горд тем, что бьется за Ленинград, никто не устанет и не отстанет! Но кончится бой, начнется период затишья, возникнут личные интересы — сколько народу повалит тогда ко мне со всякими жалобами!.. Этому в АХО шинель короткую дали, тот на медсестру обиделся, что без облатки лекарство ему дала; третий хочет на баяне играть, а ему балалайку выдали…

И верно. После боя с какими только жалобами ни приходили бойцы и командиры к Ватолину. Невозмутимый, строгий, порой иронически улыбающийся, порой подшучивающий над вспыльчивым челобитчиком, он в две-три минуты разрешал любой спор, любой вопрос — и люди уже смеялись и уходили от него удовлетворенные, успокоенные…

Я обратил внимание тогда на огромный авторитет Ватолина. Как-то так получалось, что даже старшие по званию командиры советовались с ним в служебных делах, поверяли ему дела сугубо личные, порою интимные. Его уважали. Его любили. Казалось, он знает какую-то скрытую от других тайну, помогающую ему одним легким словом воздействовать на людей. Маленький, быстрый в движениях, глядящий всегда не в глаза, а в самую душу своего собеседника, он умел разрешать сомнения людей, умел убеждать их без долгих речей и без глубокомысленных рассуждений. Тайна его влиятельности была, конечно, в строгой принципиальности, в том, что сам он и в помыслах и в делах своих бывал всегда строг, справедлив и чист и что, заботясь о других, никогда не старался позаботиться о самом себе — ему для себя, казалось, ничего и не было нужно…

Не всякий генерал пользовался в своих частях таким авторитетом, каким обладал подполковник Ватолин… Я видел в нем человека с сильным характером, но как выработался в нем этот характер, мне тогда не пришлось узнать.

И вот через полтора года я встретился с Ватолиным снова. В каком-то шалашике той же, обновленной молодым пополнением, бригады мы, зная, что впереди у нас — ночь, завели тот самый, долгожданный мною разговор по душам.

— Скажите, Яков Федорович, в чем тайна авторитета, которым вы, несомненно для меня, пользуетесь? Как вырабатывали вы свой характер?

И подполковник Ватолин рассказал мне все о себе. В 1928 году он не знал еще грамоты. А было ему семнадцать лет. Но в эти семнадцать лет он был уже многоопытным, влиятельным в своей области человеком. Это было на Орловщине, в тех местах, что недавно освобождены от немцев, — в селе, которое нынче уничтожено немцами. А тогда это зажиточное село расцветало. Сироту Яшу Ватолина на селе знали все с детских лет. В двенадцатилетнем возрасте он стал пастухом. Он помнит тот день, когда впервые в своей жизни погнал триста доверенных ему коров. Как он был горд в тот день!.. Триста рослых, могучих удойных коров доверены ему одному, он отвечает за них, его знает каждый крестьянин… Еще не было колхозов тогда, каждая корова принадлежала отдельной крестьянской семье. Разные это были крестьяне. Иные жили еще старым укладом, верили только в собственное хозяйство, были суровыми, непокладистыми, осторожно примеряющимися к молодой советской власти мужиками. Ведь это был 1928 год!.. «Паси, Яша, за кусок хлеба, — властно говорили ему, — но гляди, головой отвечаешь!»

Триста коров не слушались юного пастуха. Не сразу понял он, что следить нужно только за первой коровой, которую другие выбирают себе в вожаки, — куда она пойдет, туда пойдут и другие… Бегал, волновался, кричал, звал, хлестал хворостинами, а они разбегались в разные стороны, одни в лес, другие к речке, третьи на ржаное поле… Измученный, изорванный, в царапинах, в грязи, тая слезы, пригонял он мычащее стадо в село. И выбирал дом, в котором его нынче накормят. Его кормили по-разному: кто приглашал в избу, сажал за общий стол; кто выносил похлебку к завалинке, на крыльцо… Но все разговаривали с ним как с равным: шутка ли, ведь от этого парнишки зависит благополучие буренки!.. По-взрослому вел Яша мужичий, хозяйственный, медлительный разговор, все понимал, обо всем задумывался и скоро научился насквозь видеть душу каждого мужика… Вот этот — за советскую власть, за новую жизнь, за лучшую долю для каждого… А тот не прочь бы и в бараний рог согнуть батраков, лишь бы в закромах полней было, и наплевать ему на весь люд… Каждый вечер ел Яков в новом доме. Взрослел не по годам, а по дням.

Становился умным… Был горд собою, был самостоятелен в помыслах и в рассуждениях. И только в одном каждодневно испытывал свою горькую батрачью долю: после кормежки ему выносили каравай хлеба и нож. Он сам должен был отрезать такой ломоть хлеба, какой считал достаточным для пропитания себе на сутки. Это был чужой хлеб. Иной мужик словно бы и не смотрел на Якова, а тот чувствовал на себе примечающий взгляд: «А не много ль себе отрезал?..»

Чувство униженности кололо душу юного пастуха, но все-таки каждый день, все в новых домах, он должен был отрезать себе ломоть хлеба сам…

Тогда понял он, что тот, кто трудится, должен иметь хлеб не чужой, а свой. Тогда впервые стал задумываться о том, к чему ведет деревню советская власть. Тогда впервые стал прислушиваться к спорам мужиков с заезжими людьми, которые говорили на сходах о Ленине, вслух читали газеты, обсуждая, зачем и для чего произошла революция и что единит крестьян и рабочих…

И, уводя коровье стадо на росу или на полдневище, один на один с природой, вольный в своих раздумьях, стал понимать то, чего в ту пору еще не понимали и многие старые люди, всю жизнь прожившие в бедности и зависимости…

Раз, гоня коров через лес, Яков был застигнут внезапным, все сокрушающим ураганом. Потемнело небо, дикий ветер ломал стволы; затрещал, заныл вековечный лес, деревья повалились на мечущихся в ужасе коров, они стали мычать, бодаться и драться, шалея от запаха крови, от треска, от свиста ветра… И прежде чем Яков успел успокоить стадо и выгнать его из леса, шесть коров были насмерть задавлены буреломом… Даже нынче подполковнику Ватолину не смешно вспомнить, как в тот день пастух Яша хотел наложить на себя удавку, чтобы только не приходить в село. В тот день по-новому раскрылось для него чувство ответственности…

Но лучшие на селе крестьяне поддержали его, заступились, помогли ему, и он понял тогда, что сам, всю жизнь будет бороться за справедливость… Его уважали уже и тогда. Ему верили. Его советов порою слушались… В пятнадцать лет парень вступил в комсомол. И величайшая мудрость есть в том, что именно пастухи в те годы становились первыми людьми деревни: когда Якова Ватолина выдвигали в сельсовет, он знал, что хорошо и что плохо, за что ратовать, против чего бороться. У него не было личной корысти, у него были свежий ум и сильная воля. Его знали все, и он знал помыслы каждого.

Ну а дальше жизнь пошла, как у многих других. Трудно было только с грамотой. Учился грамоте сам, упорства потребовалось немало. Читал Ленина по складам, читал каждую книгу по многу раз: книга за книгой стали появляться на полке, прочитанные прочно и тяжело, — будто прорубал лес, — но запомнившиеся навсегда, от строки до строки, от слова до слова, продуманные, проверенные на собственном жизненном опыте. И этот опыт рос быстро…

Прошло несколько лет, Яков Ватолин уже был строителем колхозов. Любому гостю мог он теперь показать четыре тысячи книг, стоявших на его полках, и мог, проведя пальцем от левого верхнего угла до правого нижнего, сказать:

«Вот так, все они прочитаны мною, вот мой университет…» Здесь были все классики марксизма-ленинизма, все классики художественной литературы. Здесь были история, философия, география, экономика, искусство — здесь было все, что вошло крепким знанием в жадно ищущий, неутомимый мозг молодого советского интеллигента, еще столь недавно бывшего пастухом… Ватолина уже хорошо знали в области, он стал редактором областной газеты. Он был уже членом партии… А когда стране понадобились закаленные классовой борьбой люди для военной борьбы с внешним врагом, Яков Ватолин сдал экстерном зачеты сразу за два курса Военно-политической академии и был принят в нее… Все дальнейшее можно уже не рассказывать. Путь от младшего политрука к подполковнику пройден в наши дни многими, он ясен и прост для крепких, преданных Родине, не знающих снисхождения к себе, упорных в труде людей…

Ныне Ватолин учит бойцов Красной Армии науке побеждать…

— На днях наступает двадцатипятилетие комсомола! — сказал мне в ту ночь в шалаше на переднем крае подполковник Ватолин. — Я жалею тех, кто вместе с комсомолом не прошел его путь! Я думаю о комсомоле так: он учит становиться завтра лучшим, чем ты есть сегодня, и выше собственной жизни ставить жизнь и счастье всего человечества… Я — русский человек, и вы русский тоже… Я хотел бы, чтоб нас с вами понимали так же везде: и в Америке, и в Англии, и в Австралии… Впрочем, Красная Армия уже помогает всему миру правильно понимать нас!..

15 октября

В «Ленинском пути» опубликован приказ генералу армии Малиновскому, поздравляющий войска Юго-Западного фронта со взятием вчера областного города Запорожье. Это-большой успех. Москва знаменует его салютом.

16 октября

Вчера, протрясшись весь день в трехтонном грузовике, сидючи на тюках в кузове, вернулся в Ленинград…

Осень

24 октября. Ленинград

Вчера обедал в ДКА вместе с Н. Тихоновым, только что приехавшим из Москвы. Он рассказывал мне много интересного о боях на юге. А потом в Союзе писателей Ольга Берггольц читала свой умный, талантливый сценарий о зиме сорок первого — сорок второго года в Ленинграде, смелый, правдивый и тонкий.

Вчера же я получил первый авторский экземпляр моей брошюры, изданной Политуправлением фронта. Завтра сдаю в Воениздат сборник фронтовых очерков.

Рассказы мои печатаются в очередных номерах журналов «Звезда», «Ленинград», «Пограничник». Работаю много!

Перед полуночью слушал по радио из Москвы салют войскам, взявшим Мелитополь.

Сегодня — холодный, пронизывающий дождь. Даже в середине дня сумеречно.

28 октября. Ленинград

Вот прошел и октябрь. В аллеях Летнего сада почти все деревья оголились, осыпают лист за листом. И листья — желтые, красноватые, еще недавно шуршавшие под ногами, становятся уже тленом, не расцвечивающим землю. Но еще есть отдельные деревья в парадном желтом цвете, они красивы, и золото их словно не хочет тускнеть, сопротивляясь холодному дыханию осени. Осень в этом году — ровная, ясная, солнечная, теплая. Дождливых дней мало, сумеречные сплошные дожди начались только в последние дни, но и вчера было солнце, весь день, — во всяком другом городе хотелось бы гулять да гулять, ловя последние лучи предзимнего солнца. По каналу, под моим окном, плывут и плывут листья, по мостовым попрыгивают, чирикая, воробышки, ветров нет — тихо. Не было еще и заморозков, — верно, начнутся на днях. Но, конечно, осень уже глубока, ночи холодны, бывают и дни холодные, когда ежишься и в шинели и руки без перчаток зябнут. В квартире совсем холодно. Я приспособил для зимнего жилья только одну — большую — комнату. В ней печка, сложенная из кирпичей.

…Октябрь!.. К началу октября наши армии вышли на Днепр. И было неведомо нам: двинутся ли через Днепр дальше или станут на Днепре до зимы? И казалось естественным, что на линии Днепра мы можем остановиться до зимы, после исполинского, прекрасного трехмесячного наступления, логична была бы пауза — для отдыха войск, для подготовки новой волны — зимнего наступления.

И когда в оперативных сводках уже не стало сообщений о новых сотнях ежедневно освобождаемых населенных пунктов, никто этому не удивлялся…

Действительность, однако, превзошла самые смелые и радужные ожидания: наши войска во многих местах форсировали Днепр, создали на правом берегу плацдармы, весь октябрь укрепляли и расширяли их и, наконец, прекрасным прорывом юго-западнее Кременчуга ворвались в Криворожский бассейн, подошли почти вплотную к Кривому Рогу, одновременно взяли в оборот немцев на линии Мелитополь — Азовское море и вчера на этой линии устремились вперед. В октябре взяты Мелитополь, Днепропетровск, Днепродзержинск… Все расчеты немцев на днепровские укрепления провалились, и гитлеровские армии, разбиваемые, отчаянно цепляющиеся за каждый вершок земли, отваливаются все дальше и дальше на запад, и это для Германии — уже катастрофа, в которой рушится вся ее военная сила…

Николай Тихонов, на днях вернувшийся из Москвы и видавшийся там со множеством сведущих людей, рассказывал мне, что приказа форсировать Днепр не было, что наши войска, дорвавшись до Днепра, радовались днепровской воде, купались в Днепре, торжественно поливались днепровской водой, и — ринулись дальше сами собой повсеместно, форсировали Днепр стихийно… Немцы, перед тем разведывая наши тылы с воздуха, искали повсюду понтоны и не находили их (их не было) — и потому были уверены, что в планы наши не входит форсирование Днепра (и в планы наши оно действительно не входило). И, не успев организовать достаточную оборону, неожиданно для себя увидев наши войска на правом берегу, немцы растерялись, не сумели противопоставить нам ничего достаточно сильного. «Русские воюют не по правилам!» — все, что остается им заключить, а правило у наших наступающих солдат, распаленных неистовой ненавистью, одно: бить фашистов, гнать неудержимо, всегда, повсюду… И, слава богу, мы крепко бьем их!

На Ленинградском фронте и на Волховском фронте все пока тихо. Немцы обстреливают город по-прежнему, ленинградцы, радуясь успехам других, о себе думают с горечью.

«Сейчас особенно не хочется умирать! — сказала мне сегодня одна служащая госбанка, куда я заходил по делам. — Столько пережить и из-за какого-нибудь дурацкого снаряда на улице не увидеть конца всему этому!..»

На нашем фронте (повторяю: пока!) ничего нового. Есть сведения, говорят пленные, что немцы уйдут из-под Ленинграда сами, что они уже постепенно уводят технику, оставляют под Ленинградом весьма ограниченное количество войск. Из разных источников и в разных местах слышишь, что может наступить день, когда немцев вдруг, внезапно на их позициях не окажется, что они уйдут тайно, прикрыв свой отход огнем минометов и артиллерии, и что (об этом предупреждал командиров передовых частей один из ездивших со мною по фронту начальников) «надо не прозевать — позор будет, если прозеваете, — ушли немцы, а вы и не знаете!..» — «Не будет так! — отвечали командиры смеясь. — Да и не уйдут они так, цепляться будут!..»

Однако это все разговоры. Немцы не уйдут, пока мы их не разгромим под стенами города. И у меня есть основания полагать, что этот разгром — разгром повсеместный и сокрушительный — не за горами. Могу только сказать, что упраздненные в первом военном году стрелковые корпуса воссоздаются снова.

Упразднить их пришлось потому, что в армиях было мало людей. Армии членились только на дивизии, полки, батальоны, роты; вместо трех рот в батальонах на Ленинградском фронте бывало лишь по две или вместо трех батальонов в полку было по два. И еще потому, что все армии и дивизии были стеснены на блокированной, очень маленькой территории, и членение армий на корпуса требовало слишком громоздкого управления[17]. А теперь, когда скоро войскам фронта предстоит выйти на большой оперативный простор, членение армий на корпуса становится необходимостью.

Как и перед прорывом блокады, везде в тылах фронта происходят усиленные учения в обстановке, приближенной к боевой…

Это происходит и на Ленинградском фронте, и на Волховском. Разговоры в городе и такие: «Уходя, гитлеровцы постараются выбросить на Ленинград все боезапасы, постараются жечь его еще небывалым обстрелом, как можно больше напакостить…» — «А мы не дадим! — отвечают другие. — Не допустим!» Все же многие думают, что последние дни перед уходом немцев будут самые страшные.

Но что может быть для ленинградца «самым страшным»? Есть ли еще на свете что-либо способное его испугать?.. Нет, страшней, чем было, уже не будет. Но только каждому очень хочется дожить до победы, каждый хочет, чтобы все пережитое им не оказалось выстраданным напрасно.

Когда же! Когда?.. Теперь — скоро. Все, однако, готовятся пережить еще одну блокадную зиму. В армии настроение другое: считают, еще месяца полтора, два… Одни кладут освобождение Ленинграда на январь, другие на февраль…

Все это, конечно, не потому, что кто-либо что-либо знает наверняка (да и можно ли знать?), а по предположениям, основанным на личных своих наблюдениях и ощущениях.

Я упоминал: на Волховском фронте взяты Кириши.

Немцы, боясь «котла», сами ушли оттуда, нам оставалось их только «додавить», — об этом говорят все на Волховском фронте. А после того как «киришский аппендикс» был отрезан, там тоже затихло все.

Положение Ленинграда в какой-то степени зависит и от наших успехов на витебско-невельском направлении. Мы ничего не знаем о том, Информбюро ничего не сообщает (кроме вчерашней публикации об активности и о занятии ряда населенных пунктов). Безусловно, наступление там, хороший удар в направлении на Ригу или Псков создали бы реальную угрозу окружения для всей немецкой группировки, осаждающей Ленинград. Мы не можем знать стратегических планов нашего высшего командования, но, по общему убеждению, так или иначе предстоящая зима станет последней блокадной зимой.

Н. Тихонов рассказывает, что Гитлер уже объявил о «линии Одесса — Рига», ибо, дескать, Крым «не имеет значения».

В Москве — Иден и Холл, конференция. Союзники наши тянули, тянули, чтобы как можно позже встретиться с разговорами о втором фронте со Сталиным и Молотовым.

Всему человечеству уже понятно теперь, что войну выиграли мы — Советский Союз, — а не кто-либо иной, что мы уже победили — неисчислимыми жертвами, океаном крови, но победили. Но в реализации плодов победы союзники хотят быть первыми. Они решат, конечно, ввести свои войска в Европу тогда, когда мы подступим к границам Германии. Они поспешат вступить в Германию с запада в расчете встретить наши войска на восточных границах Германии — поздравительными возгласами и тайной усмешкой: «А распоряжаться-то судьбами Европы будем мы, а не вы…» Кому в наши дни не ясно, что Германия, будучи разбитой, охотнее сдастся на милость победителя — им, а не коммунистическому Советскому Союзу, которому к тому же нацизм причинил столько неизмеримого зла?

Но в какие рамки можно поставить разбушевавшуюся стихию? Как — с ураганным напором — мы перешли Днепр, так же могучей стихией, входя в пределы Германии, пройдем мы победным шагом до очага фашизма — Берлина.

И как ни старались министры приехать в Советский Союз в момент, когда наше наступление затихнет, в наиболее выгодный для них момент, — они не угадали: наступление продолжается, и мистер Иден и сэр Холл уже угощены в Москве пышными салютами по поводу взятия сначала Мелитополя, а затем Днепропетровска и Днепродзержинска. И эти салюты почувствуются ими весьма ощутительно в переговорах. Мы показали всему миру, что мы можем победить и одни, без посторонней помощи!

Дом на Счастливой улице

4 ноября. Ленинград. 42-я армия

Леня Уваров, с которым за все время войны я встретился первый раз, и то на трамвайной остановке, торопливо ткнул пальцем в карту:

— Вот в этом квадрате. А там спросишь Счастливую улицу, дом номер девять… Приедешь?

— Приеду! — сказал я уже вскочившему на подножку трамвая приятелю, в прошлом инженеру, а ныне капитану, командиру саперной части.

Леня Уваров знал мое пристрастие: везде искать интересных людей. Но что может делать управдом на фронте? Да и чем особенным управдом может быть интересен? Леня сказал мне:

— Безногий, живет в своем доме, как жил и всегда, не командир, не боец — просто управдом. Но приезжай, познакомлю, будешь доволен!

На днях я поехал в тот, указанный мне на карте, пригород Ленинграда.

Обозначу его, как принято теперь, «населенный пункт Н». Трамвай, петля, контрольнопропускной пункт, километра полтора пешком, а потом попутный грузовик по так называемому «способу голосования»: моя поднятая рука и готовность шофера подвезти шагающего по грязи офицера.

— Теперь мне налево! — сказал минут через пятнадцать шофер. — А вам, товарищ капитан, направо, по этой улице!

Я сошел. Но где же тут улицы? Серое, кое-где присыпанное красным кирпичом да ржавым железом вязкое поле. Две-три печные трубы. Рытвины, ямы, покинутые траншеи, рвы… Даже в середине дня было сумеречно… Начал накрапывать холодный дождь. Я вынул карту: сомнения нет — этот значительный населенный пункт должен быть именно здесь. Я вновь оглядел окрестности: пусто, обычные признаки переднего края.

«Где ж тут искать Счастливую улицу, номер девять? — с горечью усмехнулся я. — Да еще название какое: Счастливая!»

Однако первый же красноармеец вежливо указал мне рукой:

— Дом девять? Захарыча?.. Это туда!

Я брел все дальше. Кругом уже рвались снаряды и мины. Все виды укреплений переднего края потянулись мимо меня. Но каждый мною спрошенный красноармеец направлял меня все в ту же сторону:

— Дом девять? Это, товарищ капитан, туда!

Разветвлялись ходы сообщения. Рев минометов усилился. Слышался треск пулеметных очередей. Надо было оберегаться пуль. «Куда же еще? — подумал я. — К гитлеровцам, что ли?.. Вон рогатки колючей проволоки!»

— Товарищ командир! Вы что в открытую ходите? Давайте сюда! — словно подтверждая мои сомнения, крикнул мне из хода сообщения какой-то сержант с автоматом и в каске.

— Да где же тут Счастливая улица, дом номер девять? — раздраженно спросил я его, спрыгнув в окоп как раз вовремя, чтоб уберечься от внезапного шквала мин.

— А! Вы к Захарычу? А разрешите у вас документы!.. — откозырнул мне сержант и, проверив их, сказал: — Это туда, дальше.

Через двадцать минут я был в массивном блиндаже на том клином выдающемся вперед участке переднего края, где располагалась саперная рота Уварова. Он встретил меня задорным смехом, а я чертыхался. Наконец, накормив меня обедом и дав к обеду «сто грамм», все время пошучивающий, он принял серьезный тон: