Глава четвертая Вдоль Черной речки

Глава четвертая

Вдоль Черной речки

Командир полка — Боевая готовность — Ячейки, ниши и амбразуры — Рассказ о Петрозаводске — На КП полка — За клочок земли на болоте! — Две недели назад — Перед расставанием

(На переднем крае перед Синявином. Позиции 2-й Ударной армии. 25–29 мая 1943 г.)

Блокада была прорвана, но не снята. Немцы все еще надеялись крепким ударом из района Синявина вновь замкнуть кольцо блокады. Накапливая силы в лесах южнее Синявина и Круглой Рощи, они скрытно готовились к наступлению.

Оно могло начаться тогда, когда стает снег и почва просохнет. Войска Волховского фронта разгадали намерения гитлеровцев и точно определили направление возможного удара. Эта глава посвящена рассказу о том, как все попытки врага вновь замкнуть кольцо блокады Ленинграда были сорваны.

Командир полка

25 мая. Перед Черной речкой

Печальная, открытая во все стороны местность. Передвигаться здесь полагается, только углубившись в траншеи: всякий, кто движется по поверхности земли, навлекает на себя огонь немцев. По фронту впереди видны позиции врага — мертвый, изглоданный лес, искромсанные стволы без листьев.

Туда, вперед, к Черной речке, за которой — немцы и этот превращенный в страшный частокол лес, вся обороняемая нами местность чуть-чуть накренена, словно для того, чтобы вражеским наблюдателям было удобнее нас разглядеть. От КП 1074-го стрелкового полка до них — не больше километра. Вокруг блиндажа КП — вправо, влево, вперед, назад — «зона пустыни», вся сплошь в воронках, ямах, траншеях, вывороченных обстрелами и торчащих черными точками пнях. Еще осенью прошлого года здесь была густая вековечная лесная чаща. От нее на много километров не осталось ни одного дерева. Если в бинокль и увидишь несколько, то знаешь: это деревья искусственные! Маленькая рощица виднеется только в трех километрах позади КП — там, где расположены тылы полка и откуда я с Петром Никитичем сегодня после двадцати километров пути пешком пришел по траншее.

Повсюду бугорки блиндажей. Они соединены между собой узкими, чуть выше человеческого роста, зигзагообразными траншеями. Но от немецких пулеметов и мин люди каждый день гибнут даже в траншеях.

Вокруг КП, в перепаханной, изрытой вражеским металлом земле, валяются обрывки амуниции, лоскутья, каски, обломки оружия. Вокруг блиндажей воронок столько, что между ними, как в лабиринте, трудно найти проход.

В блиндаже командира полка Арсеньева, где я нахожусь сейчас, окон нет, круглые сутки чадит керосиновая лампа. Блиндаж низкий — в рост не выпрямишься. Глубже здесь рыть нельзя: проступает болотная вода. Одна их трех нар предоставлена мне и Никитичу. Эта нара четвертый день пустует, на ней спал начальник штаба полка, старый, кадровый, прослуживший в армии с 1918 года командир — майор Иван Борисович Чемоданов. Четыре дня назад он был убит у своего блиндажа немецкой пулей, попавшей в сонную артерию.

При входе в блиндаж — маленькая печурка, на ней греют еду. Угол занавешен плащ-палаткой, там — «комнатка» рации, в которой живут радист и два ординарца: замполита полка — сержант Валентин Тимофеев и командира полка — красноармеец, девушка Берта Савинова.

Что же привело меня сюда, в этот 1074-й стрелковый полк 314-й стрелковой дивизии, занимающий ответственнейший участок обороны здесь, у болотистой Черной речки?

Прежде всего стремление познакомиться с командиром полка подполковником Николаем Георгиевичем Арсеньевым, награжденным тремя боевыми орденами Красного Знамени и орденом Отечественной войны 1-й степени. Об умении воевать и личной храбрости Арсеньева мне рассказали знающие люди в тылу, но судить понаслышке о боевых качествах офицеров в обстановке, в которой они воюют, — негоже. Я давно убедился, что доверяться могу только своим собственным впечатлениям.

Черная речка у Гонтовой Липки, Круглая Роща — названия, известные всему фронту, так же как Мясной Бор, как устье Тосны, как Невский «пятачок» и колпинский противотанковый ров… Это места кровопролитнейших боев, где наши и гитлеровские части из месяца в месяц дерутся между собой за ничтожный лоскут земли, вгоняя в него десятки тысяч тонн металла.

Вот и здесь, в болотную топь, на «язычок» искрошенной Круглой Рощи шириной не более сотни метров, легло столько изорванного металла, что он нагромоздился бы исполинской горой, если бы не погружался в болотную жижу.

Даже пни превратились в полужидкую труху, оседающую на дно наполненных черной водой воронок.

В мирное время резвая речушка, причудливо извиваясь, текла в девственном стройном лесу, то выбегая на болотистые прогалины, то огибая пологие бугры, на которых, ютясь под ветвями деревьев, стояли крепко слаженные избы маленьких деревень. Лес простирался на десятки километров округи, и только опытные охотники знали, по каким тропинкам нужно идти, чтобы не заблудиться. Явись сюда ныне такой старожил-охотник, он не нашел бы даже следа тех, с детства знакомых ему деревень… А сколько полков погребено здесь, у искромсанных берегов напоенной кровью речушки!..

Именно в этом месте, на стыке двух наших армий — 8-й и 2-й Ударной, — немцы упрямо пытались прорвать оборону нашего фронта, полагая, что на таком гиблом болотном месте мы не можем создать крепких оборонительных рубежей. Если бы прорыв немцам удался, то, развивая успех, они вновь замкнули бы кольцо блокады Ленинграда, потому что вырвались бы к берегу Ладоги и разъединили сомкнувшиеся в январе наши Волховский и Ленинградский фронты. Немцы не ошиблись в одном: здесь, у Черной речки, у Круглой Роши, надежные оборонительные сооружения построить немыслимо: сколько бы ни класть бетона в болото, он тут же утонет. Ни надолб, ни железобетонных дотов, ни мощных земляных валов, ни глубоких противотанковых рвов — ничего не приемлют предательские болотные хляби.

Немцы стягивали и стягивали сюда свои подкрепления, напряжение на этом участке росло день ото дня, час от часу… Две недели назад, 10 мая, скрытно и тщательно подготовившись, рассчитывая на внезапность удара, они двинулись здесь — именно здесь — в наступление… Но 1074-й стрелковый полк Арсеньева, поддержанный артиллерией, в тот же час, в ту же минуту дал такой отпор, что попытка немецкого наступления была сорвана, враг подвергся полному разгрому.

Наши бойцы не отдали ему ни одного метра земли.

Вот о том, как и почему это произошло, что привело наш полк к такому успеху, я и хочу узнать, все изучив на месте. И потому проживу здесь столько дней, сколько понадобится мне для приобретения полной ясности.

Уже сегодня мне ясно: полк снова испытывает крайнее напряжение ожидания — на участке его обороны враг готовится к новой попытке наступления.

И пока, чтобы портить нам нервы, сыплет и сыплет сюда свои снаряды и мины. На всей окружающей блиндаж КП местности нет клочка земли, где расстояние между воронками превышало бы пять-шесть метров. Пока я пишу эти строки, снаряды ложатся то здесь, то там, несколько снарядов сейчас попали в расположение КП, один разворотил угол соседнего блиндажа. По счастливой случайности, от этого артналета никто не пострадал. К налетам все здесь давно привычны и, вопреки приказаниям, ходят от блиндажа к блиндажу «для сокращения пути» не по траншеям, а по поверхности земли, не обращая внимания на свист пролетающих шальных или снайперских пуль.

Кстати, сам Арсеньев, да и несколько других старших офицеров, когда им нужно побывать в тылах полка, частенько ездят в открытую — верхом. Несколько коноводов, подававших им лошадей под пулеметным обстрелом, убиты. Жизнью рискуют, конечно, и сами офицеры. Но… по траншее верхом не поедешь, пешком идти далеко, в траншеях — вода, грязь, крысы. Русский человек, как говорится, «рисковый» и верен своему «авось пронесет!».

Командир стрелкового полка Н. Г. Арсеньев (справа) (Снимок сделан в июле 1944 г.)

Пришедших к нему корреспондентов Арсеньев у порога своего блиндажа встретил приветливо, повел к себе, угощал. У него высокий лоб, зачесанные назад коричневые мягкие волосы. Темно-голубые озорные его глаза светятся шаловливой, мальчишескою улыбчивостью. В лице — нервная усталость, никак Арсеньевым не выказываемая, но мною уловимая. От носа мимо углов губ к подбородку тянутся две старящие Арсеньева складки, но они же изобличают и его волю. Он щедро пользуется — иногда даже с ухарством, с балаганством — огромным запасом прибауток, едких стишков, соленых выражений.

Но это — внешняя манера держаться: Арсеньев умеет быстро переключаться на серьезный, деловой разговор — сразу становится сосредоточенным, выдержанным.

Мне понравилось, что Арсеньев не любит стандартных, заезженных фраз.

Подмечает их в речи собеседника, поддевает его, вызывая порой смех окружающих. Кипучая и заражающая веселость создают вокруг него атмосферу энергии, хорошее настроение. Он, безусловно, умен…

Таково первое впечатление, произведенное на меня Арсеньевым, с которым я провел весь день.

Ночь на 26 мая

Проверяя по телефону положение в батальонах, ротах, на полковых батареях, принимая донесения и отдавая приказания, Арсеньев рассказывал мне свою биографию, я подробно записывал, и в мою запись внедрялись такие фразы:

«Корова» чесанула один залп». Или: «Если кухне нельзя подъехать, надо чтоб в термосах подносили третьему батальону!.. Ну и что же! Пусть за два-три километра!» Или: «Я уже тебе говорил: надо огневую систему на стыках усилить, — плотность огня. С тебя спрашивать буду! Доложишь!»…

Биография Арсеньева несложна. Он из крепкой рабочей питерской семьи.

Родился в 1906 году. Его отец был «чернорабочим» — кочегаром на заводе «Новый Лесснер», умер двадцати трех лет. Мать, Мария Сергеевна, ткачиха фабрики «Работница», умерла в 1941 году. Брат Алексей был токарем на заводе «Двигатель», второй брат, Павел, — фрезеровщиком на заводе имени Свердлова. Сам Николай Георгиевич, начав свою рабочую жизнь мальчиком-посыльным на том же заводе «Новый Лесснер» (ныне завод имени Карла Маркса), окончил Политехнический институт, стал инженером-металлургом. Он работал над сплавами на заводе «Красный выборжец», был секретарем ячейки комсомола, членом Выборгского райкома.

Вступив в партию, вскоре стал секретарем партийной организации испытательной станции завода и объединенного с нею силового цеха. С курсов пропагандистов его призвали в армию…

Обладая чувством юмора, Арсеньев иронически рассказывал, как в юности любил волочиться за девушками, порой хулиганил, однажды за хулиганство был на время исключен из комсомола.

Первый раз женился он неудачно, но вторая жена оказалась хорошим другом, помогла остепениться — «чудный человек, чудесный товарищ!» Он любит свою жену и особенно любит детей — дочку и сына. Живут они сейчас в Петропавловске. Показывая мне письма, в которых дочка называет его «папуленька», Арсеньев становится трогательно-грустным, как все фронтовики, не ведающие, доведется ли им когда-нибудь увидеть своих жен и детей («Я безумно люблю детей!»).

За строптивую насмешливость и неуважительность Арсеньева недолюбливала теща, и, говорит он, «такое положение было до финской войны; после финской войны (они думали, что я убит, — я был комиссаром лыжного батальона, пятьдесят суток в тылу у финнов, вернулся с орденом Красного Знамени) теща помирилась со мной, перестала считать меня «литовским босяком»…

Возвращаясь из финских тылов после многих боев, Арсеньев с группой лыжников триста метров полз под снегом при пятидесятиградусном морозе — наст сверху был прочен, а снег так глубок, что лыжники пробирались в нем, как кроты, незамеченными.

— На шубнике моем, когда вышли, оказалось около ста двадцати дырок, осколочных и пулевых, — смеется Арсеньев. — 30 марта я приехал в Ленинград, в отпуск, и пришел домой, на Невский, 135. Звоню у дверей. Жена, Анна Михайловна, не открывает. «Кого вам нужно?» Я было подумал, что бросила меня, не хочет пускать, говорю: «То есть как, кого? Ну, мне нужно тут одну гражданку!» — «Что с мужем? Что?» (Она думала, я погиб.) «Нет, — отвечаю, — мне нужно одну гражданку, в качестве мужа прислан!» Тут дочка по голосу узнала меня да как закричит: «Папуленька!» Я опухший был, дистрофик. Жена увидела меня в коридоре, так и села!..

Арсеньев с детства увлекался литературой, музыкой, был в литкружке «Кузница», писал стихи. Любил также волейбол, городки и, как болельщик футбола, не пропускал ни одного матча. Читал очень много и тут, на фронте, читает «Батыя», Драйзера, перечитывает «Войну и мир», изучает Суворова и военную литературу.

Мы сегодня вспоминали любимых им с детства Жюля Верна и Джека Лондона, и он наизусть цитировал мне сказки Андерсена.

Боевая готовность

26 мая. 3 часа 40 минут утра. Блиндаж КП

Час назад, проговорив с Арсеньевым за полночь, мы легли на одной наре спать. Но в 3 часа ночи раздался писк аппарата, Арсеньеву сообщили: «Противник в 4. 00 собирается кое-что предпринять!»

Арсеньев немедленно вызвал к проводу комбатов, приказал поднять все подразделения полка, приказал начальнику артиллерии Гребешечникову привести в боевую готовность артиллерию, предупредил резервы, проверил связь.

Заместитель командира полка доложил, что противник начнет артподготовку с новых позиций. Арсеньев объявил:

— Будить всех!.. Будить замполита!

Замполит капитан Донских заспался, вставал неохотно, но затем начал действовать. Я с Арсеньевым, Никитич и адъютант Арсеньева, лейтенант Борис Карт, в шинелях, при оружии вышли из блиндажа КП и перешли в блиндаж наблюдательного пункта, где у стереотрубы находился командир батареи 120-миллиметровых минометов, старший лейтенант Федор Лозбин. Этот блиндаж минометчиков Арсеньев использует и как свой командирский наблюдательный пункт.

Общее напряжение ожидания передалось и мне: смотрим на часы, сейчас около четырех утра, вот-вот обрушится на нас артподготовка, Начнется немецкое наступление. Арсеньев, внешне спокойный, но — подмечаю — нервничая, проверяет по телефону готовность полка к отпору. Вокруг абсолютная тишина.

Молчат и наши и немецкие пушки, минометы, пулеметы. Ни один винтовочный выстрел не нарушает эту особенную, хрупкую, словно стеклянную тишину. Мы не разговариваем. Лозбин и Арсеньев по очереди глядят в стереотрубу. Но в этот предрассветный час что-либо разглядеть трудно!

Мне все же хочется спать — пройдя километров двадцать, я потом в полку весь день работал, не спал ни минуты.

4 часа

Все тихо. Арсеньев, прижав к уху телефонную трубку, прислушивается.

Глядит в амбразуру на передний край. Потом берет какие-то протянутые ему Лозбиным письма, усмехается, кивает мне:

— Любовные! От Виктории и от Вали!..

Читает их.

Смотрю в стереотрубу. Над полем, над немецким расположением клочьями белесый туман. Какой дикий хаос разрушения повсюду!

5 часов 25 минут

Солнце! На немецких позициях все та же странная тишина. Нет обычного движения, все замерло. Арсеньев заснул было сидя за столиком, а теперь лег и похрапывает. Я подробно рассмотрел немецкий передний край в стереотрубу.

Блиндажи — по ту сторону Черной речки. На гребне перед ней — наши разбитые танки, дзоты, блиндажи. Дальше за Черной речкой, в изувеченном лесу возле Круглой Рощи, видны разрушенные немецкие блиндажи, землянки!

Только что начали стрелять наши орудия — разрывы видны в лесу. В ответ несколько выстрелов немецких дальнобойных — снаряды перелетели через нас.

Прошли два немецких истребителя, и опять все тихо. Весь хаос переднего края залит утренним солнцем.

Хочется спать. Здесь, в блиндаже, так тесно, что прилечь нельзя.

Арсеньева разбудили: вызвали к аппарату. Он сообщил, что все тихо пока, лег и опять захрапел, но сразу же проснулся и теперь, сидя за столом, работает над картой.

9 часов 30 минут утра. КП полка

Немцы наступления не начали. На наблюдательном пункте я делал записи о Черной речке, потом вместе с Арсеньевым и другими вернулся на КП и спал два часа. Все тихо, подчеркнуто, непонятно, угрожающе тихо, — нависшая тишина! День, обычный день, начался. В блиндаже — чистка сапог, бритье, мытье, жарятся на завтрак свежая рыба и оладьи, на столе — чай с клюквой…

Разговор о награждении медалями («Надо написать приказ!»), о мерах по укреплению рубежей и системы огня, о рекогносцировке; о солдатах — узбеках и казахах («Они воюют хорошо, если им дан командир, говорящий на их языке»)…

Ячейки, ниши и амбразуры

26 мая. 10 часов утра. КП полка.

В блиндаж вызван полковой агитатор, старший лейтенант Даниил Варфоломеевич Лях. Он будет сопровождать меня и Никитича в обходе переднего края, куда мы сейчас отправляемся. Он украинец, родом из Черниговской области, 1905 года рождения, член партии с 1942 года. Представлен к ордену Красной Звезды.

Обход начнем с КП второго батальона. Этот командный пункт находится в блиндаже, врытом в берег Черной речки. Я разглядывал его в стереотрубу с НП Федора Лозбина…

КП второго батальона. Блиндаж на переднем крае

Пришли сюда по траншее. Командир батальона — старший лейтенант Мухаметдинов Мухамед-Сали Сафиевич, казанский татарин; черный, худощавый, живые лукавые глаза. Участвовал в отражении атаки 10 мая.

Течение Черной речки часто изменяют огромные воронки, разрушающие ее берега. Вода вливается в такую воронку кружась, наполняет ее и переливается в следующую, все дальше отклоняясь от своего старого русла. Траншея переднего края, обрамляющая берег, — единственная защита от немецких снарядов и пуль. Эта первая линия окопов проходит зигзагами, и в каждом углу зигзага построен блиндаж. В его амбразуру на немцев глядят вороненый глазок пулемета и пара человеческих глаз. Пулеметчики, снайперы, наблюдатели здесь спят по очереди, урывками, и амбразуры повернуты так, что вся местность впереди может быть в любую минуту накрыта перекрестным огнем. Каждый боец в траншее знает, что в нужную эту минуту, на то же самое пространство впереди и на всю глубину вражеской обороны лягут тысячи снарядов и мин, посланных сзади нашими артиллеристами по первому вызову огня.

Боевое охранение, ячейка с амбразурой

Ниша НП с винтовками и ручным пулеметом. Два бойца спят, третий наблюдает в бинокль. В траншею врыты цинки. Перед бруствером лежат трупы немцев, они разлагаются, и ветерок доносит отвратительный запах. Один из этих немцев полусидит, опершись подбородком о пень, кожа с лица слезла, пустыми глазницами он смотрит прямо в амбразуру. До него не больше двух с половиной метров. Другой лежит на спине, живот и грудь вздулись, но впечатление, будто он отдыхает. Наши бойцы, насколько удается, забрасывают трупы землей, но снаряды и мины, разрывающиеся в этой зоне, вышвыривают их по частям и целиком.

Здесь был жестокий гранатный бой, когда немцы подобрались к пятой роте по лощине. Эта лощина уходит в глубь немецких позиций, до них — восемьдесят метров. Наши отбивались с четырех часов ночи до одиннадцати утра, немцев в траншею не пустили, но гранаты с длинными ручками они сюда добрасывали, били сюда и минометами, и пулеметами, и автоматами, поддерживала их и артиллерия.

Пост № 24

Чтобы прийти в конец траншеи на этот пост, нужно было перебежать, пригнувшись, по открытому, ничем не защищенному мостику через разлив Черной речки («протока» создана сомкнувшимися воронками). По мостику бьют немцы, бьют плохо, потому что мы все, перебежав поодиночке, невредимы. Свист пуль, а подальше — хлюпанье мин в болоте; все время стреляют две немецкие пушки, они где-то близко, но снаряды перелетают через траншею, рвутся дальше.

Сижу в нашей снайперской ячейке, гляжу в амбразуру. В ста метрах видны немецкие заграждения, еще ближе — в восьмидесяти — группы немцев за торфяными укрытиями. Их снайперы часто целятся и сюда, в щель амбразуры, — нужно остерегаться.

В бою 10 мая из этой траншеи работал ротным 50-миллиметровым минометом командир пятой роты, младший лейтенант Николай Тимофеев, вторым минометом — младший лейтенант Ипатов. А сквозь амбразуры вел пулеметный огонь командир взвода. Из-за его спины бросал гранаты больше всех отличившийся в бою младший лейтенант Щипцов. В момент атаки здесь было мало бойцов, основной удар приняли на себя подоспевшие командиры…

Пулеметная точка № 17

Берег Черной речки — болотная, превращенная в крошево прогалина, где не выроешь траншею даже в полроста. Единственное укрытие от немцев — плетень из сухих ветвей, изглоданных пулями и осколками мин. Плетень не защита от пуль, но за ним можно пробежать, пригнувшись и увязая по колено в болоте. Если ты ловок и поворотлив, враг не заметит тебя. Вот так вчетвером — со связным и лейтенантом Ляхом — сюда и перебежали, слыша над своими спинами свист пуль.

Ощущение неприятное, будто ты заяц. Было страшно, но перебегал я со смехом: очень уж неуклюже хлюпали, да с прытью!

Точка № 17 второй пулеметной роты обложена торфяными кирпичами. Вода.

Люди живут здесь лежа, не просыхая.

Пулеметчик Коренев Александр Андреевич, небольшого роста, неказист, лицо немытое, весь в болотной жиже.

— Я уже пять раз раненный!

Служил в Ленинграде счетоводом, кассиром. В бою 10 мая бил из станкового пулемета, израсходовал шесть лент и сам набивал, потому что остался один. Двое других, оставшихся в живых, — младший лейтенант Иван Щербина и боец Лукьянов — стояли за станковыми пулеметами на соседних точках. Втроем израсходовали лент двадцать; положили, отразив три атаки, больше восьмидесяти гитлеровцев. Гранат здесь не применяли. Записываю подробно всю обстановку боя. Вместе с Кореневым и Щербиной (он высокого роста, рябоватый, жмурится; каска и шинель в болотной трухе) черчу схему.

Рассказ Коренева дополняет подсевший к нам командир четвертой роты лейтенант Скрипко — сероглазый шатен с мягким лицом, над которым — чуб. У Скрипко на гимнастерке две желтые нашивки ранений.

Снайперская ячейка

Двигаясь дальше вдоль переднего края, пришел к снайперской ячейке комсомолки Любы Бойцовой. Ниша в траншее. Девушка в каске, гимнастерке, с погонами, грубое, рябое, круглое лицо. Разговаривает со мной тут же, в своей нише-ячейке, не отрывая глаз от наставленного оптического прицела винтовки, не оборачиваясь. Родилась в 1922 году в Аятском районе, Ленинградской области, жила в Ленинграде, работала на станции Паша, на заводе, и оттуда — в армию, с начала войны, добровольно.

— Раньше была в медсанбате 243-й стрелковой дивизии, ходила на передовую, перевязывала. Меня — в медсанбат, а у меня мечта была — совсем на передовую удрать. Вот мечта и осуществилась. Сорок пять дней была на армейских курсах снайперов и теперь — сюда. Я в соседнем полку, в 1076-м, а сюда только на охоту хожу, сегодня второй раз на охоте…

Рассказывает, что сегодня убила немца, он связь тянул. Это второй на счету, а первого убила позавчера, 24 мая.

Пока говорю с Любой, рвутся и рвутся мины — все позади траншеи.

КП второго батальона

Возвращались вдоль переднего края — вдоль плетня, по мосту-стланям, и — никакого укрытия, пока не вошли в траншею. Бегом, согнувшись, по колено в воде.

Говорю с командиром пятой роты младшим лейтенантом Николаем Ильичом Тимофеевым. Чуб, пилотка, глаза зеленоватые, серьезный, немногоречивый, рассказывает небрежно. На левой стороне груди — орден Александра Невского.

Он — кандидат партии, из комсомольцев, в прошлом учитель. На фронте год, начал в боях под Синявином. Орден — за бой 10 мая. Сначала бил сам из ротного миномета, потом, встав на бруствер вместе с командиром пулеметной роты Скрипниченко, выбросил больше ста гранат. Отбил три атаки и не был ранен…

Пока я разговаривал с ним, сообщение по телефону: на пулеметную точку № 17, откуда я сейчас пришел, — минометный налет. Пулеметчик Коренев (с которым я только что разговаривал) тяжело ранен; из двоих бойцов (они уходили обедать, когда я был на точке) один ранен, второй «уснул». На здешнем языке «уснул» — убит…

5 часов дня. КП полка

Мы пришли сюда с хорошим «урожаем»: схемы, много записей — биографии, обстановка, история последних боевых действий.

Вечер

Отмывшись, пообедав, продолжал здесь, на КП, мои беседы. Записал рассказы старшего лейтенанта Лысенко (заместителя командира первой, штрафной, роты по строевой части) и снайпера ефрейтора Поваренко У этого снайпера на счету 173 фашиста (из них 115 во время финской войны). Своему искусству он обучил шестнадцать бойцов на Карельском фронте, а сейчас имеет одиннадцать учеников.

Федор Поваренко, в пилотке набекрень, — большеносый, ростом высок и очень спокоен. О своей снайперской «охоте» говорит, как о будничном ежедневном деле.

А Лысенко толково рассказал о действиях своей роты в бою 10 мая. Рота отличилась, сражалась храбро, многие награждены орденами. Сам Лысенко — орденом Красной Звезды.

Все больше подробностей узнаю я об этом бое, но правильное представление о нем получу, только когда поговорю с Арсеньевым и с другими старшими офицерами полка.

Рассказ о Петрозаводске

27 мая. Утро. КП полка

Всю ночь до половины седьмого утра я беседовал с Арсеньевым. О чем только не говорили!

Арсеньев мыслит широко, разговаривать с ним приятно и поучительно.

Особенно интересен для меня был рассказ о Петрозаводске, который был занят противником в ночь на 1 октября 1941 года. В эту ночь по специальному заданию Арсеньев с группой бойцов взорвал все объекты города, какие могли быть использованы врагом. Арсеньев, прорвавшийся 2 октября со всей группой к нашим войскам, был за эту операцию награжден орденом Красного Знамени. Вот главное из того, что рассказал Арсеньев.

«…При отходе мы по приказу командования сжигали и уничтожали все имеющие военное значение объекты. Строя оборону после тяжелых июльских боев, батальон получил приказ Военного совета армии прибыть в Петрозаводск. В батальоне из тысячи четырехсот человек к этому времени оставалось тысяча сто человек. Погрузились на станции Лахден-Похья и 2 августа прибыли на станцию Эйсоэло, что за Петрозаводском. В районе Сям-озера, Вагод-озера, Шугод-озера, Крошн-озера, Под-озера под руководством батальона у нас работало двенадцать тысяч человек гражданского населения, создали очень крепкую оборону, а в районе Вагод-озера и до самого Петрозаводска мы одновременно строили и воевали.

Когда двадцать пятого сентября сорок первого года стал вопрос о том, что придется сдавать Петрозаводск, меня вызвали начальник инженерного отдела Седьмой армии полковник Матвиенко и комиссар отдела полковой комиссар Миронов. Сообщили, что Военный совет Седьмой армии, по решению партии и правительства, возлагает на меня большую и ответственную задачу взорвать важнейшие объекты города Петрозаводска. В мое распоряжение предоставляется семьдесят бойцов с командирами.

Я попросил разрешения приступить немедленно к подготовке объектов для их уничтожения. Двадцать седьмого сентября я лично объехал все эти объекты с командиром роты лейтенантом Симоновым, произвел расчеты: сколько потребуется взрывчатых веществ, чтобы взорвать важнейшие механизмы и отделы.

Уничтожению подлежали: шесть электростанций, городской водопровод, фидерная и аккумуляторная станции, отдельные цеха Онежского завода, тюрьма, главный почтамт, ликеро-водочный завод, типография Анохина, опытная фабрика, холодильник, десять мостов, все три бани и многое другое… Мы сожгли пристань, гостиницу, Кировский мост, плотину… Произвести же полное разрушение я не мог, так как имел всего семь тонн восемьсот килограммов взрывчатых веществ. Поэтому взрывал только важнейшие станки и машины, все только самое главное.

Когда я заложил все взрывчатые вещества, то тридцать пять человек своей группы с инструментом отправил из города, считая, что с остальными я справлюсь и если погибну, то погибнет нас меньше.

В двадцать ноль-ноль тридцатого сентября через Кировский мост прошли остатки нашей артиллерии, по направлению к Соломенное, часть же пехоты сто двадцатого стрелкового полка еще была на окраине города, вела бой. В двадцать два тридцать от вокзала прошла последняя группа заграждения — войск пограничников. В двадцать три часа десять минут за Петрозаводском шоссе (в направлении Кондопога — Пряжа) было перерезано финнами и немцами. Мне пришлось изменить маршрут отхода, и в двадцать три тридцать я поехал на «пикапе» и со мной младший политрук, ныне гвардии старший лейтенант Купряхин — секретарь комсомольского бюро батальона, — предупредить старших других групп о том, что изменяется маршрут отхода.

В пути у Первомайского моста я был обстрелян двумя десятками автоматчиков. Шофер был ранен, я перехватил руль (управляю хорошо), затормозил у канавы, потушил свет. Ночь была темная, «пикап» у меня был заминирован. Я открыл дверь, сказал шепотом Купряхину, чтобы он взял раненого шофера и с ним отполз по канаве. А сам зажег зажигательную трубку, бикфордов шнур (шестьдесят килограммов взрывчатки было расставлено кругом и в машине). Выскочил и пополз по канаве. Автоматчики продолжали стрелять. Они решили атаковать «пикап». Когда они бросились к «пикапу», он взорвался и все они были разнесены. Мы перевязали шофера, он мог идти, дошли до первой группы наших хлопцев, я предупредил их о пути отхода и направился предупредить другие группы. В два часа ноль минут первого октября через Кировский мост прошли последние подразделения пехоты, а в два ноль-ноль к мосту подошли три финских танка. Они вели огонь, но зайти на мост боялись, чувствуя, что он заминирован. Прождав еще минут сорок, я дал команду взорвать весь мост, а затем пустил красную ракету. Это было сигналом к началу уничтожения последних объектов. В Петрозаводске уже были немецко-финские войска.

С утра и весь день мы взрывали и жгли дома Петрозаводска, бросая бутылки КС, пробирались ползком канавами, через дворы домов, осторожно, мелкими группами. К ночи пробрались за электростанцию, к озеру, у переправы Соломенное. Первые прошедшие с командиром Симоновым группы построили плоты, на которых мы ночью, пользуясь темнотой, перебрались на другую сторону бухты, где встретились с группой гидророты, во главе с ее командиром, лейтенантом Штрайх (бывшим командиром саперного батальона). Здесь пришлось лавировать между войсками финнов.

Второго октября в четырнадцать часов переправились в районе Пески, через губу. Возглавив этот отряд, состоявший из ста двенадцати человек, я повел его по азимуту на станцию Шуя. Проделав километров восемнадцать зигзагами, а всего — петляя болотами и озерами — километров семьдесят, вышли мы на станцию Шуя.

Ночью с третьего на четвертое октября я появился там. Мои хлопцы и орлы перед тем горевали обо мне; они до этого спорили: выйдет или не выйдет их комиссар? Считали погибшим.

Командование армии было уже в Кондопоге. Я приехал, доложил Матвиенко о том, что задание выполнено. Они посылали разведку проверять, и установлено было, что из трех оставленных групп только моя все выполнила. За это, учитывая предыдущее участие в боях, Указом Президиума Верховного Совета СССР я был награжден орденом Красного Знамени и опять приступил к сооружению блокгаузов, дзотов и прочего. Через некоторое время мы были направлены в Алеховщину, куда переехал штаб Седьмой армии, и расположились в деревне Пойкимо. Затем восстанавливали железную дорогу на Тихвин, ибо немцы уже угрожали Тихвину. А дальше — я был в боях…

На КП полка

27 мая. 2 часа 20 минут дня

В полку — офицерское собрание. Набились в блиндаж так, что трудно пошевелиться. Арсеньев открывает собрание потоком вопросов, каждый из которых начинается словом «почему?». Приводит примеры.

Почему нет выправки и люди ходят небритыми? Почему вчера только один командир третьего батальона доложил о приведении своего батальона в боевую готовность, а остальные комбаты не доложили? Почему от уколов, которые производят медицинские офицеры, в других полках нет заболеваемости, а у нас до двадцати случаев? Почему нет контроля за выполнением своих приказаний?

Почему мы в свободное время не обсуждаем, все ли сделано для отражения противника? Противник готовится к газовой войне, его солдаты прошли газоокуривание, фильтры меняют, а мы не занимаемся этим?

И что нужно сделать, чтобы все было совсем по-иному?

Разгорелась горячая дискуссия.

Арсеньев заявляет о специальной службе:

— Многое недоделано. Много ненужной болтовни. Противник, подслушивая, узнает наш замысел. Сегодня ночью бойцы четвертой роты на расстоянии полусотни метров от обороны застрелили немецкого слухача.

Арсеньев об этом знает от командира разведки, который был там. Но официально из роты ему не доложили.

— А вы уверены, что этого слухача убили? Командир пулеметной роты докладывает Арсеньеву, что слухач убит.

— А я могу не верить вам. Вы сделали попытку его вытащить? Может быть, ушел? И вы такому важному случаю не придаете значения!

Помначштаба Жигарев горячится:

— У нас КП командира роты — у самого завала, там, в пяти метрах, и рация и телефон. Дверей нет, и палаткой не завешено.

Орут так, что на двести метров слышно!

Арсеньев отдает приказание о маскировке шума, затем в крайне суровом тоне продолжает:

— Завтра будем судить судом чести командира связи. Завтра утром. Надо кончать с беспечностью! А если б противник просочился сюда? Это угрожало бы нескольким дивизиям. А это значит — возникла бы угроза Ленинграду, который мы защищаем. Где же достоинство и честь командира? Итак, заканчиваю, времени у нас мало.

Первое: привести в порядок оружие. Второе: закончить рекогносцировку в направлении вероятного контрудара. Третье: созданные подвижные противотанковые группы должны заниматься по шестнадцать часов в сутки.

Научиться бегать, окапываться, научиться вести борьбу с танками и с десантом противника. Четвертое: научить бойца не бояться танка. Пятое: создать штурмующую роту…

И наконец, поднять дисциплину! Продумайте, как это сделать, чтоб это не комедией было, чтоб не появиться вдруг перед подчиненным этаким зверем: дескать, меня накрутили, и я буду накручивать. Это большая, кропотливая, а главное — систематическая работа… Все! По боевым местам, товарищи!..

…Выслушав командира полка, офицеры молча, теснясь, выходят из блиндажа. Каждый отправляется в свое подразделение.

8 часов вечера

Немцы ведут обстрел. Снаряды свистят над головой и рвутся неподалеку в тылу. В блиндаж зашел баянист Туманов, и сразу — веселая песня, Арсеньев поет: «Эх, я ль виноват, что тебя, черноокую…»

Старых русских песен Арсеньев почти не знает, а знает только новые, советские да джазовые. Поет их одну за другой. Снаряды рвутся поблизости, керосиновая лампочка на столе блиндажа при каждом разрыве мигает — вот уже шесть раз… семь… восемь… Туманов поет и играет: «Прощай, любимый город, уходим завтра в море…»

Затем поет Арсеньев, сидя рядом с Тумановым, который играет на своем баяне «Тучи над городом встали…».

Над нами опять летят самолеты. Телефонный звонок. Арсеньеву докладывают:

— Восемь самолетов. По направлению к Шлиссельбургу.

Арсеньев справляется о зенитчиках, слышна стрельба. Кладет трубку и обращается ко мне:

— А вы не слышали новый «Гоп со смыком»? Сочинена Тумановым и политработником Батыревым!

Туманов озорно улыбается и поет песню про Гитлера, с такими крепкими выражениями, какие на бумаге не передашь.

Входит связной. Приносит газету «Отважный воин» с заголовком «240 лет Ленинграду». Это — сегодня! Став сразу серьезными, принимаемся за чтение.

Арсеньев получил пачку писем. Туманов, прочтя газету, тихонько заиграл что-то меланхолическое.

9 часов вечера

Противник бьет по переднему краю тяжелыми. Блиндаж содрогается. Явился старший лейтенант, докладывает о результатах рекогносцировки, подает на утверждение свой личный план на завтра.

Писк зуммера. Слышу донесение:

— Багаж присылаем, шестьдесят пять килограммов!

— А вы его накормили, этот багаж? — спрашивает Арсеньев. — Слушай, семьсот девяносто четвертый! Сколько там карандашей пошлете?

В полк все прибывают пополнения и боеприпасы.

По сравнению с прошлым годом насыщенность здешнего участка фронта войсками огромная. Да и немцев здесь насчитывается не меньше шестнадцати дивизий!

10 часов вечера

Стараюсь хоть коротко записать эпизоды, которыми полк может гордиться: о боях под Тихвином, под Киришами, о попытках штурмовать Свирь-III, о герое этих боев — сапере красноармейце Гончаре, погибшем недавно, при ликвидации «языка» — выступа Круглой Рощи (Указ о присвоении ему звания Героя пришел уже после его смерти). Или вот, например, истории трехсоткилометрового пешего перехода полка в район Апраксина городка и — в другой раз — того прорыва полком обороны противника между Гайтоловом и Гонтовой Липкой, который дал возможность многим бойцам и командирам 2-й Ударной армии выйти из окружения…

Арсеньев рассказывает мне о бое 10 мая. Разговор прерван телефонным звонком. Докладывают из тыла полка: «катюша» ахнула по немцам, в ответ — двадцать немецких снарядов по тылам полка. Исполняющего обязанности начальника штаба майора Гордина тяжело ранило, писарь Калистратов убит, еще человек десять ранено и убито.

Арсеньев выругался, звонит капитану Сычу (помощнику командира полка по материальному обеспечению):

— Сыч? Как дела? Плохо? Ты принял меры для рассредоточения? Надо немедленно закопаться… Медработники оказали помощь? Доложи!

Оборачивается ко мне, продолжает свой рассказ о Круглой Роще. Звонок:

— Шесть раненых, два убитых, включая Гордина и писаря Калистратова. Да, Гордин умер.

11 часов вечера

Я с Арсеньевым сейчас выходил из блиндажа в траншею. Внезапно три выстрела «коровы». Арсеньев рванул меня за рукав:

— Держите сюда!

Мы кинулись под накат. Разрывы пришлись совсем близко, нас обдало землей и воздушной волной.

— Это новая «корова»! — отряхиваясь, объяснил Арсеньев. — От Гонтовой Липки, откуда не била! Значит, подвез! Возможно, сегодня начнет!

Это «начнет» — о наступлении, которого все напряженно ждут. Оно, вероятно, поднимет нас ночью, часа в три-четыре, либо днем — между четырьмя и пятью. Третьи сутки все у нас готово к немедленному отпору.

12 часов ночи

Над нами гудят самолеты. Где-то близко идет ожесточенная бомбежка, разрывы часты — один за другим. Бьют зенитки. Артиллерийский обстрел идет круглосуточный.

Мне понятно, почему Арсеньев проводит ночи в разговорах со мной: нервы у него напряжены от непрестанного ожидания, и, хоть полк в полной боевой готовности, Арсеньев боится, заснув, пропустить какой-либо ему одному понятный признак начала немецкого наступления. Поэтому он все время начеку, все время прислушивается.

28 мая. 9 утра. КП полка

Погода сегодня пасмурная. Проснулся в 7. 30 от канонады: утро началось сплошными — беглым огнем — налетами немецкой артиллерии, длившимися минут сорок. Били главным образом по Круглой Роще, несколько 105-миллиметровых разорвались неподалеку. Арсеньев проснулся, стал сонным голосом названивать, выясняя причины. Оказалось, стреляли сначала наши, а немцы озлились.

Являлся следователь — майор. Разговор о Бондаренко — молодом командире, который, впервые попав на фронт, из тыла и сразу — в бой, легко ранен, напугался и по выходе из госпиталя, вернувшись на передовую, подранил себя гранатой. Ему отняли ступню. Лечиться он будет с полгода. Расстреливать его или нет? Командир дивизии считает, что не надо, учитывая чистосердечное, несмотря на недостаточность улик, признание. Арсеньев считает так же. Этот факт самострельства — очень редкий теперь случай.

Арсеньев побрился, умылся. Ординарец вычистил ему сапоги, пришил чистый подворотничок, и после завтрака Арсеньев ушел.

10 часов утра

После ухода Арсеньева я беседовал с замполитом командира полка, капитаном Николаем Павловичем Донских. Он — высокий, красивый, стройный парень, с продолговатым лицом, голубыми глазами. По общему свидетельству, он честен и храбр. Но я с первого дня знакомства убедился в том, что он строит свою речь только из сплошных штампов, за которыми собственных мыслей не обнаружить.

Подвиг погибшего в бою замполита первой стрелковой роты Донских характеризует так:

— В атаку ходил несколько раз, выбрасывал лозунги: «Освободить город Ленина!»

Или вот, например, вчера на офицерском собрании, когда Арсеньев объяснил, как должны заниматься противотанковые группы, Донских вставил (единственную за все собрание!) реплику:

— Чтоб делали это под лозунгом: «Быть готовым!»

Когда я спрашивал Донских, чем именно отличился в бою 10 мая заместитель командира по политчасти второй пулеметной роты лейтенант Печников, слава о личном подвиге которого ходит не только в полку, но и по всей армии, Донских «разъяснил» мне:

— А как же не подвиг? Он давал лозунг: «Отстоим отвоеванное!» А еще в начале боя написал пулеметчикам Кореневу и Лукьянову записочку: «Держитесь крепко, разобьем фашистскую гадину!»

В действительности Печников в разгаре немецкой артподготовки в открытую обошел всех бойцов и командиров на своем участке, расставил пулеметы, личным бесстрашием предупредил возможность возникновения у кого-либо колебания или растерянности, весело и дружески ободрял всех. Он воодушевил бойцов, сам взявшись за пулемет, — косил немцев с первого момента их атаки (когда артподготовка еще продолжалась), пока не был убит снарядом.

И про кого бы я Донских ни спрашивал, он объяснял мне, какие кто «давал лозунги»… Все подтверждают, что Донских в боях и самоотвержен, и бесстрашен, но — какое неумение предметно и ясно мыслить!

Хорошо, что политработой в полку руководит фактически сам Арсеньев!

За клочок земли на болоте!

28 мая. День. КП полка

Рассматривая немецкий передний край в стереотрубу с НП минометчиков, я хорошо вижу мертвые, оголенные деревья знаменитой Круглой Рощи. Она — правее позиций полка Арсеньева. Находясь теперь в наших руках, Круглая Роща клином выдается в расположение немецких позиций. Ее обороняют соседние подразделения. Только маленький «язычок» этой рощи остается пока нейтральной зоной.

За Круглую Рощу велись бои кровопролитные и жестокие. Не раз и не два после удачных атак казалось уже, что этот клочок болота остался за нами, что враг навсегда лишился рощи, позволявшей ему простреливать весь наш передний край фланкирующим огнем.

Но фашисты подбрасывали новые силы, свежие роты шли по увязшим в болоте трупам немецких солдат, и клочок этого болота опять переходил к противнику.

В Круглой Роще фашисты создали надежные опорные пункты, а на нейтральном «язычке» с одного края выросли два мощных немецких дзота, с другого — укрепленный торфяными кирпичами плетень, за которым и днем и ночью бодрствовали наши бойцы.

До описываемых событий, к январю 1943 года, стык 8-й и 2-й Ударной армий волховчан, обращенных фронтом к западу, приходился как раз против Круглой Рощи. В эти дни волховчане вместе с ленинградцами готовились к прорыву блокады. Круглая Роща мешала наступлению волховчан на Рабочий поселок № 7 и далее на высоты Синявина, где располагались главные силы немцев, разъединяющие наши Волховский и Ленинградский фронты. В Круглой Роще и в лесах юго-западнее ее основательно укрепилась немецкая группировка.

Решено было значительными силами сделать глубокий обход рощи с севера перед Рабочим поселком № 7, выйти в тыл немецкой группировке и, двигаясь оттуда навстречу полку Арсеньева и другим полкам волховских дивизий, сплющить и раздавить врага в роще, как давят щипцами каленый орешек.

11 января 1943 года два полка 327-й стрелковой дивизий начали эту операцию. Двигаясь вдоль северной опушки Круглой Рощи по занесенным снегами торфяникам, 1102-й полк вышел на железную дорогу, что тянется севернее Рабочего поселка № 7. Иначе говоря, зашел глубоко в тыл к немцам. Отсюда повернул к югу, в обход рощи. 12 января занимавший ее фашистский полк, оставив сильные заслоны в дзотах, побежал к югу и к юго-востоку. Развивая успех, части 327-й стрелковой дивизии преследовали его.

В это же время два батальона 1074-го полка Арсеньева получили приказ выступить с линии фронта, занять и прочистить рощу и закрепить юго-западную ее опушку за 327-й дивизией.

Батальоны с восточной стороны вошли в рощу и двинулись навстречу нашим полкам, преодолевавшим заслоны немцев с северной и западной сторон.

Тогда гитлеровское командование бросило с единственной еще доступной для немцев стороны — с юго-запада — свои резервы. Передовой их отряд, более двухсот автоматчиков, вклинился в рощу и оказался в тылу у тех двух батальонов Арсеньева, что ушли вперед. Арсеньев решил немедленно отрезать этих автоматчиков от спешивших за ними резервных частей и кинул в бой на юго-западный «язычок» рощи роту своих автоматчиков.

Получился «блинчатый пирог»: в середине рощи немцы, а дальше концентрические круги — наши части, затем остатки располагавшихся здесь немецких подразделений, затем сдавливающие их полки 327-й стрелковой дивизии. Главные силы немцев контратаковали один из этих полков — 1100-й — со стороны Рабочего поселка № 7 и Синявина. Положение полка становилось тем труднее, чем дольше продолжалась очистка Круглой Рощи от противника.

Рота наших автоматчиков и второй батальон 1074-го полка сумели отрезать немецких автоматчиков от резервов. Разрозненные группы противника, вместе с приспевшими к ним на помощь автоматчиками, оказались окруженными. Арсеньев предложил им сдаться, но получил отказ и тогда кинул свои подразделения в рукопашный бой.

В этом бою было перебито больше ста восьмидесяти немцев, а тридцать пять взято в плен. Арсеньев отослал их в штаб дивизии. Двигаясь к центру рощи с трех сторон, сжимая немцев, батальоны Арсеньева захватили около двадцати блиндажей и дзотов, взяли в центре рощи важный опорный пункт и, повернув захваченные немецкие пушки и пулеметы на немцев, вдвое усилили мощь своего огня. Немцы разбились на мелкие группы, и каждая пыталась контратаковать нас там, где была застигнута. Зная, что главные силы гитлеровцев, действующие от поселка № 7 и Синявина, грозят смять 1100-й полк 327-й дивизии, и остерегаясь прорыва вражеских резервов с юго-запада (со стороны шоссе Синявино — Гонтовая Липка), Арсеньев прикрыл юго-западную сторону рощи тринадцатью своими и приданными орудиями, бил ими прямой наводкой. Одновременно, выделив из других своих батальонов две роты, он послал их на подмогу 1100-му полку.